Текст книги "Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов"

– Очень может быть, – ответил господин Коллас, не лишенный здравого чутья правды. – Но как это доказать? Как объяснить обвинение? Мы навели справки об отце ребенка, и они оказались в его пользу. Правда, он очень нуждался и слыл между товарищами за угрюмого и необщительного человека, однако вел умеренный и трезвый образ жизни и никогда не совершил бесчестного поступка.

– Позвольте мне еще раз допросить отца, – попросил я господина Колласа.

– Хорошо, допросите. Кажется, он еще в инспекторском бюро.

Как только рабочий вошел, я без всяких предисловий спросил его:

– Говорят, вам часто приходилось бывать в комнате патрона?

– О нет, сударь, – необдуманно возразил он, – я был там всего один раз и то очень давно, когда меня послали отнести пакет, забытый им в мастерской!

Затем рабочий возобновил свои причитания, осыпая бранью господина X., совершившего более гнусное преступление, чем убийство.

Я сообразил, что таким образом мой допрос ни к чему не приведет, и отпустил его, но приказал тайно от отца привести девочку через другие двери, послав предварительно купить для нее конфет.

Малютка весело сосала ячменный сахар и, улыбаясь, посматривала на меня.

– Знаешь, – ласково сказал я, – ты сделала нехорошо, и Боженька тебя накажет. Ты солгала, ведь ты никогда не была в комнате того господина.

– Боженька не может меня наказать, – ответила девочка, – потому что я послушалась папу.

– Впрочем, ты права, – продолжал я, – нужно всегда слушаться родителей. Однако у тебя хорошая память. Ты хорошо знала свой урок.

– Не правда ли? – весело сказала она. – Вы дадите мне еще конфет?

Добившись доверия девочки, мне уже нетрудно было упросить ее рассказать, как отец заставил ее затвердить все, что она должна говорить, а в особенности описание комнаты патрона.

Между тем докторское свидетельство подтверждало факт возмутительного преступления. Кто же совершил его?

Девочка и этого не скрыла от меня. Однажды, когда она была дома одна, а ее мать отправилась за какими-то покупками, пришел товарищ ее отца и совершил то гнусное преступление, в котором обвиняли господина X. Она даже не знала имени негодяя.

Отец, долго не видя дочери, возвратился в кабинет Колласа.

– Вы бесчестный негодяй, – сказал ему комиссар, – ваша дочь во всем созналась. Это вы научили ее сделать ложное показание. Виноват не господин X., а один из ваших товарищей по мастерской.

Вместо ответа он зарыдал и признался, что господин X. не виновен, но так как истинный виновник преступления, некий бельгиец, уехал на родину, то ему пришла мысль воспользоваться этим несчастием, чтобы выманить от господина X. некоторую сумму денег, так как он слышал, что фабрикант очень богат. До последней минуты он надеялся, что господин X. войдет с ним в сделку и предложит отказаться от жалобы.

Можно себе представить, какова была радость господина X., когда он узнал эпилог этой злополучной истории, чуть не стоившей ему честного имени. Он сам попросил нас прекратить дело.

Он мог начать преследование рабочего за ложный донос, но в результате это все-таки набросило бы на него некоторую тень. Недаром существует поговорка «Нет дыма без огня». Вот почему осторожные люди всегда избегают заводить подобные реабилитационные процессы из опасения, что всегда найдутся глупцы, которые станут говорить:

– Все это, однако, очень подозрительно. Как знать, может быть, он и в самом деле был виноват.

Этот случай показал мне воочию, чего стоит показание ребенка. С тех пор я никогда не принимал детских показаний, не проверив их предварительно так же тщательно, как свидетельства какого-нибудь вора или сообщника по преступлению.

Дети замечательно умеют разыгрывать всякие роли, и они делают это с тем большей искренностью, чем больше уверены, что поступают хорошо, повинуясь приказанию родителей. В самом деле, не приходится ли нам ежедневно восхищаться в театрах искренностью игры малолетних актеров! Между тем дрожь ужаса пробегает по коже, когда подумаешь, сколько юридических ошибок может быть совершено на основании детских показаний!

Юридическая ошибка, которая, при нынешнем состоянии нашего законодательства, может привести невиновного к гильотине, эта грозная юридическая ошибка, перспектива которой ужасает всякого честного магистрата и добросовестного полицейского, – увы, – весьма вероятна, и совершенно избежать ее нет возможности. Вот почему, пока оставался на службе сыскной полиции, я старался в пределах предоставленных мне полномочий, чтобы смертная казнь, – эта непоправимая кара, – применялась только к таким преступникам, виновность которых не только доказана, но и подтверждена ими самими. И все же я не мог без содрогания и тайного угрызения совести присутствовать при совершении смертной казни даже тогда, когда тот, над кем опускался нож гильотины, назывался Прадо или Пранцини.

Чем дальше продвигалась моя карьера магистрата, тем больше крепло во мне сознание, что смертная казнь переходит границы права человеческого правосудия!

Впрочем, этот вопрос затрагивает столь важные и серьезные проблемы, что я посвящу ему отдельную главу, когда буду говорить об убийцах, которых мне приходилось будить в их камерах в те часы, когда на небе занималась заря, когда птички начинали петь в садах свои утренние гимны, а на площади Рокет гильотина простирала свои огромные, чудовищные лапы.

Но если закон бывает иногда более суровым, нежели следовало бы, есть случаи, в которых его снисходительность доходит до пределов попустительства и несправедливости. Я приведу один пример из области так называемых романтических драм. Кстати, это был мой дебют.

Некто доктор Z., красавец и донжуан, долго время находился в связи с одной модисткой, магазин которой располагался возле Оперы. Последователь Дон-Жуана, Z. был легкомыслен и весьма непостоянен: в один прекрасный день он изменил своей модистке и затеял роман с хорошенькой цветочницей на улице Сен-Венсан-де-Поль. Когда модистка, обожавшая своего возлюбленного, узнала, кто ее соперница, она задумала жестоко отомстить ей и, наполнив серной кислотой кофейник, который спрятала под накидкой, отправилась поджидать соперницу у дверей ее мастерской.

Говорят, возмущенные прохожие чуть было не расправились судом Линча с негодяйкой, и полицейским агентам стоило большого труда, чтобы благополучно доставить ее в бюро комиссариата. Вызванный немедленно доктор Z. явился в черном фраке и в белом галстуке, точно с бала или со свадебного вечера, – впрочем, он действительно в скором времени женился. Этот человек, который, в сущности, и был причиной страшной драмы, имел такой торжествующий вид, как будто хотел сказать: «Смотрите на меня, любуйтесь! Из-за меня одна женщина обезобразила другую!» Можно было подумать, что он даже гордится своей ролью героя в этой прискорбной истории. Господин Коллас обошелся с ним с вполне законной суровостью.

Модистка была приговорена к тюремному заключению только на один год. Суд проявляет иногда такую снисходительность к героиням романтических драм.

Года полтора спустя после этого преступления я состоял секретарем господина Клемана, комиссара юридических делегаций, который однажды послал меня, – не помню, с каким поручением, – в больницу Божон. Там в отделении кастелянши я увидел несчастное существо, едва державшееся на ногах, с совершенно закрытым лицом и с изуродованными от ожогов руками, эта женщина подошла ко мне и назвала меня по имени.

– Вы не узнаете меня, – сказала она, – и это вполне естественно, но я помню, как вы утешали, когда меня постигло несчастье. Я мадемуазель X., которая была облита серной кислотой. О, зачем та негодяйка не убила меня совсем! Теперь я так чудовищно обезображена, что не могу решиться покинуть больницу. Здесь меня держат из сострадания, и наивысшим для меня благом было бы остаться здесь навсегда. Я готова исполнять самые грубые работы, лишь бы иметь возможность не показывать лица, которое внушает людям ужас.

Инстинктивное отвращение к уродству было так сильно во мне, что я невольно отвернулся, когда она сняла повязку, чтобы показать мне свое лицо, обезображенное серной кислотой. Я вспомнил прокаженных. Эта несчастная, подобно им, была навсегда изгнана из человеческого общества. Между тем женщина, которая довела ее до этого состояния, во сто раз худшего, чем смерть, была осуждена только на один год тюремного заключения. Теперь она уже освобождена и могла начать прежнюю жизнь, она красива, молода, здорова, для нее еще возможно счастье, а ее жертва обречена на вечную пытку внушать ужас и отвращение всем, кто к ней приближается.

Не кажется ли вам, что в данном случае есть какая-то возмутительная непропорциональность между преступлением и наказанием? Тех, которые в своих преступных планах пользуются серной кислотой, судят, как за обыкновенные побои и увечья, а между тем нет преступления, где злой умысел достигал бы такой адской преднамеренности.

По-моему, – впрочем, это мое личное мнение, – женщина, нападающая на неверного любовника или мужа с револьвером в руках и убивающая его наповал, менее преступна, чем та, которая предательски прячет под накидкой сосуд с серной кислотой, чтобы плеснуть ею в лицо своей жертвы.

В этом пункте законодательная реформа необходима. Обречь человеческое существо на жизнь более ужасную, чем смерть, – такое преступление хуже убийства. Впрочем, необходимо оговориться, что наши законы были написаны тогда, когда преступления посредством серной кислоты еще не были известны.

После этого случайного знакомства с уголовными делами и романтическими преступлениями я заметил печальную оборотную сторону деятельности, которая мне представлялась чем-то вроде рыцарской охраны общества.

Тогда я решился покинуть мирный пост, который занимал, и перейти в юридические делегации. Мой товарищ, господин Фабр, который был секретарем господина Клемана, обещал представить меня своему патрону. Таким образом, я в первый раз проник в дом на набережной Орфевр.

Вскоре я поступил штатным секретарем к господину Клеману. Судить о нем мне слишком трудно, я даже считаю это неуместным, так как, пока я был его подчиненным, он относился ко мне чрезвычайно благосклонно, но, когда я сделался комиссаром полиции, то есть равным ему, он стал выказывать против меня столь явную вражду, что не замечать ее, при всем моем желании, было невозможно.

Чем объяснить это недоброжелательство, решительно не понимаю. Впрочем, была одна причина, но до того комичная и ничтожная, что я отказываюсь придавать ей значение. Дело вот в чем: как-то раз, когда я допрашивал какого-то убийцу, в мой кабинет вошел мой бывший начальник, как всегда торжественный и серьезный, и попросил меня быть свидетелем в одном важном деле.

– Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Представьте себе, журналисты осмелились спрятаться в большом деревянном ларе в моей передней, чтобы следить, кто ко мне приходит! – сообщил Клеман с негодованием священнослужителя, храм которого подвергся поруганию.

Признаюсь, я не мог удержаться от смеха.

– Вы хотите, чтобы я шел констатировать пребывание непрошеных гостей в вашем сундуке? Полно! – сказал я. – Это преступление не предусмотрено в своде законов, к тому же вы сами можете оказаться в смешном положении.

Клеман был взбешен, а на следующий день на письменном столе префекта, на самом видном месте, я заметил донос, написанный на меня Клеманом. Была ли то коварная уловка господина Лозе или просто случайность, но только бумага лежала так, что не заметить ее было решительно невозможно.

– О, мне очень жаль, что вы увидели эту бумагу, но, надеюсь, не рассердились на господина Клемана, – улыбаясь, сказал Лозе, – ведь вы знаете его характер.

Тем не менее, после злополучной истории с деревянным сундуком, господин Клеман и я остались в ссоре.

Я не знаю, были ли в служебной карьере моего бывшего начальника приключения вроде вышеописанного, но мне хорошо известно, что с моими предшественниками в должности начальников сыскной полиции, с господами Бюном и Масе, он также не ладил.

Однако возвратимся к той отдаленной эпохе, когда я был секретарем господина Клемана и он выказывал ко мне большое расположение.

Переходя в отделение судебных делегаций, я надеялся найти более широкое поле деятельности, сделаться сотрудником господина Клемана и пользоваться его уроками опытного полицейского. Увы, в значительной доле пришлось разочароваться. Идеалом моего нового начальника было – посвятить меня в тайны обысков и уличной политики. Признаюсь, ни то, ни другое нисколько меня не прельщало.

Специальностью господина Клемана было, как говорится, «рыться в канавах». Всякий раз, когда требовалось разыскать вытравленный плод или нож убийцы, брошенный в лохань, задачи подобного рода поручались мне.

Дело в том, что в этой области он достиг совершенства и действительно мог гордиться своим искусством. Мне случалось видеть, как он, засучив рукава, собственноручно принимался за дело с видимым удовольствием и увлечением. Мне же оставалось только стоять, сложа руки. Но я нисколько не претендовал на роль господина Клемана, в особенности когда при вскрытии мертвых тел он сам рылся во внутренностях, а я составлял протоколы.

Приблизительно то же самое было во время уличных беспорядков. По большей части я следовал за начальником, точно гуляя, заложив руки в карманы.

Помню, во время манифестаций голодающих на площади Оперы, меня чуть не арестовали вместе с манифестантами.

А между тем нельзя слишком строго обсуждать полицейских агентов и жандармов, если они не особенно деликатно обращаются с толпой, которую им приказывают сдерживать. Они исполняют свой долг, как солдаты на поле битвы, и если в пылу схватки сами увлекаются, то не следует забывать, что для них манифестант – враг. К тому же, когда человека бьют, у него, естественно, является потребность отплатить тем же. Помню, я сам был охвачен этой лихорадкой в августе 1885 года, при открытии памятника Бланки, вызвавшем большую социалистскую демонстрацию, на которой мне по обязанности пришлось присутствовать, так как господин Клеман командовал отрядом жандармов. Я, как сейчас, вижу необозримое стечение народа вокруг кладбища и госпожу Северин, немножко бледную, но улыбающуюся, с букетом крупных красных цветов в руках.

Вдруг на толпу был сделан внезапный натиск, и господин Арагон, один из комиссаров полиции, овладел красным знаменем. Знаменосцы, разумеется, пожелали его отбить. Около господина Арагона находились только его секретарь и несколько агентов, моментально они были окружены, и не успели мы опомниться, как увидели, что красное знамя, агенты и сам Арагон исчезли в толпе. Господин Клеман, я и агенты, бывшие около нас, бросились на защиту Арагона совершенно так же, как если бы нам предстояло отстаивать товарищей против нападения пруссаков под Монбельяром или Герикуром. Всякая борьба всегда принимает подобие войны. К счастью, при манифестациях подобного рода люди обмениваются только кулачными ударами. Мне кажется, что в тот день, хотя я и не любитель бокса, мне пришлось работать руками так же, как и другим.

Мне довелось присутствовать также при знаменитой манифестации Ван-Занд, и в тот день я имел случай убедиться, как ловко иногда полиция пользуется парижскими злобами дня. Уже с утра в полицейской префектуре царило тревожное настроение, но причиной его была отнюдь не мадемуазель Ван-Занд, о которой почти забыли и думать, а то, что господину Жюлю Ферри грозила бурная манифестация. Известие о сдаче города Лангшон, как молния, облетело Париж и произвело огромную сенсацию; опасались уличных беспорядков, народного бунта, и приняли самые строгие и тщательные меры для охраны министра иностранных дел.

Между тем, действительно, в Комической опере за последние несколько дней протесты против мадемуазель Ван-Занд принимали все более и более угрожающий характер. Я не знаю, какие инструкции дал мой начальник господину Камакасу для соблюдения порядка в Комической опере, но мне достоверно известно, что инцидентом Ван-Занд у нас воспользовались с целью отвлечь толпу и помешать манифестации направиться на набережную Орсе.

Я более, чем кто-либо, забочусь о сохранении профессиональной тайны и, кажется, достаточно доказал это в знаменитом процессе Дюца – Ройер, но вполне возможно, что мои понятия о профессиональной тайне не совпадают с понятиями политических деятелей. По-моему, в полицейском деле только вопросы, касающиеся государственной охраны или чести частных лиц, должны храниться в строжайшей тайне, но профессиональная тайна была бы даже безнравственной в деятельности полицейского, так как нередко ею могли бы прикрываться бесчестные и вредные поступки.

Впрочем, что касается инцидента с Ван-Занд, то мне даже нет надобности скрывать эту тайну по той простой причине, что она никем не была мне поручена. Я ограничусь описанием того, что видел, а видеть мне пришлось довольно странные вещи.

Как могло случиться, что манифестанты, направившиеся с улицы Монмартр к Жюлю Ферри, очутились вдруг перед Комической оперой? Этого я не берусь объяснить, но хорошо знаю, каким образом их удерживали около театра. Через каждые десять минут из театра поспешно выходил полицейский агент, переодетый в статское платье, и в толпе кричали:

– Вот Ван-Занд!

Толпа бросалась вперед, Клеман и его агенты старались ее сдержать, происходила свалка, и цель была достигнута. Так продолжалось до конца спектакля, но тогда было уже слишком поздно идти с манифестациями к Жюлю Ферри. Вот каким образом самые громкие события имеют иногда совершенно неизвестную публике подкладку. Конечно, никому и в голову не придет, что последней жертвой Лангшона была бедняжка мадемуазель Ван-Занд, которая с этого момента уже не могла более появляться на сцене Комической оперы.

Тот период времени как-то особенно изобиловал манифестациями, и каждый день приносил новые хлопоты господину Клеману.

В особенности выборы 1885 года причинили нам много возни, когда редакция газеты «Голуа», помещавшаяся в то время на Итальянском бульваре, устроила иллюминацию в честь победы монархистов, господину Клеману было поручено охранять против неистовств раздраженной толпы газету господина Артура Мейера.

Нам пришлось провести несколько не особенно приятных вечеров на бульваре, освещенном только разноцветными шкаликами редакции «Голуа». Здесь так же, как и при открытии памятника Бланки, я был выведен из терпения и помню, собственноручно задержал двух или трех манифестантов, которые дерзко меня оскорбили. Это занятие вовсе меня не забавляло, но, как я уже сказал выше, полицейский – то же, что солдат, и я исполнил свой долг.

В связи с этими выборами 1885 года со мной случилось довольно забавное приключение, позволившее мне убедиться воочию, как мало доверия парижане питают к прочности и устойчивости правительства.

В понедельник, когда телеграммы со всех концов Франции сообщали о поражении республиканских кандидатов во многих департаментах, господин Клеман во втором часу ночи повел меня к господину Граньону, новому префекту полиции. По его словам, положение было настолько серьезно, что он считал нужным просить инструкций префекта.

Господин Граньон, около которого уже собрались главные начальники отдельных частей, принял нас очень любезно и объявил, что оставляет нас ужинать. Но так как он был холост и только что перебрался на Дворцовый бульвар, то дома у него ничего не было приготовлено, и он попросил меня и моего товарища Рукье, секретаря делегаций, сходить в ресторан за устрицами, холодным ростбифом и несколькими бутылками шампанского. Мы скоро возвратились с двумя корзинами, наполненными съестными припасами, и господин Граньон объявил, что ужин, принесенный нами, превосходен.

Но в пятом часу утра, когда префект, между десертом и заключительным ломтиком сыра, распечатывал последние депеши из Министерства внутренних дел, в передней послышался какой-то страшный шум и спор. Господин Граньон попросил меня сходить узнать, что там происходит.

Я нашел в передней мальчика, присланного из ресторана, и камердинера господина Граньона, которые о чем-то ожесточенно спорили.

– Что случилось? – спросил я.

– Дело в том, – ответил посланный, – что хозяин ресторана приказал мне не уходить до тех пор, пока не получу денег по счету.

– Придите завтра, друг мой, – ответил я, – вам уплатят в кассе. Надеюсь, что вы можете оказать доверие префекту полиции.

– Доверие? – проворчал он тем протяжным тоном, который так характерен для нашего простонародья. – Ну нет, сударь, завтра, уж возможно, префекта не будет… Повсюду говорят, что правительство пошатнулось.

Несмотря на все мое красноречие, мне не удалось убедить этого человека, что правительство даже тогда, когда оно падает, расплачивается со своими долгами. Он никак не соглашался подождать до следующего утра, тогда, возвратившись, я рассказал обо всем господину Граньону, который много смеялся и, вынув бумажник, заплатил по счету.

Господин Клеман, кроме обысков и уличных беспорядков, имел еще другую специальность, которая давала мне материал для интересных наблюдений над оборотной стороной парижской жизни, а также для некоторых философских размышлений о моральной миссии полиции.

В обязанности господина Клемана входило улаживать затруднения, могущие возникнуть между лицами, занимающими более или менее видное положение, и их любовницами.

В нашем бюро перебывало множество прехорошеньких женщин, и под диктовку моего начальника мне приходилось записывать весьма пикантные показания… Но это же касается профессиональной тайны в том смысле, как я ее понимаю.

Конечно, обязанность, принятая на себя моим начальником, была почтенна и похвальна, так как этим путем охранялись семейные интересы, а главное – он выполнял ее с безукоризненной честностью, однако я должен сказать, что если мне приходилось видеть беззастенчивых барышень, старавшихся эксплуатировать богатых юнцов из хороший фамилий, то еще чаще случалось присутствовать при допросах, рисовавших далеко не в выгодном свете некоторых людей с именем и положением, которые, однако, не церемонились пользоваться полицией, как средством шантажа, поступали по отношению к своим любовницам недостойным образом и даже злоупотребляли правами, которые дает нам закон.

Всего более в подобных случаях меня возмущала та легкость, с которой закон разрешает высылку простым административным порядком иностранцев, а в частности – иностранок. Сколько раз мне приходилось слышать диалоги вроде нижеследующего:

– Но, господин комиссар, ведь я имею от него ребенка, пусть он дает на его воспитание…

– Мадемуазель, это нас не касается, мы не желаем скандала. Вы иностранка, и, если будете продолжать устраивать сцены у дверей господина K., нам придется вас выслать.

А когда несчастные, опозоренные и брошенные девушки, пренебрегая опасностью, все-таки продолжали предъявлять свои требования, их просто-напросто отправляли за границу.

Признаюсь, это всегда казалось мне чудовищно жестоким и несправедливым! Когда граф X. или маркиз Z. делал матерью камеристку своей высокородной мамаши, он не справлялся о том, итальянка или швейцарка та женщина, которая ему нравилась, почему же он вспоминал об этом, когда нужно было давать на воспитание ребенка?

Когда господин X. или господин Z. подписывал векселя мадемуазель Y., которую страстно любил, ведь он не находил, что ее бельгийская или итальянская национальность охлаждает его любовный пыл, почему же после разрыва он вдруг замечал, что эта национальность мешает ему заплатить долг? Впрочем, хороши и те мужья, которые на следующий день после развода приходили просить о высылке жены…

По моему мнению, это опасные меры, и, когда полиции приходится вмешиваться в столь щекотливые частные дела, ей следует всячески ограждать себя от нареканий в произволе. Конечно, бывают случаи, и даже очень часто, когда полиция должна отстаивать семейные интересы, но для того со стороны магистрата требуется замечательный такт и много деликатности, господин Клеман же, при всем своем добром желании, казался не созданным для этой роли дипломата и часто действовал, как простой блюститель порядка.

Признаюсь, я был очень рад покинуть судебные делегации, когда спустя некоторое время после выборов 1885 года я первым выдержал испытание на должность полицейского комиссара и господин Граньон назначил меня комиссаром в Пантен.