Текст книги "Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов"

Прибыв в Марсель, я отправился по обязательным официальным визитам, а затем поехал на суд, где должна была происходить очная ставка Пранцини с кучером Берне.

Войдя в кабинет господина Ревердена, марсельского судебного следователя, я увидел перед собой высокого, статного мужчину, атлетического сложения, с широкой бычьей шеей и с обрамленным короткими бакенбардами лицом. В его глазах была заметна томная восточная нега левантинцев, а в его лукавстве проглядывало что-то хищническое. Встретив мой взгляд, он поспешно отвернулся.

– Я ни при чем в этом деле.

Такова была первая фраза, которую я от него услышал, и эта фраза точно припев во все продолжение этой мрачной истории повторялась каждый день, когда какой-нибудь вопрос ставил обвиняемого в затруднительное положение.

Следствие уже выяснило, что в воскресенье почтальон принес на имя Пранцини в гостиницу «Ноай» увесистый пакет, одна отправка которого стоила 5 франков.

Этот сверток был у Пранцини под мышкой, когда он садился в экипаж. По возвращении его с катания свертка уже не было. Следовательно, он оставил его в Лоншане…

С первого же раза, когда я увидел этого человека, у меня сложилась почти полная уверенность в его виновности.

Я с любопытством всматривался в его лицо и, невзирая на его внешнее спокойствие, подметил в глубине его темносиних глаз, обрамленных длинными, черными ресницами, какую-то тайную тревогу.

Хотя его жакетка была помята, а манишка уже довольно грязна, он умудрился бог весть перед каким зеркалом привести свой туалет в некоторый порядок и пригладить темно-русые, довольно жидкие волосы над широким лбом, немного облысевшим на висках.

Лицо у него было полное, но вовсе не ожиревшее. Хотя он был без галстука и, что называется, не в параде, однако у него вполне сохранились осанка и вид светского авантюриста. Не будучи красавцем в полном смысле этого слова, он был типичным покорителем женских сердец. Мужчин этого сорта я хорошо изучил: женщин тянет к ним, как мотыльков на огонь, и этих «дамских угодников» нам постоянно приходится встречать как в вульгарных воровских шайках, так и в крупных преступлениях.

Этот первый допрос Пранцини, при котором я присутствовал, был для меня самым ясным доказательством его виновности. Одно только оставалось для меня загадочным, именно – психология этого человека, который, будучи не глуп, сообразителен и развит, в то же время с каким-то бессмысленным упрямством протестовал против очевидности и отрицал самые простые вещи.

Кучеру Берну, которого я, как сейчас, вижу в фетровой шляпе, сдвинутой набекрень, тревожно расхаживающим в кулуарах здания суда, пришлось в первый день ожесточенно поспорить со своим бывшим седоком, который энергично отрицал, будто во время катания в продолжение двух часов он находился в таком угнетенном настроении духа, что был не способен даже отдать кучеру приказание куда ехать.

Пранцини все это отрицал с упрямством.

Вдруг Берн торжественно простер руку вперед и громким голосом, с чистейшим марсельским акцентом произнес:

– Я клянусь, что говорю правду. Господин судья, я клянусь своей честью, которую ношу в груди, и прахом моей бедной сестры, которая умерла… от холеры.

Все мы, в том числе и Пранцини, не могли удержаться от смеха.

Однако Пранцини перестал смеяться, как только вошли обе женщины из закрытого дома, которых вторично вызвали на очную ставку. Эти два несчастных создания вошли в канцелярию судьи робко и с большим смущением. Видимо, они были напуганы присутствием жандармов и всей обстановкой кабинета. Из наиболее интересных наблюдений, которые мне пришлось сделать во время моей службы в полиции, я должен отметить именно эту крайнюю робость несчастных женщин. Шумные, дерзкие и нахальные на улице, они вдруг превращаются в кротких и послушных овечек при столкновении с физической или моральной силой. Они одинаково трепещут как перед любовником, который бьет, так и жандармом, который может посадить в тюрьму.

Их можно было бы назвать хорошенькими, если бы они не были так накрашены. Первая из них, Амели Фабре, высокая брюнетка, довольно скоро оправилась и заговорила очень толково и уверенно.

– В воскресенье 20 марта, – сказала она, – в половине пятого или в пять часов около дверей нашего дома остановилась коляска. Потом нас всех позвали в салон, где находился вот этот господин.

С этими словами она указала на Пранцини.

Пранцини утвердительно кивнул.

– Этот господин, – продолжала женщина, – сделал выбор в салоне, он пригласил мою приятельницу, потом сделал мне знак следовать за ним. Когда мы были в отдельной комнате, моя приятельница вышла на несколько минут. Тогда посетитель дал мне часы. «Это ценная вещь», – сказала я с удивлением, так как наши клиенты не имеют привычки делать такие подарки. «Нет, – ответил он, – это новое золото, и часы стоят тридцать франков. Дай мне за них пять франков для подарка твоей подруге и десять, чтобы заплатить входную плату». Спустя несколько секунд он попросил у меня еще пять франков, и я отдала ему две монеты по десять франков. Он отдал десять франков моей подруге. Его разговор показался нам очень странным. Он спросил, есть ли у нас бриллианты и когда мы их надеваем. Потом он стал нам рассказывать, что у него четыре брата, что он едет из Александрии и что в море ему пришлось выдержать сильную бурю. На руках у него были наклеены кусочки пластыря, и он объяснил нам, что у него потрескалась кожа от сильного ветра в море. Направляясь уже к двери, он вынул из кармана сережки с бирюзой и предложил нам их купить. Когда мы отказались, он отдал их даром.

– Эта женщина лжет, – невозмутимо сказал Пранцини, избегая, однако, смотреть на Амели Фабре.

– Разве это не та женщина, с которой вы были? – спросил следователь.

– Та, – ответил Пранцини, – но я ничего ей не давал, я ограничился только тем, что уплатил установленную плату за вход.

– Но чего ради эта женщина стала бы лгать?

– По всей вероятности, она хочет выгородить постоянного клиента, который дал ей эти драгоценности. – Затем он опять сказал: – В этом деле я ни при чем.

У меня уже не осталось ни малейшего сомнения в виновности Пранцини. Впрочем, я был бы слишком наивен, если бы мог сомневаться после этой очной ставки!

Амели Фабре сделала еще несколько важных указаний. Когда она и ее подруга спросили Пранцини, откуда у него эти драгоценности, он дал им классический ответ убийц и воров.

– Я нашел эти вещи на улице Ноайль, – ответил он.

– Я показала часы и серьги, – продолжала Амели, – нашей экономке, а та показала мадам, которая послала уведомить господина Курта.

Мария Дури, приятельница Амели Фабре, и экономка подтвердили этот рассказ.

Было очевидно, что Пранцини получил эти вещи в пакете, высланном ему из Парижа.

– Что заключалось в пакете, адресованном вам из Парижа? – спросил судебный следователь.

– Вещи, не имеющие большой ценности.

– А именно?

– Часовые пружины.

– Часовые пружины, за отправку которых было заплачено 5 франков?

– Я не знаю.

Однако в конце концов Пранцини рассказал, будто ему выслал эти вещи один незнакомец, которого он встретил на Лионсом вокзале, некий доктор Анри Форстер, имя которого несколько раз фигурировало в продолжение этого следствия.

– Что же вы сделали с этими пружинами? – спросил я.

– Я бросил их в Лоншанском павильоне, – ответил Пранцини, – впрочем, к чему все эти вопросы? В этом деле я ни при чем.

Тотчас же приказали сделать обыск в павильоне, но ничего не было найдено. Тогда мы решились везти Пранцини в Лоншан, чтобы он сам указал нам дорогу, по которой проезжал. Само собой разумеется, что он повел нас именно в те места, где не был. Однако эта поездка имела важное, решающее значение.

Огромная толпа, едва сдерживаемая жандармами, сбежалась со всех сторон, чтобы увидеть человека, арестом которого в то время интересовалась вся Франция.

Вдруг в толпе послышался женский голос:

– Ба! Да это он? Я его узнаю!

Мы тотчас вызвали эту женщину, которая оказалась сторожихой отхожего места в Лоншане.

– Этот господин, – сказала она, – приезжал сюда в воскресенье, он зашел в мою будку и оставался там минут двадцать.

– Я не знаю эту женщину, – ответил Пранцини.

Однако он сильно побледнел.

– Как, сударь, вы отрицаете, что заходили в мою будку? Но все равно, я вас прекрасно узнаю и узнала бы среди тысячи. Вы единственный клиент, который дал мне десять су на чай!

Нужно было слышать тон и чистейший провинциальный акцент этого восклицания, чтобы понять, сколько в нем заключалось наивного изумления и оскорбленного самолюбия. Только раз за все время в охраняемое ею учреждение зашел человек, который дал ей серебряную монету, – и этот человек не узнает ее!

Она хотела заставить Пранцини сознаться, напоминала ему технические детали, которых я не желаю здесь повторять, но которые вполне доказывали, что Пранцини заходил в будку, чтобы избавиться от явно компрометирующих его предметов.

Я приказал немедленно опорожнить выгребную яму, и жандарм отправился уведомить об этом ассенизаторов.

Между тем была разыскана женщина, с которой Пранцини провел ночь с субботы на воскресенье. Я увидел ее в здании суда. Это была довольно красивая девушка, известная под прозвищем Аржентина и именовавшая себя лирической артисткой.

Вот ее показания:

– Я сидела в кафе «Монте-Карло», было уже около половины второго часа ночи, когда я увидела довольно элегантного и красивого молодого человека, который пристально на меня смотрел, улыбался и, наконец, подсел к моему столу. Разговор тотчас же завязался. Незнакомец был очень любезен, мил, и, так как мне понравился, я согласилась, чтобы он меня проводил. Он заплатил по счету, и мы отправились ко мне на улицу Республики. Он очень торопился лечь спать, однако я потребовала сначала свой маленький подарок, тогда он дал мне монету в 20 франков, которую я положила под подсвечник на моем ночном столике. Утром он быстро поднялся, оделся и, надевая уже шляпу, грубо сказал мне:

– Возврати мне луидор, который я тебе дал.

Разумеется, я стала энергично протестовать, тогда он вынул из кармана маленький револьвер в оправе из слоновой кости и сказал таким тоном, что я похолодела:

– Если ты не отдашь мне мой луидор, я тебя убью.

Ни жива ни мертва я спрятала голову в подушки и услышала, как он взял из-под подсвечника монету. Я решилась приподняться только тогда, когда он ушел, с силой захлопнув за собой дверь.

На очной ставке с Аржентиной к Пранцини вернулось все его хладнокровие и самообладание. На этот раз он не отпирался с глупым упрямством, а спокойно и просто заметил:

– Эта женщина говорит правду, за исключением одного пункта. Я вовсе ей не грозил, она добровольно возвратила мне деньги, которые я ей дал.

Признаюсь, в первый раз мне показалось, что Пранцини сказал правду, и все, что я узнал о нем впоследствии, убеждает меня, что я не ошибся.

Пранцини производил такое обаятельное впечатление на женщин, и главным образом на падших женщин, и потому возможно, что лирическая артистка также была очарована темно-синими глазами левантинца.

На следующий день в выгребной яме были найдены браслет с бирюзой, принадлежавший Марии Реньо, маленькое зеркало в позолоченной оправе, спичечница из алюминия и прочее.

В то же время я получил из Парижа уведомление, что часы и серьги, подаренные в одном закрытом доме, формально признаны принадлежащими Марии Реньо.

После этого не оставалось никакого сомнения, что Пранцини был замешан в преступлении на улице Монтень, а рапорт марсельского доктора господина Балата, который сделал медицинский осмотр Пранцини, окончательно убеждал, что в руках правосудия не сообщник, а главный виновник преступления, наносивший удары.

– В воскресенье ночью, – рассказывал Балата, – когда я был на дежурстве при полицейском посту, комиссар, господин Курт, пришел ко мне и сказал:

«Я очень рад, что застал вас здесь, потрудитесь осмотреть человека, которого мы только что арестовали».

Арестованного привели ко мне. Это был Пранцини. Я заметил, что он очень бледен и имеет матовый цвет лица.

«Покажите ваши руки», – сказал я.

Сначала он протянул мне левую руку. На ней был маленький порез. На мой вопрос о его происхождении, Пранцини ответил, что оцарапал руку перочинным ножом. Порез уже начал затягиваться. Я осмотрел правую руку. Около указательного пальца заметил небольшую ссадину, как бы от ушиба. Пранцини объяснил, что ушиб руку, выходя из вагона. Однако обе раны имели одинаковый цвет, что доказывало их одновременное происхождение. Я попросил его раздеться и увидел хорошо сложенного мужчину с сильно развитой мускулатурой, в особенности рук.

На другой день, когда меня позвали его осмотреть, я увидел, что лицо его красно, и на мой вопрос, что с ним, он ответил – «прилив крови». Но при ближайшем осмотре я заметил, что его нос и веки припухли, а вокруг шеи образовались полосы кровоподтеков, характерные при задушении. В этом случае я без колебания могу утверждать, что он пытался задушиться.

Допрос, которому я подверг Пранцини в присутствии судебного следователя, господина Ревердена, и прокурора республики, господина Дормана, произвел подавляющее впечатление.

– Пранцини, – сказал я, – в пакете, который вы получили из Парижа, находились драгоценности госпожи де Монтиль, той несчастной женщины, которую вы убили.

Нервная дрожь пробежала по рукам этого человека, лицо его перекосилось, глаза закрылись. Я думал, что сейчас с ним сделается обморок.

Однако, сделав над собой невероятное усилие, он ответил спокойным голосом:

– Нет, я не убийца Марии Реньо. Я любил эту женщину и уважал ее.

Бедная жертва!

Потом он добавил растроганным тоном:

– Убить женщину, которую я любил! Нет, я не способен на такой чудовищный поступок.

Тогда прокурор республики, господин Дорман, спросил его о Геслере, о котором Пранцини, наверное, уже читал в газетах.

– До сих пор правосудие считает вас единственным виновником убийства трех женщин, – сказал прокурор, – но вы значительно облегчите тяготеющее над вами обвинение, если укажете, кто этот Геслер, которому вы помогали в совершении преступления.

Тогда я быстро, не давая времени Пранцини обдумать ответ, спросил его:

– Не правда ли, это тот Геслер, который провел вас в ночь совершения преступления к госпоже де Монтиль?

Пранцини совершенно спокойно возразил:

– Нет, эту ночь с 16 на 17 марта я провел с моей любовницей в доме С., она должна это подтвердить.

Действительно, это было верно, и я это знал.

– Госпожа С., по всей вероятности, ваша сообщница, – сказал я, – впрочем, она уже арестована.

Легкая тревога блеснула в глазах Пранцини, однако он твердо возразил:

– У меня нет сообщников, потому что я никогда не совершал преступления.

Между прочим, я получил по телеграфу известие, что одно почтенное лицо, некто господин П., очень мало знавший Пранцини, передал в сыскную полицию довольно странное письмо, полученное им от Пранцини в воскресенье вечером, именно в то время, когда этот последний был арестован в марсельском Большом театре. Вот это странное послание, которое я прочел Пранцини, так как содержание его мне было сообщено по телеграфу.

«Париж, 20 марта 1887 года.

Добрейший господин П.

Если бы вы знали, в каком ужасном моральном состоянии я нахожусь, то, наверное, пожалели бы меня.

Событие, о подробностях которого вы, наверное, уже знаете из газет, так меня расстроило, что я заболел.

Вы и господин Д. – единственные личности, благородство и безукоризненная честность которых позволяют мне обратиться к вам с убедительной просьбой исполнить в точности все нижеследующее.

Я не могу компрометировать имени одной особы, с которой живу почти как муж с женой. На мне лежит ответственность за ее будущее и доброе имя, а потому потрудитесь, умоляю вас, говорить всем, кто бы к вам ни обратился, что я уехал по делам в Лондон 16-го или 17-го текущего месяца и что, как всегда, время моего возвращения неизвестно.

Я нынче же вечером уезжаю из Парижа в Лондон, куда прошу пересылать все письма и корреспонденции. Адресуйте их: At the general post office, London. Я сам буду ходить за ними на почту.

Быть может, вы не одобрите того, что я сделал, но это было необходимо. Долг чести запрещает мне компрометировать особу, которую я глубоко уважаю.

До свидания, крепко жму вашу руку. Анри».

– Действительно, я написал это письмо, – сказал Пранцини, – и сам опустил его в почтовый ящик.

– Это неправда, – возразил я, – оно было опущено в воскресенье, то есть после вашего отъезда.

Пранцини с минуту колебался и, наконец, сказал:

– Не знаю: после того, как у меня был прилив крови, память стала мне изменять.

Мы имели неопровержимые доказательства лжи и виновности этого человека, однако все еще оставался невыясненным один очень важный пункт.

– В этом деле я ни при чем, – настойчиво повторял Пранцини, – самое очевидное доказательство – это то, что я провел ночь с 16-го на 17-е у госпожи С.

Действительно, я уже знал, что арестованная женщина формально заявила, будто Пранцини оставался у нее всю ночь с 16 на 17 марта.

Тем не менее для меня это далеко еще не было очевидным доказательством.

– Это доказывает только, – сказал я Пранцини, – что госпожа С. была вашей сообщницей. По всей вероятности, это она опустила в почтовый ящик ваше письмо к господину П.

– У меня нет сообщников, потому что в этом деле я ни при чем, – еще раз повторил Пранцини.

Помимо воли, я начинал возмущаться его запирательством и ложью. Все улики подавляющим образом складывались против Пранцини. Привратник гостиницы «Ноай» явился сообщить нам, что он видел, с какой лихорадочной поспешностью Пранцини схватил пакет, доставленный ему почтальоном. Некая девица Сальмоне, дочь часовщика с улицы Рима, также узнала Пранцини и рассказала, что он заходил в их магазин, по всей вероятности, с намерением продать драгоценности, но, не смея их предложить, купил часы и попросил написать счет на имя Жофруа.

После всего этого мне уже нечего было делать в Марселе: оставалось только отвезти Пранцини в Париж.

В десять часов вечера он был выведен из дома предварительного заключения и посажен в фиакр, между двумя жандармами. Это были бригадир Сушьер, поседевший на службе жандармерии, и жандарм Пиетрини, молодой энергичный корсиканец. В одиннадцать часов мы поместили Пранцини в вагон первого класса.

Жом и я заняли места на противоположном диванчике, против Пранцини, который сидел между двумя жандармами.

Он сильно жаловался на ручные кандалы и, заметив по акценту, что жандарм Пиетрини – корсиканец, сказал ему по-итальянски: «Le mie mane sono mortificate». (Мои руки совершенно онемели.) Я приказал снять с него кандалы, хотя это обязывало нас к более бдительному надзору в продолжение всей ночи, так как мы имели полное основание опасаться новой попытки к самоубийству.

В силу непонятной для меня косности административных порядков, мы не смели отправиться с курьерским поездом, а должны были тащиться на обыкновенном пассажирском, что значительно замедлило наше путешествие.

Кстати, я чуть было не забыл упомянуть, что на марсельском вокзале я познакомился с одним человеком, который в то время был незначительным чиновником при Министерстве внутренних дел (на обязанности его лежало контролировать провинциальных полицейских комиссаров) и который впоследствии сделался одним из моих начальников. Я говорю о господине Пюибаро, имя которого сделалось известным. Ниже мне придется говорить о нем, так как он играл некоторую роль в моей жизни, в особенности под конец моей административной карьеры.

Пранцини, освобожденный от наручников, принял очень странную позу. Сначала он некоторое время держал свою шляпу в руках, потом положил ее на ручку кресла, потом оперся локтем на поля шляпы и, по-видимому, задремал. Но это была комедия. Я не спускал глаз со шляпы, которая должна была бы накрениться или упасть, если бы сон действительно овладел нашим узником. Шляпа же оставалась неподвижной, и скоро я заметил, что Пранцини немножко приподымает веки, чтобы видеть, спим ли мы. Жом был превосходным сыщиком, но имел один недостаток: он был решительно неспособен преодолевать свою сонливость, и скоро его громкое храпение слилось с храпением старого жандармского бригадира. Не спали только молодой корсиканец и я.

Я читал какую-то книгу, которую купил на марсельском вокзале, но глаза мои ежеминутно останавливались на Пранцини, который тотчас же быстро смыкал веки.

Вдруг Пранцини стремительно поднялся. Я тотчас же вскочил и разбудил всех.

Было очевидно, что этот человек с самого отъезда из Марселя, в особенности после того, как с него сняли ручные кандалы, был занят одной мыслью: выскочить из окна вагона, вручая судьбу свою случаю, который мог принести ему при падении или свободу, или смерть.

Пранцини очень спокойно сослался на одну потребность…

На следующей станции, это было в Лионе, он вышел. Утренняя заря только что занималась, но огромная толпа народа уже ожидала нашего прибытия. Два жандарма последовали за ним по пятам, а целый отряд других сдерживал любопытных. Когда Пранцини вернулся в вагон, в толпе послышались неистовые крики «Смерть убийце!», но Пранцини невозмутимо сел на прежнее место и попросил папироску, которую Жом предупредительно ему вручил…

Эта долгая ночь, проведенная без сна и в напряженном состоянии, расшатала мои нервы, и я с какой-то лихорадочной пытливостью старался угадать, что думает человек, сидящий против меня, этот загадочный убийца, который разыгрывал комедию сна так же, как и комедию невиновности.

Я пытался выяснить себе психологическое состояние этого странного человека, чтобы проникнуть в последние таинственные детали страшного преступления. Не были ли Пранцини и Геслер одним и тем же лицом? Как знать, быть может, Пранцини и есть мнимый Геслер, оставивший на месте преступления фальшивые визитные карточки?

Эта гипотеза гвоздем засела мне в голову, – но осталась еще одна загадка.

Ведь мы отыскали следы Геслера, исчезнувшего в ночь преступления. Простая логика подсказывала, что этот человек играл какую-то роль в страшном преступлении. Необходимо было во что бы то ни стало разыскать его, чтобы с полной уверенностью сказать: «Пранцини один был убийцей».

Меня всего более удивляла смесь хитрости и глупости в этом человеке. Представляя себе мысленно преступление, я старался выяснить, как он мог столь глупо попасться в ловушку, после того как с адской смелостью скомбинировал и совершил преступление.

В этом была вся психология убийцы, которую я старался уловить.

Располагая одной только животной привлекательностью, которой он очаровывал некоторых женщин, Пранцини казался одним из тех людей, которые словно созданы для преступления.

Он подготовил свою кровавую трагедию с дерзостью победителя и с искусством драматурга. Он все предусмотрел, за исключением секретного замка в денежном шкафу, таким образом, после преступления, вместо денег, в его распоряжении оказалось только несколько ценных вещиц, которые он не мог продать.

Однако он не мог примириться с мыслью, что убил трех человек бесцельно.

Конечно, он прекрасно понимал, что взятые им драгоценности были вернейшим доказательством его преступления, они жгли ему руки, как кровавые пятна леди Макбет, но он не имел мужества с ними расстаться.

Он был достаточно умен для того, чтобы понять, что ему стоит бросить эти вещи в Сену, чтобы скрыть следы совершенного преступления.

Но расстаться с этими жалкими трофеями было выше его сил.

Вдруг он узнал, что полиция была у него на квартире, которую он сам указал, оставив свою визитную карточку у госпожи де Монтиль. Тогда им овладел безумный страх, он решил во что бы то ни стало бежать из Парижа, от полиции и, быть может, от угрызений совести… Однако у него не хватило духа бросить драгоценности, которые могли его изобличить…

Проходя по улицам Парижа, он слышал, как газетчики выкрикивали: «Последние подробности убийства на улице Монтень. Приметы предполагаемого убийцы!» И он думал: «Через несколько дней они будут кричать: „Арест Пранцини!"» Он боязливо озирался, думая, что за ним уже следуют сыщики. Машинально он смотрелся в зеркальные окна магазинов, боясь увидеть на своем лбу кровавые следы, выдающие его преступление!

Каким образом он уехал, я еще не знал, но мне казалось очевидным, что он выманил всеми правдами и неправдами деньги, необходимые для путешествия, у своей бывшей сожительницы госпожи С.

В Марселе им овладела противоположная мания. Драгоценности, которые он во что бы то ни стало хотел сохранить, вдруг стали внушать ему непреодолимый ужас и отвращение. Он как будто видел на них следы крови… Теперь у него была одна только мысль: избавиться от них как можно скорее! Он и рассеял их наудачу в закрытом доме и в ватерклозете…

Однако все это было бы не важно, если бы присутствие духа, которое он обнаружил при совершении преступления, не изменило ему, если бы он просто-напросто сказал господину Курту:

– Ну да, я подарил ценные вещи проституткам, потому что мне пришла такая фантазия. Накануне продолжительного путешествия я хотел доставить себе это удовольствие.

Господин Курт послал бы в гостиницу «Ноай», самую шикарную в Марселе, справиться, действительно ли он там остановился, ему ответили бы, что это верно, а так как полиция всегда опасается вызвать шум в публике и в прессе ошибочным арестом, то очень возможно, что Пранцини был бы оставлен на свободе и мог бы продолжать свое путешествие.

Но над этим человеком тяготел фатум.

Он совершил чудовищное преступление с хладнокровием дикаря, но, разочаровавшись в своем ожидании найти деньги, растерялся, и простой визит полицейского агента совершенно сбил его с позиции.

Я часто думаю, что если бы Пранцини, сделав над собой громадное усилие воли, сумел обуздать свой страх и пришел в сыскное отделение, то, по всей вероятности, господин Тайлор или я приняли бы его очень любезно, с большим интересом выслушали бы его показания относительно привычек и образа жизни госпожи де Монтиль. Спросили бы его, не знает ли он пресловутого Геслера… а затем отпустили бы его с миром. Отсюда следует, что смелость, необходимая преступникам в их злодеяниях, еще более необходима для того, чтобы избежать кары.

Днем, по приезде в Мелен, я сделал последнюю попытку и сказал арестованному:

– Послушайте, Пранцини, ваше поведение бессмысленно. Вы отрицаете все против самой очевидности и говорите еще, что скоро ваша невиновность будет доказана, так как настоящий преступник будет арестован. Значит, вы его знаете? Назовите же его!

Пранцини кинул на меня угрюмый взгляд и ответил:

– В этом деле я ни при чем.

И вплоть до Парижа он продолжал прикидываться спящим.

Господин Тайлор встретил нас на станции Шарантон.

– Узнали ли вы что-нибудь о Геслере? – спросил господин Тайлор.

– Геслер не существует, – ответил я, – есть только Пранцини. Это он единственный, настоящий виновник!

– Однако все-таки необходимо отыскать Геслера, – ответил мне мой начальник.