Текст книги "Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов"

«1 марта 1887 г.

Милостивый государь!

Ваше письмо сильно меня удивило.

Хотя вы иностранец, – на что указывают мне ваша фамилия и обороты вашей речи, – мне кажется странным ваше незнание такой простой вещи, что порядочная женщина, к какой бы национальности она ни принадлежала, не может вступать в разговор с незнакомым человеком на улице.

Правда, вы ничего не знали о моем социальном положении, но на всякий случай не мешало бы выказать более сдержанности и осторожности.

Я спрашиваю вас, милостивый государь, что могло дать вам повод предположить, что я ищу идеала и что мой взгляд на мужские чувства сложился под влиянием разочарований? Намеки, которые я, быть может, сделала во время нашего разговора, не имели личного характера. Мое мнение основано на повседневных наблюдениях жизни, и исключения, – кстати сказать, весьма редкие, – не могут его изменить.

Не зная, кто я, – так как оригинальная завязка нашего знакомства не разрешает мне назвать своего имени, – вы, конечно, нелегко найдете возможность быть мне представленным, но я сама доставлю вам случай сделать это. В пятницу в три часа я буду на площади Вандом. Подойдите ко мне, и я встречу вас как старого знакомого, и, смотря по нашему разговору, это знакомство будет продолжаться или прервется в самом начале.

Итак, до пятницы».

Пранцини отправился на свидание и своим вкрадчивым разговором бывалого авантюриста и нежностью своих бархатистых синих глаз очаровал несчастную, которая запуталась в его сетях.

Знакомство продолжалось, о чем свидетельствует письмо от 5 марта:

«Милостивый государь!

Тихие и сладкие минуты нашей вчерашней встречи оставили в душе моей какую-то грусть. Расставшись с вами, я почувствовала горечь разлуки и сожаления. Испытали ли вы то же самое?

Какое впечатление произвело на вас это свидание, которое должно было выяснить наши взаимные отношения? Я хочу, чтобы вы это высказали и чтобы я могла положить конец моим колебаниям, которые парализуют порывы сердца. Я хочу вам верить, – чтобы уста не сказали „нет“, когда сердце хочет сказать „да“.

Быть может, впоследствии я открою вам мою душу, и вы узнаете, как много я страдала. Но пока будем говорить только о настоящем и оставим в стороне все, что может его омрачить».

Пранцини не любил терять времени даром и привык брать приступом свои победы. Вероятно, ему удалось заразить своей стремительностью анонимную корреспондентку, которой он сообщил свой адрес, так как она писала ему в следующем письме:

«Я так же, как и вы, желаю возобновить нашу милую прогулку и всецело полагаюсь на вас. Решите сами, как мы проведем понедельник, весь этот день я посвящаю вам».

Ее падение казалось неизбежным. Но такие женщины, как она, зачастую находят спасительную точку опоры в своем воспитании, в предрассудках, привитых с детства, наконец, во врожденной гордости.

Несчастная поняла, что зашла слишком быстро и слишком далеко. Она испугалась своего обещания и написала Пранцини:

«Говорят, в жизни каждой женщины бывает минута слабости. Быть может, мой час пробил, когда я с вами встретилась, и, вероятно, поэтому ваша попытка не встретила такого отпора, какой получали многие другие, которые ей предшествовали.

В понедельник я могу видеться с вами в галерее Мадлен, но всего на несколько минут, – только для того, чтобы пожать вам руку и высказать условия, на которых я разрешаю вам визит, который вы сделаете, когда вам заблагорассудится. Итак, до завтра.

X.».

Эта барынька, фамилию которой узнали только господин Тайлор и я, судебный следователь, рисковала очень дорого заплатить за свою романтическую прихоть. Как видно из писем Пранцини, он не хотел, чтобы она пришла к нему, и стремился во что бы то ни стало проникнуть к ней в дом, как он проник к Марии Реньо. Вот, что она писала ему в ответ:

«Милостивый государь.

Ваш образ действий не корректен и представляется для меня загадкой, от решения которой я положительно отказываюсь. Несмотря на ваши нежные уверения, вы, по-видимому, желаете со мной видеться не иначе как у меня в доме, отклоняя встречи где бы то ни было в другом месте, – но почему? Эта настойчивость кажется мне до того странной, что я не знаю, на каком предположении остановиться. Письма, которые вы мне пишете, похожи больше на деловые бумаги, чем… на нечто другое. Вы не отвечаете на те вопросы, которые я вам делаю, и, кажется, вам совершенно безразлично, что я подумаю о вашей любезности.

Но перестанем ссориться. Я прячу когти. Возвратите мне мои письма, и я вас приму».

Пранцини не ответил. Он встретил Марию Реньо и всецело занялся новым делом, которое казалось ему более выгодным. Барынька ожидала ответа до 16-го, – день преступления, – и, наконец, написала ему отчаянное письмо:

«Мне очень неприятно ходить понапрасну в почтовую контору за вашими письмами, но я все-таки еще раз схожу на улицу Батиньоль в пятницу или в субботу.

Я хочу знать, не выслали ли вы моих писем? Легко могло случиться, что лица, получающие корреспонденции под теми же инициалами, как и я, получили их.

Если вы их еще не отправили, то это значит, что ваше сердце, – так же, как и мое, – еще не сказало своего последнего слова и что потом, когда недоразумение между нами уладится, мы увидимся. Скажите, mio саго, хотите ли вы этого?»

Несчастная совершенно потеряла голову, она не могла допустить мысли, что Пранцини ее обманул, и с беспокойством задавала себе вопрос, не сделались ли они жертвами чьей-нибудь коварной шутки.

«Я так удивлена, – писала она далее, – вашим долгим молчанием, что уже подозреваю, не были ли наши письма перехвачены, вот почему это письмо я отправляю заказным, чтобы быть уверенной, что вы его получите!

Если бы вы лучше знали Париж, то не обижались бы на мою недоверчивость. Здесь женщине, которая не хочет рисковать своей репутацией и дорожить своим чувством, нужно его опасаться.

Я более чем уверена, что мои объяснения рассеют вашу мнительность и что вы захотите меня успокоить.

Жду вашего ответа с нетерпением».

Но ответа ей не суждено было получить. Окончательно выведенная из терпения, она написала еще одно письмо 20 марта, именно в тот день, когда Пранцини был арестован в Марселе.

«Дни идут за днями, а от вас нет никаких вестей. Я уверяю вас, что не хочу, не должна вам писать, а между тем снова берусь за перо. Я не хочу равнодушно примириться с тем, что между нами происходит. Чем больше я вдумываюсь в ваше последнее письмо, тем менее вас понимаю. То, что вы в нем говорите, находится в полнейшей противоположности с вашими поступками. Вы снова умоляли, чтобы я позволила вам прийти ко мне. Хорошо, я согласилась. Я предоставляю вам самому выбрать день и час – и что же? Вы не показываетесь, от вас нет даже писем. Не должна ли я думать, что сделалась жертвой мистификации?..»

Но чувство, овладевшее этой женщиной, оказалось гораздо глубже, чем она думала. Она создала себе маленький роман, от которого ей было слишком тяжело отказаться. Вот почему она почти униженно просила Пранцини прийти, ей хотелось его видеть, хотелось его простить.

«Я вас умоляю, – добавила она, – или возвратите мои письма, или приходите с повинной.

Видите, я не сержусь, я только очень опечалена».

Это письмо было найдено господином Тайлором, когда он приехал на квартиру Пранцини на бульваре Малезерба для первого обыска.

Но, вместо ответа от Пранцини, влюбленная дама получила повестку с приглашением явиться к господину Гюльо.

Сцена, происшедшая в кабинете судебного следователя, была ужасна.

Когда несчастная женщина увидела свои письма на столе, она пришла в такое отчаяние, что чуть было не застрелилась тут же из маленького револьвера, который имела при себе в кармане.

– Я погибла, – говорила она сквозь рыдания, – я обречена, и мне остается только умереть.

Ее муж должен был через несколько дней возвратиться из долгого путешествия, – и первое, что он прочтет в газетах, по приезде во Францию, – это имя своей жены, связанное с именем убийцы.

Я не присутствовал при этой сцене, но мне рассказал о ней господин Гюльо, на которого она произвела сильное впечатление.

Судебный следователь нашел возможность согласовать свой служебный долг с обязанностью порядочного человека. Он велел скопировать эти письма, а подлинники отдать несчастной… На копиях ее имя было вычеркнуто, и никто никогда не произнес его, не исключая самого Пранцини, который, кстати сказать, искусно пользовался своим молчанием, чтобы повлиять на присяжных. Он утверждал, что не может сказать, где он провел ночь 16 марта из опасения скомпрометировать одну даму из высшего круга, фамилии которой он не желает называть, так как это громкое и известное имя.

Господин Гюльо, не желая губить несчастную, виновную только в неосторожности и легкомыслии, решился пожертвовать важным аргументом обвинения, потому что настойчивость, с которой Пранцини добивался, чтобы незнакомка приняла его у себя, ясно доказывала, что он уже тогда задумал свое преступление и мечтал ограбить женщину. Еще не зная, кто будет его жертвой, он слонялся по Парижу, делая томные глазки всем женщинам, quaerens quern devoret[2]2
  Выискивая, кого пожрать (лат.).


[Закрыть].

Имя неосторожной дамы не только не было оглашено, но даже журналисты, при всем своем пронырстве, ничего не узнали и, как всегда бывает в подобных случаях, дали простор своей пылкой фантазии. Они предполагали, что эта незнакомка – одна знатная дама, имя которой постоянно фигурирует в светской хронике балов и празднеств.

Вот таким-то образом случается иногда, что ни в чем не повинные расплачиваются за виновных.

Я полагаю, что, не нарушая принятого на себя обязательства молчать, я должен воспользоваться представившимся мне здесь случаем загладить одну несправедливость.

Я знаю, что до сих пор легенды не совсем еще канули в Лету, и иногда имя Пранцини повторяется шепотом, когда на каком-нибудь светском балу появляется одна весьма почтенная дама.

Итак, я могу смело утверждать и поручиться своей честью, что она вовсе не знала Пранцини и ее никогда не вызывали к судебному следователю, а роль, которую ей приписывают, была всецело измышлена слишком пылким воображением досужих сплетников.

Что же касается той женщины, которая валялась на коленях перед господином Гюльо, то она забыта всеми, кто знал ее имя…

Заканчивая эту печальную главу о любовницах Пранцини, я не могу обойти молчанием комического инцидента по поводу его последней победы, героиней которой была актриса из театра Фоли-Драматик, с которой он познакомился в магазине Бон-Марше. Это был, так сказать, фарс после драмы. И он и она оказались одинаково богатыми: у них не было даже лишней смены белья, но на ней было шелковое платье, а на нем – жакетка из мастерской лучшего портного. Оба жестоко обманулись насчет друг друга. Но молодая особа все-таки потребовала свой гонорар, и вот ее весьма прозаическое послание, которое может служить недурной характеристикой личности авантюриста:

«Милостивый государь!

Вы поступили очень худо с честной и доверчивой женщиной.

Я сказала вам, что нуждаюсь в деньгах. Вы обещали мне 160 или 150 франков к 15-му числу, а до сих пор от вас ничего нет. Вы даже не удостаиваете меня ответом, так что я, при моих очень скудных средствах, должна была потратиться на пять или шесть омнибусов и на посыльного, чтобы отыскать вас и напомнить вам ваше обещание.

Как это мило и деликатно со стороны молодого человека, который наговорил мне столько прекрасных обещаний!

Но пришлите мне 50 франков, и я забуду этот скверный поступок».

Пранцини не ответил. Бедняжка, утомившись ждать, сама отправилась на бульвар Малезерба, но нашла там господина Тайлора.

Не мешает заметить, что тип этого сорта покорителей женских сердец чрезвычайно распространен в Париже. Этих авантюристов превосходно охарактеризовал Аврельян Шолль в своей статье, появившейся на другой день после процесса Пранцини. Вот отрывки из этой статьи:

«В Париже насчитывают до 40 000 субъектов, которые не каждый день обедают, некоторые даже тогда, когда не обедают, все пьют кофе, который придает им силу.

Безукоризненно одетые, в белоснежной манишке, при белом шелковом галстуке, повязанном морским узлом, с цветком в петличке, с выглядывающим из бокового кармана кончиком вышитого платка. С вечной улыбкой на губах, эти коршуны рассаживаются на террасах шикарных ресторанов за столиками, выставленными на бульваре.

На вид они беспечно смотрят на прохожих, в действительности же подстерегают их. Если бы гипнотизм имел какое-нибудь влияние на кошельки и если бы магнетические взгляды могли привлекать драгоценности, то мы увидели бы очень любопытное зрелище, как карманы прохожих начали бы опорожняться и как броши, серьги и кольца, сорвавшись с их обладательниц, полетели бы в лапы магнетизеров, подобно молекулам, которые скопляются для образования планеты. Отели и всевозможные парки кишат господами Пранцини. Чемодан, ночной сак, украденный из сетки вагона, две-три рубашки, несколько носовых платков, помеченных различными инициалами, и старый, грязный фланелевый жилет составляют весь их багаж.

Но на камине, в маленькой японской вазочке (стоимостью 1 франк 80 сантимов), вы, наверное, найдете у такого авантюриста: великолепную булавку для галстука, с крупной жемчужиной или бриллиантом (память о ночи любви) и два или три женских колечка с бирюзой.

Обыкновенно, авантюрист владеет тремя или четырьмя языками, пятью или шестью, если он славянского происхождения. Он провел сезон в Мариенбаде, позондировал все курорты Германии, потом его видели в Дьепье, в Трувиле, в Виши, в Люшоне и в Биаррице. Повсюду, где бы он ни появился, он находил соотечественника, который так же, как и он, ищет чем-нибудь поживиться: котлеткой, банковым билетиком, женщиной. Они служат один другому подспорьем. Как только одному из них удается завязать разговор с купальщиком, он тотчас же представляет ему своего друга, который, смотря по месту и обстоятельствам, превращается в графа или барона. В Германии и в Бельгии достаточно просто названия «кавалер»: даже самые нежные дамы там вполне этим довольствуются. Во Франции же, по меньшей мере, нужно назваться бароном».

Мне самому пришлось наблюдать в самом шикарном отеле в Ницце одного из таких авантюристов, столь метко обрисованных господином Шоллем. Этот франт каждый вечер бывал в смокинге или во фраке, но он носил только пластрон, воротничок и манжеты! У него не было даже рубашки!

Однако это не мешало ему участвовать на всех вечерах и балах и кружить головки молоденьким барышням из самых лучших семейств.

Впоследствии я встретил его уже в доме предварительного заключения.

Теперь, когда шерстяная блуза заменила смокинг, у него, по крайней мере, есть рубашка из грубого полотна!

Словно в подтверждение того, что Пранцини действительно производил на женщин какое-то странное, магическое обаяние, самые хорошенькие парижанки добивались билетов для входа в залу окружного суда, чтобы присутствовать при разборе его дела, а во время перерывов около скамьи подсудимого происходила такая толкотня и давка, что председатель должен был вызвать отряд республиканских гвардейцев, чтобы сдерживать дамское любопытство.

После первого дня заседания один хроникер писал в газете:

«Одна светская женщина, мать троих детей, говорила мне вчера: „Ах, что за мужчина! Я дала бы двадцать пять луидоров, чтобы проникнуть в его камеру и поговорить с ним хотя часок с глазу на глаз“».

Далее журналист пояснял:

«Некоторые нескромные разоблачения доктора Бруарделя украсили Пранцини таким соблазнительным ореолом, что положительно все женщины в Париже сходят по нему с ума».

До некоторой степени это была правда. Никогда еще в зале суда не видывали такого множества юбок и бриллиантов. День был очень жаркий, и среди тишины, которая наступала каждый раз после слишком категоричных вопросов председателя, шум лихорадочно размахиваемых вееров наполнял огромную залу точно жужжанием больших мух.

Раз господин Онфруа де Бревиль должен был прервать заседание и обратиться со строгой нотацией к одной хорошенькой блондинке, которая, приняв залу суда за свой будуар, вынула из кармана маленькое зеркальце и золотую пудреницу и преспокойно принялась пудриться, охорашиваться и поправлять локончики на лбу…

Были еще и другие типичные инциденты, из-за которых председатель несколько раз хотел удалить публику из залы.

Некоторые дамы принесли с собой в маленьких корзиночках съестные припасы. Были и такие, которые захватили по полбутылке шампанского, а так как не все обладают ловкостью метрдотелей, умеющих откупоривать шампанское без шума, то случалось, что в самые патетические моменты в зале раздавалась вдруг веселая пальба пробок…

Я не буду рассказывать о судебных прениях, так как они не выяснили ничего нового. Пранцини, придерживаясь своей системы защиты, продолжал отпираться с глупым упрямством. На этот раз господин Деманж, его защитник, при всем своем таланте, не мог спасти этой красивой головы, к которой было приковано столько женских взоров.

Если бы состав присяжных заседателей состоял из женщин, то они, наверное, оправдали бы Пранцини, если бы это были евнухи, они приговорили бы его к сожжению на медленном огне.

Но так как сенские присяжные заседатели состояли из простых и честных людей, то, решая по совести, они приговорили его к смертной казни.

Пранцини с чисто восточной покорностью судьбе отнесся к приговору. По натуре он был фаталист и только слегка побледнел, когда председатель прочел ему смертный приговор.

Затем председатель обратился к нему с обычной формулой:

– Пранцини, вам предоставляется три дня на подачу кассационной жалобы.

Пранцини чрезвычайно спокойно, сохраняя все свое самообладание, ответил громким и внятным голосом:

– И я буду настаивать, что я не виновен.

Перевезенный в тюрьму Рокет, он продолжал и там, вплоть до последнего момента, сохранять полное самообладание. Он воображал, что агенты, приставленные к нему, ежедневно составляют отчеты об его малейших поступках и настроении и что эти рапорты могут повлиять на решение Греви.

Приговор состоялся 13 июля. Пранцини был суеверен и утверждал, что это число принесло ему несчастье. Далее он отказался подписать свою кассационную жалобу в пятницу и подписал ее только на следующий день. Я получил от него следующее курьезное письмо, которое характеризует странности и причуды этого человека:

«27 июля 1887 года, 3 часа пополудни.

Милостивый государь!

Позвольте мне попросить у вас одну милость, в которой, надеюсь, вы не пожелаете мне отказать. Инспектор Латриль, которому поручен здесь надзор за мной, очень честный человек, вполне преданный своему делу, но он имеет манию слишком долго и громко разговаривать со своими помощниками и сторожами как днем, так и ночью, нимало не стесняясь, что я сплю и что его шум невыносим. Два других сторожа очень тихие, спокойные и не болтливые люди. Вот почему я хотел бы вас просить, если это возможно, заменить Латриля кем-нибудь другим. Прошу вас верить, милостивый государь, что других поводов к неудовольствию против Латриля я не имею, так как, повторяю, возложенные на него обязанности он исполняет вполне добросовестно. Но я очень дорожу моим спокойствием и тишиной и буду очень вам признателен за исполнение моей просьбы. По возможности прошу сохранить это в тайне.

Анри Пранцини».

В этом письме сказались всецело строптивый и униженный характер этого авантюриста и, в то же время, его поразительная сила воли. Этот человек, которого ожидал эшафот и который знал, что часы его сочтены, мог еще обращать внимание на такие пустяки, как болтовня сторожей.

Кроме того, небезынтересно сравнить это письмо с тем, которое было найдено у Марии Реньо с надписью «Гастон». В обоих письмах поражал одинаково надменный и вкрадчивый тон. Вполне вероятно, что если бы Пранцини написал это послание до суда, то оно послужило бы новым аргументом для обвинения.

Пранцини приносил несчастье всем агентам, приставленным к нему. Между ними был некто Ф., который поплатился увольнением со службы за одну глупую шутку, которую себе позволил. Как-то раз ему удалось написать тайком на стене камеры:

«Милашка Пранцини, скоро ты не будешь кушать макарон».

Было произведено следствие. Ф. сам признался, а так как необходимость и справедливость требуют, чтобы сторожа не издевались над осужденными на смерть, то провинившийся агент был строго наказан.

В тюрьме Рокет Пранцини продолжал привлекать и занимать общественное любопытство. В газетах разгорелась оживленная полемика за и против его казни или помилования. Женщины писали анонимные письма президенту республики, прося пощады для убийцы на улице Монтень.

Наконец, госпожа С. снова выступила на сцену. Она, своим признанием бесспорно способствовавшая его осуждению, вообразила вдруг, что долг повелевает ей спасти ему жизнь. Она отправилась к госпоже Вильсон в Елисейский дворец и, благодаря ее действию, была допущена к господину Греви.

Она упала к ногам президента и умоляла помиловать ее друга, а вечером все газеты напечатали интервью с бедной модисткой!

Но ничто не могло спасти Пранцини. Преступление его было так ужасно, что раз существовала смертная казнь, было уже немыслимо заменить ее иным наказанием для этого преступника.

Казнь была назначена на 31 августа.

Быть может, никогда еще на площади Рокет не разыгрывалось таких возмутительных сцен, как в этот раз.

В продолжение нескольких ночей кряду все психопаты, сколько их ни было в Париже, стекались на площадь, чтобы не пропустить последнего представления захватывающей драмы и в последний раз взглянуть на того, который всех их интересовал.

Бульвар Вольтера был запружен вереницей экипажей. Все кабачки были переполнены женщинами легкого поведения, их сутенерами, всевозможными бродягами и темными личностями, которые не пропускают ни одной смертной казни, по всей вероятности рассуждая так, что есть вещи, к которым нужно привыкать!

Я не вошел в камеру Пранцини, удерживаемый, если можно так сказать, чувством щепетильности, даже неловкости. Когда арестовал его в Марселе, я отнесся к его делу с жаром новичка, которого раздражало бессмысленное упрямство обвиняемого, отрицавшего самые очевидные вещи. В Лоншане, когда Пранцини был узнан сторожихой отхожего места и когда он объявил, что эта женщина лжет, я сказал ему: «Знаете, милейший, вы отвечаете так, что вам не сносить головы».

С тех пор я чувствовал, что Пранцини затаил против меня злобу. Вот почему мне хотелось избежать тяжелой сцены, и я держался в стороне во все время приготовлений к казни. К тому же, признаться, – может быть, это был последний предрассудок бретонца, – мне не хотелось услышать проклятие умирающего, хотя бы этот умирающий был убийцей и закоренелым злодеем.

Вот почему я приведу здесь не пересказ фактов, а подлинный рапорт, представленный генеральному прокурору моим коллегой и приятелем господином Бороном.

«1887 года, 31 августа, среда. Мы, комиссары полиции квартала Рокет, получили вчерашнего числа уведомление генерального прокурора парижского кассационного суда об утверждении решения окружного суда от 31 июля, которым Пранцини приговорен к смертной казни за убийство, и предписание о совершении казни в пять часов утра.

Мы отправились в сопровождении господина Алье, нашего секретаря, на улицу Рокет, № 168 и по прибытии туда нашли в сборе:

Господина Г. Бернара, прокурора республики.

Аталена, судебного следователя.

Мармань, пристава кассационного суда, специально уполномоченного составить протокол в мэрии 11-го округа о смерти казненного.

Аббата Фора, духовника.

Тайлора, начальника сыскной полиции.

Папильона, пристава тюрьмы Рокет и, наконец, господина Бокена, директора тюрьмы, который, приняв расписку от палача Дейблера, направился вместе с вышепоименованными лицами в 4³/₄ часа утра к камере № 2, занимаемой Пранцини.

Этот последний спал крепким сном и был разбужен тюремным жандармом.

Затем господин Бокен, объявив ему, что его просьба о помиловании отвергнута господином президентом республики, добавил:

– Пранцини, все время вы выказывали много мужества, постарайтесь сохранить его до конца.

Пранцини ответил:

– Да, сударь. Мне не разрешили даже повидаться с моей матерью, – добавил он, – это единственная милость, о которой я просил. Я знаю, что умру безвинно.

Его начали одевать, и, когда тюремный сторож подал ему ботинки, Пранцини сказал:

– Благодарю вас.

Спрошенный господином Бокеном, не желает ли он остаться наедине с духовником, Пранцини ответил:

– Нет, благодарю. Пусть духовник исполнит свой долг, я исполню свой.

Когда два сторожа хотели его поддержать, он дал понять, что не намерен попытаться бежать.

– О, будьте спокойны! – сказал он.

В уборную Пранцини шел поспешной и твердой походкой, а когда Дейблер и его помощники стали связывать ему руки и ноги, он сказал:

– Я желал одного: чтобы мне дали отсрочку еще на месяц, я просил об этом в письме, адресованном президенту республики. Он мне отказал! Впрочем, я предпочитаю умереть, чем получить помилование и идти на каторгу.

Потом, отыскав глазами господина Тайлора, он обратился к нему со следующими словами:

– Не прячьтесь, господин Тайлор. Я знаю, что вы вызвали лжесвидетелей в моем деле… Горе тому… Я умираю безвинно. Будьте прокляты».

Этого достаточно, чтобы доказать, что Тайлору не везло. Он один мог бы повторить знаменитую фразу Пранцини: «В этом деле я ни при чем», – а между тем именно к нему Пранцини обратился с последним упреком!

Подобно большинству преступников Пранцини, чтобы выдержать до конца свою роль, ухватился за единственный повод сделать существенный упрек правосудию. Бесспорно, он был виновен, и, несмотря на все его фанфаронство в последние минуты, конечно, никому не могла прийти мысль, что он умирает безвинно.

Тем не менее он был прав, когда у подножия эшафота утверждал, что в его деле были вызваны «лжесвидетели».

Но, обращаясь к господину Тайлору, он все же ошибся в адресе.

Вот как в действительности все это произошло.

Во время судебного следствия мы узнали, что Пранцини в самый день преступления заходил в кафе в предместье Сент-Оноре и долго говорил о тройном убийстве на улице Монтень. По нашему мнению, показания хозяина кафе и слуги, который прислуживал Пранцини, не имели существенной важности, но председатель окружного суда рассуждал иначе и, в силу своей неограниченной власти, приказал вызвать этих свидетелей. Несмотря на энергичные протесты, они все-таки рассказали, будто он описал все детали преступления, прежде чем они были напечатаны в газетах.

Это двойное показание произвело глубокое впечатление. Я находился в зале суда. Видя, что хозяин кафе и его слуга увлекаются в ущерб истине, так как мне были известны все подробности, я поспешил к господину Тайлору, и мы вызвали того агента, который наводил справки. Действительно, свидетели неверно показали час. Пранцини заходил в кафе вечером, когда все вечерние газеты уже сообщали подробности преступления. Мы сочли долгом предупредить об этом генерального адвоката.

На следующий день в своей речи он указал, что эти свидетельские показания, при всей их кажущейся убедительности, не верны, так как час, когда Пранцини говорил, указан неточно.

Но эта оговорка проскользнула бесследно мимо ушей Пранцини: ум его остался под впечатлением обвинения.

Этот человек умер без страха.

Но им продолжали интересоваться и после его смерти. Газеты напечатали столь же полный, как и нескромный отчет вскрытия, и все эти подробности с жадностью читались большей частью прекрасного пола.

Среди наших полицейских сложилось убеждение, что Пранцини приносил несчастье всем тем, кто по своим служебным обязанностям должен был им заниматься.

Некоторые чуть было не сделались жертвами Пранцини уже после его смерти, и в числе их первым был я.

На следующий день после казни Пранцини я разговаривал с Росиньолем, который был одним из наших лучших агентов и в то же время старьевщиком и порядочным пронырой. В былое время он даже помогал господину Масе в составлении его знаменитого уголовного музея.

– Мне хотелось бы иметь что-нибудь на память о Пранцини, – сказал я Росиньолю.

– Хорошо, – ответил он, – я достану вам нечто совершенно особенное.

Росиньоль, по всей вероятности не имевший твердых понятий относительно благоговения, с которым должно относиться к усопшим, но слышавший о том, что из кожи Кампи был сделан переплет для одной книги, вообразил, что самым интересным для меня сувениром могло быть именно то, чем убийца всего более дорожил при жизни… то есть своей кожей.

Через служителя при клиническом амфитеатре господин Росиньоль достал кусок кожи с груди казненного.

Кстати сказать, ему достались уже остатки, и это доказывает, что Росиньоль не был единственным, которому пришла в голову такая кощунственная идея.

Спустя несколько дней он принес мне три небольших бумажника из белой кожи, подбитых голубым атласом.

При виде их никто не мог бы заподозрить, что они сделаны из человеческой кожи, и, наверное, сказал бы, что это самая тонкая шевровая кожа. Откровенно признаюсь, что я нашел подарок оригинальным, но несколько мрачным. Свой бумажник я положил в ящик письменного стола и посоветовал Росиньолю отдать один из оставшихся у него господину Тайл ору.

Тайлор отнесся к выдумке Росиньоля без энтузиазма, но и без негодования. Он с гримасой принял подарок, а потом при встрече со мной сказал с некоторым отвращением:

– Какой странный подарок нам сделал сегодня Росиньоль.

– Действительно, – ответил я, – вы правы.

Разговор на этом закончился. Я уже совершенно забыл о бумажнике, валявшемся в столе, как вдруг разразился страшный скандал.

Вследствие соперничества между двумя врачами, из которых один был адъютантом профессора, а другой – клиническим врачом, в «Lanterme» появилась сенсационная статья, в которой клинический доктор, рассказав со всеми подробностями, что некоторые личности спекулируют останками Пранцини, обвинял адъютанта в допущении этого кощунства.

Адъютант написал опровержение. Тогда декан университета, доктор Бруардель, начал формальное следствие.

Нам не оставалось ничего иного, как признаться в своей вине. И вот, господин Тайлор, Росиньоль и я отправились к господину Буше, генеральному прокурору, и представили ему три наших бумажника.

Тогда в парижской прессе проснулись чувства благородного негодования и благословенной почтительности к трупам казненных, одним словом, со всех сторон раздавались требования нашего увольнения со службы.

Это было уж чересчур строго, и нашлись спокойные, рассудительные люди, как например, А. Шолль, которые не побоялись нас защищать.