Текст книги "Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов"

Пранцини часто повторял в Марселе:

– Вы знаете, что я не могу быть убийцей, так как ночь преступления я провел на улице Мартин у госпожи С.

– Этого алиби не существует, – сказал мне господин Тайлор, – госпожа С. созналась, что это неправда. Но Пранцини не должен об этом подозревать. Завтра мы устроим очную ставку с этой женщиной.

Мы приехали в депо уже вечером. Господин Гюльо и Буше, прокурор республики, ожидали нас в кабинете господина Тайлора. Однако прежде чем вести обвиняемого к допросу, ему подали обед в отдельной комнате.

В восемь часов Пранцини, изнемогавший от усталости, был отведен к судебному следователю. Во время допроса он путался и даже дошел до того, что сказал, будто ходил в морг посмотреть трупы убитых, между тем как в действительности они вовсе не были выставлены в морге.

Господин Гюльо не перебивал его. Он отлично знал, что все это фантастическое здание рухнет, когда явится госпожа С. и скажет правду.

За всю мою долгую службу я не видел более драматичной очной ставки, чем эта.

В холодной и банальной обстановке кабинета судебного следователя Пранцини, на вид невозмутимый, сидел у стола господина Гюльо и чуть ли не в сотый раз повторял свою излюбленную фразу:

– В этом деле я ни при чем, – как вдруг дверь открылась и вошла госпожа С.

Я видел ее в первый раз и был тронут тем порывом почти материнской нежности, с каким она бросилась к этому человеку, любовь которого обошлась ей так дорого…

Но протокол письмоводителя, по обыкновению сухой и сжатый, на этот раз достиг такой драматической яркости, что мне кажется, самое лучшее воспроизвести его целиком в том виде, как его продиктовал господин Гюльо.

«В ту минуту, когда госпожа С. входит, у нее очень взволнованный вид, и она кидает на Пранцини умоляющий взгляд.

– Ведь ты знаешь, Анри, что ночь со среды на четверг на Масленой ты провел не у меня. Я не допускала мысли о твоей виновности, а потому не сказала правды тотчас же. Но умоляю тебя, если ты не виновен, скажи, где ты провел эту ночь, потому что это может тебя оправдать.

Пранцини’. Что я могу сказать, когда ту ночь я провел с тобой? Зачем ты хочешь, чтобы я лгал?

Госпожа С.: Наоборот, я хочу, чтобы ты сказал правду. Полно, Анри, посмотри мне в глаза. Не отворачивайся. Признайся, что ты ночевал в другом месте.

Пранцини: Нет.

Госпожа С..’ Быть не может, чтобы ты это утверждал. Будь искренен, прошу тебя. Подумай, ведь дело идет о моей чести.

Пранцини: Я сказал правду.

Госпожа С.: Я для твоего же блага прошу тебя не отпираться. Еще раз посмотри мне в глаза.

Слезы текли по щекам Пранцини.

Госпожа С.: Почему ты не хочешь посмотреть мне в глаза? Ведь очевидно, что ты ночевал в другом месте. Зачем это скрывать? Ты заставишь меня поверить, что ты виноват, а между тем я хотела бы, чтобы твоя невиновность была доказана!

Пранцини: Ну, если так, то я не спорю.

Госпожа С.: Гораздо лучше сказать правду. Подумай, как ты меня огорчил. Вспомни все то, что ты мне сказал!

Пранцини: Я ничего не сделал, так как во всей этой истории я решительно ни при чем.

Госпожа С.: Я не могу себе представить, чтобы ты был виновен. Ты добр, ласков, ты не причинил бы вреда даже мухе, ты так любил ласкать и целовать детей… Как же ты мог бы убить эту маленькую девочку? Нет-нет, это немыслимо. Но в таком случае нужно доказать, что ты не виноват. Нужно сказать, где ты был в эту ночь. Я умоляю тебя, скажи, это необходимо.

Пранцини: Я ничего не знаю. Возвратясь к тебе, я лег на диван…

Госпожа С.: Вечером, вернувшись из цирка, ты рассказал мне ужасную историю, но я все-таки не могла верить, чтобы ты был виноват.

Пранцини: Я ровно ничего тебе не рассказывал.

Госпожа С:. О, я, как сейчас, вижу тебя на кушетке… Ты вдруг начал плакать и в первый раз заговорил со мной о госпоже де Монтиль. Ты рассказал мне, что встретил ее однажды на Елисейских полях, когда она каталась в экипаже. Ты говорил, что это очень добрая женщина, очень похожая на одну особу, которую ты сильно любил. Затем ты мне рассказал, что отправился к ней 16-го вечером, рассчитывая провести у нее ночь, как вдруг в третьем часу ночи кто-то три раза постучался. Госпожа де Монтиль сказала тебе: «Я боюсь, спрячься, чтобы тебя не видели, это один негодяй, который приходит за деньгами». Затем ты мне рассказал, что она бросила тебе твое платье и ты спрятался в гардеробной, как раз против ее комнаты. Оттуда ты слышал шаги двух людей, слышал даже крик женщины, но оставался в шкафу до шести часов утра! Я спросила, почему ты не защитил эту женщину, но ты ответил, что она тебе сказала: «Спрячься и сиди смирно, не двигайся»…

Пранцини: Ничего подобного я не рассказывал.

Госпожа С.: Так, значит, я лгу? О, не разрушай моей иллюзии о твоей невиновности! Ты хочешь выставить меня лгуньей, меня, которая была так добра к тебе, так тебе предана. Семь месяцев я любила тебя бескорыстно, я тебе верила, делала для тебя такие жертвы! Ты говорил мне о твоей старухе матери, о твоем желании видеть ее счастливой… Ты плачешь, – видишь, это правда…

Она подошла к нему, опустилась перед ним на колени и со слезами продолжала:

– Анри, я на коленях умоляю, скажи правду. Я не могу поверить, чтобы ты был виновен. Если ты знаешь что-нибудь, говори, повтори то, что ты мне сказал, оправдайся, скажи, где провел ту ночь. Скажи, что видел в комнате убитой женщины, скажи, как ты получил ее драгоценности. Бога ради, говори! Говори ради меня, ради своей матери!

Пранцини, пролив несколько слез, кинул сердитый взгляд на госпожу С. и сухо возразил:

– В этом деле я ни при чем.

Однако спустя несколько минут у Пранцини сделался истерический припадок. Растерявшуюся и испуганную госпожу С. увели».

После того я долго беседовал с госпожой С.

Высокая, тоненькая, стройная, она была типичной распорядительницей больших модных магазинов. Ее история была очень проста. Ей было уже за сорок лет. Однажды вечером, возвращаясь с работы, она встретила Пранцини, который заговорил с ней тем нежным, ласковым голосом, которым умел говорить с женщинами. Она забыла, что волосы ее уже поседели на висках, и не угасший еще пыл в душе этой женщины, которая не была счастлива в жизни, вдруг пробудился с новой силой. Она была замагнитизирована взглядом левантинца и отдалась ему всецело.

Госпожа С. ухватилась за эту последнюю любовь, как утопающий хватается за соломинку. Она кормила, содержала Пранцини и была слишком счастлива, что может работать, чтобы обставить его жизнь спокойно и уютно. Быть может, она даже сама не подозревала, что немножко материнской нежности примешивается к ее последней страсти.

Однажды вечером ее возлюбленный не вернулся. Всю ночь она ожидала, терзаясь ревностью, которая так ужасна у женщин этого возраста. Однако, когда на следующий вечер он встретил ее около магазина, она его простила, и они вместе отправились в цирк.

Потом ночью страх и беспокойство овладели убийцей, но он не признался в своем преступлении, а выдумал мрачный роман в духе Эдгара По.

Наверное, госпожа С. все угадала, но материнская нежность победила в ней ужас перед преступлением и отвращение к преступнику.

Она дала Пранцини денег и отправила его в Марсель. По натуре прямодушная и честная, она не поколебалась солгать ради него перед полицией. Она сказала, что ее сожитель оставался с ней всю ночь преступления. Наконец, она утверждала даже, что он уехал в Лондон, тогда как отлично знала, что он в Марселе.

Господин Гюльо не арестовал ее, он понял, что тюрьма не заставит эту женщину проговориться, так как, вне всякого сомнения, она не была сообщницей. Вот почему он оставил ее на свободе и только сказал ей:

– Вы свободны, сударыня, когда вы немножко оправитесь и соберетесь с мыслями, вы сами расскажете правду.

Этим поступком судебный следователь доказал свое глубокое знание женского сердца. На следующий день госпожа С. прислала ему следующее письмо:

«Господин судебный следователь!

После глубокого размышления, я вспомнила, что ночь со среды на четверг господин Пранцини провел не у меня.

Извините меня, господин следователь, что не могла дать вам сразу верные сведения, но я была так взволнована на вашем допросе. Примите уверение и проч.»

Еще лишний раз женщина выдала любимого человека, а между тем она была из тех, которые готовы отдать жизнь, чтобы спасти возлюбленного! Старинная полицейская аксиома, что раз задержали женщину, то скоро задержат и ее друга сердца, останется вечно юной и верной.

Госпожа С. сделалась на несколько дней, – разумеется, без всякого с ее стороны поползновения, – львицей Парижа. «Фигаро» организовало женский плебисцит для решения вопроса, вправе ли была несчастная сказать правду и выдать своего возлюбленного. Нашлось немало женщин, которые в порыве романтизма утверждали, что истинно любящая женщина должна лучше пойти на казнь, чем выдать того, кого она любит. Конечно, в подобных рассуждениях много героизма и поэзии, но они очень далеки от эгоизма человеческой натуры.

Ревность, страх, а также честность, – этого нельзя отрицать, как, например, в данном случае, – вот те мотивы, которые заставляют женщину действовать. Очень редки такие женщины, воля которых ускользает от влияния хотя бы одного из этих чувств.

Итак, можно сказать, что дело Пранцини было одной из самых романтических драм, фигурировавших в наше время на суде. Вот почему я выбрал его, как тип настоящего, жизненного романа, в котором действительность на каждом шагу кажется почти неправдоподобной.

В тюрьме, где полицейские агенты ни днем ни ночью не оставляли его, Пранцини совершенно оправился. Он замкнулся в свое молчание и с каким-то восточным фатализмом принимал удары судьбы.

Однако он сделал один огромный промах. Мы были убеждены, что Пранцини сам отправил в почтовой конторе на площади Французского театра пакет, полученный им в Марселе. Однажды утром мне пришла мысль свести его в почтовую контору, само собой разумеется под надежным конвоем, для очной ставки с почтамтским чиновником. Узнав о моем намерении, Пранцини побледнел как полотно и сказал:

– Это бесполезно. Я признаюсь, что сам заходил в почтовую контору на площади Французского театра.

Впоследствии, когда почтамтский чиновник, вызванный нами, увидел Пранцини, то добросовестно заявил, что не может признать в нем отправителя пакета.

Таким образом, Пранцини, упрямо отрицавший самые очевидные факты, вдруг совершенно неожиданно сделал весьма серьезное признание, без которого нам едва ли удалось бы установить факт.

Само собой разумеется, что господин Гюльо передал Гоберу, эксперту французского государственного банка, два письма: одно – адресованное господину П., а другое – найденное в шифоньерке Марии Реньо, а также манжеты с надписью «Гастон Геслер», но эксперт не мог признать, что письма и надписи написаны одной и той же рукой.

Гобер высказался так: «Пранцини первостепенный каллиграф. Он может варьировать свой почерк до бесконечности, но я не решаюсь утверждать, что письма и надписи написаны им».

Виновность Пранцини не подлежала сомнению, в душе мы были твердо убеждены, что он один убийца, но с той минуты, как в гостинице Калье был найден след Геслера, его нужно было разыскать. «Раз заяц поднят, его нужно затравить» – так говорится в старинной народной поговорке.

Вместе с тем мы ясно видели, что необъяснимое исчезновение Геслера из отеля Калье будет опасным оружием в руках защитника Пранцини. Было решено во что бы то ни стало разыскать человека, исчезнувшего в день преступления.

– Не хотите ли взять на себя это трудное и неблагодарное поручение? – сказал мне господин Тайлор.

В то время у меня еще было много самоуверенности и отваги молодости. Я без колебания ответил «да».

В тот вечер господин Тайлор прислал мне маленькую записочку, написанную карандашом и сохранившуюся до сих пор в моих старых бумагах. Вот ее содержание:

«Мой милейший друг!

Приготовьтесь как можно скорее отправиться в Нанси, Кёльн, Вену и пр. Если возможно, выезжайте завтра утром. Маршрут и все распоряжения предоставляю на ваше усмотрение.

Преданный Тайлор».

На следующий день брюссельские газеты принесли романтический рассказ одной американской дамы, некоей госпожи Мак-Дональд. Вот резюме того, что эта дама, покинувшая Париж накануне преступления, рассказала бельгийским журналистам:

«Я сопровождала одну американку в Антверпене. Моя приятельница уехала в Америку, а я осталась на несколько дней в Антверпене.

С Геслером я повстречалась на площади Верте. Он подошел ко мне и спросил, не знаю ли я, где находится бюро компании Red Star Line.

Заметив, что я с трудом объясняюсь по-французски, мой собеседник заговорил со мной по-немецки. Таким образом я догадалась, что со мной беседует не кто иной, как Геслер.

В кафе, куда мы зашли закусить, я за ним наблюдала и заметила, что волосы его выкрашены. Он казался встревоженным и взволнованным. К пиву местного производства он даже не прикоснулся, зато осушил целый графин воды.

Он попросил меня перевязать ему на руке рану, от которой он, по-видимому, сильно страдал. Он мне рассказал, что дезертировал из Франции и был ранен в ожесточенной борьбе со своим начальством. Рана имела вид глубокого пореза. Я ее перевязала.

Незнакомец дал мне носовой платок, чтобы отереть на руках кровь. Тем временем он рассказывал мне о своих путешествиях по всему свету. Затем он со мной распрощался.

Платок остался у меня, и я только потом заметила, что он помечен инициалами,G. G.“».

Эта женщина, по настоянию журналистов, отправилась заявить полиции о случившемся. Она была принята комиссаром на улице Фрер-Орбан, которому передала платок с меткой «G. G.» и прибавила еще весьма важное показание, именно, что антверпенский незнакомец предлагал ей в подарок ценные вещи.

Тогда было решено, что мое путешествие начнется с Брюсселя, а не с Нанси, и в 6 часов 30 минут вечера я выехал с курьерским поездом.

Приехав в полночь в Брюссель и остановившись в гостинице «Манжель», я говорил себе, что если трудно найти булавку в стоге сена, то еще труднее разыскать в Европе человека, не имея других указаний, кроме имени, по всей вероятности вымышленного, старого чемодана с несколькими парами потертых насквозь носков и старых рубашек. Я припоминал известную задачу: «по данным длины парохода и высоты мачты определить возраст капитана». Моя загадка, которую мне предстояло разрешить, была нисколько не проще!

Когда я поставил привезенный с собой чемодан Геслера на стол в моей комнате, у меня невольно мелькнула мысль, что ежедневно на рынках всего света такие чемоданы продаются сотнями. Что же касается рубашек с пристяжными воротниками, то я отлично понимал все безумие надежды найти по ним их обладателя. Правда, был медальон с маленькой фотографической карточкой женщины, причесанной по моде 1830 года. Но мог ли я надеяться встретить эту женщину? Даже если каким-нибудь чудом я встречу ее на улице, то узнаю ли? Наконец, как знать, жива ли она…

Тем не менее, если я надеялся на что-либо, так это на случай, так как случай – лучший сотрудник полиции. Он один способствует поистине удивительным открытиям.

Кроме того, я имел еще ту благодатную уверенность в успехе, которая обеспечивает победу.

На следующее утро мне суждено было испытать первое разочарование.

Явившись в комиссариат на улице Фрер-Орбан, я узнал, что моя американка, госпожа Мак-Дональд, исчезла, по всей вероятности выведенная из терпения назойливостью журналистов, и второпях забыла даже рассчитаться по счету в гостинице… Но она оставила у комиссара знаменитый платок, данный ей незнакомцем. Этот платок нисколько не походил на платки, найденные в чемодане Геслера в гостинице Калье. Наконец, даже метка на нем была совсем иная.

Действительно, мне достаточно было внимательно рассмотреть платок, чтобы заметить, что он помечен инициалами «С. С.» а не «G. G.».

Итак, я приехал в Брюссель только для того, чтобы сделать это открытие. Ошибка возникла просто потому, что платок, предъявленный госпожой Мак-Дональд, был помечен готическими буквами.

По всей вероятности, чтобы меня утешить, один бельгийский журналист сообщил мне, что лет семь тому назад некий Геслер подозревался в убийстве служанки близ ворот Халле. Его арестовали, но потом выпустили на свободу.

На следующий день я мог допросить этого человека в кабинете господина Росселя, комиссара центрального округа.

С первых же минут этот злополучный однофамилец Геслера убедил нас, что он не то лицо, которое я разыскивал, так как в продолжение нескольких месяцев он не выезжал из Брюсселя. Все соседи по кварталу могли подтвердить его алиби.

Сильно раздосадованный, я отряхнул прах от ног своих в столице Бельгии, где, кстати сказать, меня очень радушно приняли, и в тот же день выехал в Кёльн.

На немецкой границе я испытал неприятное чувство, увидев впервые после войны остроконечные каски. Впрочем, с течением времени мой былой шовинизм значительно поохладел, и я знал, что для успешного приведения моей миссии к концу я должен прибегнуть к благосклонному содействию немецкой полиции. Вот таким-то образом сама жизнь научает иногда благоразумию и дает самые вразумительные уроки.

Когда таможенный чиновник вошел в наш вагон, разыгралась довольно забавная маленькая сцена. Этот субъект не знал ни слова по-французски, равно как я ни слова по-немецки. Однако я понял традиционную фразу:

– Haben sie nichts zu declariren? (He имеете ли чего-нибудь объявить?)

Я сделал головой отрицательный знак, однако добросовестный чиновник, по всей вероятности желая исполнить свой долг до конца, заметил маленький чемодан Геслера из отеля Калье, который я положил на верхнюю полку, и сказал:

– Mashen Sie mir das auf, bitte… (Потрудитесь открыть вот это.)

На этот раз я не понял и не хотел понять. Мне было неприятно открывать этот старый чемодан, заключавший в себе довольно сомнительной чистоты вещи. В конце концов меня, пожалуй, задержали бы как простого контрабандиста, если бы один очень любезный офицер, находившийся в вагоне, предупредил меня по-французски, что я обязан повиноваться. Тогда, к изумлению моих элегантных спутников 1-го класса, я открыл чемодан Геслера и вынул его грязное белье!

Чрезвычайная любезность, с которой меня принял господин фон Кениг, Polizei President, то есть начальник полиции в Кёльне, очень скоро утешила меня и заставила забыть маленькое столкновение с таможенным чиновником.

С вокзала железной дороги я отправился прямо на квартиру французского консула господина Бранда, которого, впрочем, не застал. Но его зять, господин Гельмерс, тотчас же предложил мне свои услуги и повез меня к префекту полиции.

Господин фон Кениг поднял на ноги всех своих агентов.

После пятиминутного разговора я понял, что арест Геслера для немецкой полиции является вопросом чести или самолюбия, единственно потому, что казалось доказанным, что Геслер принимал участие в преступлении на улице Монтень и был сообщником Пранцини. Само собой разумеется, я воздержался высказывать, что считаю Пранцини единственным виновником, так как тогда никто не пожелал бы заниматься «бесцельными розысками».

Я презентовал кёльнскому префекту полиции сенсационные фотографии убитых женщин и портрет Пранцини, чем, кажется, доставил ему большое удовольствие. Он немедленно отдал приказ своим агентам навести справки во всех отелях, не жил ли там когда-нибудь Геслер. Затем он познакомил меня с господином Блюмом, комиссаром полиции, который прекрасно говорил по-французски и вызвался отправиться со мной по всем главным табачным магазинам в городе.

В Кёльн я приехал единственно потому, что нашел в чемодане Геслера несколько бумажных пакетов из-под табака с адресами различных кёльнских магазинов.

Человек, имевший в своем чемодане пять или шесть таких оберток с адресами кёльнских табачных магазинов, по всей вероятности, пробыл в этом городе более или менее продолжительное время.

И вот, я принялся странствовать из магазина в магазин, повсюду описывая приметы Геслера, которые господин Блюм переводил на немецкий язык всем белокурым немочкам, торгующим в табачных лавках.

В большинстве случаев я получал уклончивые ответы. Продавщицам каждый день приходится видеть столько покупателей, что всех их запомнить очень трудно… Однако у Камиля Рубе, на Хоештрассе, 102, одна очень смышленая маленькая брюнеточка сказала мне, что хорошо знает моего Геслера, только, к сожалению, он уже недель пять не заходил к ней. Это был бедняк в сильно поношенном платье. В последний раз он сказал ей с печальной улыбкой:

– Сегодня я прокурю последний мой пфенниг!

Конечно, я узнал немного, но все-таки кое-что, а спустя несколько минут совсем просиял, когда, возвратясь в полицейскую префектуру, услышал от фон Кенига:

– Ну, мы разыскали вашего Геслера!

Действительно, его агенты узнали, что один субъект, назвавшийся этим именем, проживал в Европейской гостинице с 29 января по 2 февраля. Я тотчас же отправился в эту гостиницу и узнал, что некий Геслер, лет тридцати на вид, с темно-каштановыми усами и вполне соответствующий приметам Геслера из отеля Калье, пробыл здесь несколько дней и уехал, не уплатив по счету 24 марки 55 пфеннигов. Кроме того, я узнал одну подробность, имевшую для меня большое значение. Геслер из Европейской гостиницы – так же, как и мой Геслер, – постоянно казался озабоченным и мрачным. Я уже мечтал, что мне улыбнется неслыханное счастье поймать мою дичь почти в начале охоты.

Вскоре явился еще один агент, сообщивший новые подробности о Геслере. Этот странный человек положительно имел манию исчезать из гостиниц не расплатившись по счетам. Сыщики напали на его след еще в отеле «Тиль», где он также оставил по себе воспоминание в виде неоплаченного счета в 41 марку 90 пфеннигов и свой чемодан.

Я набросился на этот чемодан с понятным нетерпением, но меня ожидало глубокое разочарование. В этом чемодане также было белье, но, увы, совсем не с такими метками, которые я ожидал увидеть. Мираж окончательно рассеялся, когда хозяин гостинцы показал мне адрес сбежавшего жильца, который уехал в Баварию к своему отцу. Письмо этого последнего вполне убеждало, что Геслер не мог быть в Париже 16 марта.

В довершение всего этого в чемодане из отеля «Тиль» была найдена фотографическая карточка беглеца. Этот Геслер не имел ни усов, ни бороды и носил монокль. Итак, я напал на ложный след.

На следующий день я наскоро написал господину Тайлору:

«Я на дороге между Кёльном и Берлином. Еду на курьерском поезде и с большим трудом, вследствие тряски, пишу эти строки. Посылаю вам фотографическую карточку Геслера, который, как и наш Геслер из отеля Калье, имел привычку не платить в гостиницах. Но я уверен, что это не тот человек, который нам нужен. Я всегда утверждал, что наш Геслер из отеля Калье, по всей вероятности, не вернулся в Германию. Единственное, на что я могу надеяться, – это найти следы его пребывания и, может быть, установить его личность. Во всяком случае, это очень трудная миссия».

Должно быть, я был сильно огорчен, если написал такое письмо. Однако мое упрямство скоро взяло верх над унынием, и я приехал в Берлин с твердой решимостью обыскать хоть всю Германию, но найти человека, купившего чемодан и пристежные воротнички, которые я повсюду таскал с собой.

Господин Тайлор относился довольно скептически к моему предприятию. Он каждый день писал мне, сообщая новые подробности о деле Пранцини. В отеле «Континенталь», где, как я сообщал ему, я рассчитывал остановиться, меня ожидало первое его письмо.

Известия, которые он мне сообщал о Пранцини, были подавляющего для него свойства. Он был узнан ножовщиком, который продал ему нож.

Он был узнан не только приказчиком, но и хозяйкой магазина. Сомневаться в правдивости их показаний было немыслимо, однако Пранцини упорно продолжал отрицать.

Наконец, Пранцини повели на улицу Монтень в 10 часов вечера, где он оставался до 2 часов ночи. Обстановка, в которой совершено преступление, не произвела на него никакого впечатления, он остался невозмутимым и совершенно спокойным. Однако он придумал новую версию. Теперь он утверждал, что, возвратясь к своей сожительнице, госпоже С., он лег на диване в салоне. Он сделал это с особым расчетом возбудить ее ревность.

Пранцини очень спокойно и беспрекословно исполнял все, чего от него требовали, и даже не вздрогнул, когда ему показали страшные фотографии его жертв.

Господин Гюльо устроил еще одну очную ставку с госпожой С., но и на этот раз не добился признания.

– Заклинаю вас, Пранцини! – воскликнула госпожа С. – Скажите правду.

– Это вы не говорите ее, – невозмутимо ответил он.

Наконец, господин Гюльо заставил Пранцини надеть цилиндр, приподнять воротник пальто и пройти мимо привратника. Но этот последний все-таки не мог признать в нем человека, который проходил мимо его каморки в одиннадцать часов вечера, в ночь преступления.

Я понимал, что хотя виновность Пранцини отныне ясна как день, но, пока мы не найдем Геслера из отеля Калье, у защиты останется могущественнейшее оружие в руках. Нам всегда могут возразить: вы не имеете фактического доказательства, что Пранцини убивал. Быть может, он вор, сообщник, но убийца – Геслер из отеля Калье, тот, который оставил свою визитную карточку на месте преступления, тот, который исчез в ночь с 16 на 17 марта и которого вы не могли найти!

Итак, я решил разыскать Геслера во что бы то ни стало!

Я приехал в Берлин 15 апреля, но там еще стояла зима, и мне пришлось по трескучему морозу ехать во французское посольство, где господин Герберт принял меня еще более радушно оттого, что ему самому было чрезвычайно интересно узнать все подробности дела Пранцини. Но он содрогнулся, когда я показал ему фотографические снимки с зарезанными женщинами.

Кстати сказать, эти фотографии производили на всех одинаковое впечатление. Все, смотревшие их, ужасались, содрогались и в конце концов просили их на память! Мне пришлось несколько раз писать в Париж и просить о высылке новых экземпляров. Префект полиции, господин фон Рихтофен, также содрогнулся, увидев их. Содрогнулся и начальник сыскной полиции фон Бюхнер, когда секретарь французского посольства господин де Шапеделен отвез меня к нему.

Впрочем, было еще нечто, заинтересовавшее всех этих господ почти в такой же степени, как и фотографии, а именно социалистический манифест из Бреславля, обрывок которого я бережно возил с собой повсюду. Я был в восторге, заметив, что эта маленькая подробность в значительной мере увеличивает внимание немецкой полиции к преступлению на улице Монтень.

Необходимо заметить, что в то время социализм особенно сильно занимал наших соседей.

Этот манифест был напечатан по поводу февральских выборов, и очень естественно, что моим немецким коллегам пришла мысль, что разыскиваемый Геслер мог быть социалистом.

По этой же причине или просто из желания оказать мне любезность начальник сыскной полиции предоставил в мое распоряжение своих лучших сыщиков, чтобы сопровождать меня по Берлину и помогать в моих розысках.

Я отправился странствовать по городу в сопровождении одного сыщика, некоего Червонского, по происхождению поляка, который отлично владел французским языком и вдобавок отличался редкой предупредительностью. Мы взяли с собой в фиакр маленький чемодан из отеля Калье, и Червонский повез меня сначала в ту белошвейную, адрес которой был обозначен на воротничках Геслера.

Торговый дом Магде – огромная фабрика белья, изготовляющая ежемесячно сотни тысяч рубашек и манишек. Вот почему приказчики решительно не могли объяснить, кому они продали воротнички из моего чемодана.

Затем мы занялись рубашками. Все фабриканты с такой готовностью спешили дать нам разъяснения, какую, к сожалению, не всегда встретишь в Париже, когда дело касается полицейских розысков.

Таким образом, я очень скоро узнал, что эти рубашки не могли быть куплены в Берлине. Господин Магде и несколько других фабрикантов единогласно решили, что это провинциальное производство. Здесь не работают так плохо! – с некоторой гордостью говорили они мне.

Три эксперта после тщательного осмотра объявили, что эти рубашки могли быть сделаны только в таких городах, как Лейпциг, Дрезден, Бреславль.

Бреславль! Городок избирательного манифеста… Я воспрянул духом, но, кажется, префект полиции был обрадован этим известием еще больше, чем я. По всему было видно, что немцы были очень и очень не прочь поймать социалиста, подозреваемого в убийстве. Что касается меня, разумеется, я был совершенно к этому равнодушен и только радовался, что политические расчеты оказывают мне чрезвычайно полезное содействие.

– По всей вероятности, ваш субъект скомпрометирован, как социалист, – говорили мне, – вот почему он был вынужден бежать во Францию.

Я ровно ничего не знал, но счел нужным с уверенностью кивать.

По распоряжению полиции все немецкие газеты опубликовали приметы чемодана и того, что в нем находилось. Один сыщик до моего отъезда в Бреславль отправился туда, захватив с собой три рубашки и воротнички Геслера.

В то же время все чиновники полицейской префектуры наперебой спешили сообщить мне сведения, которые хоть мало-мальски могли быть полезны.

Таким образом я узнал, что имя Гастон почти неупотребительно в Германии, зато мне усердно советовали обратить внимание на некоего Гастона Мортье, бежавшего из Нью-Йорка и известного как опасный социалист.

Мне говорили также об одном Геслере, когда-то осужденном на смертную казнь, но потом помилованном и выпущенном на свободу. В берлинском адресном столе мы узнали имена всех Геслеров. Справки были наведены, но не дали никаких результатов.

Я выехал из Берлина в Бреславль и в дороге получил довольно неприятную телеграмму от советника Бюхнера, который спешил меня уведомить, что Геслер решительно неизвестен как социалист.

Признаюсь, я ехал в Бреславль только для успокоения совести. Геслер из отеля Калье говорил хозяину, что он – уроженец Вены и что там живут его родители. В этом меня убеждали билеты венских конно-железных дорог, найденные мной в чемодане. Итак, если у меня оставалась хоть какая-нибудь надежда, то лишь на Вену. Мне казалось, что только там я могу поймать мою дичь.

В Бреславль я прибыл вечером и отправился к местным властям условиться насчет завтрашнего дня.

Ночь уже наступила, когда, проходя по городу мимо одного рынка, где уже начинали тушить газ, я заметил в окне одного магазина чемодан, хотя и не совсем такой, как геслеровский, но все-таки имевший значительное с ним сходство. Купец ни слова не говорил по-французски, а я ни слова – по-немецки. Понятно, что таким образом нам очень трудно было столковаться. Почти всю ночь из моей памяти не выходил этот чемодан, случайно попавшийся мне на глаза.