Текст книги "Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов"

За все время моего пребывания в Германии я в первый раз увидел чемодан, хотя несколько походивший на тот, который повсюду таскал с собой точно ядро, которое привязывают в наказание.

На следующее утро французский консул представил меня господину Шкоху, начальнику полиции, который направил меня к своему делопроизводителю господину Генриху Гофману, чрезвычайно опытному полицейскому чиновнику и вдобавок очень любезному человеку. Я рассказал ему о своем вчерашнем открытии, и он тотчас же распорядился отправить одного из своих агентов на рынок, адрес которого я не забыл записать накануне.

Затем господин Гофман пригласил меня завтракать с ним и с комиссаром полиции, господином Федором.

Когда мы выходили из-за стола, агент возвратился и сообщил, что все чемоданы этого образца делаются в Бреслав-ле, на большой фабрике дорожных вещей господина M. M.

Тогда я вручил сыщику мой чемодан, с которым он отправился на фабрику. Скоро он вернулся в сопровождении самого фабриканта, который принес дощечку, на которой был наклеен кусочек полосатой бумаги, совершенно одинаковой с подкладкой в чемодане Геслера.

Господин M. M. тотчас же узнал, что чемодан сделан в его мастерских, но он решительно не мог сказать, кто его купил, так как ежегодно продавал тысячи таких простеньких и грубых рыночных чемоданов, цена которых, насколько мне помнится, не превышала трех марок.

Это был ничтожный успех, но все-таки уже шаг вперед. Господин Гофман, принявшийся за дело с такой горячностью, за которую я не находил слов благодарности, немедленно разослал своих агентов навести справки обо всех Геслерах в Бреславле, – а их там несть числа. Сыщики возвратились разочарованные. Ни один из бреславльских Геслеров не отлучался из города в марте месяце!

Однако не знаю, почему у меня вдруг явилась надежда, которая не оказалась обманчивой. Действительно, в тот же день под вечер в полицейское управление возвратился сыщик, приведший с собой хозяина одной белошвейной мастерской, некоего господина Моница, который узнал рубашки своей работы, проданные им одной даме, госпоже Гутентаг, адреса которой он не знал.

Опять разочарование, я искал Геслера, а нашел Гутентаг.

Я открыл бреславльскую адресную книгу и из нее узнал, что в Бреславле проживают тридцать шесть Гутентагов. Мне предстояло обойти их всех одного за другим. Я выбрал первого, значившегося в списке, и явился в сопровождении Гофмана к господину Исааку Гутентагу, присяжному маклеру.

Нам открыла дверь пожилая женщина, объявившая, что ее хозяина нет дома, а хозяйку видеть невозможно, так как она в отъезде.

– А где же господин Гутентаг-сын? – спросил господин Гофман.

– О нем мы и сами ничего не знаем! – ответила она.

Тогда агент, сопровождавший нас, показал ей знаменитый чемодан. Старая немка отрицательно покачала головой, давая понять, что эта вещь ей не знакома. Я вынул из кармана маленький медальон с портретом дамы в старомодном уборе и показал ей.

– Ба! – воскликнула она. – Это портрет хозяйки!

Признаюсь, сердце мое сильно забилось, и с моих плеч точно свалилась огромная тяжесть, когда служанка узнала также рубашки, платки, носки и воротнички, которые ей не раз приходилось стирать.

Можно себе представить, с каким нетерпением я ожидал возвращения господина Исаака Гутентага.

Этот старик, типичный немецкий еврей, с первых же слов озадачил меня.

– Я проклял моего сына, – сказал он, – он умер для меня, и я ничего о нем не знаю. Он уехал отсюда в начале марта, даже не простившись со мной. Я не дал ему ни копейки денег и не знаю, каким образом он попал в Париж, о чем сообщил мне недавно один из моих родственников. Я не получал никаких известий от моего сына Георга и не желаю их получать!

Бесполезно добавлять, что мы, разумеется, воздержались рассказать этому почтенному старику, что разыскиваем его сына, Георга Гутентага, по подозрению в сообщничестве в преступлении на улице Монтень.

Старик, со своей стороны, узнал связку ключей, среди которых находился также ключ от его дома, равно как и портрет своей жены.

Наконец, когда я показал ему манжеты, найденные в квартире Марии Реньо, он добавил таким флегматичным тоном, от которого у меня кровь похолодела в жилах:

– Должно быть, это мой сын написал: «Гастон Геслер», я узнаю его почерк.

То, чего не мог мне сообщить старик, я мог узнать от его родственника, который переписывался с Георгом Гутентагом. Нельзя было терять ни минуты. Старая служанка сообщила нам адрес этого родственника, называвшегося, как и исчезнувший Гутентаг, Георгом.

Я приехал к нему вместе с Гофманом, который не оставлял меня ни на минуту и продолжал служить мне переводчиком.

Господин Георг Гутентаг принял нас еще более холодно, чем его дядя. Он говорил возмутительно медленно, цедил слова сквозь зубы, и это в особенности раздражало меня, так как мне приходилось ждать, пока господин Гофман переведет мне его слова. Мой любезный спутник, улыбаясь, знаками предлагал мне сдерживать мое нетерпение.

– Вы, французы, уж слишком скоропалительны! – смеясь, сказал он.

– Совершенно верно, что мой кузен, – сообщил нам банкир Гутентаг, – покинул Бреславль вследствие некоторых ошибок молодости, не имевших, впрочем, серьезного значения. Думаю, что он по настоящее время находится еще в Париже, если только не уехал уже в Бремен или Гамбург… Несколько дней тому назад я получил от него письмо, в котором он описывает, в каком ужасном положении очутился. Вот это письмо.

Затем он подал письмо господину Гофману, который, по мере чтения, сообщал мне его содержание.

Георг Гутентаг был задержан полицией в ночь с 16 на 17 марта, вследствие попытки лишить себя жизни. Его арестовали по простому обвинению в бродяжничестве, так как он отказался назвать свое местожительство. Разбор его дела в исправительном суде отложен на неделю, потому что Гутентаг заявил, что ждет от семьи высылки денег для возвращения в Германию…

Здесь Гофман немножко замялся…

– Я не решаюсь дочитать до конца, – сказал он, – до такой степени это кажется странным!.. Впрочем, прочтите сами!..

Я с нетерпением схватил бумагу и прочел под подписью Гутентага его адрес, написанный по-французски: Мазас, 1-е отделение, камера № 85.

Ни место, ни время не благоприятствовали философским размышлениям… Я отложил их до более удобного случая и продолжал расспрашивать банкира Гутентага.

– Третьего дня, – сказал он, – я выслал моему кузену 250 франков, чтобы он мог добраться до Бремена или Гамбурга, а оттуда уехать в Америку… Возможно, что он уже получил деньги и теперь находится в дороге…

Каждая минута была дорога. Гофман и я помчались на телеграф, где я немедленно отправил следующую телеграмму:

«20 апреля, 7 часов 50 минут вечера.

Париж из Бреславля.

Префекту парижской сыскной полиции.

Субъект из отеля Калье не Геслер, а Георг Гутентаг, арестованный в тюрьме в Мазасе, 1-е отделение, камера № 85. Он ожидает присылки денег через германское консульство или через посольство и тогда будет освобожден. Он намерен по получении денег уехать из Парижа в Бремен, а затем в Америку. Примите к сведению. Горон».

Затем я возвратился в полицейское управление, где префект, по моей просьбе, немедленно телеграфировал в Гамбург и Бремен приметы Георга Гутентага с приказанием задержать его, если бы он намеревался сесть на судно, отходящее в дальнее плавание.

Мне казалось, что последние несколько часов я живу точно во сне. События совершались с такой стремительной быстротой, что я почти не успевал фиксировать их в своем уме.

Я чувствовал только страшную усталость и торопился возвратиться в гостиницу «Белый орел», чтобы отдохнуть. Однако, прежде чем лечь в постель, я наскоро написал господину Тайлору, сообщая ему подробности розысков. Окончив письмо, я задумался об удивительных случайностях в жизни и о том фантастическом приключении, которое я пережил…

Итак, я исколесил всю Германию в поисках человека, который был у меня под руками, в тюрьме Мазас, и мне стоило послать за ним двух агентов, чтобы через несколько минут предоставить его в распоряжение господина Гюльо!

При этом мне невольно припомнилась одна статейка, прочитанная мной не далее как в то утро в парижской газете, которую мне прислали. Автор статейки, подсмеиваясь над моим путешествием, представлял дело в таком виде, будто я отправился искать Геслера на Камчатку. Там я обратился с расспросами к одной доброй старушке, которая удостоилась доверия беглеца, и она сказала мне:

– Он назвал мне город, в который собирался уехать, но это название очень трудно выговорить… Ан… Ан…

– Аньер! – воскликнул я.

– Да-да, Аньер, теперь я припоминаю… – ответила старушка.

Журналист угадал…

К огромной радости, которую я испытывал, так удачно выполнив трудную, почти невозможную задачу, примешивалась некоторая доля смущения и разочарования. В самом деле, не было ли чего-то комичного во всей этой истории?

Чем больше я вдумывался, тем яснее мне становилось, что это не первый и не последний подобный случай, так было и так будет впредь до тех пор, пока парижская полиция останется при ее примитивной организации и пока начальника сыскной полиции не будут уведомлять, по крайней мере, хоть краткими рапортичками о всех арестах, произведенных за сутки, и об обстоятельствах, при которых эти аресты были совершены.

Блюститель порядка подобрал на берегу Сены какого-то бедняка, лепетавшего по-немецки, и отвел его в полицию. На следующее утро секретарь комиссариата узнал, что он именуется Гутентаг, и отправил его в Мазас. Ни бригадиру, ни секретарю, которых дело Пранцини вовсе не касалось, даже в голову не пришло, что этот Гутентаг, не пожелавший указать своего местожительства, может быть таинственным субъектом, записанным в отеле Калье под фамилией Геслер.

Между тем, если бы господин Тайлор или я знали об этом аресте и его подробностях, мы, всецело занятые преступлением на улице Монтень, разумеется, были бы поражены совпадением чисел и не замедлили бы расследовать все подробности об этом человеке, говорящем только по-немецки и оставившем свой багаж в какой-то гостинице.

Вдруг нить моих рассуждений была прервана легким шумом, который я услышал в двух комнатах, смежных с моей.

Они были заняты двумя французскими журналистами: сотрудником «Тан» и господином Феликсом Дюбуа, работавшим в то время в «Солей». Впоследствии этот Феликс Дюбуа прославился своими экспедициями в тропические страны, где выполнял более трудные и опасные миссии, чем следить за начальником полиции, который вовсе не скрывался и не прятался.

Оба журналиста следовали за мной от самого Кёльна.

В ту минуту, когда я вошел в отель, они заметили по моему довольному лицу, что произошло нечто новое и важное.

Я наотрез отказался им отвечать, говоря, что нахожу неудобным давать газетам сведения о своих поступках прежде, чем будет уведомлено мое начальство.

Я немножко приоткрыл дверь и увидел моих соотечественников, которые тихонько, на цыпочках, пробирались к выходу. «Друзья мои, – мысленно подсмеиваясь, подумал я, – вы отправляетесь на поиски новостей… будьте покойны, вернетесь ни с чем!»

Увы, даже в Бреславле французские репортеры перехитрили полицию! Удалось ли им подкупить телеграфиста или выведать каким-нибудь образом от сыщиков, но только на следующий день в «Солей» появился подробный рассказ об аресте Геслера (он же Гутентаг). Дело в том, что Феликс Дюбуа, разузнав все подробности, телеграфировал в свою газету в два часа ночи.

По этому поводу произошел маленький инцидент. В одиннадцать часов утра господа Бермар и Гюльо, отправляясь в суд, купили у газетчика номер «Солей». Прочитав телеграмму, они послали за господином Тайлором и сильно упрекали его, что он не уведомил их накануне.

Мой начальник должен был сознаться, что получил телеграмму еще в девять часов вечера, но, не веря в чудесное вмешательство случая, попросту решил: «Горон сумасшедший!» – и оставил телеграмму в своем портфеле. Ехать в Мазас он находил бесполезным, он отправился туда только вместе с господином Гюльо.

Гутентаг-отец, отнюдь не подозревавший важности своего заявления, тем более что он ровно ничего не знал об убийстве на улице Монтень, преспокойно сказал мне: «Я узнаю почерк моего сына, должно быть, это он написал на манжетах: «Гастон Геслер».

Какое ужасное и категорическое обвинение! Однако я не особенно увлекался новым открытием, которое нисколько не разъясняло моей уверенности в виновности Пранцини, я был только поражен этой цепью удивительных совпадений и тщетно старался уяснить их.

Этот немец записался в отеле Калье под именем Анри Геслер и исчез как раз в ночь преступления, когда убийца Марии Реньо оставил на месте преступления визитную карточку Гастона Геслера.

Белье мнимого Анри Геслера было помечено инициалами «G. G.», что, естественно, должно было навести на мысль, что имя Анри вымышлено, тогда как настоящее, наверное, было Гастон Геслер.

Мало того, после моих удивительных странствований по Германии, когда я напал, наконец, на след исчезнувшего Геслера, выяснилось, что даже фамилия его вымышленная, так как в действительности он звался Георг Гутентаг!

Все это были очень веские улики. Когда человек скрывается под чужим именем, это всегда обозначает, что он предполагает совершить неблаговидный поступок или скрыться, уже совершив его.

Если бы был захвачен только этот предполагаемый виновник, то вполне возможно, что суд усмотрел бы в этом укрывательстве под чужим именем явное доказательство виновности.

В довершение злополучия этот бедняк, которого, по-видимому, преследовал злой рок, был еще осужден родным отцом, признавшим его почерк на манжетах, найденных при трупах убитых женщин!

А ведь в былое время многие обвинения основывались даже на менее веских доказательствах…

И вот, несмотря на все это, я нисколько не был уверен в виновности Гутентага. В письме, которое написал Тайлору, я спрашивал: «Жду от вас телеграммы, открыл ли я невиновного или преступника?»

Кстати сказать, телеграммы я не получил и возвратился в Париж, не имея никаких дальнейших сведений.

Но мне достаточно было поговорить час с узником Мазаса, чтобы убедиться, как убедились раньше Тайлор и Гюльо„в его полной невиновности.

Это был типичный неудачник, которому ничто не удавалось, и вот, утомившись бороться с судьбой и обстоятельствами, он решился покончить счеты с жизнью. Но он не желал умереть под своим именем. Ему хотелось, говорил он, избавить свою семью от такого позора.

– Я назвался Геслером потому, – рассказывал он мне впоследствии, – что эта фамилия столь же распространена в Германии, как у вас во Франции Дюбуа или Дюран. Что же касается имени Анри или по-немецки Генрих, то я также взял его наудачу, так как это одно из тех имен, которые в моей стране довольно часто даются детям.

По какой-то удивительной случайности Гутентаг, остановившись в отеле Калье, назвался Анри, то есть именем Пранцини, которого действительно звали Анри. Это обстоятельство, разумеется, дало материал фантазии журналистов, которые начали сочинять сенсационные романы, рассказывая, будто эти двое молодых людей были связаны тесной дружбой и вместе совершили преступление.

Само собой разумеется, очная ставка не привела ни к каким результатам. Тогда же задались целью проверить час за часом времяпрепровождение Гутентага с того момента, как он покинул отель Калье, вплоть до пяти часов утра, когда два агента вытащили его из Сены.

Это было тем более трудно потому, что бедняга совершенно не знал Парижа, по которому он блуждал наугад и с большим трудом мог указать нам место, куда он заходил, и, между прочим, пивную в предместье Пуасоньер, где он провел несколько часов над единственной кружкой пива, которую заказал на последние свои деньги.

Каким, однако, страшным уроком было это удивительное приключение! Я никогда без содрогания не мог подумать о том, как легко можно было принять несчастного Гутентага за единственного и настоящего виновника. Представьте себе, например, что Пранцини сохранил бы столько здравого смысла и самообладания, что бросил бы драгоценности Марии Реньо в Сену, а потом явился бы в сыскную полицию дать свои свидетельские показания. Очень возможно, что привратник, не узнавший Пранцини, узнал бы Гутентага! Тогда виновность его была бы всеми признана.

И нельзя сказать, что, говоря это, я впадаю в полицейскую ересь, так как в своих записках мне придется несколько раз рассказывать случаи, когда свидетели узнавали невиновных и не могли узнать виновных.

Нам стоило таких хлопот разыскать пивную, где Гутентаг оставался очень долго, что очень возможно, что ее вовсе не нашли бы, если бы были уверены в его виновности!

Все обстоятельства свидетельствовали против него, и для него вовсе не было бы алиби то обстоятельство, что он был вытащен из Сены в 5 часов утра, то есть в то время, когда, по мнению экспертов, преступление уже было совершено. Если бы у правосудия не было под руками никого другого, кроме Гутентага, то очень возможно, что эксперты с некоторой натяжкой согласились бы признать, что преступление было совершено раньше.

Я думаю, что эти простые заметки могут служить полезным материалом для романистов, которым пришла бы охота эксплуатировать неисчерпаемый кладезь юридических ошибок.

Все это, между прочим, доказывает, что в полицейском деле следует всего ожидать и не пренебрегать ничем, так как здесь даже неправдоподобное может оказаться истиной.

Вообще, дело Пранцини было одной из самых фантастических и захватывающих юридических драм. В ней вы найдете все ужасы рассказов Эдгара По и в то же время яркую картину нашего циничного и развращенного конца века. Наконец, иллюстрацию того, что может и чего не может достичь полиция, и полный триумф случая, который завязывает и распутывает интригу, направляя и разъясняя ее подобно хору в древней трагедии!

Каждый день приносил новые открытия и новые детали, до очевидности доказывавшие виновность Пранцини.

Однажды в кабинет господина Гюльо зашел некий гражданин Артур Геслер и рассказал, что он уже давно знает Пранцини, который был переводчиком при одном отеле в Неаполе, в то время, когда свидетель состоял там секретарем. Пранцини совершил какую-то кражу, но был изобличен господином Геслером и с тех пор затаил против него ненависть.

Это показание внесло новый свет в деле Пранцини. Тогда стало ясно, почему преступник пустил в ход имя своего врага Геслера.

Мало-помалу полиции удалось разузнать всю биографию этого опасного авантюриста.

Родители Пранцини были итальянцы, но он родился в Египте, в Александрии. Одаренный замечательными лингвистическими способностями, он окончил курс учения в английском пансионе, что дало ему возможность получить место почтамтского чиновника. Здесь он совершил первую кражу и был приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Отбыв наказание, он уехал в Константинополь, где поступил переводчиком в отель «Англетер».

Уволенный и от этой должности, Пранцини, в компании с одним немцем и одним американцем, занялся торговлей. Они втроем объехали Италию и Персию, потом Пранцини возвратился в Александрию с маленькими деньжонками, но вместо того, чтобы пустить свои деньги в серьезный оборот, он предался карточной игре и через несколько недель потерял весь свой капитал. Тогда он поступил переводчиком в английскую армию, которая отправлялась в суданскую экспедицию. По окончании кампании он возвратился в Каир еще раз обладателем нескольких тысячефранковых билетов. Но эти деньги он очень скоро растратил и опять должен был искать места. Он служил еще некоторое время при итальянской компании «Пулман кар», где опять попался на воровстве.

Наконец, он отправился во Францию искать счастья.

За два дня до преступления он заходил к одному из своих александрийских знакомых и попросил у него взаймы небольшую сумму денег.

Полиции удалось найти тот магазин головных уборов, в котором Пранцини купил круглую шляпу накануне преступления. В магазине он дал адрес доктора Фостера, будто бы остановившегося в «Гранд-отеле». Кстати, от имени этого же фантастического доктора Форстера Пранцини отправил в Марсель на свое имя драгоценности Марии Реньо.

Доказательства виновности человека, которого я привез из Марселя, день ото дня возрастали. Он не мог сказать, где провел ночь преступления, в Марселе он зря разбрасывал драгоценности Марии Реньо. На его руках остались шрамы от порезов, очевидно полученных в борьбе с жертвами. Правда, не было найдено ножа, которым он совершил преступление, зато отыскался ножовщик, у которого Пранцини его купил. Наконец, его бегство из Парижа, его смущение и покушение на самоубийство должны были повлиять на присяжных в качестве моральных улик.

Вдруг Пранцини нашел новое истолкование своего времяпрепровождения в ночь преступления.

– Я провел эту ночь, – сказал он, – у одной светской дамы, которой не назову даже под ножом гильотины.

Это была глупая и избитая романическая уловка. Пранцини, очень много читавший, очевидно, почерпнул свое объяснение из романов Габорио. Однако это было единственное оружие его защиты, и благодаря ему создалась целая легенда о красавце-злодее.

Придумывая свой последний аргумент, Пранцини отлично знал, что в его квартире были найдены старательно перевязанные розовыми и голубыми ленточками связки писем от его возлюбленных.

Этот странный авантюрист, у которого не было порядочного белья, – в сущности, даже некрасивый и неинтересный, хотя толпа провозгласила его красавцем, – действительно, на своем веку покорил много женских сердец, и эти женщины вовсе не принадлежали, как госпожа де Монтиль, к известной категории. Признаюсь, нас ожидала масса сюрпризов, когда мы начали наводить справки о возлюбленных Пранцини, а письма, которые по долгу службы мы вынуждены были перечитать, открыли нам много любопытного по части испорченности женского сердца.

Сюжет очень деликатный, и, конечно, я ни за что в мире не нарушу здесь профессиональной тайны, составляющей священный долг порядочного человека, но полагаю, что, даже не называя ни одной из тех несчастных, которые пленились атлетическим сложением и нежностью темно-синих и глубоких глаз авантюриста, я должен разрушить бессмысленные легенды, сохранившиеся поныне о некоторых весьма почтенных дамах, которых обвиняли, будто они были любовницами Пранцини, тогда как в действительности они даже не знали его.

Правда, Пранцини был в связи с одной молодой девушкой, американкой, с которой познакомился на дворе «Гранд-отеля», и каким бы это ни казалось неправдоподобным, но эта молодая девушка была из очень хорошей семьи… Уехав из Парижа в Нью-Йорк, она писала оттуда Пранцини. Вот эти курьезные письма:

«Милый мой!

Мы приехали сюда вчера, и я спешу вам сказать, как по вас вздыхаю и как горячо хочу вас видеть.

Моя семья, – то есть мои братья, сестра и отец, – очень рада нашему возвращению. Они все время боялись, что с нами случится что-то недоброе в этом страшном Париже.

Правда, случилось нечто, но я только этому радуюсь потому, что самое пылкое мое желание – видеть вас и быть с вами.

Мы приехали вчера утром в порт, который так же красив, как и неапольский, все французы и итальянцы очень восхищались городом. Что же меня касается, то при виде всего этого я только пожалела, что вас нет со мной.

Если вы скоро соберетесь сюда, то не подвергнетесь зимним бурям и непогодам на море, а также исполните мое заветное желание. Быть может, вам неприятно, что я напоминаю о вашем приезде, потому что вы говорили мне, что приехали бы, если бы могли. Но я хочу вас видеть, потому что люблю вас так же, как в Париже. Ваше лицо постоянно перед моими глазами.

Моя мать поручила мне передать вам ее поклон. Вы произвели на нее очень хорошее впечатление, что крайне редко бывает, так как к новым знакомым она всегда чувствует предубеждение, но вы с первого взгляда показались ей симпатичным».

Пранцини не только соблазнил дочь, но очаровал и мать. Что касается дочери, то она отдалась ему всецело. Вот, что она писала ему:

«Великий Боже! Когда я подумаю, что я отдалась вам безвозвратно в тот роковой день, я содрогаюсь от страха: вы никогда не захотите мне верить, что это единственно потому, что я любила первый раз в жизни и была так ослеплена моей любовью, что не могла отказать вам ни в чем. Мне следовало держаться от вас подальше, пока вы не дадите слова на мне жениться… Я сделала страшную ошибку, о которой должна буду горько пожалеть, если только вы не приедете в Нью-Йорк и не докажете, что это не так ужасно…

О, если бы я могла опять чувствовать себя в ваших объятиях и если бы я могла вам высказать, как я вам верна!

Моя мать удивляется моей глубокой любви к вам, но она верит в фатализм и думает, что я хорошо делаю, следуя влечению моего сердца».

Затем молоденькая американка объясняет, почему у нее вспыхнула к нему любовь.

«Я была очарована в тот вечер, когда вы долго рассказывали мне о своих победах над противниками и когда я попробовала ваши железные мускулы на руках.

Я не люблю жирных и вялых мужчин, у которых нет мускулов и которые походят на женщину. Но в вас есть то, что мне нравится: мужественная сила и здравый смысл.

Я живу в сладкой надежде, что вы приедете сюда. Помните, что я люблю вас и вам верна».

Итак, этот авантюрист нашел возможность быть представленным родителям своей возлюбленной, и те смотрели на него как на будущего зятя… Свою американку он совершенно очаровал… Недаром же доктор Бруардель говорил на суде о его замечательной физической силе!

Пранцини, желая еще больше воспламенить свою возлюбленную, написал ей от имени своего друга господина Z., «что он тяжело ранен на дуэли». Встревоженная американка тотчас же ответила ему следующим посланием:

«7 марта 1887 года, 11 часов 45 минут вечера.

Мой дорогой, милый, любимый!

Сегодня я получила страшную весть о вашей дуэли. Когда я прочла эти слова: «бедный Анри лежал в постели, вот уже скоро два месяца», я задрожала всем телом, а мое сердце забилось так сильно, что я почти могла его слышать. Никогда еще я не читала по-французски так быстро, как этот раз, и только тогда, когда дошла до фразы: «теперь он вне опасности», я перестала дрожать и от всего сердца поблагодарила Бога, что он спас вам жизнь. Бедняжка мой, как, должно быть, вы страдали!

Какая скверная и страшная вещь дуэль. У нас она не принята, когда мы ссоримся, то вместо шпаг пускаем в ход языки… Я хотела бы знать все подробности. Куда вы были ранены? Оправились ли теперь? Меня мучит смертельная тревога, что вы можете снова получить вызов. О, мой дорогой, прошу вас, умоляю на коленях, не рискуйте своей жизнью. Вспомните, как я вас люблю. Что я могу сказать, чтобы дать вам почувствовать мою энергию, мою преданность, верность, а также мою уверенность в вашей счастливой будущности? Если я говорю вашу, то разумею и мою также, не правда ли?

Я до сих пор не могу успокоиться, и от всей души желала бы быть теперь около вас, чтобы ухаживать за вами во время этой долгой и скучной болтовни. Одно только меня утешает, что около вас находится ваша мать. О, как я страдала, не получая от вас вестей! Я только не хотела показывать вам, как я огорчена этим долгим молчанием. Но не странно ли? Я все время думала, он болен, слишком слаб, чтобы писать, и я была права! Не знаю, что со мной было бы, если бы я не получила сегодняшнего письма.

Передайте вашему другу мою глубокую благодарность за его длинное письмо, в котором он все мне рассказал.

Я снова счастлива и благодарю Бога. О, как меня тронуло то, что в бреду вы часто повторяли мое имя.

Жизнь недаром была вам спасена».

В этой странной интриге с молоденькой экзальтированной американкой, которая мечтала выйти замуж за Пранцини, быть может, таился главный мотив страшной резни, совершенной им. Это письмо, полученное накануне преступления, по всей вероятности, подтолкнуло его. Ему нужно было во что бы то ни стало уехать в Америку, так как там он мог жениться на богатой девушке, которая его любила, но на дорогу нужны были деньги, и вот он решился на убийство, чтобы достать их.

Это тем более правдоподобно, что на следующий день после преступления его первой заботой, вместо того чтобы подумать о своей безопасности, было послать своей американке следующую телеграмму:

«Совершенно оправился. Уезжаю с матерью в Ниццу. Пишите туда. Анри».

Но это был не единственный роман нашего узника. У него оказались еще два других пакетика писем весьма пикантного содержания и открывавших неожиданные горизонты слабостей женского сердца.

Заметьте, что из любовниц Пранцини я упоминаю здесь только о тех, которые действительно принадлежали к порядочному кругу.

Между прочим, была одна дама-англичанка, которая могла бы служить наглядным примером того, что и на туманных берегах Темзы пылают иногда тропические страсти. Вот что она писала своему другу сердца.

«Дорогой мой.

Где вы? Вероятно, теперь еще спите? Всю нынешнюю ночь мысль о вас не давала мне покоя.

Оба ваших письма я получила здесь. Удивительно, милый, какое странное влечение подтолкнуло нас друг к другу. Влечения и антипатии, которые мы испытываем при встрече с незнакомцами, всегда бывают инстинктивны и по большей части очень верны. Кому не случалось из двадцати случаев в девятнадцати проверить справедливость первого впечатления? Мы любим или ненавидим человека отчасти за моральные или интеллектуальные его качества, но больше по инстинкту. Иногда мне кажется, что вы именно тот, которого я искала и с которым прожила целую жизнь радостей и восторгов. Ночью, когда все кругом молчит, за исключением песней сверчка, – слышали ли вы их когда-нибудь? – я стараюсь себе представить, что тот, которого я люблю, спит около меня, под одним со мной одеялом, что лицо его подле моего лица и его рука тихо покоится на мне. Тогда я засыпаю спокойно».

Не знаю, испугался ли Пранцини этой неукротимой любви или в разлуке пылкая англичанка нашла другого Адониса, но только эта связь была непродолжительна, и в один прекрасный день переписка прекратилась.

Третья поклонница Пранцини была парижанка, знатная дама, давшая такую богатую пищу воображению журналистов.

К счастью для нее, она не была любовницей Пранцини, так как, судя по его настойчивым просьбам принять его у себя, можно предположить, что одно время он готовил ей такую же участь, как и Марии Реньо.

Эта дама была типичная парижанка, с пылким и развращенным воображением, утомленная светской жизнью и ищущая «идеала». Бедняжка вообразила, что нашла его в Пранцини.

Когда подумаешь об этой женщине, занимавшей видное положение в Париже и носившей громкую фамилию, и когда представишь себе по ее письмам, как она познакомилась с Пранцини, положительно недоумеваешь, с какой легкостью нахалы, желающие затеять интрижку со светской дамой, успевают в своих планах. За две недели до преступления в одном пассаже Пранцини заметил молодую, хорошо одетую даму и подошел к ней. Он подал ей свою визитную карточку, она ее приняла, и знакомство завязалось… Впрочем, судите сами по ее первому письму: