Текст книги "Кольцо странника"

ГЛАВА 27

Стол ломился от кушаний, но, как ни потчевала Прасковья, Всеслав с Тихоном больше говорили, чем ели. Она и не сердилась, принялась за купца – тот-то наворачивал за милую душу, аж за ушами трещало – оголодал во время плавания, забыл о домашней стряпне.

– И оженился! – восклицал Тихон. – Вот так постник-молитвенник! Ты ведь, кажется, в монастырь собирался, ай я ошибся?

Всеслав только смеялся, довольный, что удивил дядюшку.

– Собирался, было такое, да быльем поросло…

– Такая уж у него голубушка, – вставил Афанасий с набитым ртом.

– Да что ж ты ее с собой не привез? Али испугался, что старый дядька отобьет?

Прасковья, шутя, погрозила хозяину пальцем, а тот только смеялся.

– Неможно ей теперь ехать, – отвечал Всеслав весело. – С дитем она сидит.

– И ребятенка народил! – радовался Тихон. – Вот и хорошо, воин будет!

Афанасий громко фыркнул.

– Так у него того… девка. Марьюшка.

– Да? – Тихон смутился. – Да и девка хорошо. Народите еще и богатырей, верно?

Всеслав, смеясь, соглашался, любуясь дядюшкиной радостью. В нем самом счастье прыгало, как мячик. Теперь он понял, как ему не хватало кого-то, с кем можно поделиться, рассказать о том, как хорошо живется на белом свете!

– Лада поклон тебе прислала, – сказал он, когда удалось вставить словечко в дядюшкины восклицания. – Да велела разведать, нельзя ли где тут поселиться? Надоело, вишь, ей жить в глухомани, хочет людей посмотреть, себя показать…

Последних слов Тихон уже не слышал – замахал руками, запрыгал на скамье, последнюю солидность растерял.

– Да как же так нельзя, Господи! Терем-то почти пустой стоит! Мне много ль надо? Приезжайте и живите. Хорошо-то как будет! Все одним гнездом, вся родня! Разутешил ты меня, сынок, на старости лет!

Прасковья тоже обрадовалась.

– Ой, милые мои, – сказала, отчего-то вздохнув. – Как же мне охота дитятку нянчить, так прямо сил никаких нет! Своих не дал Бог, так и была бы у меня воспитанница…

– Ну, это дела бабьи! – решительно высказался дядька. – А по мне не тяните, рожайте богатыря! Я, покуда в силах, его всей науке воинской обучу. Вырастет – воеводой у князя станет!

– Постараемся, – усмехнулся Всеслав.

Так прошла его первая трапеза в доме, который он уже привык считать родным. Только под вечер загрустил дядька Тихон, припомнив своего сына.

– Вот она, судьба-то, – сказал со вздохом. – Вроде бы, так хорошо все шло у него. Уж и любушку себе присмотрел в Киеве. Приеду, говорил, обвенчаюсь… А сам с курносой обвенчался. Расскажи мне, сынок, как все это случилось?

– Ума не приложу, – пожал плечами Всеслав. – Весел был все время… Как из полона меня выкупил – радовался уж очень. Да и торговля у него хорошо шла. Только вот в последний свой вечер…

И Всеслав рассказал дядюшке, как мучался Михайла от угрызений совести из-за загубленной понапрасну нищенки и дитя ее.

– И перстень обережный ему не помог, – закончил со вздохом, а дядька Тихон схватил его за руку.

– Постой-постой, как так – перстень?

– Да вот так, – отвечал Всеслав. – Как выкупил меня братец покойный из полона, так я ему перстенек и отдал. Он давненько уж к нему примеривался, почитай что с детских годов. И когда я в Новгород на службу уезжал, все его у меня просил. Говорил, неудачливый я. Вот уверился я в этом и отдал ему кольцо. А он погиб – и недели не прошло…

– Нельзя было ему кольцо отдавать, – тихо сказал Тихон. Глаза его остекленели, лицо как-то обвисло. Теперь перед Всеславом сидел не полный сил мужчина преклонных лет, но согбенный, немощный старец. – Сердцем чую – из-за него все и приключилось.

Хотел Всеслав возразить, но и у него дрогнула душа. Сам не признавался себе в этом, но и раньше у него было такое же предчувствие, что замешан перстень-оберег в смерти брата.

– Да как же… – заикнулся он было и смолк.

– Про то мне неведомо, – ответил Тихон. Он уже приободрился. – Слышал я от матери нашей, что перстень это непростой.

– Вестимо, непростой, – пожал плечами Всеслав. – Родовой, обережный, только нашей семье помогает…

– Это ясно. Но есть в колечке этом тайна какая-то, да такая страшная, что лучше уж и не соваться, и не думать об этом вовсе. А православному уж и вовсе не след.

– Так может кинуть его вовсе? – спросил Всеслав, косясь на палец, где поблескивало кольцо. – Выбросить и забыть?

– Бесполезно, – махнул рукой Тихон. – Сила в нем какая-то, он все равно к нам вернется.

– Ну, а коли оправу расплавить, а камень разбить? – снова спросил Всеслав. Тихон что-то ответил, но внезапная волна дурноты не дала Всеславу понять его слов. Удушье люто стиснуло грудь, холодный пот бисером осыпал виски, а за самое сердце уцепилась колючая, жуткая боль. Но хуже удушья и боли был тот страх, который обуял душу – ледяной, смертельный…

– Да что с тобой, сынок!

Но Всеслав смотрел на дядьку, как хмельной – голова болталась, глаза пустые, оловянные…

– А-а… Не надо! – сказал он не своим, глухим и страшным голосом. – Не надо! Не нами заведено, не нами и кончится!

– Да что ж ты так перетревожился? Сам же предложил, сам и «не надо»! Не будем мы с ним ничего делать!

Боль отпустила. Всеслав ошарашено потряс головой, глянул по сторонам, точно не помнил, где он.

– Сердце схватило – пожаловался дядьке. – Сроду не болело, а тут вишь ты…

– Это ничего, ничего, – повторял дядька, испуганно глядя на Всеслава. – Ты выпей, и все пройдет.

Всеслав принял из его рук чашу доброго греческого вина, выпил. Горячий ток побежал по жилам, сразу стало легче, высох пот на лбу.

– Уж и не знаю, что со мной такое, – прошептал он, откидываясь к стене.

– Отдохнуть надо, отдохнуть, – суетился дядька.

Он пожелал лечь непременно в одной опочивальне со Всеславом – не мог ни на час с ним расстаться.

– Все мне кажется – проснусь утром, а тебя нет…

Как тогда буду?

Всеслав согласился. Он был слегка напуган приключившейся с ним хворью. Болел только, когда наносили рану в бою, да вот когда чуть было не потонул. Но тогда-то ясно с чего, а тут просто – как пришла боль, так и ушла.

Легли, но угомониться не могли еще долго. Дядька расспрашивал Всеслава о его жизни на острове, о Ладе, о дочери. Очень смеялся, узнав, что Лада – язычница.

– Да что ты говоришь? Прямо так вокруг пня и водили? Ну, даешь жизни, богомольщик ты наш!

Всеслав смущенно улыбался в темноту. Знал он, что у дядьки никогда не было особого религиозного рвения, но чтоб уж так хохотать. Но Тихон вдруг посерьезнел.

– Значит, как переберешься сюда с семьей – придется крестить и мать, и дитя. А вас потом и венчать к тому же. Мне-то разницы нет, да и никто чужой не узнает. Да только вот если узнает – худо придется. Теперь язычников гоняют, как паршивых собак. И до смертоубийства доходит, ежели кто особо упрямый. А сколько их по острогам гниет – Бог знает! Не понимаю я все ж, зачем так гнать людей за веру…

– Отчего ж это так случилось? – удивился Всеслав.

– Да видишь, так наши князья думают народ объединить. Чтоб все были братьями по вере. А того им в голову нейдет, что сначала надо самим объединиться, а уж за народом-то дело не станет! Недаром говорят – князья дерутся, а у гридней чубы трещат.

Тихон еще долго говорил – на Всеслава навалилась сладкая дремота. Привиделся ему уже и домик на острове, Лада на крыльце в новом синем сарафане, Машенька…

ГЛАВА 28

Несмотря на то, что скучал по Ладе и Машеньке, Всеславу хорошо жилось в дядькином доме. Словно вернулись те далекие времена, когда дядька Тихон был самым близким человеком в мире.

Снова посетил Всеслав храм Божий – а сколько уж лет прошло с тех пор, как он был в церкви последний раз! Но и теперь все вернулось – божественное вдохновение от звуков песнопений, трепет перед пристальным взглядом икон… Одно огорчило Всеслава – не застал он в живых своего наставника и друга, отца Иллариона. Год назад мирно отошел он в селения праведные. Всеслав пришел на его могилу, поклониться ей, и горько оборвалось у него сердце – могила, хоть и стояла в монастырской ограде, была совсем заброшена. Поневоле припомнил чистые, ухоженные могилы на кладбище язычников и вздохнул. Поправил, как мог, покосившийся крест.

– Я позабочусь, – шепнул ему дядька Тихон. – Моя вина тоже в том есть. Забыл я о нем в суете мирской, прости меня, Господи…

Так пролетали дни. Тихон спрашивал у Всеслава, не хочет ли тот съездить, скажем, в Киев, навестить князя Игоря – старого знакомого и приятеля, с кем пуд соли вместе съели, вместе горевали в плену половецком. Но Всеслав отказался. Будет еще время, когда на постоянное жилье переедет в Киев.

А так – путь неблизкий. Вспомнился заодно и лихой разбойничек – атаман Есмень. Где-то он теперь? Сложил ли свою буйную головушку на лесной тропинке под ударом молодца-купчика, иль все также промышляет в глухой чащобе?

А может, бросил все, как мечтал, и уехал смотреть на мир Божий?

Как ни было хорошо в Киеве, как ни закармливала добрая Прасковья вкусными кушаньями, как ни старался старый воевода развлечь своего племянника – скоро, скоро запросился обратно Всеслав. Душа болела за Ладу – как-то она, бедная, справляется одна, да с дитем на руках? И по Марьюшке соскучился – сил нет.

– Что ж, поезжай, – кротко сказал Тихон, когда Всеслав объявил ему о своем решении. Только дай мне слово, что со следующим же караваном приедешь вместе со всем семейством. Я уж и горницы вам приказал готовить, и Прасковья ждет не дождется твою доченьку… Езжай и немедля всех привези!

Всеслав дал слово вернуться так быстро, как только будет можно. Но не так просто все оказалось – караваны-то купеческие не каждый день ходили! Но все ж таки дождался и с неприличной даже радостью покидал гостеприимный дядюшкин кров. Впрочем, Тихон не в обиде на него был – знал, что скоро приедет племянник.

И вот снова перед Всеславом плещутся волны, снова мягко качается лодья. Радость бушует в груди, тесно ей там – скоро, скоро увидит он дом, своими руками строенный, милую жену да ненаглядную дочку…

Ох, лучше б не торопился он так, побыл бы еще счастливым! Но ход лодьи не замедлишь, горе-беду рукой не отодвинешь. Воздвигнулся впереди остров, и Всеслав смотрел на него из-под руки, точно хотел высмотреть на берегу встречающую Ладу.

И правда, приметил кой-кого. Когда сошел уже на берег, и купцы расположились на стоянку, стали разжигать костер – увидел приближающуюся из камышей фигуру женщины. Она показалась ему вроде как знакомой. Ну, конечно же, Ольга, одна из подруг Лады!

Всеслав ей как родной обрадовался, кинулся навстречу с воплем:

– Мои-то как? – и осекся.

У Ольги голова низко повязана платком, глаза ввалившиеся, страшные. И смотрит она страшно – как безумная. Комок сразу встал в горле.

– Что случилось? – прохрипел Всеслав.

И Ольга запричитала. Сколько раз Всеславу приходилось слышать этот бабий причет – по покойнику ли, или из-за какой другой беды, и всякий раз он рвал ему сердце напополам. Но теперь ее рыданья вызвали только глухую злобу. Пришлось взять женщину за плечи, тряхнуть хорошенько…

Из несвязной речи ее он понял только одно – пришли чужаки, разграбили деревню. Приплыли они на странных, невиданных лодиях, говорили на непонятном языке и убивали всякого, кто вставал на их пути…

Ольга разразилась рыданиями, и Всеслав понял – ничего нельзя больше узнать от этой полубезумной женщины. Оставив ее на прибрежном песке, он кинулся в деревню.

Сколь не была безумна Ольга, а сказала она правду – страшную, горькую правду. Немногие дома в деревне уцелели, иные же выглядели так, точно потрепал их могучий буран. Не видно скотины, что прежде свободно ходила по улице, не слышно веселой переклички соседок, детских воплей… Тишина, страшная, гнетущая тишина.

Он уже знал, что увидит на месте своего дома. Он уже пережил эту боль, когда в Новогороде стоял на пепелище отцовского терема, и потому знал, как пережить ее. Но дом остался цел, и надежда шевельнулась в сердце…

Толкнул дверь – заперто. Начал барабанить кулаками, ногами, звать.

– Лада, Ладушка моя!

Из глубины дома услышал приближающиеся шаги – старческие, тяжелые. Снова замерло сердце – это не Лада, она не могла бы так идти… Дверь распахнулась. На пороге стоял дед Костяш.

– Вот и вернулся, соколик, – сказал тихо, безразлично. – А мы уж и ждать перестали, все жданки поели…

Повернулся и пошел в дом, Всеслав – за ним.

– Дед! Где Лада, где Марьюшка? – спросил свистящим шепотом, так что сам испугался. Дед Костяш только вяло мотнул головой в сторону колыбельки, и Всеслав метнулся туда.

В колыбели спокойно спала Марьюшка и при виде ее личика, ее сладко чмокающих губок, Всеслав успокоился.

– А Лада где?

– Нет с нами голубушки нашей, – как будто через силу сказал дед.

– Как – нет.

– Ни средь живых, ни средь мертвых не сыскали…

– Да где ж она? И что тут у вас случилось, Господи?

– Фряги, – ответил дед, пожевав губами. – Я их помню еще со старых времен. Когда приплыли только мы на остров, они уж раз налетали. Да только тогда бедны мы были, и взять с нас ничего не взяли, а теперь… Многих убили, многих. Как налетели – все черные, зубастые, балакают по-своему – ничего не понять. Лада о ту пору у меня была с Марьюшкой. Оставила у меня в землянке дитя, а сама пошла по грибы, по ягоды. Прождал я так сколько-то, а потом вышел по нужде из землянки и слышу – со стороны деревни крик великий стоит и плач. Думал, не доберутся до нас, за Ладу только боялся, чтоб ненароком не вышла на них.

– Ну! – вскричал Всеслав.

– А они все ж таки нашли нас. Идолов всех порушили, и ведь не для пользы какой, а от лютой злобы. Землянку-то не разглядели, она ведь у меня почитай что нора… Сижу я, и молюсь только, чтоб Марьюшка не заплакала. Найдут ведь в один миг! Да нас-то не нашли, а Ладу, верно, взяли…

– Убили? – спросил Всеслав, холодея.

– Дурья твоя голова! – рассердился дед. – Говорено тебе уже – не нашел я ее среди мертвых. Надо думать, в полон ее увели, красавицу мою. Не разжалобила она злодеев малым дитем, да и сказать им, верно, ничего не могла – они ж нашего языка не понимают.

– Кто ж Марьюшку кормит? – с дрожью в голосе спросил Всеслав.

– Сам кормлю. Сочинил вон бутылочку ей, тряпицу… Хорошо, не всех коров они забрали, кой-какие остались. Дают нам молочко добрые люди, жалеют нас.

Всеслав стоял, окаменев. Он не мог плакать – слезы высохли, стояли комом в горле. Только горькая досада была в душе – как мог не почуять беды? Веселился, детство вспоминал, лопух несчастный! Провеселился…

– Что ж ты замолчал? – подал голос дед. – Аль язык проглотил? Говори, что делать будем, с дитятей-то!

В памяти у Всеслава всплыли слова дяди: «Приезжайте, всем места хватит. Прасковья ждет не дождется, чтоб с ребенком понянчиться».

И, с усилием проглотив ком, сказал:

– Едем в Киев. Там нас примут.

– А и хорошо! – вдруг повеселел дед Костяш. – На обратном пути те же купцы тебя и возьмут. Надо только Машеньку собрать в дорогу…

– А ты, дед, не хочешь ехать?

– Нет, сынок, не хочу. Куда мне под старость лет тащиться? Здесь я жил, здесь и помру… Будь я помоложе да покрепче – не отдал бы тебе Машеньку, до возраста лет при себе бы держал. Да теперь силы уж нет, сам едва хожу. Поезжайте…

– Я, дед… – Всеслав прокашлялся и закончил ясным, твердым голосом. – Я, дед, Ладу искать поеду.

Костяш даже не удивился, словно речь шла о чем-то, само собой разумеющемся. Спросил только:

– А дитю на кого оставишь?

– Дядька у меня оженился. Прасковья его и понянчит, она сама рвалась.

– Ну, коли так…

Когда стемнело, в избу потянулись люди – многие прослышали о приезде Всеслава, многие пришли к нему, чтоб поделиться своим горем, посочувствовать его беде. Но на сей раз тяжеленьки показались Всеславу эти посиделки – поневоле вспоминал он, как давным-давно, еще когда не поженились они с Ладушкой, к ним вот также в дом пришла толпа гостей. Вспоминал и то, как пела Любава – а теперь и ее нет, и ее увели в полон. Рыжий Прошка, за которого она вышла-таки замуж, польстившись на верность и преданность его, пал в сражении с врагами, отстаивая свою ненаглядную женушку. А Рада, подруга верная? Вот она сидит против Всеслава за столом – вороги дотла сожгли ее дом, они с Федором едва-едва схоронились в лесу. И Федор, веселый балагур, смотрит на всех исподлобья. Стыдно ему от людей, что не смог отстоять свою хату, спрятался, как заяц…

Тяжко было Всеславу, и он рад был, когда гости засобирались домой. Мечтал об одном только – лечь поскорей и в темноте, в тишине, поразмыслить над своей жизнью.

Но и этого не удалось – сон свалил его, тот благодатный сон, который приносит утешение отчаявшимся. И послал ему Господь видение во сне…

Духовито пахнут лесные травы, то и дело сквозь сплошной покров прошлогодней листвы проглядывает веселая шляпка гриба. Лада идет по лесу с плетеной корзинкой, шевелит палочкой листву. Она весела, и Всеслав слышит даже, о чем думает она – о том, что со дня на день приедет милый и увезет ее с собой в чудесный Киев-град. И даже видит Всеслав, как она мыслит себе о Киев-граде – все дома словно хрустальные, с золотыми нитями, и люди все ходят нарядные, радостные.

Но шум разносится по лесу – кто-то ломится сквозь чащобу. Лада вздрагивает, оглядывается – не дикий ли зверь. Но это не звери, а люди, которые хуже зверей. Нагоняют ее, скручивают… Лада кричит беззвучно, а Всеслав – кажется ему – стоит сделать шаг, и прикоснется он к ней, раскидает, как снопы, проклятых ворогов, выручит любимую из беды…

Видение тонет в тумане, и пред взором Всеслава – диковинная лодия, и Лада на ней. Нет на ней веревок и цепей – да и куда бежать в море? Что это море, знает Всеслав точно – даже будто солонит ему губы влажный ветер. Покачивается лодия, уходит вдаль.

– Милая моя, Ладушка! – вскрикнул Всеслав, и морской ласковый ветер донес до него:

– Найди меня, любимый!

Всеслав едва дождался, когда придет следующий караван. В деревне на него смотрели косо – потерял жену, а почитай что и не горюет совсем. Взялся латать хату для деда Костяша, помогать ему – чтоб не так тяжела была жрецу одинокая старость. С дочкой пестовался пуще прежнего.

Один дед Костяш знал причину бодрости Всеслава, ему одному поверил парень свой странный сон, так обнадеживший его.

– Я знал – на тебе есть отметина, – тихо сказал старый жрец, выслушав его. – Я понял это с той минуты, когда увидел тебя. Тебе дано многое, сынок, ты и сам не знаешь, как много тебе дано! Быть может, и к лучшему – там, в большом мире, много есть соблазнов, ведущих к гибели.

– Про то мне и дядька Тихон говорил, – смущенно пробурчал Всеслав.

– Верно говорил. Мудрый человек твой сродственник, это уж я чую. Да только я о другом. Печать, лежащая на тебе, может помочь тебе, но может и погубить. Но пока чиста твоя душа, пока светлы помыслы – удача будет с тобой.

– Ничего себе удача! – вскричал Всеслав.

– Знаю, о чем подумал. Так может в том и есть удача твоя и твое счастье? Иной раз человек сам не знает, чего хочет, но незримые силы знают это за него. На сей раз эти силы дали тебе знак. Иди, ищи Ладу!

И снова перед Всеславом водные просторы, снова покачивается лодья. Уже привычный путь не томит, но теперь с ним Машенька, дочь! Купцы смотрели косо, когда брали их с собой – мол, ребенок не даст покою в пути, но Всеслав сумел их убедить. Марьюшка была тихим дитятей, кричала редко – только когда была очень уж голодна. Теперь Всеслав был несказанно рад этому.

Снова впереди славный Киев-град, снова проходил Всеслав знакомыми улицами, но что творилось у него на душе – не передать. Как примут его? Что скажут? Не боялся Всеслав горьких попреков – сам себя упрекал бессчетно. Страшился немого осуждения в глазах Тихона и Прасковьи, той холодности, которая оттолкнет от него единственных близких людей.

Но напрасно страшился. Отворила ему Прасковья – и сразу выхватила из рук задремавшую Марьюшку, и потом только взглянула в лицо Всеслава, замерла в дурном предчувствии. Но не стала спрашивать – побежала за хозяином, привела его. Тогда Всеслав и рассказал все свое горе…

Плакал старый воевода, плакала и жена его, не жалея слез.

– Голубушка ты моя горемычная! – причитала Прасковья над Марьюшкой.

Прослышав, что Всеслав хочет ехать, искать Ладу, дядька только головой покачал, но одобрил.

– Не стану тебя отговаривать, – сказал он твердо. – По мне, так лучше в чужих краях без вести пропасть, чем жить и мучаться. Поезжай, и помни – крепко я горжусь тобой. Не все так вышло, как виделось мне, да так судьба рассудила. На все Божья воля. Поезжай!

– Пропадет он там, соколик! – снова завопила Прасковья, как по покойнику. – Да куда ж ты собрался, от родного-то дитяти!

– Цыц, дура! – прикрикнул Тихон, и Прасковья сразу осеклась. – Неподобное говоришь! Как ему не ехать, коли знает он – жена в полоне томится, призывает его? Что ж у него за жизнь будет, коли такое на совести?

И Прасковья притихла, только баюкала Машеньку…

… Буря, бесновавшаяся прошлой ночью, утихла. Веял теплый ветер, море было спокойно, небо чисто. Над самым горизонтом висел истончившийся месяц. В призрачном сиянии его тонул большой корабль. Все паруса на нем были подняты, но тихо веял ветер, и медленно рассекал волны корабль.

Всеславу не спалось. Упрямо смотрели усталые глаза вперед, туда, где плескались разрезаемые носом корабля волны. Тихо было вокруг – многие спали, притомившись после тяжелой ночи, когда, казалось, буря должна опрокинуть корабль, раздавить его, как ореховую скорлупку. Но беда миновала.

Вдруг Всеслав услышал шорох, оглянулся. На палубу вылез человек, под рукой держал гусли. Всеслав понял, кого видит перед собой – говорили, вроде есть на лодии певец знатный. Куда он плывет, зачем – неведомо, говорит сам, что за песней гонится. Так уж расхваливали его, но Всеслав не пожелал завести знакомство – мало он видел проку в песнях, да теперь и тяжко ему выносить компанию незнакомого человека.

Не хотелось отвлекаться от дум своих, да видно, придется. Так и вышло – заговорил с ним певец…

– А ты что, добрый человек, сидишь один?

– Так… – нехотя ответил Всеслав.

– Говорить не хочешь? А не хочешь, не говори, я не гордый. Вижу только – грустишь ты. Думаю, помогу-ка чем могу, грусть-тоску разгоню. Одна головня в поле гаснет, а две курятся!

Что-то дрогнуло в сердце у Всеслава при этих словах, но он ответил:

– Ступай себе, певец. Моей тоски ты не разгонишь.

Но он, человек-докука, еще ближе подошел, стал лицом к лицу.

– Ты что ж, Всеслав, – сказал тихонько. – Не признал меня, что ли?

И словно в темной горнице зажгли огонь – вспыхнуло воспоминанье. Некоторое время Всеслав стоял еще, качая головой.

– Ивашка! Да ты ли это?

– Кто ж, как не я! – засмеялся певец. – Я-то тебя враз признал. Таких богатырей на свете – раз-два и обчелся.

Всеслав, забыв на миг свою печаль, жал другу руки. Вот уж кого не чаял видеть! Иван, воин Иван, с которым служили князю Игорю, который пропал невесть куда, когда Всеслав воротился из полона! И все тот же балагур веселый, сыплет шутками-прибаутками, крепко обнимает Всеслава.

– Куда тебя Господь несет? – заспрашивал Иван после первых приветствий. – Аль богу помолиться захотел? – и, видя удивленный взгляд Всеслава, засмеялся: – Аль не знаешь – кто в море не бывал – досыта богу не молился!

Всеслав усмехнулся.

– Я уж и намолился, и наплакался. Расскажу я о себе, потом только. Невесел будет мой сказ. Ты-то куда?

– А куда глаза глядят! – снова засмеялся Ивашка. – Кто меня знает, говорит – за песней гонюсь.

– Да, мне то же самое сказали, – улыбнулся Всеслав. – Только не чаял я тебя увидеть.

– Да я и сам опешил! Смотрю – что за диво? Да скажи ты мне, куда едешь?

Слово за слово – Всеслав рассказал ему свою беду. С горящими глазами слушал его Иван, жал ему руку.

– Да, брат, у тебя вся жизнь, что песня… – молвил, когда Всеслав замолчал. – И сочинять не надо. Вот что: бери-ка меня с собой! Вдвоем-то, оно сподручней.

Всеслав ушам своим не поверил.

– Что вытаращился? Я правду говорю! Мне все равно делать нечего, плыву, куда ветер задует. А тут тебе пособлю… Берешь?

– Беру! – вскричал Всеслав. – Да только ты знай: покою со мной нет и не будет.

– Да я покою и не ищу, а только песен. Хочешь послушать?

Всеслав нехотя кивнул. Ему хотелось теперь говорить о себе, о своих горестях и надеждах, и Иван понял это.

– Да ты послушай. Оно и тебя касаемо…

Мягко легли на струны пальцы – пальцы воина, закаленного не в одном бою, но какие же нежные звуки полились из-под них! Иван закрыл глаза…

 
– Не пристало ли нам, братия,
Начать старым складом
Печальну повесть о битвах Игоря,
Игоря Святославовича!
 

Всеслав слушал, и давно минувшее вставало перед ним…

 
– Русские поле щитами огородили,
ища себе чести, а князю славы.
 

В пятницу на заре потоптали они полки половецкие…

Слезы брызнули из глаз, когда тихо, горько запел Иван про русскую землю, что уж скрылась за холмами… Всколыхнулась память, обожгла сердце, и новая надежда родилась в нем.

Может, и не столь уж несчастна его, Всеславова жизнь? Всяк человек надеется найти свое счастье, всякому светит его звезда, да в чем счастье – немногие знают. Сладко есть, мягко спать?.. Нет, не в этом оно, счастье-то!

Разве не счастье – эта тихая ночь на корабле, эта прекрасная песня, которая поется и для него, и о нем? Разве не радость – этот свет надежды впереди? Окрыленный своей думой, смотрел Всеслав вперед ясными глазами, и горел-вспыхивал у него на пальце обережный перстень…