Текст книги "Пандем"

Ей было шесть лет.

Год назад она была слепым заторможенным существом, тихо тлеющим на койке интерната для детей с дефектами развития.

* * *

Когда Омар был маленьким, он был самым богатым пацаном в округе, не считая, конечно, Фарзада, который был сыном лавочника.

Старший брат Омара тоже был богатый. Он воровал у туристов кошельки и дергал из рук сумочки, проносясь мимо на мотоцикле. Но его скоро поймали и забрали в тюрьму, и Омар долго ничего не знал о его судьбе.

Омар ни у кого ничего не воровал. Он прыгал со скалы – в море – за деньги.

Туристы ахали, посверкивали фотоаппаратами. Младший брат Омара обходил их с мешочком для денег; если туристы были новые, они не верили Омару и давали мало. Тогда он перелезал через ограду и прыгал, а скала была такая высокая, что на лету можно было спеть песню.

Когда он выбирался на площадку снова, туристы уже верили. Они охали в десять раз громче, лопотали по-своему, и мешочек в руках Омарова брата делался пузатым.

Омар прыгал снова.

Мальчишки завидовали ему и пытались прыгать тоже. Один убился насмерть, другой на всю жизнь остался хромым и кривошеим. Омар знал: их матери проклинали его и желали ему того же.

Но он не боялся. Только иногда, ночью, он представлял вдруг, как летит на камни, и покрывался холодным потом; но это было ночью, а не днем.

Однажды, когда он перелезал через ограду, какая-то белая женщина взяла его за мокрое плечо. Она показала ему несколько зеленых бумажек и объяснила словами и жестами, что отдаст их ему, если он не будет прыгать.

Если он не будет прыгать.

Тогда он заколебался. За каждую из таких зеленых бумажек его отец батрачил неделю.

Он представил, как слезает с ограды и идет домой с деньгами. Как отдает деньги матери…

Женщина смотрела на него как-то странно. Он улыбнулся и покачал головой. Потому что деньги – это хорошо, но он, Омар, все-таки не голодает. Как объяснить этой женщине, что каждый прыжок для него – дороже денег. Что, когда он отталкивается от ограды, все эти чистые холеные люди из стран, где голодранцу Омару никогда не бывать, одновременно втягивают воздух с негромким звуком «оу», которого не заглушить даже ветру…

Он отказался от ее денег и прыгнул. А когда выплыл и поднялся на площадку, той женщины уже не было.

Чем старше он становился, тем меньше ему платили за его прыжки; по счастью, когда ему исполнилось восемнадцать, его взяли в армию. И там он начал прыгать с парашютом.

Это было даже лучше, чем он ожидал. Его стали посылать на разные соревнования и смотры, он катался на воздушной доске, выделывал в воздухе разные фигуры, прежде чем открыть парашют; генералы пожимали ему руку и говорили, что он – храбрец.

Иногда он приземлялся на запасках. Повисал на скалах, цеплялся за острые ветки деревьев, дважды или трижды ломал ноги; врачи в госпиталях знали свое дело. Омар возвращался в строй.

Три месяца ему пришлось пробыть в зоне военных действий. Девушки думали, что шрам на Омаровой скуле и его сломанный нос – следы боевых ранений; он таинственно улыбался и не говорил им, что это его в увольнении избили четыре подонка. Но он тоже, помнится, здорово их отметелил…

Демобилизовавшись, он устроился работать на одну турфирму. Развлечение называлось «Прыжок смерти»; теперь Омар прыгал не со скалы в море, а с парашютом в глубокую расщелину, и воздух свистел в его ушах, но свистел иначе – наверное, он слышал эхо своего полета, отражавшееся от каменных стен.

Он никогда не брал запаски, зная, что все равно не успеет раскрыть второй купол. Однажды парашют раскрылся в тридцати метрах над землей, Омар не успел вырулить на ровную площадку, грохнулся на камни и сломал ногу в двух местах. Его подняли наверх лебедкой, он провел три месяца в госпитале, а когда выписался – появился Пандем.

Омар поначалу не придал ему большого значения. Он верил в духов и очень мало – в бога; когда выяснилось, что Пандем не собирается причинять Омару вреда, Омар почти забыл о нем. И снова вернулся к своим прыжкам: падая в пещере, в полной темноте, успевал сделать двойное сальто, какая-то телекомпания сняла о нем фильм…

А потом к расщелине пришли три белых мужика со снаряжением и сказали: мы тоже хотим прыгнуть.

Он удивился. Прежде желающих, кроме него, почти не находилось.

Мужики боялись, но прыгнули. И у них получилось.

В следующий раз приехала целая группа с любительскими кинокамерами. Здесь были не только мужчины, но и женщины; они прыгали один за другим, все у них шло как по маслу, и тогда Омар понял.

Они же неуязвимы!

Они не разобьются о камень, не свернут шею и даже не сломают ногу. Пандем бережет их; они будут делать сальто – безопасно, как в спортзале. Полет на самодельных крыльях, сумасбродный, свободный, на грани жизни и смерти полет заменен теперь комфортабельным «рейсом» в кресле с подлокотниками, с соком в стакане, с кнопкой вызова услужливой стюардессы…

– Зачем? – спросил Омар у Пандема.

«Потом поймешь», – ответил Пандем.

* * *

Ничтожество возделывало свой сад. Ковыряло тяпкой, разрыхляя землю у подножия каких-то кустов, выдергивало траву, пыхтело и казалось очень увлеченным своим делом.

Макс подошел и остановился у ничтожества за спиной. Окликать не стал – пусть сам заметит. Пусть повернет голову.

За те несколько месяцев, что они не виделись, садовник – Макс желчно скривил губы – постройнел и поседел. Слипшиеся от пота перья волос на затылке были какого-то воробьиного цвета – это против прежней-то вороньей черноты!

Пандем молчал. Вот за что Макс ценил Пандема – за понятливость.

Садовник выпрямился, хмыкнул, переводя дыхание, и краем глаза заметил Макса. Оглянулся, едва не выронив свое орудие.

– Наигрался? – мягко спросил Макс. – Поехали. Машина у ворот.

– Добрый день, Максим Петрович, – глухо пробормотал хозяин куста и тяпки.

– Добрый, – Макс сдержался. – Ты мне нужен. У меня есть для тебя работа. Живее.

Хозяин тяпки переступил с ноги на ногу:

– Разве… мы не переговорили уже обо всем?

– Дерьмо! – рявкнул Макс, и с ближайшего дерева стайкой слетели перепуганные синицы. – Я не для того убил на тебя столько лет, чтобы ты сейчас рыл землю, как свинья под березой! Живо со мной, я трачу на тебя время, Базиль!

– Это моя работа. – Базиль снова взялся за тяпку, и в движениях его была такая решительность, что Макс не удержался.

– Ах ты!..

«Осторожнее, Макс. Ты сломаешь ему руку».

Базиль был на двадцать лет моложе. После пятиминутной борьбы он все-таки высвободился; Макс наступил на тяпку, вминая ее в разрыхленную землю. Он сломал бы ее об колено, если бы мог. И плевать на драматизм и опереточность. Если бы не Пандем – он задушил бы ученика-предателя собственными руками…

«Макс, в доме девочка. Не ори. Напугаешь».

«Ну так отвлеки ее! Пощекочи пяточки!»

«Макс…»

– Максим Петрович, – Базиль говорил очень тихо и внятно. – Вся ваша наука…

– «Ваша» наука?!

– Наша наука, – сказал Базиль после паузы. – Это… потеряло смысл. Это… конец науке, конец знанию, конец вообще всему. Это приход нового каменного века. Я хочу встретить его достойно – с мотыгой в руках, как и подобает… как и подобает обитателю новых пещер. Благоустроенных. Зачем… если можно просто спросить Пандема?!

– Все сказал? – Макс отряхнул ладони. – Теперь я скажу. Мне надо, чтобы ты делал для меня работу. Которую я не могу поручить Питеру! Он-то мужчина, а не попугай, он ученый, но он ни черта не может пока… он пацан. Слушай, сволочь, целая лаборатория работала на тебя столько лет, а теперь ты меня кидаешь, как шулер, как истеричная бабенка?! Теперь, именно теперь, когда у нас появилась уникальная…

– У нас ничего не появилось, мы все потеряли… Мотивации…

– Пандем, идиот! Пандем – универсальное орудие, большой вопрос, он же ответ, он же супертестер, он же сверханализатор, он же вселенная, он же микроволновка и подставка для пробирок…

Базиль молчал.

– Так ты едешь или нет? – спросил Макс, внезапно ощутив усталость.

Базиль молчал.

– Как я жалею, что взял тебя тогда в аспирантуру, – сказал Макс, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Как я жалею, что поверил в тебя, ничтожество. Ты не ученый. Пошел вон.

И, не дожидаясь, пока под Базилем разверзнется земля, Макс развернулся и двинулся обратно. Целый день улетел псу под хвост, ничтожество оказалось непоколебимым в своей слабости, Макс всегда знал, что не умеет убеждать. Они либо шли за ним, либо не шли. Базиль был тщеславен… А он, Макс, никогда не умел разбираться в людях… Приживала под брюхом науки! Ну ничего, в Питере-то Макс не разочаруется. Двадцать три года, но молодость – быстро проходящий недостаток, уж Питер-то не бросит Макса, даже если Пандем напишет на большом листе ватмана все ответы на все вопросы и повесит их перед входом в Максову лабораторию… Пусть так, в любом задачнике есть страница с ответами… Но полагать науку задачником?! Базиль – идиот. Путь к ответу… Темный лабиринт, освещаемый мыслью, будто фонариком. Вопросы неисчерпаемы, Пандем несовершенен… Да, несовершенен, поэтому он существует. В несовершенстве своем Макс подобен Пандему, а Пандем – Максу… За полгода пройден путь, на который прежде уходили десятилетия… Почему Пандем не объявился раньше?!

Машина – Пандемов подарочек на универсальном топливе – завелась беззвучно и сразу.

«Макс, погоди. Две минуты».

– Чего тебе?

«Во-первых, Элла стоит на крыльце. Во-вторых…»

Макс оглянулся. Девочка-подросток (сколько ей теперь? Четырнадцать? Тринадцать?), дочка Базиля, действительно стояла на крыльце, и миловидная мордашка ее была бледнее мела.

«Я же просил – отвлеки ее!»

«Она не младенец, чтобы ее отвлекать».

«Ну скажи, что я сожалею… Скажи что-нибудь за меня».

«Погоди, Макс. Базиль сейчас придет».

– Что-о?

«Он решится секунд через тридцать. Подожди его. Полминуты – не так долго, правда?»

– Максим Петрович? – слабым голоском спросила девочка от калитки. – Может, вы бы… чаю?

«Соглашайся, дурак».

– Сам дурак, – шепотом сказал Макс.

Тяжесть, много дней лежавшая у него на душе, покачнулась, как плохо закрепленный мешок на спине вьючной лошади. Гнет, готовый свалиться.

* * *

Сито пошарил руками, ругнулся разбитым ртом и не очень уверенно поднялся на четвереньки. Зрение возвращалось медленно; прямо перед ним был корявый ствол, о который его приложило минуту назад. А что было вокруг – трава, кусты, туман – сливалось, будто на большой скорости.

«Ты понял, кто тут хозяин?»

Сито потрогал передние зубы. Подбородок был мокрый. Капало на рубаху.

«Я вижу, понял не до конца».

– Я понял, – прохрипел он, мотнул головой, роняя капли, снова потерял равновесие и шлепнулся в прелую листву.

«Ладно. На первое время будем считать, что понял. Сейчас я выведу тебя на дорогу, там остановится машина, довезут тебя куда надо. Адрес – Овражная, семь. Скажешь, что пришел работать. Тебе дадут самосвал, сядешь за баранку и будешь пахать, шоферюга. Наказывать буду не то что взгляд кривой – мысль кривую… Понял, сынок?»

– Да, – Сито поднялся, держась за дерево.

«И благодари, сука, что мордой твоей деревья пачкаю. Тебе бы мозги подкрутить – так нет же, обращаюсь с тобой, как с человеком… А будешь ли человеком, Леня Ситник?»

Сито задрал лицо к низкому пасмурному небу, выматерился, покачнулся, устоял.

В голове был теперь смех – одобрительный, как показалось Ситу.

Глава 8

– Как дела, дядя Борис? – спросила племяшка, голос ее в телефонной трубке слышался совсем не так, как в жизни. Бывают такие голоса – тихие, бесцветные, неуверенные, но при попадании в трубку вдруг обретающие яркость и силу; племяшка спросила, как дела, и Борис Григорьевич ответил по обыкновению:

– Все хорошо, Лисенок. У меня все в порядке.

Они поговорили еще три минуты и распрощались. Борис Григорьевич сунул трубку в карман штормовки, переменил наживку и снова забросил спиннинг.

Рыбалка была его многолетней… страстью? Может быть. Отдушиной. Поругавшись с женой, или с начальством, или просто устав до потери памяти на ночном дежурстве, он шел сюда, к любимым двум вербам, забрасывал спиннинг на «прикормленном» месте, ловил и слушал, как вытекает усталость из тела, из памяти, желтой от никотина, из трепанных-перетрепанных нервов.

Здесь он учил сыновей, тогда еще маленьких, таскать красноперку на тесто. А на спиннинг брались лещи, иногда щурята. Борис Григорьевич смотрел на противоположный берег, на ивы, смыкающиеся ветвями с собственным отражением, и думал, какое было бы счастье, если бы на работу вообще не ходить, о завтрашнем дне не думать и только рыбачить себе да рыбачить.

Сбылось. Он не думает о завтрашнем дне. Не ходит на работу. Читает по восемь часов в день глянцевые учебники пищевой химии и биологии синтеза, не понимает ничегошеньки во всех этих новых формулах, чувствует себя тупым первоклассником и, отчаявшись, идет на рыбалку, и так изо дня в день вот уже почти год.

…Клюнуло. Теперь Борис Григорьевич осторожно выбирал напряженную, дергающуюся «стальку», спиннинг гнулся, Борис Григорьевич сопел и краем глаза высматривал на земле подсак. Азарт. Он все-таки сохранился от прежних времен, может быть, потому, что такая большая рыба попадается редко, и, если продеть веревочку сквозь жабры и пронести улов через поселок на плече, дети будут бежать вслед, взрослые будут уважительно оборачиваться, дергать друг друга за рукава, показывать…

Щука. Очень большая. Очумелый удар хвоста, травинки, прилипшие к блестящему серому боку. Боже мой, щука, а запечь в фольге… А зафаршировать…

Борис Григорьевич перевел дыхание. Рыба, надежно увязанная в сетке, билась, сшибая метелочки травяных колосков, а рядом на пригорке стояли две поджарые поселковые кошки и человек старше тридцати, незнакомый, в джинсах, кедах и ветровке.

– Поздравляю, – сказал человек. – Улов.

– Улов, – согласился Борис Григорьевич. И выжидательно замолчал.

– Я вас искал, Борис Григорьевич, – сказал незнакомец. – Соседи сказали, что вы на рыбалке.

– Пандем сказал, что я на рыбалке, – суховато поправил Борис Григорьевич.

Незнакомец кивнул:

– Пандем тоже.

Борис Григорьевич задумчиво вытер руки о штаны. Пандем считает, что незнакомец имеет право отрывать его от интимнейшего занятия, а Пандем, надо признать, деликатен. Значит…

– Я знал, что вы приедете, – он снял катушку со спиннинга. – Вы из этих… из представителей Пандема на земле?

– Вряд ли Пандем нуждается в представителях, – гладко ответил незнакомец. Борис Григорьевич хмыкнул.

– Меня зовут Ким Каманин, – сказал визитер. – Я хирург, работал в клинике имени Попова, если это вам о чем-нибудь говорит.

– Говорит, – медленно отозвался Борис Григорьевич.

– Ну так вот, – Каманин развел руками. – У нас с вами сходные… – он запнулся, будто подбирая слово, – …проблемы.

– Вы младше меня раза в два, – сказал Борис Григорьевич. – Из вас выйдет замечательный пищевик-технолог. Или учитель физкультуры. Или еще кто-то… Вы действительно думаете, что вы – вы – можете сказать мне что-то, чего еще не удосужился сказать Пандем?!

– Человек говорит с человеком, – пробормотал Каманин и посмотрел на свои пыльные кеды. – Видите ли… Я был одним из тех, с кем Пандем встречался… в человеческом обличье. Я считаю его своим другом. Может быть, поэтому…

Каманин замолчал.

– Ладно, – сказал Борис Григорьевич без особой радости. – Идемте.

…У Каманина была машина, поэтому вместо обычного часа, который занимала дорога на велосипеде, они уложились в десять минут (и это при том, что Каманин пропустил поворот и пришлось разворачиваться). Дом стоял незапертый, Пират приподнял голову и сказал «гав» – равнодушно, для приличия.

– Один живу, – сказал Борис Григорьевич, сгружая велосипед. – За бедлам – простите великодушно.

И подумал: «Наверняка он все знает. От Пандема». О том, что старший сын в Мексике, что дочь в Австралии, что жена в Канаде… Жена у него вообще-то строитель. Строителям теперь хорошо жить. Еще инженерам.

– Чай будешь? – Борис Григорьевич по привычке легко переходил на «ты».

– Спасибо, – сказал Каманин.

Борис Григорьевич с сожалением посмотрел на щуку. Так никто в поселке и не увидел; зафаршировать бы ее прямо сегодня, гостей позвать…

– У меня есть фотоаппарат, – сказал Каманин.

– Незачем, – сухо возразил Борис Григорьевич. Поставил чайник на плиту, снял с полки чашки. Подумав, вытащил пачку кильки в томате. Нарезал хлеб-«кирпичик»:

– Скоро, говорят, и рыбу ловить нельзя будет? Будем синтезированную есть, и свинину синтезированную, и говядину… Да?

– Не думаю, чтобы нельзя, – негромко ответил Каманин.

– А Пандем что говорит? – Борис Григорьевич осторожно отогнул жестяную крышку с острыми, как щучьи зубы, краями.

– А вы спросите, – отозвался Каманин еще тише.

Борис Григорьевич вздохнул:

– Не люблю я с ним разговаривать, Ким… как тебя по батюшке?

– Просто Ким.

– Так вот, просто Ким, не могу я с ним… вроде как с собой говорю. Но сам себе такого ведь не наплету, если не сумасшедший. Нет-нет да и подумаю: все, старый дурак, допрыгался, шиза пришла… Вот так. Плохо мне с ним говорить, просто Ким. Вроде как в зеркало смотреть с большого бодуна. И противно, и страшно. Умом понимаешь: вот все здоровые, как лошади, и живут по сто лет, даже те, кому помереть бы стоило. Вот невестка моя на базаре стояла с утра до ночи, а тут вдруг вспомнила, что она вроде как на химика училась… И еще хорошо – бюрократии нет никакой, я же ее печенками ненавидел, эту заразу. Бюрократию, в смысле, а не невестку. А теперь ни одной бумажки: нужно тебе что-то, так сразу и получаешь… Так что умом я, пожалуй, очень даже за Пандема. Людям надо, чтобы за ними приглядывали. Не всем, конечно… Мне вот не надо. Да и страшно… против лома нет приема, как говорится. Вот он велит не убивать. И никто не убивает. А сказал бы – убивайте? А сказал бы – постройте мне идола и на колешках перед ним ползайте? А сказал бы – принесите мне в жертву сына там или дочь?

– Ну вы же ни от кого не требуете жертв, – тихо сказал Каманин. – Почему вы думаете, что Пандем глупее или злее вас?

Борис Григорьевич потер седеющие усы:

– Себя-то я хорошо знаю. А кроме того… Таких, как я, миллиарды гуляют, вот сбреду я, предположим, с ума, так живо мозги вправят или там запрут. А он другое дело. Слишком большая власть, и некому остановить…

– Я тоже этого боялся, – подумав, пробормотал Каманин.

– А теперь? Теперь перестал бояться?

– Он мой друг, – Каманин вдруг улыбнулся. – Друг может сомневаться, может быть неправым…

Борис Григорьевич разложил кильку на ломтики хлеба – получились бутерброды. Заварил чай. Пододвинул к Каманину фарфоровую сахарницу с одной отбитой ручкой:

– Это опасное, дружочек Ким, заблуждение. Подружился огонь с еловой веточкой…

– Я ведь тоже не вчера родился, – Каманин вдруг стал упрямым, очень упрямым. – Кое-как могу отличить брехню от правды… Кроме того, Пандем меня когда-то вытащил из очень скверной… переделки. Тогда, когда смерть еще была.

Борис Григорьевич улыбнулся. Какая чудная оговорка; этому юнцу кажется, что он бессмертен. Как будто смерть в девяносто или даже сто лет – не смерть вовсе…

– …Да я, собственно, не говорю, что Пандем брешет, боже меня упаси… Может, он действительно нас всех возлюбил. С чего возлюбил, с какой такой радости – другой вопрос… Знаю, что ты мне скажешь, устроитель будущего. Скажешь, что я в депрессии, потому что потерял работу. Потому что все мои годы, потраченные на то, чтобы научиться тому, что я умел, весь мой опыт, все, чего я стоил как врач… все пошло псу под хвост. Что я больше не уважаемый человек, которого днем и ночью, в любую погоду на мотоцикл – и к больному. Грыжи, роды, пневмонии, палец косилкой отрезало – все ко мне… Тебе не понять, сынок. Даже твоя клиника Попова… Там свое. А деревенский врач – это статус, дружок. Это да… Так вот теперь я никто. Эти вот руки, – Борис Григорьевич смотрел на свои ладони, на толстые сильные пальцы с грязными ногтями, – эти руки… я был хороший врач, сынка, вот не вру. Очень хороший. А теперь все. Садиться за парту рядом с молокососами, начинать с нуля – не могу, не хочу, нет сил. Поэтому, мол, ною, поэтому жалуюсь, поэтому ищу во всем подвоха и не разговариваю с Пандемом. Вот что ты мне скажешь. И добавишь, что ты пришел ко мне, глупому старику, на помощь, откроешь глаза, протянешь руку, найдешь мне занятие… Так?

– Нет, – сказал Каманин. – Нет… Понимаете, Борис Григорьевич. Если бы Пандем был таким, как вы о нем думаете, – вы давно были бы самым счастливым человеком на земле.

Сделалось тихо. Хозяин и гость смотрели друг на друга.

– То есть? – спросил наконец хозяин.

– Он может изменить наше сознание незаметно для нас, – сказал Каманин. – Постоянное счастье. Из ничего. Для всех. Спокойствие, свобода, никакого сожаления, никаких сомнений, никакого страха…

– Боже мой, – сказал Борис Григорьевич. Приподнялся было на скамейке и снова сел, рука привычно потянулась к груди, где давно уже не болело сердце. – Это… угроза?

– Нет, – тихо сказал Каманин. – Это довод.

…Было почти темно, когда они взялись разделывать щуку под большим фонарем на крыльце. «Видно, что хирург», – думал Борис Григорьевич, глядя на каманинские руки.

Сбежались соседские коты. Пират побрехивал на них без рвения. Коты не боялись.

Прогорали сосновые угли в яме.

– Он растерян, – говорил Каманин. – Ему трудно. Потому что лени, трусости, жадности много тысячелетий, а Пандем – молод. Он не всемогущ, но он растет во всемогущество, чтобы никогда его не достигнуть. Знаете, как функция, которая стремится к бесконечности… А сейчас ему трудно, потому что первая эйфория прошла, остались миллионы людей, потерявших профессию, остались тысячи властолюбцев, у которых отобрали власть, а у кого-то – и смысл жизни… Толпы суицидников на крышах, хотят покончить с собой, а Пандем не дает, и они его проклинают… Я говорил с одним таким. Вчера.

– А вы, значит, что-то вроде «Скорой помощи», – пробормотал Борис Григорьевич, складывая в кастрюльку щучьи печень и плавники.

– Да, я нашел себе работу, – помолчав, сказал Каманин. – Не много-то славы… А на свете так много тупых сволочей, не ценящих ничего, кроме собственного брюха да полового органа… Пандем уговаривает, убеждает, подкупает, кого-то заставляет… И будет дальше убеждать, уговаривать, подкупать, кого-то заставлять… Хотя мог бы просто сказать: работайте, ребята, любите друг друга и будьте счастливы. И любили бы, и были бы счастливы… Понимаете, о чем я?

Каманин повернул голову, и при свете качающегося фонаря Борис Григорьевич увидел, как блестят у него глаза.

Под забором коты молча дрались за рыбьи потроха.

– Неужели мы с вами не договоримся? – Каманин вытер мокрый лоб тыльной стороной ладони, но лаковое пятнышко щучьей крови все равно осталось. – Неужели нам с вами не интересно увидеть звезды… Счастливых людей, любящих свою работу… Мир, где люди живут как люди, а не как черви в грязи и кровище… Неужели ради этого мы не готовы жертвовать ничем, вообще ничем?

Борис Григорьевич взял кувшин с водой и долго, долго лил ему на руки.