Текст книги "Хроники Птицелова"

Это было потрясающее многообразие самых разных языков, от которого кружилась голова. Впору было подумать, что ты принципиально читаешь произведения в оригинале, но моих скудных знаний хватило на то, чтобы понять – это не так. Нашлось много книг на русском, но отнюдь не все они открывали читателю мир русской литературы. Произведения Достоевского, Льва и Алексея Толстых, Гоголя, Куприна, Тургенева, Брюсова, Горького, Шишкова, Амфитеатрова, Булгакова, Пастернака и Андреева перемежались с Переком, Апдайком, Томасом Манном и Лагерлеф. Можно было усомниться в твоих знаниях определенных языков, но вот же! Красивый темный корешок с надписью «East of Eden» – «К востоку от Эдема» Стейнбека. Уже упомянутые мной «Les Misérables» могли быть только «Отверженными» Гюго. «Faust» и «Die Leiden des jungen Werthers» сообщали, что прочесть Гете для тебя – совсем не проблема. Что касается Лагерлеф, скандинавских языков я не знаю совсем, но том с надписью «Selma Lagerlöf, Gösta Berlings saga» и несведущему человеку давал понять, что и шведский язык сколько-то тебе доступен. Еще я углядела красивую «Julemysteriet», опознав по рисунку на обложке трогательную «Рождественскую мистерию» Юстейна Гордера, и на твой счет был зачислен и норвежский тоже. Потом мое внимание привлекла загадочная «Raamattu», и, открыв ее, я узнала Библию. Название издательства подсказало мне, что язык этой книги – финский.

Завороженная обилием языков, я продолжила изучение твоих башен. Попадались и знакомые мне вещи: немало литературы было на латыни, например, «De Civitate Dei contra paganos» Аврелия Августина и ненавистные мне «Epistulae morales ad Lucilium» Сенеки. Приятно поразило обилие греческого – взгляд легко выхватил «Οδύσσεια», хотя на ней же лежал русский «Одиссей», «Στρωματείς» Климента Александрийского и сочинение Флавия с пространным названием «Φλαυίου Ἰωσήπου ἱστορία Ἰουδαϊκοῦ πολέμου πρὸς Ῥωμαίους βιβλία», у нас прозванное коротко и ясно – «Иудейская война». Между прочим, книга эта была обернута в бумагу, на которой кто-то – ты? – небрежным рукописным почерком вывел греческие слова. Под бумажной оберткой я обнаружила абсолютно черную обложку без единого словца. Хотела заглянуть внутрь, но меня отвлекли другие книги.

«Kara Kitap», «L’isola del giorno prima»… Насколько я могла судить, турецкий и итальянский. «Ogniem i mieczem» – имя Генрика Сенкевича рядом с этим названием заставило меня подумать, что это польский язык. Все бы ничего, но дальше! Ряды иероглифов, схожих и все-таки различимых. 源氏物語 – наверняка японский. 史記 – тоже японский или, быть может, китайский. 김만중 – должно быть, корейский. Различные вязи. أَلْقُرآن – не нужно быть знатоком арабского, чтобы узнать Коран. Удивительное многообразие!

От изучения башен меня отвлек громкий стук. Ты отправился открывать; щелкнул замок, скрипнула дверь, и пришедший тут же поинтересовался с ноткой отцовской строгости в голосе:

– Ты что, не один?

– Не один, – подтвердил ты. – Заходи. Это Птицелов, и она хотела с тобой поговорить.

– Да? Интересно, о чем это.

Ангел! Неудивительно, что его голос показался мне знакомым.

Я оделась и снова оглядела твою комнату, на этот раз в попытке обнаружить что-нибудь, что могло бы привести меня в относительный порядок. На первый взгляд ничего не нашлось, все подобные вещицы наверняка были в ванной, как и положено, а не простирались длиннющими рядами вдоль стены, как у меня дома.

Но проверить все равно следовало, и я заглянула за книжные башни, чтобы увидеть стену. И – вот оно! Конечно, никаких рядов косметических средств вдоль пыльного плинтуса не стояло, зато валялась одинокая расческа. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы выудить ее из книжнобашенного заточения.

Расческа оказалась пластмассовой, с длинной ручкой, украшенной мелкими стразами. Я покрутила ее в пальцах. Было совершенно очевидно – женская, и слой пыли на ней соответствовал виду твоих зарубцевавшихся шрамов. Я решила, что нужно положить ее обратно. Ты наверняка не знал об этой забытой вещице, и ни к чему было ей показываться тебе на глаза, какой-нибудь шрам мог снова закровоточить…

Я собиралась снова закинуть ее за башни, но тут послышались приближающиеся шаги. Времени не оставалось, и я торопливо сунула расческу себе под одежду – как раз вовремя, чтобы ты ничего не заметил.

– Пришел Ангел, – сообщил ты.

– А у меня нет расчески, – вздохнула я.

Ты отвел меня в ванную и щедро разрешил пользоваться всем, что попадется на глаза. Позволение с подвохом, потому как мне не могло вот так сразу попасться на глаза то, что хранилось в двух шкафчиках, стоящих у стены. В них было множество дверок и ящичков, так что они напоминали один большой ванный секретер. Меня снедало любопытство, но я все-таки сдержалась и воспользовалась твоим заветом, то есть тем, что стояло на полках под зеркалом. Заставлять ждать Ангела было нехорошо, поэтому я только умылась и причесалась, что заняло всего пятнадцать минут. После этого я вышла на миниатюрную кухню, в которой едва умещались стол, холодильник, раковина и одна-единственная антресоль. Стульев было два, и на одном из них расположился Ангел. Он был точь-в-точь таким же, как в нашу прошлую встречу, только одет совсем по-другому…

Так я подумала, но в следующий момент спохватилась: нет, Ангел одет так же – ведь он, как и тогда, был в сутане. Просто вместо живого человека мне вспомнилась статуя на кладбище. До чего же эти лица были похожи!

– Здравствуй, Птицелов, – сказал Ангел почему-то с иронией, которую я не поняла. Что смешного в том, чтобы быть Птицеловом? На себя бы посмотрел.

– Здравствуй, Ангел, – ответила я в тон ему.

– Присаживайся, – ты указал на свободный стул.

Я села, ты поставил передо мной кружку с кофе – такая же стояла перед Ангелом, – а сам присел на край стола.

Первым делом я обратилась к тебе:

– Ты, похоже, знаешь все языки на свете!

– Да.

Так ты ответил. Коротко и скромно, словно ничего необычного в этом нет. Просто «да» – и все. Но этого явно было недостаточно, потому что Ангел, будто имел к твоим успехам самое непосредственное отношение, счел нужным строго подтвердить:

– Да. – Но, заметив мое замешательство, мягко перевел тему: – О чем ты хотела поговорить со мной?

– О твоем начальнике, – сказала я. – Я говорила со своим новым отцом и пыталась убедить его, что…

Три точки зрения

Птицелов. Все меняется. В мире нет ни одной постоянной величины. Даже Бог не является постоянной величиной. Неизменность – это всего лишь недостижимый идеал, придуманный людьми. Это так?

Ангел. Все так, как со всеми другими вопросами: на любой можно посмотреть с разных сторон. Твой ответ однозначный. Его не существует и не может существовать.

Птицелов. Тогда ответь мне с нескольких сторон, несколькими многозначными ответами.

Ангел. Учитывая специфику темы, я понимаю так, что тебя интересуют человеческая точка зрения и божественная. С человеческой точки зрения может быть сколько угодно вариантов. Что касается божественной, даже ангел не может отвечать за Бога. А если бы Он и захотел говорить через меня, человеческому разуму не понять божественных тайн.

Птицелов. Вот тебе моя человеческая точка зрения: все в мире меняется, и даже Бог. Я говорю о Боге, так как всякому очевидно: любой предмет изменчив, и только с верующими можно поспорить о том, изменчив ли Бог, потому что мне приходилось слышать, что неизменчив и вечен, что по сути одно и то же. Но до того времени, как мир стал захватывать монотеизм, у всех народов было множество разных богов, и этот факт делает из Бога сосредоточение точек зрения всех людей. Раньше они были разрознены, но теперь относительно едины, потому что Яхве, Троица и Аллах – это, по сути, одно и то же. Потом они снова разобьются на множество мыслей, какими были прежде. Поэтому нельзя сказать, что Бог – величина постоянная.

Ангел. Нельзя, если смотреть на Бога по-человечески, как на предмет научного исследования. Наука оперирует фактами, но в духовном видении с фактами плохо. Бог не сливался в единое из множества других богов, он выступал их создателем или же просто наблюдал за тем, как люди возвышают порождения собственной мысли до уровня богов. Сам Он оставался неизменным.

Птицелов. Значит, я права. Бог – это недостижимый идеал.

Ангел. Конечно. Ведь ты не Бог, поэтому для тебя неизменность – недостижимый идеал, а недостижимый идеал – Бог. Как и для любого другого человека. Именно поэтому священнослужители постоянно повторяют, что Бог непознаваем. И это так.

Птицелов. Теперь отвечай мне с ангельской точки зрения, раз не можешь с божественной.

Ангел. С точки зрения ангелов, Бог всемогущ, и, значит, Он мог бы измениться, если бы захотел. Вместе с тем у Него нет ни одной причины испытывать подобное желание, ведь Он совершенен. Поэтому остается говорить о том, что Бог таков, каков Он есть. Оставим за скобками вопрос, что вообще понимать под изменчивостью. Характер? Ход мысли? То, что здесь, на земле, назвали бы телом? Все эти человеческие атрибуты неприменимы к Богу, так что и я могу ответить тебе то же, что говорят люди: Бог непознаваем для человека. Но Он всемогущ, и это можно сказать наверняка.

Птицелов. Это не ответ. Ты говоришь, что Бог всемогущ, а там – кто его знает.

Ангел. Но Его и правда никто не может знать полностью, как ты не можешь полностью знать другого человека. Ведь ты не можешь сказать, всегда ли Чтец был таким, каков он сейчас.

Чтец. Я согласен с Птицеловом, люди уж точно меняются всегда – это касается и тела, и мыслей, и вообще всего. Год или даже день назад я не мог быть таким же, какой я сейчас.

Ангел. Да, но Птицелов не может быть уверена в том, что ты не был таким же. Ведь тогда она тебя не знала и исходит только из собственного убеждения о том, что все люди меняются. А этого мало.

Птицелов. Ты прав. То есть ангельская точка зрения – Бог всемогущ, но при этом непознаваем, никакие человеческие атрибуты к Нему неприменимы, поэтому о его изменчивости говорить бессмысленно.

Ангел. Примерно так, хотя мне и не нравится это твое «ангельское» мнение. Спрашивать ангельскую точку зрения – все равно что спрашивать птичью.

Птицелов. (прислушивается). Могу спросить и про птичью.

Чтец. (открывает окно, врывается птичий щебет). Действительно, птицы раскричались.

Птицелов. (Протискивается к окну, высовывается наружу; спустя несколько секунд на ее протянутую руку садится крохотный воробей. Птицелов говорит с ним с минуту, потом воробей улетает. Птицелов возвращается на место, Чтец закрывает окно.) Среди птиц самое распространенное мнение, что все в мире находится в непрерывной изменчивости. Бог может быть постоянной величиной в этом потоке, а может и не быть. Все зависит от отношения к Нему того существа, которое пытается найти ответ на этот вопрос.

Чтец. Согласен.

Ангел. (Подумав.) Согласен.

Домой я возвращалась совершенно упоенная. Ты и Ангел предлагали отвезти меня, но я решила добраться сама – хотелось побыть одной и насквозь пропитаться воспоминаниями о путешествии на третье небо. С тобой у меня, конечно, получилось бы еще лучше, но при Ангеле было неловко. Как он хмурил светлые брови, какие нотки звенели в его голосе, стоило тебе бросить на меня взгляд или мне на тебя. Не думаю, что ему это было неприятно, но он напрягался, может, волновался, не сделаем ли мы что-нибудь неправильно, не получим ли новые шрамы… За тебя он, конечно, переживал больше, ведь ты был не просто его другом, а подопечным, служителем, исполнителем высшей воли, назначенным прекрасным и пугающим Асфоделем. Но об этом я узнала позже, а пока мне просто было неловко наслаждаться при Ангеле воспоминаниями о твоих объятиях…

Я шла по улице, на губах моих застыла улыбка, и люди улыбались в ответ, и сияли радушием прежде мрачные дома, и многим живее стали заснеженные палисадники. Время от времени солнце весело поливало сырой асфальт золотистыми лучами, но даже когда оно скрывалось за грязно-белыми пуховыми облаками, пасмурный пейзаж казался приветливым. Удивительно, как человеческие чувства могут разукрасить или обесцветить окружающий мир. Когда мои шрамы непрерывно кровоточили, все вокруг представлялось дикой, отталкивающей планетой, страной десятого мира, полусгнившей и готовой вот-вот развалиться на куски, а теперь, когда кровь не текла, раны зарубцевались и даже немного поблекли, те же самые места засияли всеми цветами октавного спектра.

Раздался крик, но я в своем счастье предпочла не обратить на него внимания. Прямо передо мной рухнул кусок льда – с крыши дома, вдоль которого я шла, сбивали наледь. Несколько прохожих остановились, кто-то вскрикнул, кто-то разразился ругательной отповедью, не знаю, в чей адрес: я не слушала, просто весело перепрыгнула через кусок замерзшей воды, едва не оборвавший мою жизнь. Вдохновленная этим маленьким успехом, я устремила взор на большую лужу, раскинувшуюся впереди маленьким озерцом, в котором доживали последние часы осколки глыбы. Вызов был принят; я ускорила шаг, перешла почти на бег, оттолкнулась у самой кромки лужи и прыгнула.

Во время этого краткого полета произошло нечто странное. Мои уши словно налились водой, как тогда, когда Ангел развозил нас на твоей машине; сквозь эту толщу послышались несколько коротких пронзительных выкриков, один за другим; мои глаза опустились и уловили в мутной снежной воде отражение чего-то большого, цветастого, на изображение этого существа не хватило бы даже октавного спектра… Или мне показалось?

Я приземлилась на другом «берегу» искусственного озерца, повернула голову и едва успела подставить руку. На нее опустилась дивной красоты птица, видеть такую в реальности мне еще не приходилось. У нее было темно-коричневое бархатное тело, голова, разделенная плавной линией на желтые и зеленые цвета, крепкий синевато-серебряный клюв, а из-под темных сложенных крыльев опускались длинные-предлинные желто-белые перья! И птица эта была не только самой прекрасной из виденных мной, но и самой большой. Я не без труда удерживала ее на руке, и это было тем сложнее, что от восторга у меня перехватило дыхание. И откуда здесь могла взяться такая красота? Подобные птицы не могут жить и не живут в нашей стране, да и в соседних странах тоже, их обиталище – далекие острова с девственными лесами и теплыми ливнями.

– Кто ты? – спросила я. Было неловко обращаться к столь чудесному созданию, но, раз уж оно само прилетело ко мне, не так уж и невежливо первой начать разговор.

– Люди назвали нас Paradisaea apoda[4]4
  Видовое название apoda происходит от греч. ἄπους (или ἄ-πους – безногий).


[Закрыть], – последовал ответ.

Когда птица говорит, она редко вещает о себе конкретно, в основном – о всем своем роде. И это вовсе не потому, что у каждой отдельной птицы нет своего характера и личной жизни. Просто они, в отличие от людей, чувствуют свою общность и не мыслят без нее жизни. Даже одиночные дятлы скрипят «мы», а не «я».

– Дурацкое название, – посочувствовала я. – Это так глупо – ведь у вас есть ноги.

– Да, – ответила птица. – Но люди считали, что мы прилетели из Рая и поэтому нам не нужны ноги.

– Ужасно глупо, – не могла не поворчать я. – Если птица прилетела из Рая на землю, почему бы ей где-нибудь не приземлиться? То, что у тебя есть ноги, совсем не означает, что ты прилетел не из Рая.

– Можешь называть меня Ару, – сказала птица.

– Тебе нужна помощь, Ару? – спросила я, потому как птица из далекой райской земли явно не выживет в нашем холодном мире.

– Нет, – сказал Ару. – Я только хотел предупредить, что тебе нужно улететь куда-нибудь далеко.

– Куда и зачем? – удивилась я.

– Ты будешь в опасности, и тебе нужно улететь далеко-далеко, – настаивал Ару. – Возможно, к Оуэну.

– Спасибо, я запомню, – сказала я.

Информацией, полученной от птиц, нельзя пренебрегать, даже если ты ее совсем не понимаешь.

– Девушка, с вами все хорошо? – Кто-то потряс меня за плечо.

Я очнулась. Стояла столбом посреди улицы, рядом с лужей, рука согнута, но никакой птицы на ней не было и в помине. Меня тормошил какой-то мужчина средних лет. За его спиной стоял подозрительнейшего вида субъект с курчавыми рыжими волосами и такой же бородой; растительность заслоняла бóльшую часть его лица, а все остальное скрывали очки с толстыми линзами в потрескавшейся пластиковой оправе, так что единственной открытой частью лица был нос, но судить о человеке по носу довольно сложно, хотя кое у кого, я слышала, получалось.

Еще одним заинтересованным лицом была светловолосая девушка в старом сером пальто с легким оттенком синевы. Она сидела на корточках между лужей и мной, так что один ее потертый сапог касался воды. Светлые волосы поникшими завитками касались впалых щек, пальцы с обкусанными ногтями беспокойно касались практически синих губ, за которыми зубы выбивали мелкую дробь. Это несчастное создание, скорее мертвое, чем живое, выглядело совсем как Валькирия, когда мы встретились! Я бы в первую очередь кинулась к ней, но эти глупые мужчины вклинились и все испортили.

– С вами все хорошо, девушка? – канючил тот, что тряс меня.

– Со мной все отлично, – раздраженно откликнулась я и скинула с себя его руку.

– Но вы щебетали тут сама с собой! – Мужчина весь извертелся, пытаясь заглянуть мне в уши и увидеть, не прячу ли я там миниатюрный наушник с микрофоном.

Я досадливо поморщилась.

– Я говорила с птицей.

– И я бы вполне это понял, – мужчина обиженно засопел, – но здесь не было птицы. Я наблюдал за вами пять минут кряду, вы замерли, согнули руку и начали то свистеть, то что-то лепетать, а то и кричать, и я уже хотел вызывать «Скорую»!

– И зря совершенно, – парировала я. – Потому что птица была.

– Вам все-таки нужен врач, – сделал вывод мужчина.

– А может, вам? – спросила я. – Потому что птица была, очень большая и яркая, а вы ее не видели. Такие называются райскими птицами. А еще – Paradisaea apoda, но это ужасно глупо, потому что у них есть ноги, хотя это и не говорит о том, что они прилетели не из Рая.

Глаза мужчины округлились, совсем как у моего нового непутевого отца. Странные люди!

Подозрительный субъект за спиной приставучего мужчины кашлянул, поправил свои нелепые очки и проговорил низким голосом:

– Paradisaea apoda никак не могла здесь оказаться. Они обитают только в Новой Гвинее. Их вывоз строго запрещен. Да и летать в такую погоду она не смогла бы, не говоря уже о том, чтобы сидеть у тебя на руке и болтать.

– Вот видите! – торжествующе протянул мужчина.

– Но я тоже ее видел, – добавил подозрительный субъект с неприятной улыбкой, адресованной почему-то мне.

– Девушка, хоть вы скажите! – взмолился несчастный, глядя на создание, присевшее между мной и лужей. Уж лучше бы ей вызвал врача! У нее были такие синие губы, будто она только что чуть не утонула в мутной воде лужи-озера.

Мы все посмотрели на девушку. Она медленно подняла свои огромные прозрачные голубые глаза, вытянула руку, распрямила указательный палец, указывая на меня, и тихо сказала:

– Это мое.

– Вы скажите, была ли здесь птица! – взорвался мужчина.

– Птицы всегда рядом, – ответила девушка. – Я их не вижу. Но слышу.

Тут мужчина, видимо, решил, что мы все спятили или что у него самого не ровен час не все в порядке с головой, раз уж всем сложившаяся ситуация кажется нормальной, а ему – нет, и умчался. Подозрительный субъект еще с минуту смотрел на меня, неприятно ухмыляясь, потом медленно повернулся и вразвалку направился прочь. Я засмотрелась на него, гадая, что это за тип, и даже не сразу отреагировала на то, что девушка потянула меня за свитер, а когда тип в очках скрылся и я обратила взгляд к девушке, той уже не было. Ее силуэт удалялся, и я видела – она держит что-то в руке.

Я растерянно стояла посреди улицы. Вдруг меня осенило: расческа! Я забрала из твоего дома расческу, спрятала под свитер, совершенно забыла о ней, и когда перепрыгивала через лужу, она, наверное, чуть не вывалилась. Девушка заметила расческу и решила, что это ее вещица, устала ждать, когда я начну говорить, и забрала расческу сама. Может, это и вправду ее? Но не станешь же догонять и расспрашивать, была ли она у тебя дома, и у тебя самого узнать страшно, все-таки я забрала расческу без спроса и она могла принадлежать причине твоих шрамов.

Неужели это была она? Сложно в такое поверить. Те, кто оставляет нам глубокие шрамы, выглядят так только через многие годы, когда жизнь показывает им, как они ошибались, оставив нас кровоточить за непреодолимой стеной. А пока время не прошло, они живут, теша себя иллюзиями, что сделали правильный выбор… Вокруг них нет стен, щеки налиты здоровьем, глаза блестят, а рядом находится кто-то, для кого, как они думают, они будут значить то же, что и для нас… Если бы только они знали, что ждет их впереди, сколько проклятий свалится на их головы и как они заплатят – непременно заплатят! – за то, что разрушили чужую жизнь и непоправимо искалечили душу.

Дома Валькирия спросила меня, как прошла моя встреча с мамой, и я рассмеялась, вспомнив своего нового непутевого отца в обнимку с бутылкой. Пока Валькирия старательно готовила мне кофе, я в мельчайших подробностях рассказала все то, что случилось с момента, как я покинула дом, до выхода из гостиницы. Потом моя веселая речь сама собой оборвалась, и я уперлась взглядом в коричнево-белую поверхность кофе, густо присыпанную корицей и шоколадом, чувствуя при этом, как на губах застывает глупая улыбка.

– Ты в таком хорошем настроении! – заметила Валькирия. – Что-то еще случилось, правда?

– Да. Я встретила его.

– Его?

– Мы были на приеме, и потом виделись еще несколько раз, не всегда в реальности, а сегодня я поняла, что хочу быть с ним, и мы были с ним, и оказались на третьем небе, – быстро изложила я и занялась кофе. Ароматный напиток горячим потоком пробежал по моему организму, и я почувствовала себя еще лучше.

– Почему именно на третьем, а не на седьмом?

– Все очень просто. Семиэтажные небеса нарисовали в незапамятные времена где-то около Африки, и все было как следует разложено по полочкам, а люди подхватили «на седьмом небе» и стали употреблять его где только можно. Очень глупо и очень неуместно!

– А третье небо – уместно? – робко полюбопытствовала Валькирия, как всегда, когда я начинала ей рассказывать о чем-нибудь, что можно узнать только из книг на странных языках. Или от птиц.

– Посуди сама. Ты ведь не думаешь, что все эти небеса пустые? На первом небе находятся облака и ветер.

– Так. – Валькирия кивнула, посчитав это вполне логичным.

– На втором небе, – продолжила я, – сплошная тьма.

– А как же звезды? – удивилась Валькирия.

– Подожди, до звезд еще далеко… На третьем небе, – мой голос сам собой преисполнился медовой сладости, – Райский сад.

– Тот самый Рай, куда, как верующие говорят, попадаешь после смерти? – уточнила Валькирия. Я кивнула, и она неуверенно спросила: – И ты… Ты в это веришь?

– Какая ерунда, верить во что-то! Тому, что существует как бы втайне от нас, глубоко все равно, верим мы в него или нет. Существует – и существует. Не существует – и не существует. На самом деле это совсем неважно. Важно помнить о том, что в Райском саду наверняка есть птицы, и здесь они тоже есть.

– Ты когда-нибудь видела райскую птицу? – спросила Валькирия.

– Да, – кивнула я и через секунду добавила: – Только что.

– Как это только что?

– Я шла домой, по пути мне захотелось перепрыгнуть через лужу, и когда перепрыгнула, на руку мне приземлилась райская птица, – объяснила я. – Ее, то есть его, зовут Ару, он наговорил мне много странных вещей. А потом появился какой-то мужчина, и даже не один, но второй хотя бы признал, что видел Ару. Другой говорил, что я щебетала сама с собой. Дурак! Как можно щебетать сама с собой, если ты не птица.

– Наверное, она действительно прилетела из Рая, поэтому видели ее не все, – предположила Валькирия. – А что она сказала, если не секрет? Мне так интересно, что могла сказать птица, прилетевшая из Рая.

– Ару предупредил меня об опасности, сообщил, что мне нужно улететь куда-нибудь далеко-далеко.

– Опасности? – Валькирия встревожилась. – А это… Это не может быть из-за этого человека, о котором ты говоришь…

Моя рука непроизвольно поднялась, рассекла воздух и со всей силы вдарила по столу так, что Валькирия испуганно сжалась. Мне было стыдно, но что я могла поделать! Ты был так прекрасен. Ты был нужен мне. Я хотела тебя. Никто не смел говорить мне, что ты можешь стать источником опасности. Да даже если и так – все мое существование стоит твоих мимолетных объятий, и никто не помешает променять его на тебя, если мне так захочется.

– Ох, прости, – сказала я. – Опасности нет. Во-первых, он водит дружбу с Ангелом. Во-вторых, мы пообещали друг другу, что у нас будет все-все, кроме самого главного.

– Это хорошо, – прошептала Валькирия, протянула руку и нежно погладила пальцами мою ладонь, которая так и осталась лежать на столе. – Я просто очень боюсь за тебя. Твои шрамы начали заживать… Было бы ужасно, если бы опять…

– Ничего не будет! – заверила я. – Мы пообещали.

Мы немного помолчали. Потом Валькирия, явно все еще стыдившаяся за свои слова, вернулась к прошлой теме:

– А что на остальных небесах? Что может быть выше Рая?

– Ничего интересного, – откликнулась я. – Служебные помещения и директорский кабинет. На четвертом небе – звезды. На пятом – падшие ангелы. На шестом – ангелы-наблюдатели. На седьмом – Бог. Представляешь, как это смешно, когда ты «на седьмом небе» от счастья и в такой момент оказываешься у Божьего престола.

Мы рассмеялись.

– А разве падшие ангелы не должны быть в Аду? – спросила Валькирия, отсмеявшись.

– Не знаю, все ли ангелы пали так низко, – сказала я. – Об этом надо бы спросить у Ангела Божьего. Но я боюсь, что мои расспросы его утомляют.

– Тогда не стоит.

Мы еще посидели немного, а потом Валькирия сказала, что хотела бы нарисовать райскую птицу, если можно; она всегда спрашивала разрешения, можно ли что-то нарисовать, если это было связано со мной, пусть даже только случайно брошенным словом. Я взяла за правило не доказывать ей, что она может рисовать все что угодно, а просто давала свои разрешения, раз уж это было необходимо для ее спокойствия. Разрешила и сейчас, и Валькирия заперлась у себя. Я была рада этому. У нее свой сложный и печальный путь, она должна пройти его до конца, а для этого ей необходимо рисовать. Может, как-нибудь я расскажу ее грустную историю. Или она сама расскажет.

Итак, Валькирия пошла рисовать, а я улеглась в постель, думая о тебе, многоэтажном небе, дивной птице Ару и странных людях, встретившихся мне рядом с лужей. С этим многообразием мыслей я провалилась в сон, но снилась мне не мешанина из прошедших событий, извращенная спящим разумом, а Темные Коридоры.

Как обычно, я блуждала по ним, одержимая желанием что-то найти. Вниз по лестнице, в коридор, прямо… Темнота и тишина… Поворот направо, узкий коридорчик, я едва протискиваюсь, снова поворот, широкий коридор, лестница вниз, опять коридор и так до бесконечности. Обидно было то, что мысли и события реальности пробивались сюда с огромным трудом и я не могла заставить себя подумать о твоих словах, о том, что, возможно, мне дано какое-то задание, и тогда к его выполнению надо подойти разумно. Но как тяжело действовать разумно, когда тебя гонит вперед неуемное, лихорадочное желание! Найти… Взгляд скользит по полу, потолку, стенам. Ничего нового, все очень однообразно… Узкий коридор, поворот, вверх по лестнице, вниз, широкий коридор, коридор, коридор…

Я проснулась на четвертые сутки, несколько удрученная очередной бесполезной беготней в Коридорах. Был без малого вечер, в квартире царила тишина. Я не без труда встала, потратила некоторое время на то, чтобы полностью перейти в реальность, потом обошла свое жилище. Валькирии не было. В ее комнате стоял мольберт, повернутый к стене, на столе – палитра и множество красок, в высоких стаканах с пугающе мутной водой – кисти разных размеров, от гигантских до совсем крохотных, тут и там – некогда белые тряпки и салфетки, ныне перекрашенные всеми цветами радуги. Этот творческий беспорядок удивительным образом украшал комнату, напитывая уютом остальную, более обыденную обстановку – все, что не касалось рисования, у Валькирии хранилось в образцовом порядке. Одежда спрятана в шкафу, на тумбочке рядом с кроватью аккуратно сложены стопочки каких-то записей, несколько тетрадей в матовом черном переплете и три остро заточенных карандаша. Единственное, что вызвало у меня нарекание, это полочка под большим зеркалом, на которой рядком стояли три тюбика тонального крема, наполненная вязкой жидкостью баночка из темно-коричневого стекла, пожертвованная мной коробка с тенями небесно-голубых оттенков, очень шедших Валькирии, и – возмутительно! – паспорт в кожаной обложке, на которой так и было выдавлено: «Паспорт». Как будто вида маленькой книжечки недостаточно, нужно добавить кричащее указание – паспорт! Смотрите, это – удостоверение личности, в нем есть все, что нужно, чтобы возвысить человека и уничтожить, так обратите же на него внимание, возьмите его!

И я взяла. Но только затем, чтобы спрятать. Оглядываясь в поисках подходящего места, я про себя сетовала, что Валькирия должна быть осторожнее. Что, если бы сюда зашла моя мама? Что, если бы я пригласила в гости тебя и твоя рука сама потянулась бы к завлекательной вещице? Нет, нет и нет, личность Валькирии должна оставаться тайной, покрытой мраком. Или, на худой конец, отсутствием паспорта. Иначе они могли забрать ее у меня, а это погубит несчастную девочку, да и мне не принесет ничего хорошего.

Я откинула ковер, спрятала документ под отходящую половицу и еще не успела разогнуться, когда раздался стук. Громкий, требовательный, пугающе частый! Кто-то барабанил в дверь, будто намеревался ее выломать.

Каждый удар отзывался во мне пылающим страхом. Все внутри больно вздрагивало.

Бум!.. Сердце подпрыгнуло и, казалось, остановилось. Бум!.. Я попыталась выпрямиться, но громкий и резкий звук давил меня к полу. Кто это? Что ему нужно?

Все стихло. Я простояла в нелепой позе минуты две, потом все-таки выпрямила затекшую спину и неслышным шагом вышла в коридор. Стоило мне приблизиться к входной двери, стук прогремел снова, заставив меня замереть. Выдать себя было боязно. Так не стучат, когда приходят с добрыми намерениями или просят о помощи. Стук был такой силы, что казалось, замок вот-вот хрустнет. И не мог же меня так напугать один только стук?..

Я похолодела, шрамы на моем лице предательски заныли. Наверное, так стучит тот, кто не мог долгое время добраться до меня и понял, что я намеренно прячусь.

Мама сказала, что Он звонил ей и спрашивал. Она могла сказать Ему, что ошибки нет и я все еще нахожусь здесь. Именно поэтому Он мог стучать так требовательно, давая мне шанс откликнуться, а потом… Что потом? Возможно, у Него есть ключ. Я в упор не помнила, что стало с Его ключом. Он вполне мог остаться у Него. В таком случае я была в опасности. Надо бежать…