Текст книги "Она и её Он"

Глава 34

Сегодня пятница. Мне вчера Олежка совсем вечером позвонил – да просто так. Такой он хороший! Хочется непрестанно назвать его Тото, для самых близких друзей – Тотошка. Он спросил, как я, уточнил, что бездуховен по части классических увертюр. Это я так сейчас пишу, а он сказал как-то иначе, просто по смыслу так. Сейчас совсем рано, я что-то проснулась, а за окном все фиолетово-голубое. Уже не фиолетовое и еще не голубое. И фонари ночным светятся, небо темное, но словно бы с предвестниками восхода. Уже не та пора, когда весь день темно. Но света настоящего давно уже не было. Я сижу перед окном уже больше получаса. В пижаме, у меня она теплая, мягкая, и на ней еноты на штанах, а сверху – пуговки из перламутра. Чувства такие же, как в детстве, когда проснешься первый день без жара. Все ломит, больно, голова мутная, пить хочется уже, а есть захочется вот-вот. И волосы прилипли ко лбу. Как здорово, что сегодня я не буду одна. Я сегодня буду улыбаться и конфузиться. Сейчас я досижу свое подарочное утро – и чего это я не сплю? А еще сегодня нету работы и учебы совсем мало. Сижу и придумываю причины, почему не надо сегодня прогуливать, а честно ехать и включать мозг. Взгляд – совершенно прозрачный, в голову ничего не попадает.

Пока я решила так: я сейчас сварю себе кофе и налью его полный термос, сливок налью много. Возьму пакетик с орехами, цукатами, курагой и семечками. И поеду бессмысленно пить со всем этим кофе на парах. Подожму под себя ноги. Буду все записывать, а пойму потом, когда голова включится, или придет время весенних зачетов. А потом я домой не поеду, а пойду куда-нибудь. Я пока не придумала. Если не придумается – пойду в библиотеку и буду смотреть, как горит зеленая лампа. И поконспектирую Бахтина. Мне всегда от него на душе становится светлее. И включу себе в наушниках «Второй закон» и третью часть «Симфонии» с «Резистанс». И зациклю. Потом доползем до вечера, из окон – а они большие, старые, краска облупливается, и между рамами сор, а подоконник на улице весь запыленный и в наледи – станет видно разноцветные огоньки. А значит, пора будет идти к метро, где мы встречаемся.

На улице очень сыро и ветер бреет, с зазубринами. Я не решусь на пощечину общественному вкусу в виде варенок в филармонию. Я надену сейчас теплую длинную вельветовую юбку, кстати, тоже с пуговицами из перламутра, что-то я с ними зачастила. Она как домик: под нее хорошо прятаться. Большой свитер, под него что-нибудь тонкое и темное. И тогда не замерзну. Думаю, что на Олега мне впечатление производить не надо, он какой-то непроизвольный. И себя ему показывать с определенного ракурса тоже смысла нету. И рюкзак, потому как я ведь весь день буду на улице, термос, опять же. Бананы! Обязательно возьму бананы и печенье. И сегодня меня никто не будет обижать. Это параллельная вселенная.

Я пытаюсь понять, кто я в ней и как оказалась. Словно я расслоилась на двоих человек. И вот тот, второй, который писал вчера, он от чего-то лечится химиотерапией. А вот та я, что будет сидеть в зале, пахнущем лаком, крафт-бумагой и мастикой, вот она – на пороге нового мира. И она – в гостях у чуда. Она может в этом самом чуде оказаться, как в сказке про муми-троллей под Новый год. Вдруг мне повезет? Так хочу, чтобы повезло!

Мне очень нравится Олег. Сильно-сильно. И мне пронзительно легко с ним в мыслях, он добрый, легкий, светлый. И простой. Но не такой, как железный гвоздь. А какой-то другой. Мне не хватает в этой простоте ума. От этого мне грустно и обидно – ну вот как же так? Я сейчас думаю, наверное, это я какая-то неправильная и вкладываю то, что люди не обязаны выполнять. Я очень хочу, чтобы это прошло.

Обычно я сажусь перед этим листом и описываю свои чувства, состояния, наблюдения. Просматриваю реальность, управляю собой. По идее, сегодня надо бы поступить так же: надо написать сюжет о том, как мы с Олегом встретились под мелким и легким снегом и пошли в малый зал с зеленым бархатом, напоминающем о «The Velvet Underground» и преемственности бытия. Как мы болтали, как он себя вел, и что я по этому поводу думаю. Но у меня упорно не пишется. Я не могу выговорить диалоги от его лица – я не умею так разговаривать, это какая-то постоянная качка между простой искренностью и претенциозным надрывом. Я, конечно, попытаюсь, надо ведь сохранить реальность в памяти.

А вот что у меня пишется.

Сегодня у меня весь день разрывается моя пипикалка, сообщающая о том, что кто-то мне пишет. Поскольку сообщает она мне об этом весьма экстравагантными звуками, то весь день на меня смотрят окружающие.

Н сегодня в противоречивых чувствах. У него, как я поняла, кризис себя – великого и могучего. Обнаружился человек, которому и хорошо, и больно. Его эксперименты с полиаморией зашли в тупик. Прекрасная юная дева, та, которой предстояло учиться, прекрасна настолько, что с нею бы жизнь прожить. И настолько юна, что делать это может только бесчестный человек возраста сорок-плюс. И ему больно. И ему хорошо. Н – любит. Вот теперь я вижу, как это выглядит, а то я ведь все сомневалась, все придумывала что-то свое. Когда любит, он, оказывается, совершенно беззащитный и очень печальный, и невозможно нежный. Он спрашивал сегодня, что я думаю о его моральных качествах. Я написала, что думаю о нем хорошо без малейших сомнений, что:

– Ты для меня дверь в космос. Я смотрю, как ты поступаешь и что ты чувствуешь, и ощущаю Прикосновение другой вселенной. Словно меня втянули в черную дыру, и я могу посмотреть на мир изнутри нее.

– Ты образна, Ирина, мне очень нравится твоя поэтичность, оставайся такой, пусть ни время, ни опыт тебя на изменят. Скажи мне, я поступил плохо, как ты думаешь? У меня есть о себе мнение, вполне четкое. Мне необходимо твое.

– Н, ты любишь? Или ты влюблен? Или что? Ты так неопределенно написал, что я теряюсь в версиях.

– Я не знаю. Основное, наверное, и единственное, я куда-то потерял свой пьедестальчик, на котором было очень удобненько свысока наблюдать за копошением мира у моих ног.

– А что вызывает у тебя сомнения?

– Как мне поступать с собою. Имею ли я право на честность или только на правильность?

– Я бы ответила тебе, что это одно и то же.

– Переформулирую: имею ли я право делать то, чего искренне и всей душой хочу, или только то, что искренне считаю правильным?

– И снова – разве это не одно и то же? Разве ты, в конечном счете, не поступишь только и исключительно так, как ты хочешь? Не так, как было бы хорошо, если бы и мы и мир были другими, а именно так, как хочешь Ты и Сейчас.

– Да, пожалуй, что так. Знаешь, я никогда так не воспринимал эти понятия.

– Тогда основное, в чем тебе необходимо определиться, чего ты хочешь? А какой выбор?

– Я могу прыгнуть в бездну, там будет все другое, я даже не очень представляю себе, что же именно там будет. А могу выскочить в свою весьма симпатичную и знакомую жизнь.

– Зачем тебе в бездну?

– Там то, чего со мною никогда не было. Там чувство, которое начало случаться, и которого я никогда не испытывал.

– В юности с бывшей супругой?

– Нет. Это не забытое, а совершенно иное чувство. Я не хочу представлять свою жизнь без этой девочки. Могу, но совсем не хочу. Там есть только стоицизм в эмоциональной сфере, ирония в сфере ума и эксперименты с сознанием.

– А что хорошего в твоей реальности?

– Главное, что я не потащу за собой в бездну человека, который вызывает у меня только все самое хорошее.

– А тебе нравится идея спросить ее, что она по этому поводу думает, и серьезно послушать ответ? Это и прыжок с пьедестала, и в некотором роде бездна и безопасное невмешательство. Ведь она умная и целостная. Ведь раз ты думаешь и чувствуешь то, что пишешь, значит, она многое способна сделать, и на вопрос ответит серьезно. И это совсем иной ракурс – совместный.

– Да. Пиши еще.

– Ты пытаешься сейчас решить де-факто за вас обоих. Ты предполагаешь, что перейдешь в какое-то такое место, где несешь полностью ответ и за себя, и за нее. Но, если она согласится с тобой туда идти, разве это не ее решение? Разве не сама она его приняла? Разве она не несет за него ответственность? Если обо всем этом не спросить – то, да, ты тянешь одеяло на себя. Но если спросишь, то все, что дальше, порождаете вы оба. И еще, кроме романтики ты хочешь жизненное повседневное.

– О ужас, да.

– Дети, ипотека…

– Я же написал, что «о ужас». Я об этом подумал. Я много годков уже прожил и на практике знаю, как оно, и какая она такая – любовная лодка.

– Н, я бы сказала, что это любовь. И хочу спросить тебя, почему ты не называешь ее своим именем?

– Если назову – дороги назад не будет.

– Да нет же, будет. По выжженому полю и изломанному всему: «Сломано все, разрушено все». Да и дороги назад никогда не бывает. Любая – всегда вперед.

– Милая, что ж ты меня так жестко лицом о факты?

– Да я не жестко, я тебе пишу свое мнение. Ты хотел его – я пишу. Могу писать общие истины, я во многие из них свято верю.

– У меня свои есть. Да, мне нужно именно твое. Ира, и вот ты живешь, все это вот так понимая, да?

– В основном, да. Но у меня навалом слепых пятен, ты же сам знаешь, сам меня привел к одному из них.

Дальше наш диалог утратил смысл и накал, расплывшись в обсуждение проходных моментов. Главное было сказано, процесс обдумывания и принятия решений запущен, так что этот тревожный звук мой телефон сегодня больше не издавал. Ах, если бы только это!

Параллельно шла совсем другая беседа. Несколько строк на всю на нее, но от каждого слова жгло под языком и хотелось сплюнуть. Так жгло, знаете, когда жарко и душно на шее, горячо дышать, холодно в животе, хочется пить и тошнит одновременно. Практически сразу, вот как только я придумала, что сегодняшний день будет именно таким, а не каким-то другим. В тот момент, когда я решила, что пустой и рассеянный взгляд – хороший ответ реальности…

Мне пришло сообщение: «Я сегодня заеду?» От Ми-6. В конце предложения стоял вопросительный знак, но читалось оно сугубо как констатация факта. Но сегодня нельзя! Сегодняшний день о совершенно другом, я еще не вышла из состояния истлевшей тряпки и не готова к новой схватке. Я не построила на нее планов и не решила, зачем она мне нужна. Единственное, что можно было ответить – нет. Единственное, что можно было ответить его интонации – да. Покорная.

– Нет, сегодня я занята.

– Хочешь отменить?

Нет, черт тебя возьми, не хочу. И отвечать на сообщение лучше сразу, а не через несколько часов, когда человек уже успокоился и решил, что участвует в монологе, а не в чужом диктате воли.

– Что отменить?

– Свои планы.

Если бы он добавил «естественно» или «ну», да хоть что-то… Может быть, тексты пишет робот? Как меня вообще угораздило вляпаться в человека, четкого, как чертеж в КБ?

– Нет, они давние и интересные.

Ну, я хоть ходить не буду. Ты спрашиваешь – я отвечаю. Я не спрашиваю, не делаю движение вперед. Мне надо понять, зачем и что ты реализуешь, на какой я у тебя роли.

– Хорошо, тогда увидимся в понедельник.

И вот это все, да? Да, мы увидимся в понедельник, поскольку я буду на работе, поскольку ты будешь на моей работе. Но я же отчетливо сказала, что мой кабинет – он мой кабинет, а не комната свиданий. Мне очень долго хотелось прояснить и конкретизировать этот вопрос. Написать, что я не собираюсь задерживаться после занятий или оставлять ключ в замке. Параллельно я писала Н, что построение иных планов, кроме чувственно-мысленных – штука занятная. А Н спрашивал меня, всегда ли я такая умная. А я отвечала, что нет, не всегда. И мне со страшной силой хотелось кричать, что мне нужна помощь, что я не понимаю и не вижу то самое недостающее звено эволюции. Не вижу прямо сейчас. Что со мною происходит нечто важное и неприятное, что мне нужна поддержка. И все это ни в коем случае нельзя было кричать Н, потому как он сейчас не просто занят, а переваривает как важное, необходимое – мои, совсем другие слова. И я просто не имела ни малейшего права сказать ему что-либо не о нем.

Я отписалась обоим, была рядом с зеленой лампой, локти лежали на мягком сукне, потертом, но таком плотном, что оно скорее задубеет, чем порвется. Меня потрогали за плечо – смотрительница зала. Она мягко и тихо попросила перевести на беззвучный режим. В зале, кроме меня, еще двое человек – им может мешать. Я хлопнула глазами на нее, на экран, прямо сразу перевела на вибро и хлопнула взглядом на стол – открытые книги. Две. Открытая тетрадь, в ней – структурированный конспект, как то, что я всегда делаю. Записи в два цвета. Я ничего не помню.

Вдохнула-выдохнула, сунула глаза в строки, отключилась от своей жизни, попробовала найти порванную ниточку повествования, за которую я тянула строки к себе в тетрадь, упрощая и иссушивая их. Нашла, продолжила. Сознание расслоилась. Одна часть, ум, вычитывала о том, что же такое хронотоп, и взаимосвязывала это с культурно-историческим подходом, социальным бихевиоризмом, экзистенцией гештальта в «здесь и сейчас». Вторая – видимо, эмоции – билась птичкой о прутья клетки и хотела, чтобы ее еще раз полоснули хлесткими двумя-тремя словами, за которые можно будет зацепиться и посмотреть вглубь себя. И между этим плавала я, как льдинка в ставшей чуть более теплой воде. Плавала и подтаивала по краям: моему другу нужна поддержка, с ним происходит важное. Я живу свои события, они больше и сильнее меня, они наматывают меня на себя, ведь я именно этого и хотела, только совсем другого этого. Откуда-то должна прийти помощь, должно все проясниться, но нужна ли в моем деле помощь, или вмешательство извне до поры до времени может только затормозить химическую реакцию, растянув ее тем самым на неопределенный срок?

– Я задержусь и хочу, чтобы осталась ты. Я помню про кабинет.

Господи! Зачем была эта пауза?! Ну не мог же Ми-6 так долго думать?! Или ему настолько спокойно и все равно, что я отвечу, что он не смотрит на этот самый ответ и видит его только в тот момент, когда берет в руки телефон, ну, или что он там берет в руки. Наверное, вторая версия правильная. Но почему тогда мне не так же безразлично и спокойно? Где моя заслуженная симметрия? Я попробовала и поняла, что не могу сделать ее. Меня трясет. Мне нужны ответы. Я их жду. Его слова сидят в моей голове, как застрявшая мелодия. Но вот сейчас я могу ничего не отвечать. Ситуация обозначена, закончена, мое «да» в ней подразумевается, и, хотя я, конечно же, могу сказать «нет», но я же понимаю, что скажу и хочу сказать это самое «да».

Я выдохнула и почувствовала, как сильно расслабилась, какой каменной была у меня спина и как я устала.

– Н, ты очень хороший человек. Ты мне, пожалуйста, не отвечай. Просто мне нужно, чтобы ты знал, что я вот так о тебе думаю.

Почему Н, почему вообще написала это? Да потому, что он, негласно, непосвященно, постоял со мною рядом, пока разворачивался параллельный ход истории. А ведь оставалось полчаса до прекращения занятий и выхода на раскисшую улицу – к совершенно другому. Тоже к мужчине – к Олегу. И еще один есть где-то там, шлет привет из Занаду и говорит, что там самые красивые женщины во вселенной. Я дождалась своего оракула, и он высказался именно тогда, когда я совершенно не могла его ни услышать, ни обдумать услышанное. Какое плотное кольцо! Так ведь есть же еще и центр, мой собственный центр, моя личность, та, которая порождает тени и истории. С этим центром я сверяюсь, пропуская мир через прокрустово ложе эталона.

Надо пойти в кино, отвлечься. Надо выкинуть из своей головы «наугад в темноту» то, что в ней толпится, как морлоки в подземелье. Сперва, однако, надо досмотреть сегодняшний день и начать день завтрашний.

Так что я сфотографировала то место, где остановилась, собрала и сдала книги, спрятала конспекты, перевела звонок снова на законные его стрекот и кваканье, оделась, вышла на лестницу, пахнущую много наблюдавшим на своем веку камнем. И вот только тут начало истории, под которую я предполагала танцевать сегодняшний день. Я думала, что «черный бунтарский мотоциклетный клуб» мне в этом посодействует, рассказывая о том, как это легко – влюбиться. И что из этого выходит – следующая песня. А оказалось, что моею на сегодня музыкой были голоса природы, записанные в разное время в разных местах нашего мира и установленные сторожить сторожей.

А вот сейчас я иду навстречу музыке, юноше, тому, чего очень хочу, что очень хочу найти, вернее сказать. Иду и переживаю – сбудется или нет?

Глава 35

Как я забавно прыгаю из времени прошедшего в настоящее. А почему? Потому, что одно закончено, тогда как второе – длится. Ведь я взялась описать сегодняшний вечер, а написала уже бог знает сколько о дне и ни слова о цели. Я никак не могу. Потому что то, что произошло – не то, чего я ждала, но не то, чего я не хочу. Произошедшее никуда не попадает, я никак не могу это категоризировать и пристроить к своему жизненному опыту.

Я пришла сегодня к филармонии вся в растрепанных чувствах, уже ничего не ждала и основное, чего хотела – досмотреть поскорее то, что осталось. А меня ждал Олег с большим букетом не очень красивых, но свежих и нежных цветов. Господи боже ты мой. Мне никогда не дарили охапку красных роз. Красных, понимаете? Роз! Не кустовых, не в крафте, без вставленных листочков папоротника. Не осенних бордовых хризантем, не роз чайного цвета, молочного, медового. Нет! Красные розы, букетом – «Мама мыла раму», «Инна и Инга пошли к Нине». Эти же прописи, это даже не первый класс, это то, что в первом классе уже не преподают. Мы познакомились пьяненькими в клубе, на гранжевом концерте, я снимала мокрую от мартини рубашку, оставаясь на несколько секунд в тонком меланжевом сером белье, он завязывал мне кеды и рассказывал про бабушку. Как с этим могут сочетаться розы? Красные. «Его бабе мороженое, детям – цветы.» Наоборот. Или в голове у этого неглупого и озорного паренька есть зоны проторения путей, связывающие в обход обдумывания определенные зоны? И в то же время это цветы, на первом свидании. Красивые, свежие, много, возле зала, где будет вроде как высокодуховная музыка, которую мы уже разучились понимать. Олег – практически мой ровесник или вот прям совсем. Или малость старше. В любом случае – он не покровитель, у него нет высоты жизненного опыта, с которой он мог бы на меня взирать.

Я онемела и на знала, как реагировать, улыбалась, как дурочка, поднимала брови, трогала лепестки, нюхала. Что еще с цветами делают, когда смотреть на них невозможно? Я поцеловала Олега в щеку. Почти хлопнула. Чтобы переключить. Мы обменялись такими вот приветствиями и пошли внутрь.

Вот и что дальше? Для меня все происходящее – шутка, смешанная с красотой и юношескими воображаемыми образами культуры духа. Для него – странное место, в котором ясно как, но непонятно зачем себя вести. Общие слова, называние очевидного, проход к нашим креслам. О боже мой, букет, который совершенно некуда поставить и необходимо держать – спасительный букет, занимающий руки. Мы обменялись рубашками, присовокупив к этому кучу ненужных острот, которые были бы уместны на лавочке под кленами и оранжевыми фонарями между давно знакомыми друг с другом людьми. Остротами настолько личными, что смысл их полностью ускользал от собеседника при полностью понятном содержании.

– Молодой человек, я понимаю, что вы не завсегдатай подобных заведений, верно ведь?

– Я мог бы сказать, что первый раз. Но я ходил сюда, когда учился в школе.

– За грехи свои?

– Нет, с классом.

Олег, милый, пожалуйста, услышь, что я шучу, посмейся, улыбнись уголком губ, ты такой искренний и добрый!

– Ну и как оно было?

– Довольно красиво, но я ничего не помню. Я всегда любил музыку, в которой больше треска и шума, чем переливов и всяких там терций, квинт.

– Звучит, как ругательство.

О, улыбнулся! Ура! Он знает довольно на латыни, чтоб эпиграфы разбирать. Это уже хорошо! Томик Есенина тоже наверняка затесался где-то в глубинах биографии.

– Не парься тем, что мы в филармонии, как приличные! Тебе прокатит образ фрика? Сойки-пересмешницы?

– Я попытаюсь получить удовольствие и приобщиться к великому.

– Ой, да брось ты! Почему, если симфоническое, так сразу великое? Просто электричество изобрели совсем недавно. А так – Бетховен совращал девушек, а Гайдн троллил начальство.

– Это откуда такие данные?

– Из учебника по музлитературе и общекультурного анамнеза. Это я еще про Чайковского молчу с Глинкой.

– А они что?

– Ну, первый много стебался или старался метафорически высказать антибогоугодные чувства. А второй – алкаш и бабник. Эдакий принц нуар, сливающий хлещущий из него талант по водосточным трубам. Но это я грубо.

– О.

Пожалуйста, спроси меня, а нежно тогда – как. Нет, не спросишь. Останови меня, если тебе неприятно или непонятно. Будь со мной на одной волне или утащи меня на свою.

– А антракт будет?

– Это тонкий юмор! Тут и курилка есть!

– Так, видимо, я сказал что-то такое умное и смешное, что сам не понял.

– Да я так, из «Москва слезам не верит», про «Ленинку» – вспомнилось.

Аа-а-а-а-а-аааа-а! Но ты тут сидишь рядом со мной в этом темном зале, перешептываешься. Ты пришел, ты стараешься быть, не сливаясь или не растворяясь в эфире. Тебе все это интересно? Или ты не смог отказать? Или ты хочешь что-то показать мне тем самым? Или ты искренен?

– Ладно, давай тогда в курилке и продолжим, а то мне неловко уже как-то.

И правда – было уже неловко. Звуки уже начали выстраиваться в повествование, а мы мешали им. Мешали, видимо, и соседям, поскольку те столь старательно тянули шеи, будто вот-вот и вынут из глоток мечи, чтобы нас зарубить. Точно шпагоглотатели.

Вообще для меня в мире нет более интимного из общепринято не интимных занятий, чем прослушивание музыки. На концерты я почти никогда не хожу с кем-то. Клуб – другое. Это не музыка, это мероприятие. А вот там, где, чтобы что-то ощутить и пережить, нужно слиться со своей истинной сущностью… Вот там я не могу при посторонних. Мне становится и страшно, и неловко. А вдруг я вот сейчас закрою глаза, утеку по реке к ее верховьям, а потом человек, видевший все это, выскажется в том смысле, что ничего не понял. И все мои видения перестанут быть явью, разбившись о реальность неоднозначности.

Я сжимала букет, побелев костяшками пальцев, растопыривала уши пошире и в конце концов отключилась, закрыв глаза и позволив себе наматываться на струны и размешиваться смычком. Обычно я надеваю дома большие наушники, включаю очень хороший плеер, ставлю именно тот плейлист, который нужен сейчас и – либо ложусь спать, либо сажусь делать что-то, в чем участвуют только мои руки, но не я.

Олег был рядом, он явно был занят чем-то. И это очень хорошо. Он не кашлял, не ерзал, не шуршат ногами по полу, не скрипел спинкой. Он нашел то, чему можно посвятить время, нашел в себе отклик происходящему. И когда концерт закончился, а перерыва там на было, он сказал, что ему были интересно. Не прям вот понравилось, но было интересно слушать, наблюдать за собой и за окружающими. И что это очень странная публика – музофилы, те, кто может полтора часа высидеть в не вполне уютных, но очень располагающих к душевной работе креслах. Высидеть в темноте и, по сути, в тишине. В информационной тишине бессобытийности, где все – только то, чем ты себя наполнишь.

Он сказал не так, я не смогу воспроизвести. Я так это пересказываю. Я попадаю в смысл, но не в слова. Я вообще с огромным трудом ловлю ритм его речи, хотя очень созвучно улавливаю эмоции.

Мы вышли, лучше или красивее на улице не стало. Было ощущение, что что-то еще нужно сделать, не вот так же просто расставаться. Только не есть. Это ужасно будет – сейчас пойти есть. Я спросила его – хочет ли он погулять, он сказал, что хочет. И мы долго шли по ветвлениям улиц, выбрав себе дальнюю цель. Сперва мы просто молчали, потом начали что-то обсуждать про концерт – почему именно он и вообще – почему. Потом мысль перешла на рассказ о себе: он рассказывал про места, через которые мы проходили, а я вспомнила, как сильно не люблю брусчатку и из-за чего. Настал хороший момент для травления баек, и байки посыпались одна за другой. А с байками посыпался и искренний смех, и какие-то тычки-пихалки, и улыбки, улыбки глазами. Случайно и наконец-то искренне мы смотрели друг другу в лицо. Не ища там чего-то, а наблюдая человека. Мои цветы немного припорошило, и вообще стал разгуливаться колючий, застывший в льдинки февральский снег. Значит, скоро повернет на тепло. Не завтра, но скоро, через несколько недель. На окончательное тепло. А пока небо вытряхивает на головы прохожим то, что скопилось на самом дне карманов – сор и крошки.

Мы дошли да точки расставания, и надо было прощаться. Я удивлялась себе и ему. Он – не знаю, что он, но он был совсем не тем, что при первой нашей встрече, не тем, что в переписке, не тем, что в звонках. Он был спокойным.

– Олег, спасибо тебе, что согласился на мою откровенно провокативную придурь. Я так рада, что тебя это не обидело и не утомило! Спасибо тебе! Я такая вот выкрутасничающая – с «Нирваны», да в 17-й век.

– Пожалуйста! Ира, а мы пойдем теперь в кино, правильно?

– Следующий пункт меню?

– В следующий раз, да.

– Обязательно! В какое и когда тебе удобно?

Тут у меня в голове пронесся и отменившийся вчерашний вечер, не ставший сегодняшним – с Ми-6. Но это все другое. Этому здесь не место. И если что – я буду подстраивать ту жизнь под эту, но никак не наоборот. Так что, если мои реальности совпадут внакладку, я свой выбор не подвергну сомнению.

– Давай в какой-то рабочий вечер? Тебе удобно?

У меня заняты понедельники, среды и четверги. Остальные вечера в неделе свободны. Знаешь «Киноклуб»? Я очень его люблю, но это экстравагантные фильмы. И со странным расписанием, и в странных местах.

– Тогда это на потом. Давай во вторник, на сеанс около 21:00. Я посмотрю в центральных кинотеатрах.

– Чтобы одинаково неудобно.

Так вот мы и договорились. И мы спокойно и хорошо разошлись – на две разные ветки. Клевок в щеку без малейших поползновений с чьей-либо стороны на альтернативы клевку. Взмах рукой, добрые слова, добрый взгляд. Пометка в голове – вторник, вечер, кино. С хорошим человеком.

Что же странно? То, что я не могу назвать происходящее. Я не понимаю и не ощущаю себя в этих событиях. Зачем мне идти с ним в кино, зачем мы гуляли вечером под ветром и внутри снегольда? Чего я хочу этим полотном? Где-то внутри у меня сидит огромное – что?