Текст книги "Проснись в Никогда"

Смерть Джима стала землетрясением, которое стерло с лица земли целые города. Весь этот год я жила в уверенности, что кое-кто из моих друзей знает об этом гораздо больше, чем показывает, но понимала, что шансы узнать правду уменьшаются с каждым днем. Я регулярно заглядывала в «Снэпчат» к Уитли и время от времени видела там всех четверых. Они выглядели такими счастливыми, такими беззаботными!

Будто ничего и не было.

И все же стало ясно, что соотношение сил внутри этой четверки изменилось.

Кип барабанил по столу двумя уцелевшими пальцами левой руки. Уитли то и дело заглядывала в телефон. Марта, казалось, пребывала в несвойственном ей скверном настроении, глуша один за другим коктейли, которые бармен присылал за наш стол, – это пойло называлось «Крушение „Генерала Гранта“» и на вкус больше всего напоминало сырую нефть. Один раз я поймала на себе ее взгляд. Он показался мне обвиняющим. Я улыбнулась в ответ, но Марта отвернулась – так некоторые тропические растения съеживаются при малейшем прикосновении – и больше ни разу на меня не посмотрела. Потом Кэннон наклонился, прошептал что-то Уитли, мимоходом заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос, и я задалась вопросом, не сошлись ли они вновь. Раньше мне казалось, что их удерживает вместе скорее привычка, нежели что-то еще.

Когда группа, приглашенная для разогрева, закончила играть, мне больше всего хотелось исчезнуть. Вызвать такси, вернуться в Уинкрофт, плюхнуться в папину машину, ударить по газам и никогда не вспоминать прошлое. Чего я вообще ожидала? Найти разгадку, бросающуюся в глаза, точно гигантский лопух среди тюльпанов, только и ждущий, чтобы я его выдернула?

И тем не менее я осталась. Я осталась на выступление следующей группы, потом следующей за ней. Я покорно пила «Московских мулов»[5]5
  «Московский мул» – коктейль из водки, имбирного пива и лайма.


[Закрыть], которые ставила передо мной Уитли. Я разрешила Киплингу вытащить меня на танцпол и станцевала с ним чарльстон и фокстрот, позволяя ему крутить меня так, что я то и дело врезалась в пляжных завсегдатаев, мажоров и суровых байкеров, толпившихся под трясущимися бумажными фонарями и постерами с изображением затонувших кораблей.

«Еще немного, – клятвенно обещала я себе, – и я заведу разговор о Джиме».

После выступления следующей группы Уитли заявила, что хочет домой, в Уинкрофт, но никто не мог найти Кэннона. Как оказалось, он завис на заднем дворе бара, помогая девице, которая перебрала со спиртным и отрубилась у пожарного выхода.

– Ну все, опять он включил рыцаря Ланцелота, – прокомментировала Уитли.

Притулившись у ограждения, мы наблюдали за тем, как Кэннон с эффективностью лоббиста, обрабатывающего конгрессменов, находит пропавших подруг, сумочку, босоножки и айфон девицы. Он даже отыскал ее заколку и аккуратно собрал волосы так, чтобы они не пачкались, когда ее рвало, – это привело в изумление ее свежеобнаруженных подружек, таких же пьяных, как и она сама.

– Слушай, чувак, ты вообще человек?

– А девушка у тебя есть?

– Кто ты вообще такой?

Кэннон пятерней отбросил со лба чуб:

– Я – Бэтмен.

– Ну начинается, – вздохнула Уитли.

Кэннона нельзя было назвать красавцем: худой, с волосами мышиного цвета и невыразительным, каким-то смазанным лицом. Однако все это уравновешивалось бешеной энергетикой, которая неизменно приводила в шок и трепет всех, на кого он ее обрушивал. Стремительный, как заряженный ион, и неутомимый, как пулемет, в первую же свою неделю в Дарроу Кэннон взломал школьную компьютерную сеть, чтобы продемонстрировать изъяны в ее защите, и немедленно превратился в местного компьютерного гуру. Он привел в порядок обветшалый парк со скульптурами и спортивный зал. Он стал президентом класса и принялся организовывать марши, марафоны и сборы средств в пользу исчезающих видов растений и животных и в защиту прав девушек. При этом он первым признавал, что его бешеная общительность и активная жизненная позиция – это попытка взять реванш за детские годы, когда он был мучительно застенчивым компьютерным фанатом, обожающим Рэя Курцвейла[6]6
  Рэймонд Курцвейл (р. 1948) – американский ученый, изобретатель и футуролог.


[Закрыть], фильмы Спилберга и песни «The Cure», без единого друга, кроме воображаемой мухи по имени Пит, которая жила в недрах его компьютера. Он был приемным ребенком, которого вырастила мать-одиночка, судья Верховного суда штата Калифорния. Кэннон покорил сердце Уитли, обойдя прочих претендентов из числа золотой молодежи, и это могло показаться случаем из серии «принцесса связалась с пажом», но чем лучше вы узнавали Кэннона, тем ясней понимали, что роль принца для него слишком тривиальна. Он был королем – или, во всяком случае, стремился к этому. Я никогда не встречала другого человека, который был бы так же честолюбив и так же мало говорил об этом.

– Всех беспомощных барышень спас или еще остались? – поинтересовалась Уитли, когда Кэннон вернулся обратно, усадив девицу и ее пошатывающихся подруг в такси от «Убера». Тот развел руками в шуточном триумфе:

– Бармен, судя по его виду, вот-вот сляжет с насморком. Но нет. На сегодня мои подвиги закончились.

– Слава богу. Мне нужно лечь спать, чтобы завтра хорошо выглядеть, – зевнул Кип.

Мы забрались в «ягуар». Но сколько Уитли ни жала кнопки на панели управления, складная крыша упорно не желала подниматься. Вручную поднять ее тоже не удалось.

Кэннон вызвался сесть за руль, но Уитли уперлась. Полил дождь, да такой сильный, что воды в воздухе внезапно стало больше, чем самого воздуха. Тридцатипятиминутная дорога домой превратилась в настоящее испытание. Съежившись, мы жались друг к другу на заднем сиденье, пьяные, продрогшие до костей. В какой-то момент Марту вывернуло на ее же ноги. Мы все дрожали под стремным плащом БВО Берта, который Уитли откопала в багажнике. Уитли начала плакать из-за того, что не видит дороги. С трудом вписавшись в поворот, мы едва не врезались в едущий навстречу эвакуатор.

Шофер оглушительно засигналил. Уитли крутанула руль. Взвизгнули шины, все закричали, автомобиль потерял управление и вылетел в кювет. Кип с размаху ударился головой о спинку переднего сиденья. Уитли заглушила двигатель, разрыдалась и принялась орать на Кэннона: мол, это он во всем виноват – вечно ему нужно впечатлять посторонних девиц, лишь бы почесать свои детские комплексы, и из-за него мы едва не погибли. Сорвав с его головы бейсболку, она швырнула ее в темноту, потом выскочила из машины, крича, что пойдет искать того, кто подбросит ее до дому, и побежала в сторону леса. Я не могла отделаться от мысли, что ее истерика связана не только с дождем и с аварией, которой лишь чудом удалось избежать, но и с моим внезапным появлением.

Кэннон двинулся следом за ней и несколько минут спустя привел ее, плачущую, обратно. На Уитли была его толстовка. Очень аккуратно, точно пташку с подбитым крылом, он устроил ее на переднем сиденье, прошептав:

– Все будет хорошо, Крикс.

Остаток пути машину вел Кэннон.

* * *

Когда мы, все пятеро, ввалились в дом, до нитки промокшие и пьянющие, у меня впервые возникло ощущение нормальности всего происходящего. Все было как в старые добрые времена. Спасибо заклинившему верху от «ягуара». Как выяснилось, чтобы растопить лед, достаточно побывать на волосок от гибели. Пребывая в приподнятом настроении и стуча зубами, мы стянули с себя промокшую одежду и побросали в кучу. Гэндальф, поскуливая, стал кружить вокруг нее. Уитли скрылась наверху. Марта, на четвереньках стоя перед камином, стонала:

– Я не чувствую ног.

Кэннон сходил в винный погреб, вернулся с четырьмя бутылками дорогущего шотландского виски и принялся разливать его в бокалы для шампанского. Уитли притащила громадную охапку махровых банных халатов и бросила их на диван, точно гору трупов.

– Мне никогда в жизни не было так страшно, – хихикая, призналась она.

И тут в дверь позвонили.

Мы выпрямились и озадаченно переглянулись, мысленно пересчитывая друг друга. Все были на месте.

– Кто-нибудь, вызовите охотников за привидениями, – заплетающимся языком проговорила Марта.

– Пойду открою, – сказал Кэннон и, криво отсалютовав, скрылся в вестибюле.

Никто не проронил ни слова – все прислушивались. Но тишину нарушал лишь шум дождя, барабанившего по крыше.

Минуту спустя Кэннон вернулся:

– Какой-то чудной старикан. На вид ему лет двести.

– Это Алистер Тоттерс, – подала голос Марта.

– Кто? – раздраженно переспросил Кэннон.

– Злодей и путешественник во времени из «Темного дома у поворота», – промямлила Марта.

– Нет, нет, – жизнерадостно зашептал Кип. – Старый маразматик с Альцгеймером, который удрал из дома престарелых во время дня открытых дверей. Без лекарств. Они всегда сбегают без лекарств.

– Я приглашу его пропустить стаканчик? – со вздохом спросил Кэннон и озорно подмигнул.

– Нет, – прошипела Уитли. – Так начинаются все фильмы ужасов!

– Глава третья, – пробормотала Марта.

– Эй… – Кэннон наставил на Уитли палец. – Это невежливо. Я его позову…

– НЕТ!

И тут мы все наперегонки ринулись в вестибюль, чтобы посмотреть своими глазами, толкаясь и путаясь друг у друга под ногами, хихикая, потуже затягивая на ходу пояса халатов, а затем принялись по очереди заглядывать в глазок, сталкиваясь лбами. Я была уверена, что Кэннон решил нас разыграть и за дверью никого не окажется.

Но он стоял за дверью. Высокий старик с густой седой шевелюрой.

В темноте я не могла различить черт лица, но отметила, что нежданный гость одет в темный костюм с галстуком. Он с улыбкой подался вперед, будто увидел, что я смотрю на него в глазок.

Кэннон с поклоном открыл дверь:

– Добрый вечер, сэр. Чем можем вам служить?

Старик ответил не сразу. Он обвел нас взглядом, методично всматриваясь в каждого, и мне показалось, что он знает всех нас.

– Добрый вечер, – произнес он на удивление звучным голосом. – Могу я войти?

Никто не ответил ему – так странно и самоуверенно прозвучал этот вопрос. Я твердо решила, что он совсем не маразматик. Глаза – темно-зеленые, поблескивавшие в свете фонаря над дверью – были совершенно ясными.

– А, вы наш сосед, – сказала Уитли, подходя к Кэннону. – Если вы насчет яхты Берта, «Андьямо», то есть насчет того, что он бросил ее перед вашим причалом, то Берт просил передать, что у него какие-то проблемы с якорем и он уже договорился, чтобы ее отбуксировали на следующей неделе.

– Я не ваш сосед.

Он помолчал, выжидательно глядя на нас.

– Все-таки лучше, если я войду и все объясню.

– Говорите, что вам нужно, прямо здесь, – отрезал Кэннон.

Старик кивнул, явно не удивившись. И тут я отметила две странности. Первая странность: он был очень похож на нашего музыкального руководителя из Дарроу, мистера Джошуа. На мгновение в моем затуманенном алкоголем мозгу промелькнула мысль, что это и в самом деле мистер Джошуа, просто за тот год, что я его не видела, с ним произошло нечто ужасное. Он пережил кошмарную трагедию и постарел на двадцать пять лет, волосы поседели, лицо покрылось сеткой морщин. И все же это был не мистер Джошуа. Тот был худощавым и румяным и по любому случаю заливался смехом. Этот же был костлявым, с ястребиным профилем, который ожидаешь увидеть на монетах иностранного государства или на бронзовом памятнике, стоящем в центре города. Его можно было бы принять за брата-близнеца мистера Джошуа, разлученного с ним при рождении и прожившего совершенно иную жизнь: тот воспитывал молодежь, этот же причинял страдания другим, что наложило на его внешность соответствующий отпечаток.

Вторая странность: на дорожке перед домом не было видно машины, и вопрос, как наш гость умудрился остаться абсолютно сухим, придя без зонта, повис в воздухе, вызывая смутную тревогу, точно слабый запах газа.

– Вы все – мертвецы, – произнес он.

Глава 3

– Боже правый! Надеюсь, вы простите меня. Я не совсем точно выразился. – Старик прикрыл глаза ладонью и покачал головой. – Я перегнул палку. Преувеличил для пущего драматизма, как в телесериале. Приношу свои извинения. Давайте попробуем заново, ладно?

Он улыбнулся и откашлялся:

– Вы все почти мертвы. Зависли между жизнью и смертью. Время для вас намоталось на осколок реальности, образовав замкнутую на саму себя потенциальность, именуемую «Проснись в Никогда».

На сей раз удовлетворенный, он кивнул и перевел дух.

– Вы не единственные, кто столкнулся с этим феноменом. Такие моменты возникают одновременно в прошлом, настоящем и будущем по всему миру, во всей Вселенной, известные и неизвестные, скомканные и развернутые. Время движется не линейно. Оно изгибается и мчится через туннели и мосты. Ускоряется. Потом замедляется. Может даже сойти с рельсов. Так вот… В этой заминке, назовем ее так, каждый из вас существует в данный момент. И останется там до нового уведомления.

Старик поклонился, как бессменный инспектор манежа из бродячего цирка – с изящной непринужденностью, к которой примешивалась усталость.

– Я – Хранитель, – сообщил он. – Другого имени у меня нет. То, как я выгляжу и веду себя, мой голос, моя походка, мое лицо, все, что я говорю и думаю, – это совокупность пяти ваших жизней в том виде, в каком они были прожиты. Представьте себе уравнение. Настоящий момент равняется вашим душам плюс окружающие обстоятельства. Хотите еще пример? Представьте, что сознание каждого из вас помещено в блендер. Блендер включают на полную мощность. Получившийся коктейль и есть настоящий момент. А если с вами есть кто-то еще? Это будет несколько другой момент. Я добавил бы к сказанному несколько слов. У меня были бы другие волосы. Другие руки. Другие туфли. «Доксайдеры» вместо «Стива Мэддена». Но я отвлекся. Окружающие обстоятельства. Конечно, вам интересно, что я имею в виду. Так вот…

Он фыркнул, по-прежнему улыбаясь.

– Каждый из вас в настоящий момент лежит, вроде как мертвый, на обочине прибрежной дороги. Смерть наступила вследствие недавнего лобового столкновения с эвакуатором марки «шевроле-кодьяк» под управлением некоего Говарда Хейворда, пятидесяти восьми лет от роду, проживающего в Саут-Кингстауне, на Адмирал-роуд, двести восемьдесят один. Время стоит на месте. Оно заключено в одной восьмой секунды, как мотылек в банке. Выход, разумеется, есть. Мотылек может выбраться из банки, а время – вновь возобновить свой ход. В течение трех последних минут каждого пробуждения каждый из вас должен проголосовать. Выбрать того единственного, кто выживет. Он вернется к жизни. Остальные же умрут по-настоящему. Это состояние перманентное, но при этом совершенно непознаваемое. Решение должны принять все вместе, допускается лишь один голос в пользу кого-то другого. В живых останется только один. Исключений быть не может. Вопросы есть?

Никто не проронил ни слова.

«И все-таки он маразматик», – подумала я. И похоже, в прошлом подвизался на актерском поприще, потому что произнес свою речь с интонациями закадрового рассказчика из старых вестернов пятидесятых годов, хорошо поставленным баритоном, слегка нараспев, в старомодной величавой манере. Слова лились из него легко и непринужденно, будто он не раз произносил эту речь в прошлом.

Теперь он ждал, что мы скажем в ответ.

– Браво! – захлопал в ладоши Киплинг.

– Погодите, – нахмурилась Марта. – Он что, продает Библии?

– Чего вы хотите? – осведомился Кэннон.

Старик пожал плечами:

– Я всего лишь ресурс. Я не ищу вознаграждения, ни денежного, ни какого-либо еще. И тем не менее я желаю вам успеха.

– Успеха в чем? – захотела уточнить Уитли.

– В голосовании.

– Послушайте… – сказал Кэннон. – У нас был тяжелый вечер. Скажите прямо, чего вы хотите.

– Видимо, я не сумел как следует донести до вас суть дела. Вы предпочли бы получить эту новость в другом формате? Представление в лицах? Презентационные карточки? Иной язык? На итальянском даже самое зловещее предсказание звучит мягче, именно поэтому Данте использовал его для своего «Ада». – Он откашлялся. – Buonasera. Tra la vita e la morte, il tempo è diventato congelato…[7]7
  Добрый вечер. Между жизнью и смертью время застыло… (ит.)


[Закрыть]

– Хватит! – рявкнул Кэннон. – Убирайтесь отсюда.

Старика это нисколько не обескуражило. Он улыбнулся, обнажив мелкие серые зубы:

– Ну что ж… Удачи вам всем. Бог в помощь.

Он легко сбежал по ступеням, зашагал по подъездной дорожке и через несколько секунд, мокрый с ног до головы, скрылся в темноте двора. Нам были слышны его шаги по мокрой траве.

– Умеют же некоторые мозг выносить, – хмыкнула Марта.

– Ему надо выдать приз как худшему продавцу всех времен и народов. По-моему, он подсмотрел приемы продаж в «Монти Пайтоне».

– Как он там нас назвал?

– Мертвецами, – прошептала я.

– А, точно. Со мной всякое случалось. Бывал и мертвецки усталым, и мертвецки пьяным. А вот просто мертвецом – еще ни разу. Звучит не слишком жизнерадостно.

– Да он религиозный фанатик, – сказала Уитли, грызя ноготь. – Ведь похоже? Из какой-нибудь секты. Может, в полицию позвонить? Вдруг он там не один? Вдруг они решили вломиться в дом и поубивать нас всех или что-нибудь в этом духе?

– Нет, он безобидный, – пробормотал Кэннон. Вид у него, впрочем, был обескураженный. Он прищурился, глядя на пустую дорожку, потом внезапно схватил зонтик и выскочил на крыльцо под очередной оглушительный раскат грома, после которого дождь полил еще сильнее. Выйдя во двор, он оглянулся по сторонам и скрылся в том же направлении, что и старик.

Мы молча ждали. Всем было не по себе.

Примерно через минуту Кэннон вернулся:

– Похоже, он успел выйти на дорогу. Как сквозь землю провалился.

– Давайте проверим камеры наблюдения, – сказала Уитли.

Они двинулись в подвал, где были установлены мониторы. Кип с Мартой, бормоча о том, что им нужно «выпить чего-нибудь покрепче, пока не настал пенсионерский зомби-апокалипсис», поплелись обратно в гостиную.

Я стояла на том же месте и вглядывалась в темноту.

Этот старик определенно вызывал у меня тревогу. Велеречивость, церемонность, выговор такой же, как у диктора и одновременно у человека, год прожившего в Англии, – за всем этим, казалось, скрывался тонкий расчет. Словно то, что он рассказал нам, было лишь небольшой частью грандиозного плана.

Я вглядывалась в чащу леса – не шевельнется ли что-нибудь вдалеке? – и старалась остановить пьяную карусель в голове. Внезапно за моей спиной загремела музыка, перекрывая шум грозы, и ночной морок слегка рассеялся. Глубоко вздохнув, я закрыла дверь и заперла ее на задвижку. Уитли права. Скорее всего, он пытался завербовать новых прихожан для своей церкви.

Тем не менее я прошла мимо Кипа с Мартой, которые гладили Гэндальфа, уютно устроившись на диване, и вышла в холл с телефоном в руках. Мама взяла трубку после первого же гудка.

– Би? У тебя все в порядке?

По ее встревоженному голосу я поняла, что они с папой еще не спят. Наверняка лежат с книгами в постели: папа – с толстенной биографией какого-нибудь президента, мама – с триллером Джеймса Паттерсона, пытаясь читать его, хотя на самом деле уже в четвертый, если не в пятый раз скользит взглядом по одному и тому же абзацу, а потом взрывается: «Не понимаю, зачем она поехала к ним! У них какая-то загадочная власть над ней». А папа терпеливо отвечает, устремив на нее мудрый взгляд поверх очков: «Ей хочется увидеть их, Виктория, – это ее право. Она уже взрослая. И она сильнее, чем ты думаешь».

Я вдруг поняла, что сама не знаю, зачем звоню, – просто захотелось услышать мамин голос.

– Ехать домой уже слишком поздно. Я заночую здесь, – сказала я.

– Вообще-то, утром ты будешь нужна в «Рубке». Сонный Сэм позвонил и сказал, что он завтра идет к зубному.

– Я приеду.

Мама понизила голос:

– Ну как прошла встреча? Ты можешь говорить? У тебя расстроенный голос.

– Все в порядке. Я люблю тебя.

– Мы тебя любим, Бамбл. Звони, если что.

Я нажала на кнопку отбоя как раз в тот момент, когда в холле появились вернувшиеся из комнаты наблюдения Уитли с Кэнноном.

– Ни на одной видеозаписи его нет, – сказал Кэннон.

– Никаких следов, – подтвердила Уитли.

– Не вечер, а дурдом какой-то, – пробормотала Марта.

– Тоже мне, Хранитель, – покачал головой Кип. – Вылитый Санта-Клаус из Восточной Европы.

Уитли наморщила нос:

– У меня много лет подряд был такой пароль во всех интернет-сервисах. Я серьезно. «Хранитель-один-два-три».

В конце концов мы все сошлись во мнении, что это была Одна из Необъяснимых Вещей, развязавшийся шнурок мироздания. Но гроза продолжала бушевать, одна за другой сверкали молнии и грохотал гром, от гигантского дуба отломился сук и рухнул прямо на террасу, проломив ограждение.

Мы вздрогнули и переглянулись, явно думая об одном и том же: вот и начало кошмара, предвестником которого стал тот странный старик.

Но ничего не произошло.

Прошел еще час. Уитли рассказывала, как ее домогался начальник в сан-францисской юридической конторе, где она летом проходила трехмесячную практику. Кэннон никак не мог определиться, любит он свою подружку, международную чемпионку по фехтованию, или нет.

– Любовь – это неуловимая птица, – заявил он. – Ты всю жизнь преследуешь эту редкую переливчатую птаху, за которой люди гоняются годами, чтобы наконец взойти на гору где-нибудь в Японии и три секунды полюбоваться, как она сидит на ветке сакуры.

– Ты путаешь любовь с совершенством, – возразила я. – Любовь если есть, то уж есть. Как металлический складной стул.

Никто ничего не ответил, и я с запоздалым смущением поняла, что ляпнула это, надеясь вывести разговор на Джима. И почти сделала это. Но потом Уитли поднялась, чтобы принести еще виски, а Киплинг промычал, что в последний раз так напивался в девять лет, и момент был упущен.

– Я скажу, что такое любовь, – заявила Марта, устремив взгляд в потолок. – Это принцип неопределенности Гейзенберга. Стоит только вообразить, что она тут, и сказать об этом вслух, как ее уже нет. Она вон там. А потом вот в этом месте. А после этого – вон в том. Ты не поймаешь ее, а если поймаешь, то не удержишь, как ни старайся.

Я впервые слышала от нее такие слова – как и все остальные, судя по изумленным взглядам. Марта на дух не переносила никакой романтики, и все это знали. В ответ на вопрос, кто ей нравится, она бросала такой взгляд, будто вы – трехголовое чудище:

– Зачем мне тратить время, ценнейший и невосполнимый ресурс, чтобы добиться кратковременного изменения уровня адреналина, дофамина и серотонина в организме?

Встречая в коридорах парочки, держащиеся за руки, Марта демонстративно обходила их по дуге.

– А вдруг это заразно, – поясняла она на полном серьезе.

Разговор перескакивал с темы на тему под перестук дождевых капель. В какой-то момент Кип снова начал называть меня Сестрой Би, после чего Кэннон заявил, что я была единственным человеком в школе, о ком ни одна живая душа – ни учитель, ни ученик, ни родитель, ни уборщица, ни даже муравей – не сказала бы худого слова.

– Ты настолько хорошая, что это даже не раздражает, – добавил Кэннон.

– А помните, – фыркнул Кип, – как на биологии Би даже не сказала мистеру Джетти, что Чед Берман заблевал ей сзади всю блузку? Героически сидела, отвечала что-то про осмос и лишь потом попросилась из класса.

– А та поездка всем классом в Вашингтон, когда мистеру Миллеру пришлось уехать домой к беременной жене и миссис Гилд не стала звать другого учителя, а просто попросила Би?

Они залились смехом.

– Нашли о чем говорить, – отмахнулась я.

Все это время Уитли многозначительно молчала, самодовольно разглядывая пол, словно ей очень хотелось возразить, словно ее разбирал смех.

«Ну когда же? Когда? – так и подмывало спросить меня. – Когда разговор зайдет о Джиме?»

О нашем отсутствующем лидере. О шестом члене компании. О том, кого убили.

Неужели им не хотелось поговорить о нем? Ведь это был Джим. Джим, чья мрачная тень легла на наши жизни; Джим, который и после смерти не перестал владеть умами окружающих. Поэт Джим. Принц Джим.

Конечно, они думали о нем. Разве можно было не думать о нем?

Казалось, он стал чем-то вроде запертого дома в заброшенном поместье, к которому все боятся приблизиться и тем более заглянуть в его мутные окна.

Вскоре я отключилась, а когда проснулась и оторвала голову от диванной подушки, Уитли с Кэнноном спали под одним одеялом перед камином. Кип храпел на кушетке. Не спала только Марта. Похоже, она уже протрезвела и теперь сидела с книгой в кресле, на другом конце комнаты, подперев подбородок ладонью.

– Привет, – просипела я. – Сколько времени?

– Четыре пятнадцать.

За окнами по-прежнему было темно и лил дождь.

– Не могу уснуть, – со слабой улыбкой произнесла Марта. – Старик не выходит у меня из головы. Кажется, что он еще здесь.

Я вздрогнула и покосилась в сторону окна.

Уитли включила полную иллюминацию. Я увидела огромный рухнувший сук, сад с бассейном, вымощенную булыжником дорожку к причалу.

– Да ладно тебе, – прошептала я.

Мы поболтали, но паузы между репликами с каждым разом становились все длиннее и длиннее, как расстояние между последними крохотными островками архипелага, за которыми простирается открытое море.

Мы с Мартой никогда не были особенно близки, хотя все должно было быть как раз наоборот. Единственные стипендиатки в Дарроу, мы были двумя безродными дворняжками скромного происхождения и смирного нрава, волей судьбы угодившими в питомник чистокровных чемпионов.

Она попала в Дарроу, получив стипендию по физике, учрежденную гениальным выпускником, исследовавшим бозон Хиггса. Марта стала первым человеком за двадцать восемь лет, кому ее присудили. Гордость нашего класса, после окончания школы она отправилась прямиком в Массачусетский технологический институт, на факультет прикладной математики.

Выросла она в Южной Филадельфии без матери, с одним отцом. Ее семья была еще беднее моей. Отца Марты я никогда не видела, хотя Кэннон однажды обмолвился, что он держит бензоколонку и носит прозвище Микки Арахис. Джим рассказывал, что у Марты была сестра, намного старше ее, которая умерла от передозировки наркотиков, после чего мать Марты ушла из семьи. Марта, впрочем, никогда не говорила о сестре, а о матери упоминала только в связи с поездкой на Аляску, которую совершила в десятилетнем возрасте.

Проведя немало времени в ее обществе, я так и не выяснила, кого или что любит Марта, если не считать стремного андеграундного фантастического романа под названием «Темный дом у поворота». Прочитав его, она оклеила стены своей комнаты в общежитии плакатами с изображением дымящих паровозов и буквально поселилась на реддитовских форумах в поисках других одержимых фанатов, именовавших себя «излучерами». Время от времени она даже надевала на себя – без малейшего смущения, как ни удивительно, – цилиндр с очками или напудренный судейский парик по случаю дня рождения одного из героев. На дне ее рюкзака всегда лежал экземпляр романа – тысяча растрепанных страниц, отснятых на плохом ксероксе и сшитых размочаленным шнурком. На переменах Марта погружалась в него, видимо, для того, чтобы ни с кем не разговаривать.

С Джимом их связывала тайная дружба. Они познакомились в детстве в закрытом летнем лагере для одаренных детей, устроенном в особняке девятнадцатого века на севере штата Нью-Йорк. Лагерь назывался «Сыновья и дочери да Винчи». Джим оказался там, сочинив мюзикл про Наполеона, который поставили в частной школе на Манхэттене, где он учился. Мюзикл имел такой успех, что про него написали в журнале «Нью-Йорк». А Марта попала в лагерь потому, что сконструировала у себя в гараже действующий двигатель для самолета.

Это Джим подбил Марту поступать в Дарроу: ему нравилось ее общество. За годы учебы она влилась в нашу компанию, окрашивая каждую ситуацию своей смертельной серьезностью или выдавая невпопад цитату из «Темного дома», которую, разумеется, никто не мог опознать. И тем не менее я всегда подозревала, что единственным ее подлинным сторонником был Джим, а Кэннон, Уитли и Кип лишь мирились с ней, как миришься с досадным, но неизбежным неудобством, вроде астмы или любимого кота твоей половинки. Джим же упорно настаивал на том, что она потрясающая и что когда-нибудь, лет в шестьдесят, мы будем вспоминать прошлое и думать: «С ума сойти – я дружил с самой Мартой Зиглер!»

– И это будет примерно то же самое, что сказать: «Я дружил со Стивеном Хокингом». Вот какой известной она станет.

У этих двоих был особый условный язык: обняв друг друга за шеи, они смеялись над вещами, которые казались смешными только им. И хотя ревности как таковой я не испытывала, порой в глаза мне бросались особенности поведения Марты – тяжелый взгляд, странное замечание, – которые отзывались в мозгу тревожным звоночком и подпитывали мои давнишние подозрения в том, что у Марты есть жгучий секрет – ее влюбленность в Джима. Вот поэтому я никогда ей не нравилась.

Я могла лишь предполагать, что гибель Джима разбила ей сердце. После того как все произошло – дней за десять до летних каникул, – она ходила мрачная и неразговорчивая, а с последней в учебном году церковной службы умчалась первой, точно вспугнутая летучая мышь. Вид у нее был взбудораженный. Я смутно припоминала, что из школы она уехала неожиданно, на день раньше меня, исчезла, ни с кем не попрощавшись. Уитли, всегда обращавшая внимание на то, что люди предпочли бы утаить, повторяла: «Что-то с Мартой не то».

И вот теперь она буравила меня сквозь очки-телеобъективы своим пристальным взглядом, от которого мне всегда было не по себе. Какие бы чувства ни вызвала в ней гибель Джима, какие бы эмоции ни всколыхнула, все они теперь были скрыты, точно стая синих китов, рассекающих толщу воды под обманчиво-спокойной океанской гладью.

До меня дошло, что Марта только что задала мне вопрос.

– Что?

– Я хотела спросить: ты до сих пор пишешь воображаемые саундтреки?

Она имела в виду мое хобби – сочинять альбомы к несуществующим фильмам. Я просто это делала, сама не знаю почему. В детстве я была мучительно застенчива и страшно стеснялась отвечать на уроках; многие учителя думали, что я заикаюсь или плохо слышу. И вот я начала делать маленькие книжечки со стихами и собственными рисунками к фильмам, которые мне было бы интересно посмотреть. Например, подростковый фильм про вампиров под названием «Кровавая академия». Или «Голубка нова», картина о жизни юной поп-звезды из Швеции, которая затем бесследно исчезла. Никакого смысла в этом не было. Я не могла внятно объяснить, зачем я выпускаю эти альбомы. Просто мне нравилось воображать, что это артефакты из другого мира, существующего за пределами нашего, видного всем, – мира, где я не была стеснительной, а непроизнесенные слова не скапливались во рту, точно мраморные шарики. В том мире я была храброй. Это была моя альтернативная реальность, мой «стеклянный зверинец», по выражению Джима.

В наш первый школьный год, когда все были в актовом зале на одном из воскресных балов, разразился буран и отключилось электричество. Я случайно порвала платье и поэтому оставила Джима в зале, а сама побежала к себе в комнату – переодеться. К своему изумлению, я застала в общей комнате Марту: вооружившись фонариком, она читала «Гордость и предубеждение», с головой уйдя в книгу и не замечая, что одно из окон открыто нараспашку и в углу уже намело сугроб высотой в три дюйма. Мы просидели два часа вдвоем – только я и она. Это был единственный раз. Я зачем-то показала Марте мою коллекцию альбомов к воображаемым фильмам – наверное, надеялась сгладить неловкость в отношениях между нами. С тех пор, когда мы оказывались наедине, она спрашивала меня об этих альбомах, видимо считая, что это универсальный способ разговорить меня. Честно говоря, это слегка действовало мне на нервы.