Текст книги "Проснись в Никогда"

Глава 6

Не спать не получалось.

Мы пробовали. Но сколько бы чашек кофе или банок «Ред булла» ты ни выпил, сколько бы таблеток кофеина или женьшеня ни принял, тело все равно затягивало в бездну сна – самого кромешного сна в твоей жизни. А потом ты оказывался там, где все началось.

В пробуждении.

Покончить с собой тоже было нельзя.

Кип пробовал. Он повесился на ремне БВО Берта в одной из комнат второго этажа. Я его не видела. Мне рассказала Марта. В следующем пробуждении, как обычно, он вновь очнулся рядышком со мной на заднем сиденье «ягуара», целый и невредимый: ни черно-багровых отметин вокруг шеи, ни распухшего лица.

Будто ничего и не было.

– Мы бессмертны, – заявил Кэннон. – Надо захватить Белый дом.

– За одиннадцать целых и две десятых часа? – осведомилась Марта. – Мы не успеем даже доехать до Чикаго, а тем более завладеть свободным миром.

Рассказать родителям. Заявить в полицию. Сдать Хранителя властям. Позвонить на горячую линию психологической помощи. Сдаться в местную психушку и попросить дежурного психиатра сделать так, чтобы завтрашний день наконец настал. Сходить на исповедь. Пожаловаться водителю автобуса, таксисту, замотанной официантке в круглосуточной забегаловке, которая чего только не видела, согбенной старушке в отделе заморозки супермаркета, затаривающейся в промышленном количестве замороженными слойками с пепперони, мужику в кожаной куртке, присматривающему обручальное кольцо в «Кеймарте». Прочитать двести пятьдесят две книжки в разделе научной литературы Уорикской публичной библиотеки и сто тыщ мильонов текстов в «Google-книгах», пытаясь выяснить, не касался ли кто-нибудь из мудрецов вроде Коперника, Аристотеля, Дарвина или Хокинга, хотя бы отдаленно, таких тем, как ошибки во времени, космические залы ожидания, смертельные лотереи в чистилище, человеческие террариумы в аду.

– Напомните, какая тема вас интересует? – переспрашивала меня библиотекарша.

– «Проснись в Никогда».

Она набирала название на клавиатуре, потом качала головой:

– В Библиотеке Конгресса ничего нет.

Мы перепробовали все это еще в начале.

И каждый раз просыпались в том же самом месте, в то же самое время. Мы были как песни, поставленные на бесконечный повтор, как светлячки в стеклянной банке, как крики, нескончаемым эхом отдающиеся в ущелье.

Замкнутый круг повторений противоречит самой сути человеческого существа, и это – скажу с полной уверенностью – совершенно невыносимо. Разум лихорадочно работает, пытаясь опровергнуть твои ощущения. Когда ничего не получается, мозг с поразительной легкостью выходит из строя. Психика – вещь хрупкая. Все равно что детский замок из песка перед набегающей волной. Теперь я поняла, как мало у нас возможностей для того, чтобы контролировать наш мир и вообще что-то, кроме собственных действий, поняла, что моя маленькая жизнь мне не принадлежит. Мы были беспомощными пассажирами, запертыми в космическом корабле, который вращается вокруг Марса. Солнце, небо, звезды… Сколько времени я потратила, глядя на них? Сколько часов провела, лежа в шезлонге у бассейна под проливным дождем и сожалея о том, что я – не они, не сгусток огненного газа? Я согласна была стать жуком, травинкой, чем угодно, лишь бы вырваться из Никогда.

– Проголосуйте, – настаивал Хранитель. – Просто проголосуйте.

Мы голосовали. Разумеется, мы голосовали.

Впервые мы проголосовали вскоре после нашего очередного пробуждения в Никогда. В Сумеречной зоне. В чистилище. В этой адской смеси «Обреченных», «Судьбы», «Последнего героя», «Классного часа» и «Чумовой пятницы». Как только мы его не обзывали – словно оскорбления в адрес неведомых сил, удерживавших нас здесь, могли заставить их передумать.

Собравшись в библиотеке Уинкрофта, точно колоритные персонажи на последних страницах детектива, ожидающие, когда гениальный сыщик разоблачит убийцу, мы уселись в кресла. Уитли разлила по бокалам шампанское. Каждый из нас написал имя того, кого хотел оставить в живых, на клочке бумаги, после чего Хранитель собрал их.

– Консенсуса нет, – объявил он.

Прежде чем приступить к голосованию во второй раз, каждый из нас произнес небольшую речь в попытке убедить остальных, почему именно он, а не кто-то другой заслуживает жизни. Мы были адвокатами в зале суда, выступавшими перед коллегией обвинителей в кольцевой системе правосудия, которая с самого начала выглядела негодной. Были альтруистические выступления (Кэннон), сухие научные выкладки (Марта) и ребячески непосредственные выплески (Уитли). В Уитли неожиданно обнаружилась филантропическая жилка: она поклялась обеспечить все население Африки чистой питьевой водой. Когда настал черед Киплинга, он едва поднялся и тут же упал, в стельку пьяный.

– Вы должны проголосовать за меня, потому что не должны за меня голосовать, – заявил он. – Я ничтожная, никому не нужная скотина.

Последней была я.

Я смогла из себя выдавить лишь то, что я – обычная девушка, рожденная для обычной жизни, но они могут проголосовать за меня, потому что я намерена каждый день совершать добрые дела.

Произнося все это, я остро ощущала, что речь моя звучит так же лицемерно и жалко, как и все, что говорили они. Хуже того, никто из них меня не слушал. Да, их взгляды были устремлены на меня, но внимание их было погребено под тяжестью размышлений о собственной участи: они обдумывали все это жадно и дотошно, точно Горлум, рассматривающий Кольцо, и гадали, реально Никогда или нет.

Я не могла их винить, ведь я сама совершенно расклеилась. В эти одиннадцать целых и две десятых часа я почти каждый раз выла во весь голос, направляясь в Уэстерли, чтобы повидать родителей в «Седьмом небе». Обычно я тайком наблюдала за ними: разговоры приводили к тому, что в следующее пробуждение я начинала безудержно рыдать. Я пыталась объяснить им, что происходит:

– Я попала в автомобильную аварию, и я могу умереть, а это подвешенное состояние между жизнью и смертью называется «Проснись в Никогда», если верить словам одного полоумного старика, который привязался к нам и никак не хочет отвязаться.

Они всегда выслушивали меня. И все же я видела, что мои слова вызывают у них лишь подавленность, наводя на мысль о том, что гибель Джима сказалась на моей психике сильнее, чем они думали, и мне необходима круглосуточная психиатрическая помощь. Поэтому я стала ходить в кино, садясь, незаметно для родителей, в нескольких рядах позади них, пристраиваясь за обширной спиной толстяка в футболке с эмблемой Бруклинской службы возврата книг. Я всегда улыбалась ему, а сама думала: «Ты хоть сам понимаешь, какой ты счастливчик? У тебя есть завтра». Я жевала попкорн, смотрела «Его девушку Пятницу» и выскальзывала из зала до того, как зажигался свет.

Результат очередного голосования ничем не отличался от предыдущих.

– Консенсуса нет, – объявил Хранитель.

Каждый из нас голосовал за себя. И я не могла себе представить, что однажды настанет момент, когда все будет иначе. Только это и удерживало нас на плаву – шанс, пусть далекий, вырваться из замкнутого круга, вернуться обратно к жизни.

И все это время Хранитель наблюдал за нами.

Он никуда не делся, появляясь в самый неожиданный момент. Иногда он заходил в дом и заваривал себе чай. Иногда копался в саду, облачившись в непромокаемый черный плащ с капюшоном. Несмотря на дождь – который во время некоторых пробуждений, как ни удивительно, превращался в снег; температура падала, и вихри крохотных снежинок, подобно миниатюрным торнадо, вились в воздухе, – Хранитель подстригал виноград, розы, плющ и кусты бирючины, а также глицинию и сирень, оплетавшие деревянные шпалеры. Подметал вымощенные булыжником дорожки и рыхлил клумбы. Забравшись на зеленую приставную лестницу, прочищал забившиеся палой листвой водосточные желоба, протирал заляпанные стекла в фонарях и лампах. Убирал лишайники с крыльев горгулий, разинувших клювы в безмолвном крике. Бывало и так, что мы видели его издалека – безликий силуэт, спешащий по лужайке в сторону леса, будто он, выбрав кратчайший путь, спешил через Уинкрофт в неведомые места.

* * *

Не знаю, сколько мы пробыли в Никогда к тому моменту, когда между нами произошла первая ссора.

Время вело себя странно. Чем старательнее ты восстанавливал в памяти его ход или втискивал его в обычную сетку месяцев и недель, тем более изощренно оно шутило с тобой, оборачиваясь миражом, оптической иллюзией. При ближайшем рассмотрении часы здесь текли точно так же, как в нормальном мире. Но когда мы пытались сложить из них целостную картину, чтобы лучше понимать ход времени и выяснить, сколько мы здесь пробыли, они улетучивались и утрачивали четкость.

Четыре пробуждения ощущались так же, как четыреста.

Чем больше становилось пробуждений, тем больший ужас одолевал меня. Остальные тоже становились все более безучастными и отстраненными, будто им стало безразлично, вырвутся они отсюда или нет.

– Я голосую за Канье! – заорал Кэннон, поднимая свой бокал. – Канье должен жить.

– Консенсуса нет, – объявил Хранитель.

Уитли теперь пила весь день. Кэннон с Киплингом тоже. Потом все трое начали употреблять таблетки, которые БВО Берт держал в своей спальне, – сотни оранжевых пузырьков с амфетаминами и барбитуратами, уложенных в его аптечку, точно конфеты в кондитерской. Поэтому я не удивлялась, когда все трое пребывали в маниакальном возбуждении или же полной прострации. Киплинг выходил из дома и вел разговоры с дождем, почти раздетый, если не считать розового парика и зеленого шелкового халата с павлинами, принадлежавшего одной из подружек Берта.

Однажды, собирая всех на очередное голосование, я не смогла его найти. Обегав все места, я наконец нашла его в бассейне: он плавал на гигантском надувном лебеде под проливным дождем.

– Киплинг!

Я схватила сачок для листьев и, орудуя им как багром, подтянула лебедя к бортику.

Кип с видимым усилием приоткрыл глаза:

– А? Ты здесь, Бог? Это я, Джуди[9]9
  Отсылка к известному в США роману для подростков «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет» (1970), написанному Джуди Блум.


[Закрыть].

– Киплинг, ты меня слышишь?

– Я хотел бы заказать обед в номер. Будьте добры, спагетти болоньезе.

Он свалился с лебедя и немедленно ушел под воду. Я скинула туфли и плащ и нырнула следом. Кип медленно погружался на дно, не делая ни малейшей попытки всплыть. Я принялась отчаянно выталкивать его на поверхность:

– Киплинг! Ты меня слышишь?

– Это обратный отсчет![10]10
  Строка из песни «The Final Countdown» шведской рок-группы «Europe».


[Закрыть] – затянул он, глядя на меня глазами-щелочками. Я чувствовала себя одинокой медсестрой в дурдоме.

Марта оставалась в своем уме, но, по-видимому, решила самоустраниться, умыть руки и с началом каждого пробуждения, не говоря ни слова, выскальзывала из дома и целый день где-то болталась. Пару раз я видела ее под вечер в роще, окаймлявшей дальние лужайки. Волоча за собой черную сумку, она разглядывала кроны деревьев в бинокль, точно заправский орнитолог или защитник окружающей среды, фиксирующий последствия кислотного дождя. Она рылась в своей сумке, страшно тяжелой на вид: по-моему, там лежал ее любимый роман, «Темный дом у поворота», с которым она не расставалась в Дарроу. Но вместо книги она вытаскивала тоненькую черную тетрадку и что-то записывала туда, прежде чем двинуться дальше. Один раз я бросилась за ней:

– Марта!

Она не остановилась, сделав вид, что не слышала.

– Марта! Погоди! – крикнула я вновь.

Она остановилась и обернулась, судя по всему недовольная тем, что ей помешали.

– Я беспокоюсь за них, – сказала я.

– И что? – кивнув, спросила она.

«И что?» Я могла лишь молча смотреть на нее, чувствуя, как по лицу и плечам стекает дождевая вода. Неужели она не видит, что происходит? Неужели ей все равно?

– Они сходят с ума. Они перестали воспринимать происходящее всерьез. Я не знаю, что делать.

Марта пожала плечами:

– Это часть принятия.

– О чем ты?

– Когда преступника приговаривают к пожизненному заключению, вероятность психического срыва в первый год составляет девяносто четыре процента. – Она снова пожала плечами. – Просто оставь их в покое.

– Ну уж нет. Мы должны быть заодно.

К моему изумлению, она еще раз неловко пожала плечами и двинулась прочь.

– Куда ты? – крикнула я; Марта не ответила. – Мне нужна твоя помощь! Пожалуйста! Неужели ты не хочешь выбраться отсюда?

Она на ходу вскинула руку, как родитель, пытающийся мягко урезонить впавшего в истерику ребенка, – и пошла дальше.

* * *

Мы были горсткой уцелевших после кораблекрушения и плыли по бурному морю. А теперь они вынуждали меня выпустить их руки, чтобы они могли скрыться в волнах и пойти ко дну.

Мне суждено было остаться здесь навсегда.

Здесь, в Никогда, где я уже не стану взрослой.

Никогда не обзаведусь семьей.

Никогда не влюблюсь.

Я была бессмертным вампиром, не получая от этого никаких плюшек. Ни завораживающей красоты, ни золотистых глаз и мерцающей кожи, ни способности бегать со скоростью триста миль в час и переворачивать машины.

Я была призраком, лишенным сверхъестественных способностей. Я не могла включать и выключать телевизор без всяких приспособлений или вращать головы фарфоровых кукол на триста шестьдесят градусов, доводя нормальных людей до нервного срыва. Я не могла вселиться в младенца, привести его в зомби-транс и заставить выйти в гостиную посреди ночи, чтобы его запечатлела какая-нибудь дрожащая камера.

Я была тикающими часами в мире, где не существовало времени.

Без времени все теряло смысл. Никогда прежде я не осознавала, насколько ход времени важен для поддержания интереса к чему бы то ни было. Он задавал конечный срок, запал, темп, азарт. Без него все стояло на месте, дожидаясь непонятно чего.

В самые черные моменты я думала о Джиме.

Я приехала в Уинкрофт, желая выяснить, что с ним случилось. Теперь даже этот вопрос, который весь прошлый год неотступно крутился у меня в мозгу, побледнел и скукожился перед лицом Никогда, точно гусеница на асфальте под палящим солнцем.

* * *

В тот вечер, когда мы поссорились, произошло вот что. Я вернулась из кино и едва переступила порог, как услышала вопли, доносившиеся со второго этажа. Я бросилась вверх по лестнице. Судя по всему, они заперлись в ванной, примыкавшей к хозяйской спальне.

Я постучалась:

– У вас все в порядке?

В ответ послышались приглушенные смешки.

– Скоро уже голосование.

Снова смех.

– Эй?

Дверь распахнулась. На пороге стояла Уитли, в большом, не по размеру, красном вечернем платье со стразами. Ее жирно и небрежно подведенные глаза налились кровью. На бортике ванны, точно обессилевшая пантера, висел Киплинг. Кэннон сидел на туалетном столике с банданой, повязанной лихо, на пиратский манер. Судя по раскрасневшимся лицам и куче пустых бутылок из-под «Дом Периньона», беспорядочно разбросанных по кафельному полу, они были пьяны в дым.

– Приветствуем тебя, Сестра Би, – церемонно обратилась ко мне Уитли. – Мы не намерены в нем участвовать. Никогда.

– Что?

– Мы не будем голосовать. Мы останемся в Уинкрофте до скончания веков. Ясно? – При виде выражения на моем лице она закатила глаза. – Господи, Би, хватит уже нянчиться со всеми вокруг. Можешь изображать из себя самоотверженную святошу хоть до посинения – все равно тебя не выберут. И вообще, скорее черви сожрут мой труп, чем я дам какой-то паршивой матери Терезе шанс остаться в живых. Это идет вразрез с моей жизненной философией. Чтобы жить, нужно хорошенько вываляться в грязи. Если ты ни разу не падал в грязь, то, считай, ничего в жизни не сделал.

– Я не мать Тереза и не святоша. И вообще, не такая уж я и хорошая.

Она взмахнула рукой, точно отгоняла муху, развернулась и стала лениво рассматривать свое отражение в зеркале.

– Суть дела не в голосовании, – продолжила я, – а в том, чтобы держаться вместе. Мы можем навсегда потерять друг друга. Помнишь, что Джим говорил о дружбе? О нас? Если у нас что-то есть, говорил он, то это верность друг другу, которая способна противостоять любым испытаниям.

Уитли закусила нижнюю губу, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

– А ты до сих пор его любишь. Вот это да! Ты ни на кого больше не смотрела. И до сих пор не смотришь, хотя он давным-давно мертв. Кстати, ты никогда не задавалась вопросом, почему он выбрал именно тебя? Из всех девчонок в школе?

Она пальцем стерла с подбородка размазавшуюся помаду. Я собралась с духом, прекрасно зная, что за этим последует. Ее истерики всегда начинались именно так: она делала эффектное заявление, точно матерый прокурор, всецело завладевший вниманием присяжных, чтобы с помощью идеально продуманного набора слов разделать обвиняемого под орех.

– Он выбрал тебя потому, что бриллиант в невзрачной оправе всегда выглядит ярче.

Я ничего не ответила, изо всех сил напоминая себе: не стоит принимать близко к сердцу все, что Уитли несет в запале. И все же мое лицо запылало, а в голове нервно зазвучал тоненький голосок: «Это неправда».

– Я не согласен, – нахмурился Кэннон. – Проблема всегда была в том, что это ты страдала по Джиму.

– Он прав, – еле ворочая языком, подал голос Киплинг. – Это всем бросалось в глаза, малышка. Как бородавка на большом пальце ноги спасателя в общественном бассейне.

– Ой, да ладно! – Уитли метнула на него яростный взгляд. – Ты сам был без ума от него! Думаешь, мы не замечали, как ты пожираешь его глазами? Сладенько сюсюкал со своим южным акцентом, будто считал, что он соблазнится жалкой местечковой пародией на Трумена Капоте. А ты! – набросилась она на Кэннона. – Ты радовался, когда он погиб!

– Я был сам не свой, – бросил тот отрывисто.

– Ага, сам не свой от злорадства.

Кэннон пробуравил ее взглядом.

– И ты еще утверждаешь, что терпеть не можешь Линду? – сказал он. – Зря. Ты же точная ее копия. Не хватает только перекроенного лица, заплывших жиром лодыжек и армии сбежавших от тебя со скоростью света мужиков. Но не беспокойся: все это придет в ближайшем будущем.

– Нет у нее никакого будущего, – вставил полусонный Киплинг, подняв палец. – Больше нет.

Уитли с разинутым ртом уставилась на Кэннона. Плечи ее дрожали.

– Кэннон не это хотел сказать, – прошептала я, коснувшись ее локтя.

Она сбросила мою ладонь и схватила с пола бутылку. К счастью, Кэннон успел увернуться, и бутылка угодила в зеркало рядом с его головой.

– Вы все просто звери! Выметайтесь из моего дома!

Уитли выскочила из ванной, отпихнув меня в сторону, а через несколько секунд показалась в конце коридора с дробовиком в руках и прицелилась мне в голову. Я кубарем скатилась с лестницы. Грянул выстрел, пуля ударила в потолок, люстра закачалась, и на пол полетели куски штукатурки и лепнины.

– Выметайтесь! Термиты! Пиявки! Крысы!

Прозвучало еще несколько выстрелов, но я была уже у входной двери. Я рванула ее на себя и едва не сбила с ног Марту, в насквозь мокром зеленом пончо.

– Беатрис? Что случилось?

– Червяки! Опарыши! Мерзкие рыбы со складными зубами, которые живут на дне! Валите отсюда! Вы все!

Я не стала ничего ей отвечать. Добежав до моего грузовичка, я рванула с места и понеслась, не разбирая дороги, прямо по клумбам, лужам и сломанным сучьям, пока не выехала на подъездную дорожку, где слегка перевела дух.

* * *

Мне надо было побыть в одиночестве и проветрить голову.

Все, что они наговорили, твердила я себе, на самом деле говорили не они. Это было Никогда. Бесконечное сидение в этом месте, день за днем, пробуждало самые темные и гадкие мысли и чувства, словно ты требовал от мироздания, Бога или кого-то еще признать, что они были не правы.

«Бриллиант в невзрачной оправе всегда выглядит ярче»… «Это ты страдала по Джиму»… «Ты радовался, когда он погиб»…

Я не хотела об этом думать. Я поехала прямиком в «Капитанскую рубку», отперла дверь запасным ключом, который папа держал за настенным уличным термометром, и вошла внутрь. Сделаю себе горячий бутерброд, закушу его «шурум-бурумом» и завалюсь спать. А о том, как быть дальше, подумаю завтра, или вчера, или сегодня, черт его разберет.

Но едва я переступила порог ресторана, проскользнув через тигровые полосы теней, и оказалась внутри, как мне стало ясно: что-то случилось.

Стулья, обычно перевернутые и поставленные на столешницы, были разбросаны по полу. Стекло витрины с мороженым треснуло. Сквозь привычный запах тостов и крема от загара пробивался какой-то мерзкий душок. Я заглянула в кухню, решив, что Сонный Сэм, наверное, забыл вынести мусор, и под подошвами кед хрустнули осколки стекла. Я наклонилась и увидела, что наступила на портрет прапрадедушки Берна. Он покинул свое место над дверью и почему-то лежал у плиты, лицом вниз. Рамка была сломана.

В наше кафе вломились воры. Это была моя первая мысль.

И тут я ощутила надвигающееся пробуждение, самый черный из черных снов начал накрывать меня, точно крышка гроба, и я поняла: происходит что-то другое, что-то странное.

Раздался негромкий стук. Я вскинула глаза и завизжала. Из окна над раковиной, выходящего в переулок, на меня кто-то смотрел.

Хранитель.

Его взгляд не был ни враждебным, ни дружелюбным – просто строгим. Подбородок скрывался в тени. До меня вдруг дошло, что он обрезает плющ и побеги жимолости, густым ковром увивавшей стену. У мамы до них никогда не доходили руки.

Когда я выскочила на улицу, он уже удалялся по переулку.

– Эй! – закричала я ему вслед. – Что вам нужно?

Он и не подумал оглянуться, шлепая по лужам. Из сумки, висящей на плече, торчали секаторы. Вот он почти скрылся до углом.

– Оставьте меня в покое!

И тут до меня дошло, кто он такой.

Хранитель был напоминанием.

Голосование. Голосование. Голосование.