Текст книги "Признание Лусиу"

IV

Меня ошеломили, решительно ошеломили слова русского.

Как же это возможно? Рикарду привёз её из Парижа?… Но почему тогда я не познакомился с ней, раз это так? Неужели я не провожал его на вокзал на набережной Орсе? Ах да, правильно, не провожал – тут же вспомнил я. Я болел, лежал с сильным гриппом… А он… Нет; это невозможно… этого не может быть…

Но позже, порывшись лучше в своих воспоминаниях, я впервые припомнил, и припомнил отчётливо, некоторые до этого скрытые детали, связанные с возвращением поэта в Португалию.

Он превыше всего любил Париж… и решил вернуться в Португалию… Он сообщил мне об этом, а я не удивился – я не удивился, как будто бы в его заверениях звучала уважительная, неотложная причина такого возвращения.

Ах, как же я сегодня сожалею о том, что не проводил его тогда на вокзал, несмотря на своё недомогание и, возможно, ещё и по другой причине, о которой я потом забыл. Мне даже вспомнилось, что, несмотря на высокую температуру и сильные боли в горле, я был готов подняться с постели и пойти попрощаться с моим другом… Однако, поддавшись физической слабости, полностью овладевшей мной, я остался лежать в постели, погружённый в глубокую сонливость, в странную неясную сонливость…

………………………………………………………………………………

Эта женщина, о! эта женщина…

Кто же она такая… кто она?… Как всё это произошло?…

И только тогда я отчётливо вспомнил письмо поэта, в котором, как мне казалось, он намекал на свою женитьбу. На самом деле, он никоим образом не делился со мной о своём браке; ни разу не пояснил, пусть даже и очень отдалённо, такой шаг – он говорил исключительно об «изменениях в моей жизни и моём доме», и там ещё были такие фразы, которые огненными буквами прыгали у меня перед глазами: «Да, сейчас один человек живёт со мной рядом; потому что, в конце концов, из всего, что рушится, обязательно вырастает что-то новое…».

Парадоксальный факт заметил я только сегодня: Рикарду рассуждал обо всём этом так, словно речь шла о действиях, о которых я уже знал, словно они не нуждались в подробном рассказе, и потому он только кратко о них упоминал…

Но было и ещё более странное обстоятельство, а именно: со своей стороны, я ничему не удивился, как будто бы я действительно знал всё это, и как будто всё это начисто выпало из моей памяти, а теперь через письмо стало смутно припоминаться…

Ну, да: я и тогда не удивился, и потом не говорил ему о своей забывчивости, и не задавал ему вопросов – я даже и не думал их задавать, я вообще ни о чём таком не думал.

* * *

Таким образом, более, чем когда-либо сохранялась тайна; однако теперь она развивалась в другом направлении. Иными словами: навязчивые идеи, которые не отпускали моё сознание, существенно изменились.

Раньше тайна сковывала меня только как тайна: если бы она разъяснилась, тут же исчезли бы тени в моей душе. Только эта тайна была страхом моей души. А сегодня – Боже мой! – само мучение превратилось в колдовские чары; только загадка, окружавшая мою незнакомку, влекла меня сегодня, пьянила как шампанское – в ней была единственная красота моего существования.

Отныне я готов прилагать все силы, чтобы только сохранить эту тайну, помешать любому свету пролиться на неё. Если бы она разрушилась, неизмеримой стала бы моя боль. Более того: если бы она шла к разрушению, я, вопреки всему, продолжал бы её поддерживать, как иллюзию!

Мой разум уткнулся в тайну – эта тайна должна стать моей защитой, огнём и золотым следом моей жизни…

Тем не менее это я открыл не сразу; мне понадобилось много недель, чтобы понять – и, осознав это, я в ужасе отступил. Я испугался; очень испугался… Тайной была эта женщина. Я любил только тайну…

… Я любил эту женщину! Я страстно желал её! Я вожделел!

………………………………………………………………………………

Боже мой, как я терзался…

В страшных метаниях раскалывался мой разум; бесконечный озноб зигзагом пронизывал плоть. Я не спал, ни разу не видел сон. Всё вокруг меня состояло из ломаных линий, ложных пятен света, фальшивых звуков…

Именно тогда я, собрав всю волю, осознанно и решительно начал искать способ спастись от пропасти, к которой я подступил вплотную… Вскоре я нашёл. То, что влекло меня к этой женщине и распаляло моё сознание, была не её душа и не её красота – а только одно: её тайна. Спадёт её тайна – отступят чары: я ступил на твёрдую почву.

И тогда же я решил полностью открыться Рикарду, поверить ему свои страхи и упросить его рассказать мне всё, всё, чтобы покончить с этой тайной и заполнить пробелы в моей памяти.

Но выполнить такое решение оказалось для меня невозможным. Мужество оставило меня, когда я догадался, что буду страдать намного сильнее, намного изощрённее, если колдовство угаснет, чем если оно продолжит меня насыщать.

И я ухватился за другую надежду: бежать.

Я укрылся на неделю у себя дома и только и делал, что ходил кругами по комнате. Вскоре посыпались записки от моего друга, и так как я ни разу ему не ответил, то в один из дней он сам навестил меня. Ему сказали, что меня нет, но Рикарду, не слушая, ворвался в мою комнату и закричал:

– Дружище! Что, чёрт возьми, всё это значит? Снова рядитесь в неврастеника? Сделайте одолжение, немедленно одевайтесь и идёмте ко мне.

Я не нашёл ни одного довода, ни одного предлога отказаться. Только улыбнулся, отвечая:

– Не стоит внимания. Это всё мои причуды…

И в тот же момент я решил больше не бежать прочь от бездны; отдаться течению и плыть туда, куда оно меня вынесет. С этим решением ко мне вернулась полная ясность сознания.

Я пошёл с Рикарду. За ужином разговор шёл только о моём «чудачестве», и больше всех пытался острить над этим я сам.

Марта была прекрасна в тот вечер. Она надела чёрную шёлковую блузку с глубоким декольте. Зауженная юбка позволяла предугадать скульптурную линию её ног, почти обнажённых внизу благодаря открытым туфлям и чулкам из металлических нитей, сквозь ромбовидный рисунок которых просвечивала кожа…

И впервые за ужином я сел рядом с ней, так как поэт отказался сесть на своё обычное место, сославшись на сквозняк…

* * *

Какими были две недели после этого вечера, я не знаю. И всё же моя ясность сохранялась. Никакие странные мысли не ранили мой разум – ни сомнения, ни раскаяние… И всё же я сознавал себя насильно уведённым, блаженно заключённым в какое-то световое облако, которое окутывало меня со всех сторон и притупляло мои чувства, хотя я ясно отдавал себе отчёт в том, что они у меня в полном подчинении. Как будто я хранил свой разум в ящике стола…

………………………………………………………………………………

Спустя два вечера после моего возвращения её руки впервые очень естественно встретились с моими…

Ах! какими пурпурными были сегодня те часы, что мы провели наедине друг с другом… Наши слова превращались – по крайней мере, я полагаю, что так – в бессвязные фразы, за которыми мы скрывали то, что чувствовали и всё ещё не хотели раскрывать, не из-за какого-то опасения, а исключительно из-за извращённого желания чувственности.

Так, однажды вечером, не говоря ни слова, она охватила мои пальцы и погладила ими свои соски, возбуждая их так, чтобы они взъерошили рыжую ткань шёлкового кимоно.

И каждый вечер приносил новое безмолвное наслаждение.

То мы впивались друг в друга зубами, то она протягивала мне обнажённые ноги, чтобы я их грыз, или трепала мои волосы; давала мне искусать её гримированное лоно, её сладострастное чрево в лиловых узорах…

И лишь после стольких раскалённых изысков, после стольких распутных экстазов, не в силах больше продолжать наши извращения, мы на самом деле отдались друг другу.

Был грустный, дождливый, чёрный февральский вечер. Четыре часа. Я грезил о ней, как вдруг чаровница возникла передо мной…

Я вскрикнул от удивления. Марта, однако, тут же закрыла мне рот жалящим поцелуем…

Тогда она впервые пришла ко мне домой, и я восхищался собой и опасался её смелости. Но я не мог ей этого сказать: она всё время страстно целовала меня…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Наконец наши тела переплелись, распутно содрогаясь в огненном вожделении…

… Но на самом деле не я обладал ею – это она, полностью обнажённая, она, да, она обладала мной…

………………………………………………………………………………

Вечером, как обычно, я ужинал в доме Рикарду.

Любопытным было моё душевное состояние: ни капли раскаяния, ни тени смущения, ни облака сомнения. Напротив, я давно не видел себя в таком приподнятом расположении духа. Даже мой друг это заметил.

Тем вечером мы оба обстоятельно беседовали, чего давно уже не случалось. Рикарду как раз в этот вечер закончил свою книгу стихов. Поэтому он нас не покидал…

… И, погружённый в задушевный разговор, я даже забыл золотую интермедию. Оглядываясь вокруг, мне ни разу не пришло в голову, что Марта благополучно сидела рядом с нами…

* * *

На следующее утро, проснувшись, я припомнил одно странное замечание поэта:

– Знаете, Лусиу, что сегодня мне привиделось нечто невероятное? Это было вечером. Часа в четыре… Я дописал последнюю строчку. Вышел из кабинета. Направился к себе в спальню… Случайно взглянул в зеркало гардероба – и не увидел себя в нём! Правда! Я видел всё вокруг; всё, что меня окружает, я видел в зеркале. Только не видел своего отражения… О! представьте, как я был поражён… какое мистическое ощущение пронзило меня… А знаете что? Я не испытал страха, я испытал гордость.

Однако, всё тщательно обдумав, мне стало ясно, что на самом деле мой друг ничего такого не говорил. Наоборот, это мне самому припомнилось – в очень сложном и очень отдалённом воспоминании – не то, что на самом деле он мне говорил, а то, что он должен был мне сказать.

V

Наша связь продолжалась безмятежно.

Ах! как я, воспарив, гордился своей любовью… Я жил в колдовстве, в беспрерывном ослеплении торжеством белоснежной плотью…

Какие экстазы сотрясали наши безумные тела… как слабо я ощущал, когда она вторгалась в меня, светящаяся и сумрачная, вся обнажённая и литургическая…

Я ходил ошеломлённый её чарами – своим триумфом. Я обладал ею! Я обладал ею!… И так безгранично было моё возбуждение, безмерной была моя страсть, что иногда, как дешёвые любовники пишут в своих дурацких романтических письмах – я не мог поверить в свою славу, я даже боялся, что всё это только сон.

* * *

Моё общение с Рикарду оставалось неизменным, равно, как и моя привязанность к нему. Я не раскаивался и не осуждал себя. Более того, в грёзах о разных возможных ситуациях, я заранее предвидел себя в моих нынешних обстоятельствах, обретая уверенность, что так оно и будет.

Ведь, по своим ощущениям, я ничем не навредил моему другу, не причинил ему боль – он ничуть не потерял в моих глазах уважения.

Я никогда не разделял общепринятых представлений о некоем оскорблении, о некой добросовестности. Всё это никоим образом не действовало против моего друга; и, ставя себя на его место, я не видел, как можно возмутиться тому, что я с ним сделал.

Даже если моё поведение и было фактически преступным, в нём не было злого умысла, то есть преступления. Вот почему я просто не мог раскаяться.

Если я и обманывал Рикарду, то одновременно продолжал уважать его с прежним расположением.

Лгать не значит меньше любить.

* * *

Но – вот что странно – эта полноценная любовь, эта нераскаянная любовь, одновременно болезненно, безответно трепала меня. Заставляла меня сильно, очень сильно страдать. Но почему, Боже мой? Жестокая загадка…

Я любил её, и она, конечно, тоже желала меня… она вся отдавалась мне в свете… Чего мне не хватало?

У неё не было внезапных капризов, резких отказов, как у других любовниц. Она не убегала от меня, не изводила меня… Откуда тогда эта боль?

Тайна…

Несомненно то, что в обладании ею я весь был страхом – беспокойным страхом и стоном: стоном вознесения, страхом, пронизанным синевой; в общем, смерть и ужас.

Вдали от неё, при воспоминании наших экстазов, ко мне внезапно подступало непонятное отвращение. Только ли вдали от неё?… Даже в золотой момент обладания это отвращение зарождалось во мне, и вместо того, чтобы съёживаться, растекалось дальше, поглощая задыхающиеся экстазы; и – самое странное – природы этого отвращения я не знал, но догадывался, что оно только физическое.

Да, когда я её отпускал, когда вспоминал, что я её отпустил, я всегда чувствовал обратное послевкусие наслаждения – болезненную слабость, противоестественность, как будто бы я обладал ребёнком, существом другого вида или трупом…

Да! её тело было наградой; её великолепное тело… её тело, пьянящее плотью – благоухающее и атласное, подлинное… живительное…

* * *

Схватка со страхами, с которыми мне теперь приходилось бороться, чтобы она не заподозрила моё отвращение, отвращение, о котором я уже говорил и подчёркивал, только исказила мои желания, усилив их…

Теперь я угодил в ловушку её обнажённого тела, как если бы бросился в пропасть, пронизанную тенями, звенящую огнём и лезвиями кинжалов – или, как если бы выпил быстро проникающий яд вечного проклятья из золотой чаши – геральдической, родовой…

Я стал бояться, что однажды смогу задушить её – и мой мозг, склонный порой к приступам сумбурного мистицизма, тут же в горячке решил: не была ли эта фантастическая женщина просто демоном, демоном моего искупления в другой жизни, в которую я уже погрузился?

И дни полетели…

* * *

Как бы я ни старался свести все свои мучения к нашему общему обману, нашему преступлению – я не мог обмануть себя. Я ни о чём не сожалел; я не мог ни о чём сожалеть… Всё это было химерой!

Но время шло, и я, силясь понять, так долго размышлял о всех этих странностях, что, в конце концов, как бы и приспособился к ним, сжился с ними. И ко мне вернулось спокойствие.

* * *

Этот новый период затишья был тоже недолгим. Перед лицом тайны нельзя оставаться спокойным – и я быстро вспомнил, что до сих пор ничего не знаю о женщине, с которой сближался каждый вечер.

В самых интимных беседах, в самых безумных объятиях она всегда была всё тем же сфинксом. Она ни разу не доверилась мне – и продолжала оставаться той, у которой не было ни одного воспоминания.

Позже, присмотревшись получше, я понял, что не только о её прошлом я ничего не знаю; я также сомневаюсь в её настоящем. Что делала Марта в те часы, когда мы не были вместе? Невероятно! Она никогда не рассказывала мне об этом; даже не упоминала ни малейшего случая, ни одного из тех пустяков, о которых все женщины, о которых все мы спешим рассказать, рассказываем машинально, даже самые сдержанные из нас …Да, действительно, как будто она не жила, когда была далеко от меня…

Как только эта мысль пришла мне в голову, я сразу обнаружил ещё один странный факт.

Марта, как будто и не жила вдали от меня. Ведь, когда её не было рядом, у меня не оставалось ничего материального, чем бы я мог подтвердить её существование: ни письма, ни вуали, ни засохшего цветка, ни портрета, ни пряди волос. Только её духи, аромат которых пропитал мою постель и мягко обволакивал меня самого. Но духи – это нереальность. Поэтому, как и раньше, меня охватывало то же желание видеть её, чтобы она была рядом со мной, чтобы быть уверенным, что, по крайней мере, она существует.

Вызывая в памяти её образ, я никогда не мог его разглядеть. Черты её лица рассеивались, как ускользают от нас черты пригрезившихся персонажей. А иногда, желая насильно сохранить её образ, единственное, что мне удавалось, это визуализировать черты лица Рикарду. Конечно, ведь поэт был близок к ней.

Да! мой разум, без сомнения, крепок, раз он сопротивляется водовороту, который засасывает его…

(Замечу в скобках, что эти поистине навязчивые идеи, которое я описываю, не присутствовали постоянно в моём сознании. На несколько недель они полностью исчезали, и даже в те периоды, когда они вновь налетали, у меня сохранялись и просветления, и помутнения).

Наряду с тем, что я уже изложил, – а это была самая жуткая из моих пыток, – меня стали беспокоить другие мелочи, предательские пустяки. Приведу один любопытный эпизод, который, хотя и не очень важный, заслуживает упоминания.

Несмотря на то, что мы с Рикарду были большими друзьями, близкими друзьями, мы не обращались друг к другу на «ты». Причина, без сомнения была в том, что наше общение началось относительно поздно – мы не были товарищами в детстве. Впрочем, мы даже не обращали на это внимания.

Теперь же иногда я обнаруживал, что внезапно обращаюсь к своему другу на «ты». В первый раз я немедленно поправился, покраснев, как будто совершил бестактность. Но это стало повторяться так часто, что однажды вечером поэт как бы невзначай заметил:

– Дружище, перестань запинаться, тушеваться, краснеть как помидор, когда по ошибке говоришь мне «ты». Для нас с тобой это просто смешно. Вот что, решено: с сегодняшнего дня покончим с «Вы». Да здравствует «ты»! Так гораздо естественнее…

Так и произошло. Однако в первые несколько дней я не знал, как избавиться от некоего смущения, вызванного использованием нового обращения – обращения, которое мне было разрешено употреблять.

Рикарду, обращаясь к Марте, не раз поддевал меня:

– У нашего Лусиу всегда найдутся какие-то причуды… Ты не замечаешь? Он напоминает кисейную барышню… невинную овечку… Такой чудак!…

Однако у этого смущения была причина, и причина, кстати, непростая.

В наших откровенных беседах, во время близости, мы с Мартой говорили друг другу «ты».

Поэтому, зная, что я бываю очень рассеянным, я боялся, что однажды, на глазах у Рикарду, я ошибусь и обращусь к Марте на «ты».

Этот страх в конце концов превратился в навязчивую идею, и именно по этой причине – из-за избытка внимания – однажды у меня начались внезапные обмолвки. Однако, в такие моменты я обнаруживал, что обращаюсь на «ты» не к Марте, а к Рикарду.

И хотя позже мы решили использовать это обращение, моё смущение продолжалось несколько дней, до тех пор, пока Рикарду наивно, доверительно не потребовал, чтобы я и Марта называли друг друга на «ты».

* * *

Мои любовные встречи с Мартой проходили всегда у меня дома, после обеда.

Разумеется, она никогда не хотела отдаться мне в своём доме. У себя дома она только позволяла мне кусать её губы и разрешала серебряные соблазны.

Я даже восхищался очевидной лёгкостью, с которой Марта встречалась со мной каждый день в одно и то же время, задерживаясь надолго.

Однажды я посоветовал ей соблюдать осторожность. Она рассмеялась. Я попросил у неё объяснений: почему её долгое отсутствие не выглядит странным, как она всегда приходит ко мне спокойная, уверенно идёт по улице, никогда не смотрит на часы… И тогда она расхохоталась, впилась мне в губы… убежала…

Никогда больше я не спрашивал её об этом. Дурным тоном было бы настаивать.

Однако это был ещё один секрет, который, присоединившись к моей одержимости, только распалял её…

В общем, неосторожность Марты не знала границ.

В своём доме она целовала меня при распахнутых дверях, не думая, что нас мог застать кто-то из слуг, или даже сам Рикарду, который очень часто внезапно выходил из своего кабинета. Да, у неё никогда не было таких страхов. Как будто с нами этого не могло случиться – как будто мы и не целовались…

* * *

На самом деле, если кто и выглядел абсолютно уверенным, так это поэт. Стоило только взглянуть на Рикарду, чтобы убедиться, что никакие заботы его не тревожат. Я никогда не видел его таким довольным, в таком хорошем расположении духа.

Смутное ощущение печали и горечи, которое время от времени омрачало его после женитьбы, теперь полностью исчезло – как будто с течением времени он уже забыл то событие, воспоминание о котором вызывало ту самую лёгкую тень.

Его прежние душевные заморочки, как он сказал мне, когда я только вернулся в Лиссабон, больше его не беспокоили; в этом смысле его жизнь очистилась.

И – любопытный факт – сразу после того, как Марта стала моей любовницей, все тучи рассеялись, и я мог лучше видеть его хорошее настроение: его гордость, его радость, его победу…

Неосмотрительность Марты теперь росла день ото дня.

Охваченная безумной дерзостью, она даже не скрывала некоторых проявлений нежности, обращённых ко мне, в присутствии самого Рикарду!

Я весь дрожал, но поэт ни разу этому не удивился – он никогда этого не видел; или, если и видел, то только чтобы посмеяться, как-то отреагировать.

Однажды летом мы обедали на террасе, как Марта внезапно жестом, который, по правде говоря, можно было принять за простой девичий каприз, приказала мне поцеловать её в лоб в наказание за что-то, что я ей сказал.

Я заколебался, сильно покраснел; но так как Рикарду настаивал, я наклонился, дрожа от страха, и разомкнул губы, едва коснувшись её кожи…

А Марта:

– Какой позорный поцелуй! Невозможно представить, что ты до сих пор не умеешь целоваться… Тебе не стыдно? Давай, Рикарду, научи его…

Смеясь, мой друг встал, подошёл ко мне… взял моё лицо… поцеловал…

* * *

Поцелуй Рикарду был таким же, точно таким же, такого же цвета, такого же волнения, как и поцелуи моей любовницы. Я чувствовал то же самое.