Текст книги "Признание Лусиу"

VII

Начался октябрь девятисотого.

Однажды днём на Бульваре Капуцинов кто-то неожиданно окликнул меня, хлопнув по плечу:

– Ну наконец-то! Я искал Вас…

Это был Санта-Круш де Вилалва, известный антрепренёр.

Он взял меня за руку, усадил рядом с собой на веранде кафе де ля Пэ и сразу высказал своё крайнее удивление, вызванное полным отсутствием новостей от меня, тем более что за несколько дней до своего исчезновения я рассказал ему о своей новой пьесе. Он сообщил, что в Лиссабоне многие спрашивали обо мне; что от каких-то португальцев, ездивших на Всемирную выставку, стало известно, что я, вроде бы, в Париже. Короче: «Что, чёрт возьми, с Вами такое, дружище? Совсем что ли неврастеник?…»

Как всегда, когда мне задавали вопросы о моём образе жизни, я волновался – краснел и мямлил невнятные объяснения.

Известный антрепренёр перебил меня, воскликнув:

– Ладно. Оставим. Давайте сразу перейдём к делу: дайте мне Вашу пьесу.

Я стал говорить, что ещё не закончил, что меня не всё устраивает…

А он:

– Жду Вас сегодня вечером у себя… в отеле… в «Скриб»… Возьмите Вашу пьесу. Хочу услышать её сегодня же… Какое название?

– «Пламя».

– Отлично. До вечера… Премьера в апреле. Последний прогон. Мне необходимо закрыть сезон ударным спектаклем…

* * *

Мне была крайне неприятна эта встреча, положившая конец моему шестимесячному уединению. Но в то же время, в глубине души, я, на самом деле, не жалел об этом. Опять лирика…

С момента приезда в Париж я не написал ни строчки, и даже не вспоминал, что я писатель… И вот, внезапно, мне напомнили об этом, да ещё и с благоговением к моему имени; тем более от того, кто, я знал, не был склонен к лести – такой резкий, такой деловитый…

* * *

Вечером, как и договаривались, я прочитал свою пьесу. Санта-Круш де Вилалва воскликнул: «То, что надо!», и протянул руки к огню; «мой лучший проект» – заверил он.

Я передал ему рукопись на следующих условиях:

Я не буду присутствовать на репетициях и не буду участвовать ни в распределении ролей, ни в любых вопросах постановки. Даже в самых мелочах. Оставляю всё на Ваше усмотрение. Ах, да! и главное: не писать мне ни слова на эту тему…

Известный антрепренёр на всё согласился. Мы поговорили ещё несколько минут.

А перед тем как распрощаться:

– Кстати, – сказал он, – знаете, кто частенько спрашивал меня о Вас? знаю ли я, что с Вами? где Вы?… Рикарду де Лоурейру… что его друг ни разу ему не написал… Я также представляю его одноактную пьесу… в стихах… Доброй ночи…

* * *

Я уже позабыл о встрече с антрепренёром, о своей пьесе, обо всём – я окончательно погрузился в свою былую отрешённость, как вдруг мне пришла в голову новая идея для последнего акта «Пламени», совершенно отличная от той, что была в рукописи: идея прекрасная, великолепная, взволновавшая меня.

Я на одном дыхании заново переписал весь акт. А однажды не смог устоять – отправился с рукописью в Лиссабон.

* * *

Когда я приехал, репетиции были ещё в самом начале.

Все актёры горячо меня обняли. А Санта-Круш де Вилалва:

– Ну!… я даже не сомневался, что Вы появитесь!… Знаем мы вас… Все вы одинаковые…

Репетиции шли прекрасно. Роберту Давила в роли скульптора определённо должен был создать один из лучших своих образов.

Прошло два дня.

Но вот что странно: я всё ещё не говорил о новом акте своей пьесы – единственной причине, по которой я решил вернуться в Лиссабон вопреки всем своим планам, против своей воли.

Только на третий день, набравшись смелости (именно так: мне нужно было набраться смелости), я рассказал антрепренёру о причине, которая привела меня из Парижа в Лиссабон.

Санта-Круш де Вилалва попросил рукопись, но не согласился, чтобы я её зачитал.

А на следующее утро:

– Дорогой мой! – воскликнул он. – Вы с ума сошли! Предыдущая версия – шедевр. Но это, простите меня… Могу я высказаться откровенно?…

– Пожалуйста… – ответил я, и тут же заволновался.

– Бред!…

Меня прожёг острый приступ гнева, как только я услышал эти невежественные, недальновидные слова антрепренёра. Ибо если я сам и угадывал проблески гениальности в своих работах, то именно на этих страницах. Но у меня хватило сил сдержаться.

Не знаю точно, что происходило потом. Несомненно только то, что пьесу сняли с репетиций, так как я не согласился ставить её в первоначальном варианте, а театр, заручившись поддержкой директора и ведущих актёров, категорически отказался выпускать пьесу с новым финалом.

Я порвал отношения и с тем, и с другими, и потребовал передать мне все копии рукописи и росписи ролей. Моё требование нашли вызывающим – я хорошо это помню – главным образом, из-за бескомпромиссного тона, которым я настаивал.

Вернувшись домой, я бросил всё вместе с оригиналом рукописи в огонь.

Так сложилась судьба моего последнего произведения…

* * *

Прошло несколько недель.

Физические боли моей души снова вернулись; но теперь это были необъяснимые боли, по крайней мере причину их я не понимал. С момента прибытия в Лиссабон – ясное дело – я не пытался разыскать ни одного своего знакомого. Иногда мне даже казалось, что люди, которых я когда-то знал, избегают меня. Это были литераторы, драматурги, журналисты, и все они, безусловно, намеревались таким образом польстить известному антрепренёру, от которого все они так или иначе зависели, не сегодня, так завтра.

Только одно удивляло меня: Рикарду, со своей стороны, ни разу не навестил меня. Впрочем, в то же самое время это представлялось мне вполне объяснимым, даже естественным: он-то несомненно знал причины моего отъезда и потому разумно ретировался.

Я очень ценил такое поведение и хотел, чтобы так было и дальше. Иначе между нами произошла бы очень неприятная сцена. Глядя на него, я не смог бы сдержать свои обиды.

Случай с «Пламенем» меня изрядно вымотал. Меня всегда тошнило от всего, что касалось искусства в его меркантильном аспекте. Ибо только негоция подписала приговор новой версии моей пьесы: фактически вместо того, чтобы быть просто театральным представлением с напряжённым, но гладким сюжетом, как в изначальном варианте – новый акт был глубоким и тревожным; он должен был разорвать завесу в Запредельное.

В последней попытке прижиться в реальности я стал целыми днями бесцельно бродить по улицам города, часто выбирая окраины…

Помню, как я гулял по проспектам, сворачивал в переулки, шёл торопливо, почти бежал, как тот, кто тщетно ищет встречи, не знаю почему я иногда делал такое сравнение.

Обычно к вечеру, уставший, продрогший, разбитый, я рано приходил домой, спал вязким сном до самого утра…, а утром возвращались мои химеры…

И что любопытно: всё это время я ни разу не помышлял вернуться в Париж и погрузиться там в спокойное одиночество моей души. Не потому, что сегодня мне не нравится этот образ жизни. Просто такой вариант никогда не приходил мне в голову…

Однажды утром я внезапно увидел, как кто-то переходит улицу, направляясь ко мне…

Я захотел убежать. Но ноги прилипли к земле. Рикарду, собственной персоной, стоял передо мной…

………………………………………………………………………………

Сейчас уже невозможно вспомнить первые слова, самые банальные, конечно, которыми мы обменялись при встрече. Разумеется, поэт сказал, какое изумление вызвало у него моё исчезновение и моё нынешнее поведение.

Как бы там ни было, говорил он со мной тоном глубокой печали, а во всём его облике читалось выражение искреннего разочарования. Возможно даже, когда он рассказывал мне всё это, его глаза увлажнились от слёз.

Я же, со своей стороны, так как Рикарду стоял напротив, всё ещё не мог размышлять: густая пелена тумана накрыла меня, такая же как в тот последний вечер, что я провёл с моим другом.

Я молча выслушал его ламентации, пока внезапно, освободившись, я уже не мог сдерживать себя, и, как я и боялся, высказал ему всю свою ненависть: мой бунт, моё отвращение…

После моих слов его болезненное выражение лица не изменилось – поэт, казалось, не находил их странными, словно я давал ему вполне естественный ответ на его слова. Только теперь по его лицу уже точно текли слёзы; но боль, которая их вызывала, отличалась от предыдущей.

Закончил я так:

– … Ты втянул меня в эту грязь… Вот почему я сбежал… из-за этого позора… Слышишь? Ты слышишь!?

Тогда он весь задрожал. Лицо почернело…

На мгновение он замер, и, наконец, заговорил очень странным голосом – приглушённым, плачущим – настолько необычным, что, казалось, он говорил не своим голосом:

– Ах! как же ты ошибаешься… Мой бедный друг! Мой бедный друг!… Каким безумцем я был в минуты своего триумфа… Я никогда не думал, что другие могут этого не понимать… Выслушай меня! Выслушай меня!… О! ты должен меня выслушать!…

Не по собственной воле, опустошённый, я молча внимал его откровениям, как будто бы ведомый золотыми и огненными нитями, пока он убеждал меня:

– Да! Марта была твоей любовницей, и не только твоей… Но я так никогда и не знал, кто были её любовники. Она всегда сама мне всё рассказывала… Я же только указывал их ей, показывал их!

Да! Да! Я победил, когда встретил её!… Неужели ты не помнишь, Лусиу, каким мучением была моя жизнь? Уже забыл?… Я не мог быть никому другом… не мог испытывать привязанности… Всё во мне отзывалось эхом нежности… когда я ещё только мог догадываться о нежностях… А к тем, кто их обещал, на меня накатывало только желание приласкать, желание обладать – чтобы удовлетворить свою нежность, усилить свою дружбу…

Вспышка рыжего света ослепила мою душу.

Поэт продолжал:

– О, как я страдал… как я страдал!… Ты проявил ко мне сильную привязанность; я хотел всколыхнуть твою привязанность, а именно: вернуть тебе её, но для меня это было невозможно!… Только если бы я поцеловал тебя, если бы я обнял тебя, если бы я овладел тобой… Ах! но как овладеть существом своего же пола?…

Никак! Никак! Я видел твою дружбу, видел ясно, но я не мог её прочувствовать!… Она сама – фальшивое золото…

Но однажды ночью, наконец-то, фантастической бессонной ночью, я победил! Я нашёл Её… да, я создал Её! Я создал Её… Она только моя, понимаешь? – только моя! Мы настолько понимаем друг друга, что Марта словно моя душа. Мы думаем так же; чувствуем одинаково. Мы оба – одно целое… Да! и с той самой ночи я смог, победоносно смог, запустить внутри себя твою страсть – вернуть тебе твою дружбу: я велел Ей стать твоей! Но, когда ты прижимал её к себе, это я держал тебя в своих объятиях… Я удовлетворил свою нежность: Я победил! И обладая ею, я чувствовал, что в ней была та дружба, которую я должен был передать тебе, так же, как другие ощущают в душе свои страсти. В тот момент, когда я её нашёл – слышишь меня? – словно бы моя душа, приобретя пол, материализовалась. И я овладел тобой одним только сознанием, но материально! Вот моя победа… Непревзойдённая победа! Великая тайна!…

………………………………………………………………………………

– О! как же я страдаю сегодня… как я страдаю, снова разорванный на куски….

Ты так плохо думал обо мне… Тебе было противно… ты вопил о бесчестии, кричал о низости… а моя гордость возрастала с каждым рассветом!… Ты убежал… И, по правде говоря, ты убежал из-за ревности… Ты не был моим единственным другом – ты был первым, главным – но и к другому я тоже испытывал нежность… Так что я послал Её поцеловать того другого… Варжинского, ты прав, Варжинского… Я считал его своим близким другом… он казался мне таким непосредственным… таким преданным… таким достойным любви… А он обманул меня… он обманул меня…

Заколдованный, я как под гипнозом слушал поэта – онемевший от удивления, неспособный произнести ни слова…

Его боль была очень реальной, его раскаяние очень искренним; и я заметил, что тон его голоса изменился, стал яснее, когда он упомянул русского графа – и тут же в следующих фразах снова помутнел:

– Чего стоят другие по сравнению с твоей дружбой? Ничего! Ничего!… Ты мне не веришь?… Да! но ты должен мне верить… ты должен меня понять… Идём!… Она – только моя! Ради твоей дружбы я готов променять всё – даже свою тайну. Идём!…

Потом всё закружилось…

Он больно схватил меня за руку… заставил бежать с ним…

………………………………………………………………………………

Наконец мы добрались до дома Рикарду. Вошли… Взлетели по лестнице…

Когда мы проходили по коридору первого этажа, мне бросилась в глаза одна незначительная деталь, которую, не знаю почему, я всё время потом вспоминал: на консоли, куда слуги обычно кладут корреспонденцию, лежало письмо… Это был большой проштампованный конверт с золотым гербом…

Странно, что в такой кульминационный момент я смог заметить такие мелочи. Этот золотой герб галлюцинацией плясал у меня перед глазами. Однако я не смог разглядеть его рисунок – я видел только то, что это был золотой герб и, в то же время – что особенно странно – мне показалось, что я сам уже получал точно такой конверт.

Мой друг, хотя и находился в сильном волнении, открыл письмо, быстро прочитал его, тут же скомкал и бросил на пол…

Затем ещё сильнее схватил меня за руку.

Всё вокруг меня закачалось… Я чувствовал себя с разбросанными душой и телом посреди свистящего водоворота… я боялся, что попал в руки сумасшедшего…

Ещё более странным, ещё более сдавленным, ещё более фальшивым голосом, точнее, голосом, который, казалось, никогда не принадлежал ему, Рикарду в бреду кричал мне:

– Пойдём посмотрим! Пойдём посмотрим!… Пора развеять химеры… Она только твоя! только твоя… ты должен мне поверить!… Повторяю: как будто бы моя душа, обретя пол, материализовалась, чтобы обладать тобой… Она только моя! только моя! Только ради тебя я её разыскал… Но я не позволю тебе разлучить нас… Вот увидишь… вот увидишь!…

Произнося эти бессвязные невозможные слова, он в ярости потащил меня в спальню своей жены, располагавшуюся на втором этаже.

(Любопытная деталь: в тот момент у меня не было ощущения, что слова, которые произносил Рикарду, были невозможными; я просто думал, что они полны глубокого отчаяния…)

Мы подошли. Рикарду грубо толкнул дверь…

В глубине комнаты, стоя перед окном, Марта листала книгу…

Бедняжка едва успела обернуться… Рикарду вытащил револьвер, который спрятал в кармане пальто и, не успел я дёрнуться, выстрелил ей в упор…

Марта упала замертво… Я замер в дверях…

А потом случилась Тайна… фантастическая Тайна моей жизни…

Чудо! Проклятье! У окна, растянувшись, лежала не Марта – нет! – это был мой друг, это был Рикарду… А у моих ног – да, у моих ног! – валялся его ещё дымящийся револьвер!…

А Марта, она исчезла, тихо испарилась, как будто погасло пламя…

В ужасе я испустил истошный крик – пронзительный, сокрушительный крик и, охваченный страхом, вытаращив глаза, взлохмаченный, я как сумасшедший помчался прочь… по коридорам, залам… лестницам…

Но подоспели слуги…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

… Когда я смог логически рассуждать, соединять две мысли; в общем, когда я очнулся от этого безумного, галлюцинаторного, адского кошмара, который и был реальностью, невероятной реальностью — оказалось, что я арестован и сижу в камере полицейского управления под бдительным оком дежурного…

VIII

Остаётся рассказать немного. Я даже мог бы на этом закончить своё признание. Однако добавлю ещё несколько слов.

Следует затронуть сам процесс. Он не представлял ничего достойного упоминания. Со своей стороны, я даже не пытался оправдаться в преступлении, в котором меня обвиняли. За невероятное никто и не отвечает. Вот почему я замолчал.

Речь моего адвоката – выше всяких похвал. Он, должно быть, сказал, что, по существу, настоящим виновником моего преступления была Марта, которая исчезла и которую полиция, я полагаю, тщетно разыскивала.

В моём преступлении, конечно же, подразумевался мотив страсти. Я казался романтически-загадочным сфинксом. Так что над всем парила смутная таинственность. Отсюда и доброжелательность присяжных.

Однако я должен заявить, что о моём судебном процессе я сохраняю довольно невнятные воспоминания. Вся моя жизнь рухнула в тот момент, когда револьвер Рикарду упал к моим ногам. Перед такой фантастической тайной я потерпел поражение. Что же тогда произошло такого, что вернуло меня в реальность?… С того момента и до сегодняшнего дня тюрьма казалась мне успокоением, концом, развязкой…

Поэтому долгие утомительные часы, проведённые в суде, я видел, как в тумане – как фальшивые, разворачивающиеся абсолютно не в той обстановке, в какой они должны были бы проходить…

Мои «друзья», как всегда бывает, отстранились от меня: и Луиш де Монфорт, который столько раз заявлял о своей дружбе, и Нарсизу ду Амарал, в чью привязанность я также верил. Короче говоря, ни один из них не навещал меня в ходе процесса, чтобы поддержать. Хотя меня ничто уже не могло воодушевить.

Однако в лице своего защитника я нашёл настоящего друга. Я забыл его имя; помню только, что он был ещё молод, и что его лицо поразительно напоминало лицо Луиша де Монфорта.

Позже, во время слушаний, я также не мог не заметить, что допрашивавший меня судья немного походил на врача, лечившего меня восемь лет назад от менингита, который чуть не свёл меня в могилу.

Любопытно, что наш мозг, способный абстрагироваться от всего в решающий момент, не оставляет без внимания такие мелкие детали…

* * *

Я уже говорил, что мои десять лет заключения пролетели быстро.

В общем, жизнь в тюрьме, где я отбывал своё наказание, была не самой тяжёлой. Месяцы шли одинаково монотонно.

У нас был широкий огороженный двор, по которому мы в определённые часы могли гулять, всегда под присмотром охранников: они следили за нами, прогуливаясь тут же, рядом, а иногда мы даже перекидывались парой слов.

Двор заканчивался высокой стеной, огромной толстой стеной, нависавшей над широкой улицей, точнее, над своего рода площадью, где пересекалось несколько улиц. Напротив – деталь, которая врезалась мне в память – жёлтые бараки (или, может быть, ещё одна тюрьма).

Самым большим удовольствием для некоторых заключённых было перегнуться через верх огромной стены и смотреть на улицу, то есть: на жизнь. Но тюремщики, как только их обнаруживали, грубо сгоняли оттуда.

Я редко подходил к стене – только если кто-то из заключённых настойчиво звал меня широкими таинственными жестами – потому что ничто из того, что было за её пределами, не могло заинтересовать меня.

К тому же, я никогда не мог избежать сухого озноба страха после того, как однажды я перегнулся через эту стену и увидел, как она почерневшая, ленивая, поцарапанная, по редким остаткам старой жёлтой краски сползает далеко вниз.

* * *

Мне никогда не приходилось жаловаться на охранников, как некоторым из моих товарищей, которые шёпотом рассказывали мне о жестоком обращении, жертвами которого они стали.

Однако временами издалека доносились странные крики – то хриплые, то пронзительные. Однажды заключённый мулат – мистификатор, конечно – сказал мне, что его безжалостно били ужасными кнутами – холодными, как ледяная вода, добавил он доверительно…

На самом деле, я редко общался с другими заключёнными. Это были – с первого взгляда понятно – ничем не примечательные существа, без образования и культуры, выходцы из низов, полных пороков и криминала.

Я отдыхал только в те минуты, когда гулял по большому двору, разговаривая с одним блондином – благовоспитанным, высоким и дёрганым молодым человеком. Он признался мне, что также искупает вину за убийство. Он убил свою любовницу, известную французскую певицу, которую привёз в Лиссабон.

Для него, как и для меня, жизнь остановилась – он также пережил кульминационный момент, о котором я упоминал в начале своего признания. Между прочим, мы часто говорили об этих грандиозных моментах, и он обмолвился о возможности ухватить их, сохранить самые прекрасные часы нашей жизни – рыжие от любви или страдания – и, таким образом, иметь возможность их видеть, ещё раз прочувствовать их. Он сказал мне, что это – самая главная забота его жизни, искусство всей его жизни…

Слушая его, внутри меня просыпался писатель. Какие прекрасные страницы могли бы описывать столь животрепещущую тему!

* * *

Хватит, я не хочу больше рассказывать о своей жизни в тюрьме, в которой нет ничего интересного для других, да и для меня самого.

Годы пролетели незаметно. Благодаря моей бесконфликтности, моей покорности, все относились ко мне с величайшей симпатией и смотрели доброжелательно. Сами начальники, которые часто вызывали нас в свои кабинеты или сами приходили к нам, разговаривали, задавали вопросы, оказывали мне наибольшее внимание.

… Пока однажды срок моего приговора не подошёл к концу, и двери тюрьмы открылись…

Неживой, ни замечающий ничего вокруг, я тут же удалился в этот сельский дом, одинокий и затерянный, откуда я никогда больше не сдвинусь с места.

Я чувствую себя спокойным – ни желаний, ни надежд. Меня не волнует будущее. Моё прошлое, когда я его пересматриваю, кажется мне чужим прошлым. Я живу, но это не я. И до настоящей смерти мне остаётся только созерцать часы, скользящие мимо… Настоящая смерть — просто очень глубокий сон…

Но самое главное: моё желание – не прекращать описывать искренне и предельно просто своё странное приключение. Оно доказывает, что факты, которые кажутся нам очевидными, часто наиболее запутанны; оно доказывает, как часто невиновный не может оправдаться, потому что в его оправдание не могут поверить – хотя оно и правдивое.

Итак, чтобы мне поверили, я должен был сначала молча в течение десяти лет искупать вину за преступление, которого не совершал…

Чтобы жить…

1-27 сентября 1913 года – Лиссабон