Текст книги "Признание Лусиу"

VI

С каждой ночью мои пытки возрастали, хотя я ясно видел, что все мои страдания, все мои страхи проистекают только из беспорядочных навязчивых идей, а значит, для их существования нет никаких причин. Однако, по крайней мере одна ясная уверенность всё же теплилась во мне: во всяком случае, она и была реальной причиной той нервной дрожи, которая пронзала меня каждую минуту. Мои навязчивые идеи, возможно, будут развеяны, да! – но глубоко внутри мои опасения оправдывались.

* * *

Наши свидания продолжались каждый вечер у меня дома, и сегодня я с трепетом ждал момента наших объятий. Я дрожал и одновременно нестерпимо томился по тому, что заставляло меня дрожать.

Я забыл о своём отвращении; теперь меня волновало сомнение другого рода: хотя наши тела сплелись, переплелись, хотя она была моей, вся она была моей – мне стало казаться, не знаю почему, что я никогда полностью не обладал ей; что полностью обладать этим телом было невозможно по причине некой физической невозможности: как если бы она была моего пола!

И по мере того, как эта галлюцинация проникала в меня, я всё время вспоминал поцелуй Рикарду: этот мужской поцелуй возвращал меня к засосам Марты: такого же цвета, такого же волнения…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Прошло несколько месяцев.

Время шло, чередуя более и менее спокойные периоды. Я забыл о своих опасениях, о своей тайне, работая над новой книгой новелл – последней, которую мне суждено было написать…

Мои грустные видения, мои большие тетради с рукописями – я собрал вас… собрал вас, вознося к вершинам, а в итоге всё рассыпалось на куски… Бесплодный строитель башен, которым не суждено вознестись, соборов, которые не освятить… Бедные лунные башни… бедные призрачные соборы…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Примерно в то же время в моём душевном кризисе наметился один интересный поворот, о котором я не могу не упомянуть: в этот период я много думал о своём деле, но совершенно не мучал себя – я размышлял холодно, отстранённо, как будто бы это происходило не со мной.

И самое главное – это заставило меня вернуться к началу нашей связи. Как она началась? Тайна… Да, как это ни странно, но правда в том, что я позабыл о всех мельчайших эпизодах, которые обязательно должны были ей предшествовать. Ведь мы, конечно, не сразу начали с поцелуев, с порочных лобзаний – несомненно было что-то до этого, чего я сейчас не мог вспомнить.

И моя забывчивость была столь велика, что на самом деле у меня даже не было ощущения, будто я забыл эти эпизоды: казалось невозможным их вспомнить, как невозможно для нас вспомнить того, чего никогда не было…

Но эти странности не терзали меня, повторяю: всё это время я смотрел на себя со стороны, в изумлении – ясном изумлении, откуда и пришло моё нынешнее облегчение.

Я вспомнил только одно, я уже рассказывал: первое прикосновение наших рук, наш первый поцелуй… Не так и много. На самом деле всё просто: я знал, что наверняка должно было быть первое прикосновение рук, первое лобзание губ… как во всех романах…

Когда воспоминания об этом первом поцелуе стали более чёткими – он всё время казался мне самым естественным, ничуть не порочным, пусть даже и в губы… В губы? Но я даже в этом не был уверен. Напротив: вполне возможно, что этот поцелуй был в щёку – как поцелуй Рикарду, такой же как поцелуи Марты…

Боже мой, Боже мой, кто бы мне сказал, что я всё ещё нахожусь на середине своего Крестного пути, что всё, что я уже перенёс – ничто по сравнению с новой пыткой – о, на этот раз, пыткой вполне реальной, а не просто наваждением…

Действительно, однажды я начал замечать определённые изменения в отношении Марты – в её жестах, в её лице: неясное смущение, необычная отстранённость, несомненно из-за некоторого беспокойства. Тогда же я заметил, что она уже не так страстно отдавалась мне.

Теперь она проводила меньше времени в моём доме, а однажды вечером, впервые, не пришла.

На следующий день она не обмолвилась о своём отсутствии, а я не осмелился её о чём-либо спросить.

Однако я заметил, что выражение её лица всё же изменилось: вернулась прежняя меланхолическая безмятежность, но теперь эта безмятежность была другой: более светлой, более чувственной, более спокойной…

И с тех пор она стала реже появляться у меня – то приходила в непривычное время, то заходила и тут же уходила, даже не обняв меня.

Так что теперь я жил в нескончаемом страдании. Каждое утро я просыпался в страхе, что мне её не хватает. И с самого утра, не выходя из дома, я ждал её в горячечном волнении, которое ломало меня, сжигало меня.

Сама же Марта и не думала оправдывать своё отсутствие, свои отказы. А я, хотя и желал её, горячо желал, не решался задать ни малейшего вопроса.

В общем, я должен пояснить, что с самого начала нашей связи наша душевная близость закончилась. Действительно, с тех пор как Марта стала моей – я смотрел на неё так, как смотрят на того, кто превосходит нас и кому мы всем обязаны. Я получил её любовь как прихоть королевы – как то, чего меньше всего можно было ожидать, как что-то невозможное.

Вот почему я не проронил ни слова.

Я был всего лишь её рабом – рабом, которому отдалась развратная патрицианка… Раз это так, тем более извращённым было гнетущее меня беспокойство.

………………………………………………………………………………

Однажды вечером я решился.

Прошло уже много времени с назначенного часа, а Марта так и не появилась.

– Ах! что она делает прямо сейчас? Почему она не пришла!?…

Как бы там ни было, мне нужно было хоть что-то знать!

Уже не первый раз, когда мне её не хватало, я был готов искать её. Но я никогда не осмеливался выйти из своей комнаты, по-детски опасаясь, что пусть и поздно – она всё-таки появится.

Однако в тот день я смог победить. Я решился…

В раскалённом нетерпении я помчался в дом своего друга…

Я нашёл Рикарду в кабинете за ворохом бумаг: он отбирал свои неопубликованные стихи для двухтомного издания, с составлением которого возился уже больше года.

– Рад, что ты появился! – крикнул он мне. – Поможешь мне в этом ужасном деле!…

Я что-то пробормотал ему в ответ, не решаясь спросить о его супруге, единственной причине моего неожиданного визита… Быть может, она дома? Маловероятно. Хотя, может быть…

Я увидел её только за ужином. На ней был дорожный костюм…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Теперь все мои навязчивые идеи полностью исчезли, но превратились в ревность, ревность, которую я скрывал от своей любовницы как нечто постыдное, которую пытался скрыть даже от самого себя, подменяя её прежними фантазиями. Но каждый раз тщетно.

И всё же не проходило более трёх дней, чтобы Марта не отдалась мне.

Физический ужас, который её тело раньше вызывало во мне, снова вернулся. Однако этот ужас вместе с ревностью заставляли меня ещё больше желать её, ещё больше распускались огненными цветами мои любовные судороги.

* * *

Я стал часто повторять тот же опыт: бежал к ней домой в тот вечер, когда она не приходила. Но каждый раз встречал там Рикарду. Марта появлялась только за ужином… А я из-за своей невероятной застенчивости никогда не спрашивал о ней – я даже забывал это сделать, как будто бы и пришёл только для того, чтобы встретиться с другом…

Правда, однажды поэт удивился моим несвоевременным визитам, моему нервическому виду, и с тех пор я уже ни разу не осмелился повторить этот опыт, который был, к тому же, ещё и бесполезным.

Я решил следить за ней.

Однажды вечером я сел в купе, задёрнул шторку и велел остановиться возле её дома… Подождал некоторое время. Наконец, она вышла. Я приказал кучеру следовать за ней на расстоянии…

Марта свернула в переулок, повернула налево, направилась к проспекту, параллельному тому, на котором жила, и где было очень мало строений. Подошла к невысокому зданию, облицованному зелёными изразцами. Вошла без стука…

………………………………………………………………………………

Ах! как я страдал, как страдал!… Я отправился искать очевидное доказательство того, что у неё был ещё один любовник… Безумец! зачем я стал искать!?… Отныне, даже если бы я и хотел, я уже не смог бы обмануть себя…

И как я вообще мог обманываться, думая, что буду не чувствителен к плотскому предательству моей любовницы, что мне не будет дела до того, что она принадлежит ещё и другим…

* * *

Потом началась последняя пытка…

В невероятных тщетных усилиях я пытался забыть о том, что обнаружил – укрыться с головой под одеялом как делают дети зимними вечерами, боясь воров.

Обхватив её, я бился в таком глубоком экстазе, так жадно впивался в неё губами, что один раз она даже пожаловалась мне.

На самом деле, мысль, что она отдаётся другому любовнику, если и заставляла меня страдать в душе, то лишь ещё больше меня возбуждала, ещё больше меня выламывало от желаний…

Да! да! – пурпурные сполохи! – это великолепное торжествующее тело отдавалось трём мужчинам – три самца распластались над ним, загрязняя его, высасывая его!… Три? Кто знает, может, их целое скопище?… И пока эта мысль раздирала меня на части, у меня возникло извращённое желание, чтобы это было именно так…

По правде говоря, когда я сейчас вздрагивал над ней, мне казалось, будто чудовищными поцелуями я овладевал всеми мужскими телами, скользящими по её телу.

Моё рвение обернулось жаждой найти на её теле укус, царапину любви – любой след другого любовника…

И в один прекрасный день, день триумфа, я, наконец, обнаружил на её левой груди большой синяк… В порыве ярости я впился в него губами – сосал его, кусал, разрывал…

Марта, однако, не кричала. Было бы вполне естественно, если бы она кричала от моей грубости, потому что у меня во рту даже был привкус крови. Но нет! – ни стона. Казалось, она и не заметила этой жестокой звериной ласки…

Так что после того, как она ушла, я не мог вспомнить свой огненный поцелуй – невозможно было вспомнить его без странных сомнений…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

О, как много я бы отдал, чтобы узнать другого её любовника… других её любовников…

Если бы она сама рассказала мне о своих романах честно и откровенно, если бы я не знал о точном времени наших свиданий – вся моя ревность исчезла бы, для неё просто не было бы причин.

Вот если бы она не пряталась от меня, если бы пряталась только от других – я был бы первым. А так я мог только льстить себе; я уже никак не мог восстать из попранной гордости. Это и было правдой: все мои страдания исходили только из моей уязвлённой гордости.

Нет, нет, раньше я тоже не ошибался, думая, что никак меня не заденет, если моя любовница отдаётся другим. Ей нужно было только рассказать мне о своих романах, даже о своих оргазмах.

Моя гордость просто не признавала секретов с её стороны. А в Марте всё было тайной. Отсюда – моё гнетущее беспокойство; отсюда – моя ревность.

Мне кажется, я много раз пытался заставить её понять это, показать ей, что я чувствую: чтобы посмотреть, ни подвигнет ли это её на откровенное признание, положив тем самым конец моему мучению. Однако она либо никогда не понимала меня, либо её страсть нужно было принимать за единственное доказательство любви.

* * *

Рядом с этой моей ревностью рассеялись все другие навязчивые идеи, осталось только – как я уже сказал – моё необъяснимое отвращение.

И когда я снова попытался прояснить его для себя, то внезапно испугался: а вдруг это отвращение – результат существования другого любовника?

Я поясню.

Я всегда испытывал чисто внешнюю, физическую брезгливость. Помню, например, в Париже в ресторан, где я каждый вечер ужинал с Жервазиу Вила-Новой, несколько раз заходила молоденькая итальянка, на редкость грациозная девушка, без сомнения натурщица, которая так тронула меня, что я даже почти возжелал её.

Но вскоре всё прошло.

Дело в том, что однажды в воскресенье я увидел, как она прогуливалась рука об руку с одним типом, которого я ненавидел величайшим презрением. Я знал его, встречал каждый вечер за карточным столом в одном самом обыкновенном кафе на площади Сен-Мишель. Это был именно тот тип молодых людей, которого сорокалетние дамы и горничные называют красивым юношей. Белая с розоватым кожа, аккуратно завитые усики, светлые вьющиеся волосы, густые ресницы, крошечный ротик – весь такой сладенький, весь такой приторный; маслянистый в своих манерах, в своих жестах. Консультант из дома мод – да! именно так!…

Меня так взбесило это слащавое существо, что я перестал заходить в то провинциальное кафе на площади Сен-Мишель. На самом же деле я невыносимо страдал от его присутствия. Каждый раз при виде этого типа меня тошнило до рвоты, как от кашицы из прогорклого бекона, куриных потрохов, мёда, молока и аниса…

При встрече с ним – что было нередко – мне никогда не удавалось избежать жеста нетерпения. Между прочим, однажды утром я даже не позавтракал, потому что, сидя в ресторане, в который я обычно не заходил, этот манерный персонаж имел наглость подойти и сесть напротив, за мой столик… Ох! я просто закипел, так сильно мне хотелось надавать ему пощёчин, расквасить его маленький носик градом ударов… Но я сдержался. Заплатил и убежал.

Что ж, увидеть эту юную кокетку за руку с таким знатным идиотом всё равно, что увидеть, как она замертво падает к моим ногам. Она не перестала быть моей любовью, конечно, но я больше никогда не смог даже подойти к ней. Маленький блондин навсегда запачкал её, замазал её. И если бы я и поцеловал её, в моей памяти тут же возник бы его смазливый образ, почувствовался бы влажный вкус его слюны, что-то липкое и вязкое. Обладать ею было бы то же самое, что искупаться в грязном море с жёлтой пеной, где плавает солома, куски древесной коры и дынные корки…

Так вот: а что, если моё отвращение к пленительному телу Марты имело такое же происхождение? Что, если этот самый любовник, которого я не знаю, внушал мне столь резкое отвращение? Вполне могло быть так, по ощущениям, тем более – я уже признавался – когда я обладал ею, у меня было чудовищное ощущение, что я одновременно обладаю мужским телом её любовника.

Но на самом деле, в глубине души я был почти уверен, что всё ещё ошибался; что это был совсем другой мужчина, что причина моего таинственного отвращения намного сложнее. Вернее так: даже если бы я знал её любовника, и испытывал неприязнь к нему, не это было причиной моей тошноты.

На самом деле её плоть никоим образом не отталкивала меня самим этим чувством тошноты – её плоть отталкивала меня только чувством противоестественности, неизвестности; меня тошнило от её тела, как всегда меня воротило от эпилептиков, колдунов, блаженных, королей, пап – от всех, кого окутывала тайна…

* * *

В последней попытке я попробовал спровоцировать Марту на объяснения – искренне описать ей свои мучения, или хотя бы оскорбить её. В общем, любым способом положить конец моему адскому состоянию.

Но я так и не смог. Как только я собирался сказать ей первое слово, я видел её бесконечные глаза… её взгляд околдовывал меня. И словно медиум в гипнотическом сне, я озвучивал совсем другие фразы – возможно, как раз те, которые она заставляла меня произносить.

* * *

Тогда я решил узнать, хотя бы, кто был хозяином того зелёного особняка. Мне были крайне неприятны эти настойчивые расследования, но разве я уже не шёл по следу Марты?

Так что я набрался смелости и решил расспросить в округе о том, в чём хотел удостовериться, пусть даже и у консьержа – если в доме есть вестибюль.

Для своего расследования я выбрал воскресное утро, когда мы с Мартой встречались только в доме поэта – он каждое воскресенье днём возил нас кататься на своём автомобиле, что в то время – шёл 1899 год – производило большое впечатление в Лиссабоне.

Однако, свернув в переулок, ведущий к проспекту с таинственным зданием, я от досады всплеснул руками: мне навстречу шёл Рикарду. Я не смог спрятаться. Он меня уже увидел, не знаю как:

– Эй? Ты – здесь, в это время?… – воскликнул он удивлённо.

Я собрался с силами и пролепетал:

– Да-да… Я шёл к тебе… Но вспомнил, что хотел посмотреть на эти новые улицы… Я так разбит…

– От жары?

– Нет… А ты сам… что здесь делаешь… Утром ты обычно не выходишь… особенно по воскресеньям…

– Ах! этот вечный перфекционизм. Я только что закончил несколько стихотворений. Нестерпимо захотелось их кому-нибудь прочитать и я направился домой к Сергею Варжинскому… Тут рядом… Пойдём со мной… Как раз время обеда…

При этих словах я вздрогнул. Молча и машинально последовал за ним.

Поэт прервал молчание:

– Как там твоя пьеса?

– Я закончил её на прошлой неделе.

– Как!? И до сих пор мне ничего не сказал!…

Я извинился, пробормотав:

– Просто забыл, наверное…

– Дружище! У тебя каждый ответ – это что-то с чем-то!… – я очень хорошо помню, как он воскликнул, смеясь. И продолжил:

– Расскажи мне скорей… Ты доволен своей работой?… Как ты решил ту трудность со вторым актом? Скульптор в итоге умирает?…

А я:

– Всё получилось очень хорошо. Скульптор…

Мы остановились напротив зелёного особняка. И тут я онемел…

Нет! я не верил своим глазам: напротив, на другой стороне улицы – Марта своей неизменно лёгкой походкой, быстрыми и бесшумными шагами, не замечая ни нас, никого вокруг, подошла к этому таинственному особняку, на этот раз постучала в дверь, вошла…

И тут же, резко сжав мою руку, поэт сказал:

– В конце концов, глупо беспокоить нашего русского друга. Мне не терпится узнать о твоей пьесе. Пойдём к тебе. Хочу услышать пьесу прямо сейчас. Тем более, что и автомобиль требует починки. Вечно что-нибудь ломается…

………………………………………………………………………………

Остаток дня я прожил как будто окутанный плотной пеленой тумана. Однако, я всё же смог прочитать свою пьесу супругам. Да, когда мы пришли в особняк Рикарду после того, как заходили ко мне домой, Марта уже вернулась, и я успел заметить, что она переоделась — теперь на ней был дорожный костюм вместо привычного домашнего туалета.

Я также помню, что всё время, пока я читал пьесу, у меня было только одно ясное ощущение: странно, как я, в моём нынешнем душевном состоянии, смог вообще работать.

Кроме того, как я заметил, мои боли, мои терзания, мои навязчивые идеи попеременно чередовались: то накатывали, то исчезали, подобно тому, как в дни народных волнений, между пушечным орудийным огнём и ружейной стрельбой на площадях продолжается повседневная жизнь – точно так, среди страданий и мучений продолжалась моя интеллектуальная жизнь. Вот почему мне до сегодняшнего дня удавалось скрывать ото всех печаль, терзавшую мой разум.

Но наряду с этой ясной идеей, которую я описал, во время чтения пьесы возникла ещё одна – очень странная – мысль. Вот какая: мне смутно казалось, что я сам был своей пьесой – каким-то искусственно созданным вымыслом – а моя пьеса была реальностью.

Одно замечание:

Любой, кто следил за моим рассказом, должен признать, по крайней мере, мою беспристрастность, мою полную откровенность. Фактически, в этом простом обосновании моей невиновности я никогда не щадил себя, излагая свои навязчивые идеи, свои необоснованные заблуждения. Понятые буквально, они могли бы привести к заключению не о моей виновности, а о моём притворстве или – в более узкой интерпретации – о моём безумии. Да, о моём безумии; я не боюсь так писать. Пусть это будет довольно рискованно, но мне необходимо полное доверие до конца моего признания, каким бы загадочным и абсурдным оно ни было.

* * *

Думаю, Рикарду и Марта горячо поздравили меня с этой работой. Но утверждать этого я не могу из-за плотной пелены серого тумана, окутавшей меня и оставившей ясными только те воспоминания, о которых я уже говорил.

Я поужинал с друзьями. Попрощался рано, сославшись на лёгкое недомогание.

Помчался к себе домой. Сразу лёг спать… И, прежде чем заснуть, вызывая в памяти кульминационную сцену этого дня, я обратил внимание на одну странность.

Когда мы остановились напротив зелёного особняка, я внезапно увидел, как Марта рассеянно подходит и стучит в дверь… Теперь же стало ясно, что, судя по тому направлению, в котором она мне представлялась, она непременно должна была идти за нами. Значит, она должна была меня видеть: тогда и я должен был видеть её, когда – я очень хорошо это помню – она оглянулась, проходя мимо высокого строящегося здания. И в это же самое время – не знаю почему – я вспомнил, что мой друг, когда внезапно решил не идти в дом к Варжинскому, закончил свою фразу такими словами:

– … автомобиль нуждается в ремонте. Вечно что-нибудь ломается…

Это были единственные слова, которые я отчётливо помнил – возможно, единственные, в которых я был уверен, что слышал их. И единственные слова Рикарду, удивившие меня…

* * *

Мне потребовалось много времени, чтобы мысленно пересмотреть тот странный день. Но, наконец, я заснул и проспал до утра…

………………………………………………………………………………

Спустя два дня, никого не предупредив, не написав ни слова Рикарду, я, наконец решился уехать…

Ах! какое облегчение я испытал, когда, наконец, ступил на перрон вокзала Орсе: я дышал, моя душа распуталась!…

Дело в том, что я физически страдал от нравственных терзаний моей души. И давно уже меня пленил гнетущий образ: душа моя согнулась, скрутилась, спуталась…

Но теперь, когда я видел, что удалился от всего намешанного вокруг меня, эта странная боль ослабла, а мой разум я ощущал, как раньше – пробуждённым.

При таком желании как можно быстрее оказаться в Париже поездка казалась мне слишком долгой, и мои мучения стали накаляться. Я думал, что никогда не доберусь до Парижа, что не смогу восторжествовать, о чём я, разумеется, мечтал; или меня задержат на полпути по ошибке; или заставят вернуться в Лиссабон; или за мной последуют Марта, Рикарду, все мои друзья, все мои знакомые…

Приступ панического страха пронзил меня, когда в Биаррице в вагон вошёл высокий светловолосый мужчина, в котором, как мне показалось, я узнал Сергея Варжинского. Но посмотрев на него получше – впервые посмотрев на него по-настоящему — я улыбнулся про себя: сходство незнакомца с русским графом наблюдалось только в высоком росте и светлых волосах…

………………………………………………………………………………

Так что теперь я больше не мог сомневаться: я победил. Я прошёл по Площади Согласия, монументальной, аристократической, мерцающей огнями…

Я вновь пропитался Европой, резонировал с её ритмом, во мне взрастал Париж – мой Париж, Париж моих двадцати трёх лет…

* * *

Это были последние полгода моей жизни…

Я прожил их в банальной повседневной реальности: ходил по кафе, театрам, роскошным ресторанам…

Первые несколько недель, и даже позже, я ещё задумывался о своём случае, но не исчерпывающе.

В конце концов – я чувствовал – всё это, глубоко внутри, должно было быть намного проще, чем мне представлялось. Тайна Марты?… Да ладно… Кого только не встретишь… столько авантюристок кругом…

И мне даже казалось, что если бы я захотел, то, приложив усилие, сконцентрировавшись, я мог бы что-то объяснить, мог бы всё забыть. Нет, забыть бы не мог. Стереть печальный эпизод из моей памяти следовало бы так, словно его никогда и не было. И к этому я стремился.

Однако я никак не мог перестать думать об одном обстоятельстве: о неслыханном спокойствии Рикарду – позорном спокойствии. Дело дошло до того, что его жена шла прямо за ним, почти рядом с ним в дом своего любовника? Ведь даже если мы её не видели, она-то, как бы ни была рассеянна, наверняка заметила бы нас. Но не поэтому Рикарду повернул назад!

И тут же меня накрыл круговорот мелочей: тысяча мелких при первом рассмотрении фактов, тысяча незначительных деталей, на которые я только сейчас обратил внимание.

Мой друг уже давно обо всём догадался; волей-неволей он уже давно узнал о наших отношениях… Иначе и быть не могло. Не совсем же он слепой… Невероятно!…

Не он ли сам, первый, всегда хотел видеть меня рядом со своей спутницей? Пересаживался за обеденным столом под предлогом надуманного сквозняка, только чтобы я мог сесть рядом с Мартой и наши ноги смогли переплестись…

Если мы выходили втроём, я шёл рядом с Мартой… А во время наших поездок в автомобиле Рикарду всегда садился за руль, мы вдвоём с Мартой сидели одни на заднем сидении… близко друг к другу… держась за руки. Да, именно потому вскоре наши пальцы сплелись – машинально, инстинктивно… Нет! невозможно представить, что он этого не заметил, он же всё время оборачивался, чтобы что-то нам сказать…

Но вот что странно: я ничуть не боялся, что он увидит наши сплетённые руки; меня это ничуть не волновало, я даже не пытался их разжать… Как будто наши руки существовали отдельно, а мы сидели далеко друг от друга…

Неужели то же самое было и с Сергеем? О, без сомнения… Рикарду так его уважает…

………………………………………………………………………………

Однако самым постыдным, самым невероятным было то, что, зная всё, он продолжал общаться с нами, и его дружба и внимание ко мне и к Сергею росли с каждым днём…

Пусть даже он всё знает, но хранит молчание, потому что сильно любит свою спутницу и, самое главное, не хочет её терять – это всё ещё можно понять. Но тогда пусть, по крайней мере, проявит благородство – пусть не льстит нам, не угождает…

О! как всё это меня возмущало! Не столько его отношение, сколько отсутствие у него гордости. Я никогда не знал, как оправдать отсутствие гордости. И чувствовал, что вся моя приязнь к Рикарду де Лоурейру сегодня рухнула из-за его малодушия. Да, малодушие! Ведь именно он столько раз доказывал мне, что гордость – единственное качество, отсутствие которого непростительно ни в одном характере…

Но я должен пояснить: когда я думал об экстраординарном поведении друга, воспоминания о моих старых навязчивых идеях меня не тревожили. Я совершенно забыл о них. Даже если бы я их и вспомнил, я бы не стал придавать никакого значения тайне, конечно же, тайне наносной: моей ревности, всему остальному…

Лишь иногда, самое большее, на меня нападала смутная тоска, переходящая в меланхолию ко всему, что мучило меня когда-то давно.

Мы такие: время идёт, и всё становится для нас ностальгическим – страдания, боли, даже разочарования…

В самом деле, даже сегодня, расслабленными вечерами, я не могу в отдалённых воспоминаниях избежать неистовой тоски по одному робкому созданию, лишь промелькнувшему в моей жизни. Только по одной причине: потому что она поцеловала мои пальцы; а однажды, улыбаясь, на глазах у всех наших друзей украдкой вложила свою обнажённую зацелованную руку в мою ладонь…

И тут же грациозно исчезла из моей жизни, хотя я, из сострадания – вот сумасшедший! – хотел в лазоревой нежности одарить её самим собой в ответ на её прикосновение…

И я страдал… это была такая малость, но да, я страдал… страдал от нежности… очень мягкой… проникающей… водной…

Мои привязанности всегда были нежностью…

Однако, когда во мне пробудилась эта лёгкая тоска по моему прежнему страданию, то есть, по обнажённому телу Марты, в тот же миг она рассеялась, поскольку я вспомнил позорное поведение Рикарду.

И мой бунт нарастал.

К счастью, до сих пор я не получал ни одного письма от поэта. Хотя я даже бы его не открыл, если бы и получил…

Никто не знал моего адреса. То, что я в Париже, могло стать известным лишь благодаря неожиданным встречам со случайными знакомыми.

Я не покупал португальские газеты. Если в «Матен» появлялась телеграмма из Лиссабона, я её не читал; так что, по правде говоря, я почти победил, забыв кто я такой… Среди космополитической толпы я создавал себя человеком без родины, без связей, без корней во всём мире.

– Ах! как бы мне повезло, если бы я нигде не родился, но всё же существовал… – странным образом много раз вспоминал я в своих одиноких прогулках по бульварам, проспектам, широким площадям…

………………………………………………………………………………

Однажды днём, как обычно листая последние литературные новинки в галереях Одеона, я наткнулся на жёлтую обложку только что изданной книги, о чём гласила традиционная красная полоса… И перед моими глазами раскалёнными буквами засверкало имя Рикарду де Лоурейру…

Да, это был французский перевод «Диадемы», которую только что выпустил смелый редактор, открывая миру новую литературу…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

В тот вечер, впервые с момента приезда в Париж, я пережил несколько по-настоящему сумасшедших часов.

В течение этих часов я погрузился в размышления о Рикарду, о его неслыханном поведении, о недопустимом отсутствии у него гордости.

Я размышлял над всеми мелкими эпизодами, о которых упоминал выше; обнаружил другие, более значимые, в беспамятстве желая вычислить всех возможных любовников Марты… Ни в одной фантазии я не мог представить, чтобы хоть один из мужчин, которых я хоть раз видел рядом с ней, не соприкасался бы с её телом – и её муж знал об этом: Луиш де Монфорт, Нарсизу ду Амарал, Раул Вилар… все, в общем, все…

Однако среди всего этого было ещё кое-что более странное: к этому бунту, к этому отвращению, к этой ненависти – да, к этой ненависти! к Рикарду! – примешивалось непонятное раздражение, ревность, настоящая ревность к нему самому. Я завидовал ему! Завидовал ему из-за того, что она принадлежала… мне, русскому графу, всем остальным!…

И это чувство нахлынуло на меня так сильно в тот вечер, что моментально в моём сознании пронеслась пунцовая мысль убить его, чтобы удовлетворить мою зависть, мою ревность: чтобы отомстить ему!…

………………………………………………………………………………

Но я, наконец, вернулся к своему спокойствию, и, глядя в глаза своему старому другу, у меня оставалось только отвращение, презрение, и страстное желание бросить ему в лицо всю его позорность, всё его малодушие, возопить: «Послушай, мы были её любовниками… и я, и все мы, слышишь? И все мы знаем, что ты тоже это знаешь!…»

* * *

Ночью, перед тем как уснуть, в оглушающем свете мне снова пришла в голову эта тревожная мысль.

«Его малодушие… его отсутствие гордости… Всё так, ну а если я ошибаюсь… если я ошибаюсь… если Марта сама всё ему рассказывает… если он знает всё только потому, что она ему рассказывает…, а если у неё есть секреты от всех, кроме него… как бы я хотел… как бы я хотел, чтобы так было со мной… Но в таком случае… в таком случае…».

И тут же – лихорадочно, интуитивно – мне вспомнилось странное признание Рикарду, которое он сделал однажды вечером, много лет назад… в конце ужина… в Булонском лесу… в Павильоне… в Арменонвильском павильоне…