Текст книги "Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать"

В конечном итоге паническое ожидание конца известного нам мира переходит в демонизацию апологетов новой этики. Еще один оппонент новой этики, уже упомянутый социолог Леонид Ионин, начал бояться уже в 2012 году: «Важно, что реакция на отклоняющиеся, неполиткорректные мнения – это не рациональное возражение, а возмущение. Гнев и возмущение – демократические чувства, и они позволяют контролировать аудиторию лучше, чем рассуждение и анализ. Так что способ реагирования на неполиткорректные слова становится дополнительным орудием контроля мнений. Таким образом, возникает политкорректная ортодоксия, которая способна возбуждать и направлять демократическое общественное мнение даже против большинства, которое тем самым действительно превращается в „молчаливое большинство“».[7]7
  Леонид Ионин. «Политкорректность: дивный новый мир». М.: Ад Маргинем Пресс, 2012 – с. 29.


[Закрыть]

«Молчаливое большинство» – это пока, мягко говоря, преувеличение, но тенденцию и апологеты противники новой этики видят похожим образом. Писатель и журналист Александр Архангельский, которого сложно причислить к консерваторам и конформистам, в интервью «Таким делам» тоже высказался про новую этику достаточно критично: «Маразм старой этики заключался в том, что она закрывала глаза на подобные безобразия. Глупость новой – в том, что она надеется все зарегламентировать, превратить жизнь в надежный страховой полис, даже если для этого нужно выхолостить ее. Единственное, что мне сейчас не нравится безоговорочно (остальное можно обсуждать), – это исчезновение чувства юмора как единственной общей нормы. Конкретные шутки могут нравиться, могут не нравиться, у одного вызывать идиосинкразию, у другого вызывать приступ смеха до колик. Но исчезает само понимание, что почти всякое слово должно быть произнесено с легкой иронией, чтобы оно не было слишком пафосным, слишком окончательным. Это единственное, что мне в „старом“ мире действительно нравилось и чего по-настоящему жаль, но я не могу исключить, что во мне говорит человек моего поколения».[8]8
  Ксения Лученко «Не цепляться за мертвые формулы», «Такие дела», 17.09.2020.


[Закрыть]

https://bit.ly/3oC5TUg

С претензией Архангельского к тому, что чувству юмора нет места в новой этике, не поспоришь. Шутить и правда стало опасно – про женщин, про национальности, про меньшинства, про что угодно. Любое неосторожное слово может грозить большим и неприятным скандалом или очередной «травлей» в соцсетях (являются ли нападки многих на одного в интернете травлей – отдельный вопрос). Попадают под это часто даже люди совсем гуманные и либеральные. Остается только надеяться, что это издержки роста и юношеский максимализм нового явления, а не его перманентная черта. И что это пройдет – как проходит пассионарность ранних религий.

Кстати о религии. Снова приведу слова Леонида Ионина: «Мы говорили о негодовании, с которым реагируют на неполиткорректные суждения. Это характерно именно для реакции верующего или глубоко убежденного в своей правоте человека. Ведь ни в том, ни в другом случае рациональная аргументация не играет решающей роли. В основе мировоззрения лежат вера и убежденность, и само поведение руководствуется моральным долгом… Если политкорректность – религия или идеология, то она дает индивиду ощущение субъективной уверенности и моральной правоты, с которыми ему легче жить и ориентироваться в хаотичном и непонятном мире. Другое дело, что моральная правота и субъективная уверенность – не помощники в познании. Этика – а значит, и политкорректность! – не могут заменить науку в деле познания мира».[9]9
  Леонид Ионин. «Политкорректность: дивный новый мир». М.: Ад Маргинем Пресс, 2012 – с. 42.


[Закрыть]

В новой этике действительно много религиозного, и когда речь заходит о корректных и некорректных словах, это проявляется очень наглядно. Неприемлемость каких-то слов и выражений можно объяснить с лингвистической точки зрения, каких-то – с исторической, какие-то просто неверны или расплывчаты. Но есть и такие, про которые остается только сказать, что они обидны для той или иной группы, и использовать их не стоит – просто потому что мы хотим быть гуманными и добрыми.

В многочисленных офлайн и онлайн дискуссиях про корректную лексику я, защищая эту лексику, порой в конечном итоге оказывалась в тупике – особенно, если мои оппоненты руководствовались строгой логикой и были достаточно эрудированными. В какой-то момент все аргументы сводятся просто к гуманизму. Потому что людям иначе обидно. В этом смысле идея корректной лексики и правда выглядит как религия, и споры о ней схожи со спорами атеиста и верующего, когда первый закидывает второго научными фактами, а второй говорит «я верю, и ничто этого не изменит» – и против этого действительно нечего возразить.

Несмотря на всю уязвимость такой аргументации, мы живем в том времени и в том обществе, когда приходится довольствоваться ей. Потому что жить как раньше уже нельзя – философия эпохи Просвещения уже не работает, идеи безжалостного и беспристрастного капитализма в прошлом, идеологии Айн Рэнд в 21 веке уже недостаточно. Культура чести и культура достоинства, какими бы они не представлялись благородными и романтичными, тоже в прошлом. А новая этика еще не до конца сформировалась. Возможно, на этом этапе нам необходим этот маятник, резко качнувшийся от свободы слова к ее значительному ограничению со стороны толерантности. Возможно, со временем выработается какая-то золотая середина. Но чтобы она оформилась, необходим этот противоположный вектор, иначе эту середину не из чего будет формировать.

Это как с корнями сексуальной ориентации – пример не про слова, а про дискурс, но механизм тот же. В процессе борьбы за права ЛГБТ на определенном этапе, чтобы показать, что гомосексуальность не болезнь, принято было (да и есть) считать и всячески доказывать, что эта сексуальная ориентация – врожденный признак. Наука, кстати, тут тоже не помогает – несмотря на разнообразные генетические и близнецовые исследования, четкого и единого мнения, как и на каком этапе закладывается сексуальная ориентация в человеке, нет. В определенный момент развития общества говорить о том, что это врожденный признак, важно и полезно – таким образом отметаются страхи и мифы о том, что гомосексуальность можно пропагандировать, воспитать, навязать и как-то еще привнести, а также наоборот – что от нее можно вылечить, ее можно вымолить или как-то по-другому из себя изжить. Говорить на этом этапе, что сексуальная ориентация может быть свободным выбором человека, опасно, ибо преждевременно. Многие ЛГБТ-активисты, с которыми я общалась, говорили мне, что на самом деле считают, что и сексуальная ориентация, и гендерная идентичность могут быть свободным выбором человека, а не врожденной чертой, и так себя и ощущают, но говорить об этом вслух пока рано. Общество, которое не до конца приняло идеи равенства гетеросексуальной и гомосексуальной ориентаций, не готово к идее о том, что ориентацию (как и гендер) можно выбирать. Когда же общество окончательно и полностью примет ЛГБТ, и они получат равные права, тогда уже можно будет переходить к следующему этапу – к вопросам свободы воли.

Так примерно и со словами. Да, пока говорить «инвалид» и «негр» приличному человеку нельзя – но, возможно, со временем наступит этап, когда эти слова вернут себе нейтральную окраску. Кстати, так работает реклэйминг (от англ. reclaiming – переприсвоение). Это понятие обозначает противодействие стигматизации: угнетенная группа использует оскорбительные для себя слова в позитивном ключе, и со временем они теряют негативную окраску. Классический пример реклэйминга – английское слово queer, которое было грубым ругательством, означающим «извращенец», и адресованным геям. В начале 1990-х в США организация Queer Nation провела большую кампанию по реклэймингу слова «квир», которое теперь является научным термином, обозначающим любую не соответствующую традиционной модели гендерную идентичность или сексуальную ориентацию. В науке появились queer studies («квир-исследования»), и само слово «квир» перекочевало в другие языки уже в его чистом, нейтральном виде.

Феминистка и активистка Элла Россман в своей статье «Как придумали „новую этику“: фрагмент из истории понятий» на платформе Syg.ma в попытках разобраться, откуда взялось понятие «новая этика», приходит к тому, что в итоге оно скорее вредно, чем полезно: «В России НЭ была сконструирована и вместила в себя все страхи современных интеллектуалов (непонимание новой волны феминизма, отсутствие внятных представлений о будущем страны), совпав при этом с антизападной идеологией государственной пропаганды и ультраправой повесткой. Если бы я была поклонницей объектно-ориентированной онтологии, я бы сказала, что НЭ – это зловредный языковой объект-трикстер, который умеет удивительным образом перестроить любое дискурсивное поле под себя. К сожалению, зачастую этот объект делает абсолютно невозможной адекватный разговор о таких важных проблемах, как рутинизированность насилия в российском обществе или инклюзивность. Он оказывается слишком эмоционально „нагретым“, а также упрощает взгляд на то, как работает этика в обществе: ведь любой социолог или историк подтвердит, что никогда не было и в принципе не бывает единой, монолитной этики, ни старой, ни новой, скорее общество включает множество наслаивающихся друг на друга глобальных и локальных этик, которые иногда вступают в конфликт. Ещё одна проблема НЭ в том, что понятие объединяет в себе очень разные явления. Я часто вижу, как под одним зонтиком НЭ оказываются и тенденции, которым я симпатизирую, и то, от чего я бы отказалась. При этом по поводу всех мне предлагают выработать единое мнение. С таким подходом мы рискуем вместе с водой выплеснуть и ребёнка – и отрицая, например, слишком широкую трактовку термина „абьюз“, отказаться от дискуссии о сексуальном насилии вообще. В целом, я считаю НЭ непродуктивным словосочетанием для общественной дискуссии и не стала бы использовать его ни в популярных, ни тем более в научных текстах. При этом я понимаю, что уже вряд ли смогу как-то повлиять на его развитие и дальнейшее стихийное распространение в языке: слишком благодатная почва была создана для понятия в России, слишком много струн оно тут задевает».[10]10
  Элла Россман «Как придумали «новую этику»: фрагмент из истории понятий», Syg.ma, 27.09.2020.


[Закрыть]

https://bit.ly/2K6XGZf

«Сегодня мир согласился, и, наверное, он прав, что, поскольку женщины, черные, гомосексуалы и другие группы недополучили своей социальной истории, справедливо, чтобы в той же университетской среде (шире – в экономике, политике) у этих групп были преференции, – говорит Александр Архангельский в уже упомянутом интервью «Таким делам». – Возьмем вызвавшее такой бурный отклик в России решение оскаровского комитета по „представлению недопредставленных сообществ“. Но эта задача на поколение, на два, а дальше? Будет ли это правило действовать? Нужно ли будет его соблюдать через 30 лет? Мы не знаем».[11]11
  Ксения Лученко «Не цепляться за мертвые формулы», «Такие дела», 17.09.2020.


[Закрыть]

Мы и правда не знаем, что будет и как правильно. Я хочу закончить эту главу цитатой Бертрана Рассела (перевод мой): «Одна из печалей нашего времени состоит в том, что те, кто уверен в себе, оказываются дураками, а те, у кого есть воображение и понимание вещей, напротив, преисполнены сомнений и нерешительности».[12]12
  «One of the painful things about our time is that those who feel certainty are stupid, and those with any imagination and understanding are filled with doubt and indecision».


[Закрыть]

И перейти уже к языку.

Глава 2. Насилие над языком?

Противники корректной лексики часто говорят, что она противоестественна, длинна, неуклюжа. Что это насилие над языком, который, напротив, стремится к экономии речевых усилий, а не к усложнению (намного проще сказать «негр», чем «афроамериканец»; «транс» или, ладно, «трансгендер», чем «трансгендерный человек»). Это удобная аргументация, и ее часто придерживаются и лингвисты, и видные гуманитарии, и вообще много кто.

Какое-то время назад писатель Борис Акунин написал у себя в фейсбуке: «С большим интересом прочитал англоязычную заметку о том, как избегать „вербального стереотипизирования с негативными коннотациями“, если хочешь выглядеть воспитанным человеком. Я впервые столкнулся с этим явлением сорок лет назад, учась в японском университете, и думал тогда, что это такая экзотика, проистекающая из гипертрофированной японской вежливости: надо было говорить не „слепой“, а „несвободный глазами“, не „инвалид“, а „несвободный телом“, не „эта“ (каста неприкасаемых), а „недискриминируемые поселяне“ (слово из шести иероглифов). Но потом в том же направлении двинулся весь мир, и эта лингвистическая революция меня, труженика на ниве словесности, прямо завораживает. Оказывается, говорить по-английски про человека old сегодня уже нехорошо, это эйджизм. Следует говорить elderly. Не „мужчина“ или „женщина“ (это сексизм!) – person. Вместо blind (слепой) надо говорить visually impaired („визуально ослабленный“). Вместо „маленького роста“ – vertically challenged (вот даже не знаю, как точно перевести). Ну, что вместо „умственно отсталый“ (упаси вас боже!) надо сказать „альтернативно одаренный“, я знал и раньше. Но теперь, оказывается, еще и вместо „толстый“ рекомендуется употреблять horizontally gifted („горизонтально одаренный“). Нет, я за вежливость и за то, чтобы никого не обижать. Но зачем ханжить и глумиться над речью? Страшно подумать, как все это скажется на литературном стиле, когда и если войдет в повсеместную норму».

Действительно, если умозрительно продолжить эту тенденцию, то можно изобрести великое множество смешных выражений. Но большинство из таких конструкций (вроде «горизонтально одаренный») остаются жить только в теории или вообще исчезают, едва появившись пару раз где-то ради шутки. О том, что паника об угрозе литературному языку, мягко говоря, преувеличена, высказался в фейсбуке же в ответ на пост Акунина издатель и журналист Илья Красильщик: «Какой-то натурально поколенческий разлом. Что заставляет умных образованных людей при виде слов, заменяющих обидные для кого-то, наливаться кровью и немедленно писать об этом в фейсбуке? Пять минут в Google позволяют понять, что словосочетания horizontally gifted и vertically challenged не используются практически совсем (а если и используются, то только в шутку), у „альтернативно одаренных“ в русском языке та же судьба, а что касается замены слова old на elderly (пожилой), то посмотрел бы я на Григория Шалвовича, обращающегося на улице в 2019 году: „Старуха, как пройти в библиотеку?“ Но нет, 3000 лайков, 500 шеров, публика рукоплещет. Это всеобщее стремление защитить русский язык от внешних угроз и пятых колонн. Стремление, объединяющее всех россиян в едином порыве – защитить язык. Как? Зачем? От кого? Да справится он без нас. Глупости отвалятся, нужное останется».

В свое время, работая над проектом «Мы так не говорим», я не могла не поговорить с лингвистами. Заранее предвидя их реакцию на большую часть корректных слов и выражений, которые мы собрали для нашего «словаря», я отправилась в Институт русского языка имени Виноградова. Там у меня была назначена встреча с Ниной Николаевной Розановой, ведущим научным сотрудником отдела современного русского языка. Потратив на меня несколько часов, Нина Николаевна отвела меня в соседний кабинет (отдел культуры русской речи) – познакомить с его сотрудниками, вдруг они имеют что добавить относительно предмета нашего разговора. Дальнейшее стало полной неожиданностью.

В кабинете сидело четыре дамы разного возраста, которые дружно изумились моей затее. Несмотря на то, что Нина Николаевна меня представила и максимально корректно объяснила им, в чем заключается мой проект, все в разной степени высказали свой скепсис, заявили, «кто ты такая, чтобы браться за столь сложную задачу». Узнав, что я не филолог, а журналист, и вовсе сменили тон с недоверчивого на презрительный. Кончился наш разговор вопросами (риторическими) о том, какой госдеп мне заплатил за навязывание чуждых нашему глубоко духовному народу ценностей. На этом Нина Николаевна поспешила увести меня из кабинета, многократно извиняясь, что она такого не ожидала, и уверяя, что не все у них в институте такие. Я охотно верю, но не могу не привести слова одной из тех дам, которая говорила громче и больше всех, и под конец перешла на натуральный крик:

«Инвалид и в Африке инвалид, как его ни назови. Только и делают, что просят всякие блага от государства, а потом еще ноют. Вы мне не навязывайте свои западные стандарты толерантности, и не лезьте с ними в наш родной язык. В нашей стране своя мораль, чистая, у нас всегда будут презирать геев, и правильно. Мы победим!» Автор этих слов – Елена Михайловна Лазуткина, ведущий научный сотрудник отдела культуры русской речи Института русского языка имени В. В. Виноградова Российской академии наук.

В разговорах со многими лингвистами я неизбежно сталкивалась с критикой политкорректного языка – и это было ожидаемо. Сталкивалась я и с тем, что «все сложно» – и это тоже обычное явление, когда журналист разговаривает с узким специалистом в какой-то области. В то же время, я заметила, что лингвисты в разной степени близки или далеки от той или иной темы: кому-то ближе лексика, касающаяся заболеваний, диагнозов или социально угнетенных групп людей; другие больше знакомы с группой слов, описывающих гендерную идентичность; третьи одинаково далеки и от того, и от другого.

Один известный лингвист сказал мне в разговоре (не буду приводить его имя, потому что впоследствии он убрал эти слова из интервью): «Почему я как человек должен разбираться во всей это сложной терминологии, касающейся трансгендерности – или как там ее называть? Зачем мне все это знать? Меня это не касается, и не надо. Но получается, что я не только должен выучить, как там что называется, но и следить, чтобы не дай бог не обидеть тех, до кого мне и дела нет. А если вдруг обижу, на меня еще и накинутся толпы разъяренных активистов и начнутся проклятия. Это явный перекос, вам не кажется? Хочется в таких случаях сказать: да идите вы подальше».

Из многочисленных разговоров с лингвистами я сделала несколько выводов. Во-первых, по-настоящему никто из них не знает, «как надо», и тем более «чем это все кончится», то есть какие корректные слова останутся в языке, какие уйдут, а какие, считающиеся сегодня некорректными, утратят свою негативную окраску и станут вновь нейтральными. Во-вторых, у каждого лингвиста есть своя мера допустимого – того, что он или она считает нормальной уступкой корректности, а что для них уже перебор. И вовне транслировать консолидированное мнение они не готовы, они об этом даже между собой договориться не могут. И, в-третьих, любой апологет корректной лексики вызовет критику лингвистов, – это неизбежно. Лингвисты и активисты будут по определению в разных лагерях – если не полностью, то частично.

Впрочем, это не проблема – наоборот, повод для непрекращающейся дискуссии, в ходе которой можно узнать много интересного. Максим Кронгауз на презентации проекта «Мы так не говорим» сказал: «Этот словарь совершенно замечательный, но содержание его имеет полный спектр – от разумности до безумия. И это очень хорошо, потому что позволяет с интересом его читать и обсуждать».

А теперь приведу здесь мнения трех очень разных лингвистов.

«Ничего запрещать и разрешать нельзя»

Нина Розанова, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник, ученый секретарь отделения современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виноградова Российской академии наук:

Проблемы политкорректности – это, скорее, общественные проблемы. И поэтому общество надо воспитывать, чтобы не было никаких обидных для других слов.

В вопросе политкорректности важно не перегнуть палку. Потому что уже много обратных ситуаций. Доходит до того, что человек вообще боится рот раскрыть: не дай бог скажу «инвалид», а человек обидится. На самом деле ничего обидного в этом слове нет. Так, выражение «уступайте места инвалидам» вполне нормальное. В речевом обиходе некоторые слова имеют несколько значений. Основное, первоначальное значение может быть совершенно нейтральным, но в каких-то других ситуациях вдруг у слова начинают появляться какие-то дополнительные, неприятные коннотации. Поэтому «я инвалид второй группы» – что здесь оскорбительного? Ничего. Но когда кто-то говорит: «Ну он совсем инвалид, что ли?» – в значении «человек неполноценный», это уже звучит как оскорбление.

«Шизофреник», «эпилептик», «колясочник» – это перенос значений, метонимия, когда свойства одного явления по смежности переносятся на другое. Конечно, сокращения – это всегда более сниженный вариант, и часто это происходит в устной речи, потому что человек хочет сказать компактнее. Лень – основа прогресса, как известно. В обычной речи никто не скажет «человек, страдающий шизофренией». Мы стягиваем это все в слово «шизофреник», а потом еще и усечение делаем – «шизик». Язык не любит длинных форм, все сокращается, но появляются новые тенденции в обществе, борьба за политкорректность, запускается обратный процесс, появляются опять длинные номинации.

Двигать язык очень трудно. Любой лингвист вам скажет, что ничего запрещать и разрешать нельзя. Язык – это социальное явление, помимо его глубинных системных свойств. Конечно, язык существует в социуме, и социум влияет на языковые процессы и изменения. Если даже кому-то что-то не нравится, общество может не принять этих изменений в речевом обиходе, и с этим уже ничего не поделаешь.

Многое зависит от языка. Английский, французский, немецкий – это аналитические языки, а русский – язык синтетический. В аналитических языках грамматические формы – суффиксы, приставки – легко связываются с грамматическим значением: достаточно присоединить какой-то суффикс, и меняется род. В русском языке все сложнее. Кроме суффиксов, у нас есть синтаксические связи, отношения в предложении между словами. Поэтому прибавить к слову «автор» суффикс «ка» так просто не получится. Может быть, лучше оставить все как есть? В нашем синтетическом языке есть слова общего рода, которые имеют отношение и к мужскому, и к женскому роду. Когда появились женщины в мужских профессиях, язык стал справляться с этой проблемой очень просто – меняя согласование внутри предложения. «Врач Иванова вошла в кабинет». Это согласование по смыслу. И этого достаточно.

Да и что дадут суффиксы? Например, у слов «директорша», «директриса» все равно будет сниженный оттенок. Даже если вы законодательно введете правило писать в официальных документах «директриса», это не приживется. Поэтому лучше все-таки оставить «директор Иванова». Можно сколько угодно говорить, что это обидно для женщины, но это язык, есть нормы и правила, и никуда от них не денешься.

Все эти феминистские штучки вроде «авторки» – это попытки влияния в первую очередь на категорию рода, которая очень консервативна. Здесь очень сложно все менять, сильно сопротивление материала. Поэтому эти суффиксы и не нравятся, они «выламываются» из всего.

Языковые процессы зависят не от лингвистов. Я могу привести множество примеров, когда та или иная норма побеждала, независимо от рекомендаций лингвистов. Это очень дискуссионный вопрос – влияют ли социальные изменения на глубинные системные изменения в языке. Большинство лингвистов склонны считать, что, как правило, не влияют. Но очень мощные социальные изменения могут затрагивать и системные процессы. Хрестоматийный пример – влияние на язык революции 1917 года. Тогда появился новый способ образования слов – так называемая аббревиация. КПСС, РВС, НКВД… Этого специфического способа словообразования не было в языке XIX века. Более того, эти процессы зашли настолько далеко, что в разговорной речи аббревиатура стала словообразовательной базой для новых слов: «кагэбэшник», «энкавэдэшный».

Что касается языковой корректности по отношению к ЛГБТ, у нас общество еще не дозрело до этого. Сначала надо внедрить в сознание людей, что это явление врожденное, что это не преступление и не болезнь, а потом уже менять что-то в языке. Пока в нашей стране это, увы, очень сложно сделать.

«Политкорректная правка русского языка проводится без учета самого языка»

Максим Кронгауз, доктор филологических наук, профессор Высшей школы экономики:

Политкорректность обрушилась на русский язык только сейчас. Уместность феминитивов и (не)допустимость слова «негр» мы взахлеб обсуждаем максимум лет пять. А между тем в Европе и Америке эта лингвистическая идеология оказала значительное влияние на английский, немецкий и другие языки уже в 1980–1990-х годах. Большей частью она свелась к запретам на употребление в публичном пространстве слов, оскорбительных по отношению к любой социальной группе, то есть к созданию комфортной коммуникации без какой бы то ни было дискриминации.

Благородная цель и успешный мировой опыт проведения политкорректности в жизнь вроде бы подразумевают, что нам и задумываться особо не стоит: бери известные запреты и правила и меняй русский язык точно так же – не ошибешься. Однако процесс идет уж точно нелинейно, вызывая как прямое неприятие, так и издевательские усмешки. Наше общество снова расколото, и при этом очевидно, что пока совсем небольшая его часть принимает политкорректность. Если говорить точнее, большинство носителей русского языка о политкорректности вовсе не знает, а вот те, кто знает, расколоты. Почему так?

Самый простой ответ – «не доросли». Он не только самый простой, но и универсальный, годится на любой вопрос типа «почему у нас не так». Он предполагает безусловное существование социального прогресса, который несколько раньше происходит в одних странах, а в других – либо позже, либо никогда (но об этом даже не хочется думать). И еще этот ответ не подразумевает дискуссии, потому что те, которые не доросли, недостойны быть участниками обсуждения.

Впрочем, будем честны, в Европе и Америке политкорректность тоже не так уж легко пробивала себе путь, просто у нас есть дополнительные, так сказать, отягчающие обстоятельства. Первое заключается в том, что политкорректность, как ни крути, – это цензура, запрет на употребление определенных слов, причем запрет идеологический. А у нас эта идеологическая цензура вот только что существовала, хотя и идеология была другая, советская. И в 1990-х годах наше общество решительно и с удовольствием освобождалось и от политической цензуры, и вообще от всяческих запретов, включая культурные (свобода мату!) и орфографические (язык падонков). И вот опять! Второе связано с тем, что мы другие. И это не очередная попытка поговорить об особом русском пути. Особые все, и мы тоже, и язык у нас особый. Ну вот не было у слова «негр» отрицательных коннотаций, потому что не было в СССР расизма как идеологии. Не было масштабной истории рабства, и люди с черной кожей встречались нечасто, значительно реже людей с белой. Бытовой расизм, безусловно, имел место (страх перед «иным» и ненависть к нему), и язык обслуживал его специальными бранными словами. Но слово «негр» как раз было совершенно нейтральным. Сегодняшний запрет на него связан с табуированием английского n-word, которое сходно по звучанию и всегда было бранным, правда, степень его табуированности в последние годы резко возросла. Естественно, сначала русское слово исчезло в американском варианте русского языка. Скорее всего, оно исчезнет и из публичного русского пространства вообще, хотя первоначальная «политкорректная» замена на слово «черный» выглядит чудовищно и совершенно не учитывает отрицательных коннотаций этого слова.

Попробую высказать эту мысль совсем просто. Политкорректная правка русского языка проводится без учета самого языка и языковой интуиции его носителей, а как бы по аналогии с английским. Более того, эта правка зачастую проводится в довольно травматичной для обычных носителей языка форме. В языке почти все основано на привычке. Поэтому обвинение носителей языка в расизме, сексизме, гомофобии и так далее на основании того, что они произносят нейтральные и привычные для них слова, несправедливо, а именно этим часто подкрепляется требование отказа от этих слов. Тем более что большая часть носителей языка вообще находится вне контекста политкорректной дискуссии.

В этом смысле показательна дискуссия о названии различных сексуальных ориентаций. Например, слова «гомосексуализм» и «гомосексуалист» объявляются недопустимыми без каких-либо лингвистических оснований. По мнению многих носителей языка, они не содержат отрицательной оценки (в отличие от ряда грубых слов, называющих эту сексуальную ориентацию), а суффиксы «изм» и «ист» выражают широкий спектр значений. Тем не менее, людям, использующим эти слова, приписывается (как кажется, совершенно необоснованно) гомофобия. Но даже замена этих слов на предложенные «гомосексуальность» и «гомосексуал», которые построены по той же словообразовательной модели, что и «гетеросексуальность», и «гетеросексуал», не обеспечивает политкорректности в полной мере. В других дискуссиях эти слова, как и слово «голубой», объявляются недостаточно корректными и должны быть заменены словом «гей». Все эти языковые изменения не опираются ни на какие лингвистические исследования, это в большей степени декларации, но самое странное, что непонятно, кто является их автором, кто выходит с этими предложениями или требованиями, кого следует считать субъектом этих языковых изменений. Как правило, мы узнаем о них из дискуссий в социальных сетях, где речь идет о трансляции чего-то известного и очевидного.

Гораздо менее травматичным для носителей языка следует считать путь, выбранный инвалидным сообществом: политкорректные замены постоянно обсуждаются и внутри него, и с привлечением лингвистов и журналистов, причем последним предлагается пользоваться разработанными рекомендациями. В этом случае становится очевидно, что политкорректность – благо и ее распространение залечивает травмы, не порождая новые. А вот использование языка в качестве своего рода социальной дубинки против воображаемых идеологических противников политкорректность только дискредитирует и раскалывает общество еще и по языковому принципу.

«У старых слов старые проблемы»

Елена Иванова, кандидат филологических наук, доцент РГГУ:

Действительно ли язык определяет сознание? Если мы будем обсуждать это в строго научном смысле, например, с точки зрения философии языка, или генетики, или психологии, то получим очень разные и совсем не простые ответы. Среди которых, может быть, самым честным будет: «у нас нет удовлетворительного ответа на этот вопрос». Если бы язык в буквальном смысле определял сознание, то многие социальные проблемы решались бы просто. Мы перестали бы называть людей «бомжами», «даунами», «шизофрениками» и от этого перестали бы дискриминировать их.

Проблема в словах или в значениях? Все же прежде всего дело не в самих словах (форме), а в содержании, в понятиях. БОМЖ – исходно юридический термин, человек без определенного места жительства. И в этом значении никакого ущемления прав не было. Оно появилось со временем, отражая отношение общества к образу бомжа, к проблеме. Нередко бывает, что лучше стараться внести новый смысл в имеющееся слово, переосмыслить его. Просто потому, что альтернативой станет, например, очень сложный заимствованный термин, который будет трудно приживаться в языке, или выбор из синонимов, который нередко приводит к смене шила на мыло.