Текст книги "Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать"

Мария Бобылёва
Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать

© Мария Бобылёва, текст

© Анастасия Лотарева, составление

© ООО «Издательство АСТ», 2021

⁂

Посвящается Кате Абрамовой

Введение. Язык определяет сознание?

Быть названным – одна из первых лингвистических травм человека.

Джудит Батлер

Захватывающая речь: Политика перформативности.[1]1
  «To be called a name is one of the first forms of linguistic injury that one learns» Judith Butler, «Excitable Speech: A Politics of the Performative».


[Закрыть]

Я так люблю этот пример, что начну прямо с него – это ясная и красивая иллюстрация идеи о том, что язык определяет сознание. В фантастическом фильме Arrival («Прибытие») 2016 года на Землю прилетают инопланетяне, имеющие вид гигантских кальмарообразных существ, и лингвистка Луиза Бэнкс в исполнении Эми Адамс весь фильм пытается расшифровать их язык. Язык у них странный и красивый – из своих щупалец гектаподы, как называют их земляне, выпрыскивают на стеклянную перегородку чернила и рисуют ими подобия круглых иероглифов, не похожих ни на какую земную письменность. Луиза, естественно, постепенно расшифровывает их язык и начинает с ними общаться. Оказывается, что в языке гептаподов нет категорий времени, и прошлое, настоящее и будущее для них существуют одновременно. Чем больше Луиза общается с ними, тем более странные вещи начинают происходить с ней самой: постепенно ее сознание перестраивается и она начинает видеть будущее как прошлое. Луиза навсегда перестанет быть прежней: изучив язык, в котором время – это еще одно измерение, она начинает воспринимать реальность по-другому. И, уже зная, что произойдет с ней и ее еще не рожденным ребенком в будущем, осознанно идет к этому будущему, которое уже случилось с ней в прошлом.

Насколько язык и правда определяет сознание, споры ведутся до сих пор. Гипотеза Сепира-Уорфа, предполагающая, что структура языка влияет на мировосприятие и воззрение его носителей, а также на их способ мышления, остается гипотезой до сих пор, а сторонники ее мягкой версии (теории лингвистического релятивизма, по которой язык лишь в определенной степени влияет на мышление) по-прежнему спорят с адептами ее строгой версии (теории лингвистического детерминизма, где язык полностью определяет мышление). Но я не буду вдаваться в лингвистическую философию, а остановлюсь на том, что определенная корреляция между языком и мышлением существует, а какова ее степень, каждый для себя решает сам.

«Рассматриваем ли мы язык как зеркало нашей действительности? Тогда, посмотрев в зеркало, мы можем увидеть и оценить ее, в частности, оценить уровень равноправия женщин и мужчин. И да, в этом случае мы не всегда будем довольны результатом, – пишет лингвист Максим Кронгауз в своей недавней статье на сайте агентства ТАСС. – Или язык для нас – инструмент воздействия на мир и мы сначала меняем язык в надежде повлиять на действительность? Тут, конечно, разные люди и даже разные социальные группы дадут разные ответы. Скажем, ученые и любители русского языка предпочтут первый ответ, а активисты и ревнители справедливости – второй. Язык сегодня стал пространством борьбы или полем битвы, как кому больше нравится»[2]2
  Максим Кронгауз «О феминитивах в языке: неча на зеркало пенять», ТАСС, 08.09.2020.


[Закрыть].

«Каждый человек склонен переоценивать значимость того, что он делает. Интеллектуалы производят дискурс, поэтому им (нам) приятно думать, что язык определяет реальность, – говорит профессор Оксфордского университета и МВШСЭН (Шанинки), специалист в области истории российской культуры и интеллектуальной истории Андрей Зорин в интервью порталу Colta.ru.

Никакому здравомыслящему обывателю такая странная мысль в голову не придет: человек по собственному опыту знает, что язык описывает реальность или относительно прилично, и тогда ты с грехом пополам сможешь в ней ориентироваться, или вовсе плохо, и тогда ты, скорее всего, пропадешь. Нынешние левые интеллектуалы, напротив, приписывают языку магическую силу, и потому склонны репрессировать за слова и высказывания, обставлять речь бесчисленными табу и предписаниями. В этой модели мира какие-то слова сами по себе порождают социальное зло – а значит, и они, и те, кто их произносит, подлежат запрету и остракизму».[3]3
  Полина Аронсон, Владислав Земенков, Андрей Зорин «Мы настойчиво ищем случая быть оскорбленными», Colta.ru, 17.05.2019.


[Закрыть]

https://bit.ly/3oxjI6i

https://bit.ly/2XwVayp

Максим Кронгауз «О феминитивах в языке: неча на зеркало пенять»

Даже политологи говорят про влияние языка на мышление. Вот, например, Екатерина Шульман в программе «Статус» на радио «Эхо Москвы» 6 октября 2020 года сказала, отвечая на вопрос про феминитивы: «Язык – это власть, разумеется. То, что мы говорим, влияет на то, как мы думаем. Мы не можем думать помимо слов. Поэтому те слова, которые социум влагает нам в сознание, ограничивают наше мышление».

https://bit.ly/3nDxIdv

Помимо лингвистов, антропологов и политологов о влиянии языка на мышление задумывается так или иначе каждый, кто активно сталкивается с другими языками. Родители детей-билингв видят, как по-разному маленький человек формулирует мысли на двух своих родных языках. Переводчики замечают, как на одном языке проще говорить про действия, а на другом – про чувства и состояния. Набоков в постскриптуме к русскому изданию «Лолиты» писал: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов – все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма».

Любой, кто общался с носителями английского, знает, что невозможно одним словом перевести «интеллигенция» – придется объяснять его целой фразой, потому что это сугубо русское явление. Также вдумчивый ученик английского не может не заметить кардинального различия в этимологии, например, слов «страхование» и его английского аналога insurance: в русском у слова корень «страх», а в английском – sure («уверенность»). Таких примеров великое множество – и все они безумно интересные. Когда начинаешь вдумываться в язык, не заметить эти закономерности невозможно.

Причем тут все это? Книга, которую вы держите в руках, родилась из проекта портала «Такие дела» под названием «Мы так не говорим», а сам проект – из идеи о том, что важно не только то, что мы говорим (и пишем), но и то, как мы это делаем. Мы в «Таких делах» пытаемся изменить общество с помощью текстов, рассказываем о социальных проблемах и показываем способы их решить. В какой-то момент мы всерьез стали обращать внимание на то, какой язык мы при этом используем. Руководствуясь самыми благими намерениями, мы иногда допускали ошибки, используя привычные нам слова и не задумываясь о том, как их могут воспринять те, к кому они относятся. Мы употребляли слово «инвалид», когда оно уже стало некорректным. Мы писали про «нормализующие операции», которым подвергались интерсекс-люди, хотя никакой нормальности в этих процедурах нет. Мы использовали выражение «сексуальные меньшинства», имея в виду ЛГБТ, хотя это не только некорректно, но и просто неверно. Мы не хотели никого обидеть – мы просто использовали известный нам язык.

https://bit.ly/3oOHCup

Но привычный нам язык – это часто язык вражды. Многие люди – и особенно СМИ – спокойно говорят и пишут «бомж», «колясочник», «прикован к постели», «шизофреник», «трансгендер», действительно не имея в виду ничего плохого. Но эти и многие другие слова уже стали обидными: они отражают пренебрежительное отношение общества к самым разным группам людей, которые в чем-то «не такие, как все». Мы убеждены, что язык, если и не определяет сознание, то точно на него влияет. Поэтому в своих попытках изменить общество мы хотели использовать язык, который поможет это сделать. Мы уверены, что то, как мы говорим, влияет на наше отношение к предмету. Поэтому мы решили создать глоссарий корректной лексики. Прежде всего для самих себя.

Для этого мы поговорили со специалистами в разных социальных областях, с лингвистами и активистами. Мы сразу задумали «словарь» таким, чтобы его можно было менять и дополнять со временем, ведь язык – живая система, он меняется вместе с обществом и его потребностями. И проект действительно менялся: месяц за месяцем жизнь сама предлагала новые и новые слова; какие-то фразы мы убрали, какие-то добавили; какие-то формулировки изменили.

Мы сразу сказали, что наш «словарь» – не истина в последней инстанции – многие термины и формулировки вызывают споры даже среди самих специалистов и представителей разных групп (здесь и дальше я буду писать «словарь» в кавычках: словарь, потому что так все давно уже привыкли его называть, а в кавычках, потому что, конечно, это не настоящий словарь, сделанный по всем правилам). Он был, скорее, приглашением к дискуссии. У нас не было цели диктовать, как надо, а как не надо, – каждый сам выбирает, как ему говорить и писать. И мы прекрасно понимаем, что лексика сильно зависит от места употребления, и то, как мы говорим на кухне, отличается от того, как мы выражаемся в публичных выступлениях, в соцсетях или в журналистском тексте. Мы ничего никому не навязывали – мы лишь предложили задуматься о том, как мы говорим, почему мы это делаем и как это воспринимают другие.

После выхода проекта мы провели не одну онлайн и офлайн-дискуссию на эту тему. Нас ругали все, начиная с лингвистов (естественно), заканчивая обычными людьми. Спектр недовольства был очень широким. Одни говорили, что языку нельзя ничего диктовать извне. Другие говорили, что мы устраиваем диктатуру и ограничиваем свободу слова. Третьи утверждали, что если у человека нет намерения никого обидеть, то и нет смысла менять слова. Четвертые говорили, что надо не заниматься чепухой, болтая о словах, надо менять реальность, а слова сами подтянутся. Пятые негодовали, что слов мы взяли недостаточно. Шестые просто возмущались в духе «кто вы такие». И так далее.

Это, в общем, и хорошо – мы хотели инициировать дискуссию, и мы это сделали. Спустя полтора года в медиа-пространстве дискуссий про язык и толерантную лексику стало в разы больше – и это тоже очень хорошо. «В центр этого проекта надо поставить человека, который не только не хочет, чтобы его обижали, но и сам не хочет никого обижать. Этот проект обращен к людям, которые хотят в себе пробудить человеческое», – сказал филолог Гасан Гусейнов на презентации «словаря».

А теперь к тому, зачем эта книга и чем она отличается от онлайн-проекта. «Мы так не говорим» задуман и сверстан именно как словарь, и ядро его – это поисковик. Вбиваешь в него любое слово (неважно, корректное или некорректное) и получаешь словарную пару и комментарий к ней. Или просто изучаешь слова по разделам, кликаешь на интересующее и снова выходишь на пару «корректно/некорректно». Статьи лингвистов и наши лирические отступления к соответствующим разделам словаря часто оставались не видны, так как большинство читателей заходили в него не читать тексты (пусть и вполне компактные), а именно искать слова. В этой книге все наоборот – акцент сделан на текстах, а непосредственно слова иллюстрируют ее центральную (вторую) часть.

Как ни странно, на тему корректной лексики книг на русском практически нет. Есть отдельные пособия и брошюры, которые выпускают активисты. Например, изданная в 2013 году фестивалем «Бок о бок» брошюра «Как корректно писать о лесбиянках, геях, бисексуалах и трансгендерах» (в самом названии которой уже фигурирует некорректное на сегодняшний день слово). Организация «Ночлежка», помогающая бездомным, также издавала брошюру, в которой анализировала, как некорректно многие СМИ пишут про бездомных. Или из недавнего – интернет-пособие «Как написать о трансгендерности и не облажаться», которое написала секс-просветительница Саша Казанцева для транс-инициативной группы «Т-Действие». Но это все самиздат, не особо видимый для массового читателя.

А книг практически нет. Есть работа социолога Леонид Ионина «Политкорректность: дивный новый мир» («Ад Маргинем Пресс», 2012), но она не столько про слова, сколько про явление политкорректности. При этом автор явно противник этой тенденции, и считает, что «шумные меньшинства» победят «молчаливое большинство», и это в свою очередь погубит европейскую культуру. А собственно корректная лексика и вовсе чужда автору – в одной из своих лекций (уже в 2018 году) он использует слова «гомосексуалисты», «трансгендеры», «транссексуалы», хихикая при этом, а к «сексуальным меньшинствам», помимо ЛГБТ, причисляет фетишистов, адептов БДСМ и людей, которые «предпочитают партнеров другого возраста, расы, малознакомых людей и так далее», смешивая всех в кучу и утверждая, что сейчас «пошла мода на все эти меньшинства». Есть еще книга лингвистки Ирины Фуфаевой «Как называются женщины. Феминитивы: история, устройство, конкуренция» («АСТ: CORPUS», 2020), где подробно с массой конкретных примеров разобрана история русскоязычных феминитивов и их современная классификация. Но, очевидно, она не затрагивает всю корректную лексику.

Я снова хочу оговориться, что книга не претендует на всеохватность и истину в последней инстанции – хотя в ней и освещены разные темы, касающиеся использования корректной лексики. Тем более, я прекрасно осознаю, что бумажная книга устаревает уже в момент своего выхода из печати – особенно в такой теме как язык и его новейшие тенденции. Еще полгода назад никто не использовал выражение «новая этика», а сегодня оно превратилось чуть ли не в клише. Что случится за следующие полгода-год, мы сейчас и представить не можем; какая новая cancel culture наступит, и какое очередное Black lives matter захватит Америку и внесет изменения в языки, мы не знаем. Поэтому остается просто расслабиться и зафиксировать положение вещей на данный конкретный момент времени.

Я бы хотела поблагодарить главного редактора «Таких дел» Настю Лотареву за то, что она поверила в проект и предоставила мне столько свободы. А потом согласилась стать редактором и этой книги. Спасибо заместителю главного редактора «ТД» Володе Шведову за то, что помог проекту случиться. Спасибо редактору и юристу Наташе Морозовой за терпение и здравый смысл. Спасибо лингвисту Максиму Кронгаузу, который, несмотря на профессиональный скепсис, поддержал идею «словаря» и участвовал в публичных дискуссиях о нем. Спасибо секс-просветительнице Саше Казанцевой за ее любовь к языку и бесконечный профессионализм. Спасибо транс-активисту Антону Макинтошу, благодаря которому я узнала столько интересного и который детально и терпеливо разбирал со мной слова и выражения, касающиеся гендерной тематики. Спасибо психологине Заре Арутюнян, с которой мы весело и продуктивно провели не одну публичную дискуссию о словах и которая поддерживала проект с самого начала. Спасибо пиар-специалисту Кате Абрамовой, которая помогала проекту на всех этапах и которой и посвящена эта книга. Спасибо литературному критику Юле Подлубновой, которая была рядом и отвечала на все вопросы. И спасибо моей маме Алле Муликовой – за неизменную поддержку и гордость.

Часть 1. Политкорректность vs Свобода слова

Глава 1. Новая этика и культ обиды

Еще год назад словосочетания «новая этика» в его конкретном, остро-современном значении не было, а сейчас кажется, что оно повсюду в медиа и соцсетях. Про новую этику говорят чаще всего в связи с движением #MeToo и скандалами вокруг харассмента и сексуального насилия. Она подразумевает собой некий новый свод правил и кодекс взаимоотношений между мужчинами и женщинами, начальниками и подчиненными, преподавателями и студентами – вообще, между любыми людьми, одни из которых наделены властью больше, чем другие. Новая этика включает в себя некий новый гуманизм и новую чувствительность.

Я говорю «некий», потому что (как часто бывает) новая этика борется с тем, что уже устарело и порицает то, как не надо, а четкого и универсального «как надо» не предлагает. Уже понятно, что класть руку на коленку стажерки опытный журналист мужского пола не может (да и стажеру – находящийся на низшей ступени этой иерархии человек может быть любого пола, хотя статистически чаще всего это женщины), и даже если какому-то отдельно взятому депутату за это ничего не будет, в обществе уже стало принято такие вещи открыто обсуждать и порицать. И если депутаты у нас пока никак не реагируют, более близкие к простым смертным люди уже публично извиняются.

Главный редактор «Эха Москвы» в ответ на статью ВВС о его отношениях с женщинами-коллегами дает большое интервью, где подробно отвечает на все вопросы и, где можно, оправдывается, неоднократно отмечая, что настала эра феминизма и он ее принимает. Главный редактор «Медузы» Иван Колпаков спустя два года после обвинений в харассменте, вследствие которых он на время покинул свой пост, пишет 27 июня 2020 года у себя в фейсбуке пост, в котором еще раз пытается все объяснить: «Я пишу этот текст не для того, чтобы переубедить людей, которые считают меня скотиной и мудаком; это невозможно. Я пишу этот текст для тех, кто меня знает, но почему-то до сих пор стесняется спросить, как все было на самом деле. И еще, честно, я пишу это, чтобы освободиться от того, что меня мучает. Понимаю, что есть люди, для которых это просто лулзовая история. Понимаю, что есть люди, которые меня ненавидят – потому что сталкивались в своей жизни с харассментом, а я стал для них, к моему огромному сожалению, его олицетворением. Понимаю, что есть люди, которые вообще не понимают, в чем проблема. И знаю, что есть люди, которые мне сочувствуют».

Журналист телеканала «Дождь» Павел Лобков в ответ на обвинения в харассменте со стороны его бывших стажеров и младших коллег пишет пост в фейсбуке, где просит у них прощения. «Не оправдывая себя, я прошу меня понять – границы телесной неприкосновенности для меня остались на уровне 2000-х годов, когда мы считали эти приставания милой игрой, в которой участники знают свои роли и никто не идет дальше неких границ, которые устанавливались в процессе общения, – пишет Павел Лобков 14 июля 2020 года. – Но это время ушло. «Нет» для меня всегда значило «нет», и никогда я не использовал насилия или шантажа. Тем более служебного положения, которого собственно у меня никогда и не было – я никого и никогда не мог уволить, потому что никогда не был начальником. Но это не оправдывает меня. Я не заметил, что пришла новая этика с ее новыми определениями телесных границ и неприкосновенности. Я продолжал рискованно шутить на эти темы, да, обнимал своих коллег, делал им сомнительные комплименты, оценивая физическую привлекательность и намекал на близость, полагая, что это не переходит границ обычного флирта. Не знаю, какое наказание теперь я должен понести за свои ошибки. Я приношу искренние извинения всем, кому мое фривольное поведение причинило дискомфорт и кто набрался мужества теперь рассказать об этом публично, анонимно или под псевдонимом».

Хотя трансфобия, в отличие от сексизма, еще почти не порицается в России, скандал с писательницей Джоан Роулинг, которую большая часть прогрессивной общественности Запада обвинила в трансфобии, активно обсуждался и у нас. В начале июня 2020 года в своем твиттере писательница посмеялась над заголовком текста благотворительной организации, в котором было словосочетание people who menstruate («люди с менструацией»), – мол, кажется, для этого словосочетания уже давно придумано слово «женщины». Огромное количество людей восприняло это как проявление трансфобии, так как формально менструация может быть и у трансмужчин, и у небинарных людей. На Роулинг накинулись буквально все, включая знаменитостей, сыгравших в фильмах про Гарри Поттера.

Медийные скандалы в духе новой этики происходят уже даже в России с регулярной периодичностью. Чаще всего они связаны с фемоптикой, когда оказывается, что то, что можно было еще несколько лет назад, сейчас уже недопустимо. Например, в феврале 2020 года российские феминистки обругали подводку «Медузы» к новости про Харви Вайнштейна: «Присяжные поверили показаниям женщин – несмотря на то, что после насилия они годами поддерживали отношения с продюсером». Негодование вызвал предлог «несмотря на», который якобы подразумевает, что раз они годами продолжали с ним общаться, то никакого насилия не было. «Медуза» быстро исправила текст, но скриншоты и ругань ходили по интернету еще довольно долго.

Чуть реже скандалы связаны с гомофобией, трансфобией и названиями диагнозов. То тут, то там в соцсетях всплывают статьи и заголовки со словами «бомж», «наркоман», «даун» – и начинаются бурные дискуссии о том, насколько это недопустимо. В 2019 году Елена Малышева в своей программе на Первом канале на полном серьезе задала вопрос «Откуда берутся дети-кретины?», заявив, что этот термин медицинский и определяет степень умственной отсталости. Вдобавок в заставке к программе было написано «Твой ребенок – идиот». Это вызвало резкую негативную реакцию многих общественных организаций. «Это является нарушением прав, унижением достоинства и актом вербального насилия над людьми с ментальными нарушениями. Ассоциация „Аутизм – Регионы“ выступает против использования дискриминирующих терминов, которые обозначают человека с интеллектуальной недостаточностью», – говорится в фейсбуке организации. Кстати, я сама узнала об этом скандале из фейсбука, после чего добавила слово «кретин» (которое никому до этого даже в голову не пришло как возможный некорректный вариант – мы в редакции думали, что это однозначное ругательство) в наш «словарь» в графу «некорректно».

https://bit.ly/2LLLeOP

Обиженной стороной в таких скандалах может быть любая угнетенная группа: женщины, представители ЛГБТ+, люди с инвалидностью или какими-то диагнозами, социально не защищенные люди (последние, впрочем, ввиду своей как раз незащищенности обычно не высказываются – или их не слышат вовсе) – или же группы или организации, действующие или говорящие от лица этих людей. Ключевое слово здесь «обиженной» – именно обида становится главной эмоцией новой этики.

Упомянутый профессор Андрей Зорин в интервью порталу Colta.ru говорит: «Центром самоощущения человека становятся способность и умение правильно оскорбиться от лица какой-то группы. В процессе проявления обиды мы конструируем собственную идентичность. Поэтому настойчиво ищем случая быть оскорбленными. Интересно, что в России эта модель объединяет крайне правых неотрадиционалистов – появление „оскорбления чувств“ в Уголовном кодексе исходит именно из этих кругов – и людей, интеллектуально близких современным западным левым. И те, и другие оказываются наделены особой нежностью и тонкостью души… Дело не в том, что новая культура выдумала обиду. Люди обижались и раньше, причем часто на те же самые вещи… Мы всегда обижались, иногда на близких, иногда на дальних, но каждый понимал, что на обиде ничего особо не выстроишь. А теперь оказалось, что быть обиженным – это самое крутое, что может с тобой случиться… Вот сейчас таким шестым чувством постсоветского (и не только постсоветского) человека становится чувство праведного негодования, которое дает тебе ощущение моральной правоты. Обида – возможность испытывать праведное негодование – позволяет повысить самооценку, поставить себя в позицию человека, выносящего вердикты и оценки… Сейчас уязвимость встроена в репрессивный механизм, в требование изгнания нарушителя из сообщества. Ты обижаешься для того, чтобы наказать обидчика, причем от имени всей группы».[4]4
  Полина Аронсон, Владислав Земенков, Андрей Зорин «Мы настойчиво ищем случая быть оскорбленными», Colta.ru, 17.05.2019.


[Закрыть]

И действительно, обида из когда-то пассивной и стыдной эмоции угнетенного стремительно превратилась в активную, агрессивную и карающую силу восставшего и мстящего. Как раз эта агрессия делает обижающегося заметным – и на него в ответ тоже начинают нападать. Как следствие – у новой этики появляется множество оппонентов и противников (так называемых представителей «старой этики»).

https://bit.ly/3oxjI6i

Новая этика тесно связана с понятием границ человека (физических и эмоциональных), культурой согласия и так называемой cancel culture (культура отмены, или кэнселлинг). Последнее наступает тогда, когда обидевшаяся группа восстает против угнетателя и в качестве кары как бы отменяет все его предыдущие заслуги в той или иной области, или же вообще стирает его имя из повестки. Так произошло с Кевином Спейси, который после обвинений в харассменте стал персоной нон-грата в Голливуде, или с песнями Майкла Джексона, которые перестали крутить многие радиостанции из-за его отношений с несовершеннолетними мальчиками.

Помимо прочего, новая этика тесно связана и с корректной лексикой. В ней тоже предпочтение отдается «обиженным», из-за чего так негодуют ее противники: мол, какое мне дело до того, что какой-то там наркоман, бомж или трансвестит обиделся – кто они такие, чтобы я обращал на них внимание? Или: я говорил, говорю и буду говорить «инвалид», не имея в виду ничего плохого – а те, кто диктует мне иначе, пусть лучше пандусы для инвалидов делают, а не язык насилуют.

Режиссер и основатель центра «Антон тут рядом» Любовь Аркус называет себя представителем старой этики, или культуры достоинства. В программе «Док-Ток» на Первом канале, вышедшей 22 сентября 2020 года, она объясняет ведущей Ксении Собчак свое видение новой этики так: «Я прочитала дайджест прекрасной книжки, в которой описывается, что у нас когда-то была культура чести, к которой можно отнести дворянскую культуру, потом была культура достоинства, которая возникла после Второй мировой войны, и, безусловно, я являюсь ее классическим представителем. А ей на смену пришла культура жертвы – это и есть новая этика… Культура достоинства ставила свободу личности и privacy как главную ценность… А [в новой этике] мы лишаемся царицы демократии – презумпции невиновности. Мы говорим о том, что жертва всегда права».

https://youtu.be/xFabckjDeh8

По всей видимости, Аркус имела в виду еще не переведенную на русский книгу социологов Брэдли Кэмбелла и Джейсон Мэннинг The Rise of Victimhood Culture: Microaggressions, Safe Spaces, and the New Culture Wars 2018 года. Вот что говорят ее авторы в интервью изданию Quilette (перевод Владислава Притула): «То, что мы называем культурой жертвы, комбинирует в себе некоторые аспекты как культуры чести, так и культуры достоинства. Люди в культуре жертвы так же чувствительны к неуважению, как и в культуре чести. Они очень обидчивы и всегда бдительны в отношении возможных оскорблений. Обида – это серьезное дело, и даже непреднамеренное оскорбление может спровоцировать серьезный конфликт. Но, как и в культуре достоинства, люди в этой культуре избегают насильственной мести в пользу того, чтобы полагаться на некую властную фигуру или властную структуру. Они обращаются к закону, в отдел кадров своей корпорации, к администрации своего университета или – возможно, в качестве стратегии по привлечению внимания кого-нибудь из первых трёх – к широкой общественности. Комбинация высокой чувствительности с зависимостью от других людей побуждает людей акцентировать или преувеличивать тяжесть своей обиды. Существует соответствующая тенденция подчеркивать степень своей виктимности, свою уязвимость к обидам и потребность в помощи и защите. Люди, которые выражают свои обиды, скорее всего, будут апеллировать к таким концептам как неравное положение, маргинальность, травма, при этом рассматривая любой конфликт как вопрос угнетения. В результате культура жертвы подчеркивает особый источник моральной ценности – жертву. Идентифицируя себя жертвой, вы заслуживаете особой заботы и особого уважения. И наоборот, привилегированный статус является морально подозрительным, если не заслуживает прямого презрения. Привилегии – это зло, в то время как быть жертвой является почетным».[5]5
  Claire Lehmann «Understanding Victimhood Culture: An Interview with Bradley Campbell and Jason Manning», Quilette, 17.05.2018.


[Закрыть]

https://bit.ly/3oAfyuo

Аркус сформулировала одну из распространенных претензий к новой этике: жертва всегда права. Важны не факты, а чувства. Достаточно обидеться и обвинить – и вы уже правы. Доказательства не нужны. Намерения не важны – хотели вы обидеть или нет, значения не имеет, важен только конечный результат: если вы обидели, значит, вы уже неправы. Новая этика – это не реальность фактов и доказательств, а реальность чувств и травмы. Это новый партком, это тоталитаризм. Действительно, в таком сгущенном виде принципы новой этики выглядят пугающими. Но и это еще не все претензии к ней.

Многие боятся, что новая этика своей склонностью к правилам, регламенту, осознанному согласию и соблюдению границ убьет все живое и творческое, что рождается в процессе человеческих взаимоотношений. Стерильные отношения студента и преподавателя при открытых дверях, невозможность интимных отношений на работе, секс по предварительно оговоренным правилам и сценарию, ежесекундная самоцензура и прочие ограничения – все это складывается в паническое предсказание новой антиутопии. Вот что пишет активистка и научная редакторка издания «Нож»: «На протяжении всей истории человечества отношения товарищей в общем деле, равно как и отношения ученика и учителя, зачастую представляли собой примеры глубочайшей интимности, построенной на диалоге и взаимопонимании, борьбе и противостоянии, насилии и сопротивлении ему. Коллективы порой скреплялись любовью и распадались вследствие ненависти, ученики наследовали учителям или объявляли им войну – подтверждая самим фактом этой войны единство собственной истории. Новая этика предписывает этим отношениям исчезнуть: рабочее взаимодействие подчиняется жестким нормам, превращающим сообщества людей (пусть даже и иерархически выстроенные) в ассамбляжи из автоматов, творческие работники занимают места конвейерных рабочих и солдат массовых армий, а взаимодействие между интеллектуалами ограничивается „кодами поведения“ и стенами институций – даже обычная встреча вне определенной правилами обстановки, разговор на формально не связанную со служебными обязанностями тему становятся предметом непрерывного подозрения, в котором сама возможность дискомфорта одной из сторон оценивается как катастрофа.

Идея и дело, аффекты и взаимопонимание, образность и интуиция оказываются исключены из мира, которым отныне правит управляемость, высказанность, прозрачность, структурированный комфорт и в конечном счете автоматизированность слова и действия, равно исключающие обе центральные творческие силы мира: живое течение иррационального и холодную жестокость логики».[6]6
  Серое Фиолетовое «От борьбы с харассментом к сражению за карантин. Как новая этика учит нас бояться других и бежать от свободы». «Нож», 27.05.2020.


[Закрыть]

https://bit.ly/3i334ZM