Текст книги "Середина Земли. Иркутские были"

Пять лет до миллениума

– А я тебе сказал – будешь пить со мной за Сталина! – утробный рёв лужёной суррогатами глотки прогремел на половину этажа старого барака, никак не меньше…

Отчего-то именно сейчас одутловатое лицо потомственного пролетария вопреки всем логическим умозаключениям стало внушать такое отвращение, что Александр понял, что натуральным образом задыхается. Долгожданная еда, дымящаяся на тарелках, вместо манящего изголодавшееся нутро набора яств превратилась в столь же несъедобные предметы, как общепитовские тарелки, на которых она была разложена женой будущего тестя. Тот смотрел себе помутневшими от звериного бешенства гляделками, моргая выцветшими водянистыми радужками и недвусмысленно давая понять этим, что в случае непотакания своим сиюминутным амбициям склонен пойти далеко – и кухонный нож лежит слишком близко от его узловатых пальцев, уже сжатых в бесформенный и несуразный комок морщинистого мяса под сероватой кожей. Александр упорно старался не смотреть на его скомканные выцветшие волосы и понурый от жадности нос, поэтому его взгляд в никуда был тестем замечен, и массивные челюсти двигались во рту очень неодобрительно, передвигая сигарету без фильтра в выцветших губах. Хотя пепельница стояла себе посреди стола вполне бодро – доставать сейчас свои сигареты означает спровоцировать нудный вой о зажравшихся щенках, которые жизни не нюхали и оттого имеют белые ухоженные ручки, как барышни, – а визг Оксанки о том, что её парень музыкант, слышать снова вовсе не хотелось. О том, что этот музыкант привык к совсем другим клавишам в виде курков и затворов, рассказывать было нельзя. Безумно хотелось есть – весь день без обеда, а позавтракать толком не успел, еле проснувшись с утра, будь оно проклято, это тупое время, когда голова не варит, а тело не слушается совсем. Но сейчас некий невидимый смрад не только отключил этот зверский аппетит, кривыми когтями впившийся в живот и горло, превратив весёлый семейный ужин с говядиной и картошкой в какой-то комплект безжизненных декораций, но и невыносимо подступил к лёгким, надавил на виски…

– Я сейчас подойду, – вежливо в полголоса бросил Сашка, проворно вскочил и едва ли не выбежал из-за стола.

– Какого хрена, я тебе сказал, будешь меня уважааать, – доносилось в спину из кухни.

Как ни странно, в этот раз не было слышно ни снисходительного бурчания будущей тещи, нахваливавшей новую банку солёных огурчиков и свежую зелень с грядки, ни пронзительных требований Оксанки не докапываться со своим заводом до всех и всюду везде и уверений, что в субботу будет хорошая погода и на дачу они все поедут, все, обязательно, просто в прошлый раз был вызов по не зависевшим от Саши обстоятельствам… Поспешно набросив куртку на плечи и надев казачки – ещё один объект ненависти оксанкиного отца, ради которого он не собирался ни от них отказываться, ни коротко подстригаться – Сашка выскользнул в коридор барака, за входную дверь квартиры. Бензиновое пламя вспыхнуло весело, будто подмигивая и напоминая, что жизнь может быть прекрасной, если к этому стремиться – и уже можно совсем спокойно щёлкнуть крышкой зажигалки, отправляя её в карман на ремне джинсов… Теперь нужно не торопясь распрямить занывшие плечи, аккуратно затягиваясь – сколько сегодня на рынке было перетаскано мешков, считать уже не хотелось, главное, что дырки-царапины с прошлой поездки зажили в этот раз вроде бы спокойно и уже не кровоточили совсем. А значит, к следующему вызову младший лейтенант готов, и младшая сестрёнка будет снова радовать, рассказывая о забавностях на семинарах и конкурсах на Днях Физики на факультете – эх, отчего ж её поныне никто из цветущих кавалеров всея университета никто по сию пору так и не прельщает? Ох, кабы не батино вдовство и новая его змейка-семейка, можно было себе остаться на кафедре самому, или ещё лучше – уйти работать в Службу Солнца на обсерваторию в Саянах, но деньги… Какие там деньги, кошке не прокормиться, проклятый БАМ и олимпиада, на сколько же лет ещё оно вычерпало соки из страны? Дорулились, сталиноиды ущербные, трепачи позорные – и водка ваша из картошки дрянь, а нынче и вовсе из нефти, кажется, вообще яд.

Сашка осторожно потянулся, покачиваясь на каблуках – спокойно, спокойно, проскочим, так всегда говорила Маська, сияя от счастья каждое его возвращение из тумана с перестрелками. Фенечка, связанная сестрёнкой, снова тихо шевельнулась под рукавом рубашки – наверное, вспоминает, чувствует, когда брату нехорошо. Отчего, когда мне плохо, этого не чувствует Оксанка? Она сама просила эти золотые серьги, а теперь почему недовольна, что я вискарь её отцу не презентовал на его ноябрьский краснотряпочный шабаш? Не по стилю как-то, да и не заценит этот бездарно брутальный сноб чуждого его сути напитка, это не нам с тобой, милая, эль готовить, как в книге у Стивенсона в детстве читали. Ах, как страстно трепетало её тело после… Ну, надеюсь, сегодня мы сможем обойтись без того, чтоб урезонивать кого-либо на этаже, вдрызг перекрытого водярой? Хочется чуток выспаться уже, да и на чердаке будет прохладно – похоже, на улице уже разыгралась обычная сибирская мистерия финала осень – последний дождь и первый снег, как в известной песенке? Простывать сейчас очень опасно, в позапрошлый раз врач жёстко предупредил, что риск отёка лёгкого у вас, сударь любезный, самый высоко задранный, а потому извольте себя беречь и заканчивайте свои командировки, добром не кончится. Как будто этого я хотел, получив диплом… Жаль, что звёзды сегодня не удастся увидеть – Сашка поёжился от вечернего холода, тянувшего из входной двери подъезда, и застегнул куртку. Виргинский табак сделал своё дело – дышать стало легко и ровно, и давящая боль отступила от висков. Но колени уже предательски хрустнули, сигнализируя хозяину, что он гоняет их в режиме перегрузки, и явно застудил прошлой осенью на чужой даче, когда не успел протопить домик и рухнул спать, не раздеваясь. Ничего, ничего, вот только выучим Маську – а там будет проще, наверное…

Заскрипели крашеные мерзким суриком вышарканые доски щелястого пола – даже лёгкие шаги на нём обычно вызывают неприятный треск, похожий на визжание мела по старой школьной доске с покрытием из тёмного линолеума, и от него возникало чёткое ощущение, что тебя корябают стальной проволокой изнутри. Когда ж эти доски заменят на нормальные, с покрытием из зелёного стекла, разработанные на кафедре физики твёрдого тела? Или тоже годами будем ждать, как очередники на квартиру у отца на радиозаводе? Кое-кто и на двадцать седьмой год работы не получил…

– Ну, и долго ты тут ещё будешь выпендриваться? – голос Оксанки отчего-то содержал сейчас в себе значительную часть этого визжания, от которого внутри всё неприятно сжималось, заставляя вспоминать самые неприятные моменты школьной поры. – Что тебе стоило опрокинуть рюмку без этих выкрутасов?! – и вот возникла она сама, в облаке дешёвого парфюма с шанхайки и халатике оттуда же, но даже эта дешёвка её никогда не портила.

Захотелось просто снова сгрести ладонью эту причёску а-ля дикая женщина с видео, и впиться в алые губы своими, чуть потрескавшимися – разве не за этим она здесь, верно? Сашка автоматическим движением притушил окурок, щелчком отправляя его в облезлую консервную банку, служившую пепельницей здесь и прибитую к дереву перил намертво кем-то из местных пьяниц, и с томной улыбкой повернулся к невесте. Но ладони, уже готовые к объятиям, отчего-то остановила некая неведомая сила. Карие очи милой сейчас вовсе не пылали влагой желания, а искрились сухой злостью, несмотря на обрамление длиннющих – им даже тушь дорогая была не нужна – мохнатых ресниц. Дверь подъезда внизу захлопнулась с омерзительным скрипом, идя навстречу толчкам осеннего ветра, и мощный толчок холодного воздуха шевельнул каштановую чёлку над ними. Оксанка была чудо как хороша с ней – Сашка от избытка чувств часто патетически называл её «моя Шаганэ». Он и сейчас шагнул навстречу, чуть приоткрыв губы и уронив ресницы пониже – чтоб она не сомневалась, как сильно он желает поцелуя.

– Перестань! – холодный тон ожёг щёку, как мокрое полотенце… – Ты нарочно раздражаешь отца своей антисоветчиной, да? Зачем ты свалил из-за стола, фэ своё показывать, какой ты крутой, что ли?

– Я хочу тебя поцеловать, – с тихой осенней грустью вздохнул Сашка, чуть опуская голову. – Считай, что убежал я за этим. Только и всего, – он всё же заставил ладони шевелиться и осторожно лечь ей на талию.

– Ты ужасно себя ведешь! – прорычала девушка, отстраняясь. – Вечно от тебя одни проблемы!

– Шшш, я очень устал и не хочу никакой ругани, – нежно промурлыкал Сашка, пытаясь игнорировать то, что услышал, и неосознанно снова приближаясь. – Обними меня, пожалуйста. Я сегодня видел цельное кольцо из лунного камня, хочешь, я тебе завтра его принесу?

На самом деле кольцо уже лежало себе в потайном кармане куртки, и оно было причиной того, что Сашка остался без обеда. Но Оксанка так была хороша в серьгах из адуляра, что упустить игрушку было никак не возможно – иначе бы после захода ушлых девах из рыбного отдела не осталось бы и самой хозяйке киоска.

– Скажи, тебе было западло выпить с отцом, что ли?! – любезная шипела, как рассерженная кошка, не позволяя заключить её в объятья, пришлось остановиться, замерев на месте. – Он жизнь прожил, а ты?

Кажется, случился небольшой подземный толчок – хлипкие бараки всегда реагируют на них заметно… Сашка застыл, пытаясь ощутить телом вторичную волну вибраций, привычную в таких случаях – но ничего не зафиксировал. Поэтому он пропустил мимо сознания ещё какой-то упрёк в чём-то, да и голос собеседницы слился в одно тягучее визжание на одной ноте – видимо, голодовка пыталась вызвать теперь мигрень в побитой не раз в командировках голове, и лёгкий шум в ушах и есть признак перегрузки сердца в этом сезоне. Если давление падает, нужно его поднять, иначе можно рухнуть из вертикали невовремя – водку сейчас нельзя ни в коем случае. Сашка полез за новой сигаретой, ещё не заметив, что рука подрагивает. Спокойно, сейчас выкурю, и меня отпустит. Вот так, аккуратно, сейчас всё пройдёт, просто перетрудился нынче. Что она там несёт, что???

– Ты только и делаешь, что нарочно важничаешь, чтоб быть не как все! Тебе нравится людей из себя выводить, говорить им гадости! Что тебе Сталин плохого сделал, а? – девушка выкрикивала слишком громко, явно затем, чтоб эти фразы слышал ещё кто-то. А точнее, весь барак.

Голос собеседника был столь тих, что ей пришлось резко замолчать, чтоб уяснить себе ответ – но на лице уже светилось чёткое стремление не слушать вообще.

– Расстрелял всю нашу семью, – спокойно произнёс Сашка. – У нас всю деревню выжгли, и бабка чудом выжила, убежав в лес. Она была ребёнком, даже в школу не пошла ещё.

Оксанка на секунду поперхнулась, услышав совсем не то, что хотела, и её глаза залил чёрный гнев.

– Не раздражай меня такими заявлениями! – он убавила громкость, но злоба в голосе появилась уже нешуточная. – Зачем ты сказал мне это сейчас?

– Но это правда, – растерянно пожал плечами Сашка. – Разве я виноват, что оно было так?

– А тебе не приходит в голову, что даже будь оно так, в этом был смысл?! – кокетливо тряхнув копной волос, ещё тише поинтересовалась вдруг девушка, и чуть придвинулась, приоткрыв губы. – И какое лично тебе дело до этого сейчас? Может, твоя бабка всё наврала.

Но собеседник отшатнулся, как от открытого огня на пожаре.

– Чего? – севшим голосом пробормотал он. – Ты всерьёз это мне говоришь? Зачем?

Рука девушки уже очутилась на талии и явно торопилась забраться под куртку…

– Я не советую тебе говорить об этом вообще, – томный голос обволакивал, как густой мёд, но откуда-то из неведомой дали вдруг потянул запах гари. – Это не добавит тебе положительных черт и на сегодняшний день не имеет никакого значения. Так что пей и не болтай ерунды сегодня, хорошо?

Окончательно припечатать себя поцелуем Сашка не позволил и резко вырвался, отступив на шаг к ступеням.

– Ты вообще хорошо поняла, что сказала сейчас? – тяжело задышав, он сделал длинную затяжку, затем блеснул нехорошим взглядом на подругу. – Тебя послушать, так и меня истребить стоит, вслед за роднёй?

– Нуу, это ты зря в крайности кидаешься, – смешок, возможно, должен был прибавить соблазнительности, но тональностью снова напомнил корябающий визг. – С тебя вполне достаточно делать то, что тебе говорят.

Наверное, подземного толчка не было – возможно, просто произошла вспышка на солнце. Сашка отступил ещё на шаг, понимая вдруг ясно и отчётливо, что он находится в неправильной точке пространства, там, где его быть сейчас никак не должно – иначе он погибнет. А тогда Маське будет нечего есть, и она не закончит университет. И вообще, хотя жизни сейчас как будто ничего не угрожает, но душа сейчас на волоске от погибели. А это ещё хуже. Старый кошмар с пылающими на закате избами, который снился с детства хоть раз в году, но в один и тот же день, на мгновение встал перед глазами во всём своём ужасном великолепии.

– Я никому ничего не должен, – тихо уронил Сашка, опустив голову. – И я не буду никому подчиняться, – он проворно повернулся спиной к собеседнице и почти побежал вниз по ступеням, к выходу.

– Ну, это мы ещё посмотрим! – насмешливо прозвенел в ответ девичий голос. – Тоже мне, умник выискался.

– Я жить хочу, – процедил Сашка себе под нос, уже не заботясь о том, чтоб отвечать. – Почему ж вы мне этого не даёте-то…

Сигарету пришлось выбрасывать уже на промозглом холоде, на выходе из двора.

***

Главное отличие человека от скотины – способность смотреть на небо. Сашка с глубокого детства, когда эпизоды теряются в густом белесом тумане памяти, помнил дедовские слова: «Запомни, старая сибирская поговорка – свинья неба не видит! Обращаться же с человеком как со скотиной никому не позволяй!» Мерзкий ноябрьский дождь и правда норовил то и дело пробросить первые куски слипшихся снежинок. Они противно липли на ресницы и брови, заставляя думать, отчего в детстве снежинки были ровные и красивые, а сейчас почти всегда похожи на уродливую кучу шлака. Ноги сами вынесли из двора с помойкой на узкий тротуар с покорёженным сорок лет назад асфальтом, а затем – мимо вросших в землю низких домишек нахаловки в реликтовую рощу.

Почувствовав знакомый пряный запах огромной ели, что росла в яме на месте провала в земле, Сашка понял, что шансы успокоиться после ссоры с Оксанкой у него должны быть. Нужно просто побродить с часик или больше, пока весь барак не выпьет большую часть предназначенной для пятничного вечеряния водяры и будет менее склонен обращать внимание на существование ещё кого-то на этаже. Однако очень холодный ветер и жёсткие струи дождя по незащищённой ничем голове внушали сомнения в правильности такой стратегии – а ну как придётся простыть, не надев свитер под куртку поверх рубахи? Но возвращаться слишком скоро было пока никак невозможно – как будто отрезало сейчас путь к этим ярким весёленьким окнам, как будто кровавым светом сейчас они налились, неощутимым почти, но сигналящим о смерти у себя неминуемой, а не ясным обычным жёлтым, означающим тепло и уют. Или пережидать, когда этот кошмар растворится в промозглой темноте – а вдруг этого не произойдёт? – или искать себе новое пристанище.

Квартал через трамвайную линию – там все хрущобы уже обросли массивными металлическими дверями, которые ни за что никто не откроет в непогоду и темноту, и не забудет захлопнуть – поэтому вариант с покурить и погреться в чужом подъезде отпадает сегодня. Ларьки же после одиннадцати уже все позакрывались, и надеяться на милость скучающих продавщиц не приходится. Ну, а частный сектор напротив сам сейчас представляет недюжинную опасность для прохожего. Остаётся только двинуть в противоположную сторону, откуда пришёл, и чуть взять в сторону – не больше нескольких минут, и вокзал в твоём распоряжении. Но только… машинально хлопнув себя по карманам, Сашка понял, что документы остались в барсетке, а без них и рассчитывать нечего на гостеприимство не только зала ожидания, но и самого привокзального района, то и дело прочёсываемого ментами… Подберут патрульные – делать план по нарушителям, и сядешь ни за что сначала на тридцать суток. Потом ещё неизвестно сколько продлевать будут твоё заточение, в протоколе каждый раз указывая, будто вёл ты себя аки Рэмбо и чудом не убил сотрудников при исполнении. И вызволять тебя из плена будет некому – кто ж знает о твоём задержании? А потом озабоченный сотрудник следствия предложит вежливо взять на себя некоторые глухари на районе, и в случае отказа в камере тебе устроят такие обстоятельства, что согласишься очень быстро на что угодно потом. Схема была известной столь хорошо, что вокзал пришлось исключить сразу. Может быть, попытаться обойти его и двинуть через старый мост, в центр города? Но сегодня ли смена в «Интуристе» у Николая, уставший мозг никак не мог припомнить.

«Последний дождь и первый снег» – всплыла в мозгу старая песня, и Сашка машинально подпел про себя – «И нет тебя, и слава Богу, что тут во тьме бреду без сна, и эта страшная дорога тебе никак не суждена». Потом сообразил, что эти слова уже никак не могут относиться к Оксанке, а значит, есть ещё кто-то, кому это может быть адресовано. «Полярное кольцо», стало быть? Значит, кольцо из адуляра, которое не досталось нынче той, для кого он на последние деньги днём купил его, может быть вообще не для неё уже? Это столь озадачило, что Сашка достал вещицу из потайного кармана куртки и взялся рассматривать на ладони, запалив другой рукой пламя зажигалки. Как будто вправду сделано из предрассветного тумана, когда ещё не все звёзды погасли на посветлевшем небосклоне, пришла усталая мысль. Снова лезть и распахивать куртку не хотелось, и для дальнейшего хранения красивости было проще сейчас использовать самый мелкий карман джинсов – тем более, что зажигалку надлежало убрать в её карман на ремне.

Какая всё же подлость, что из-за этой мерзкой непогоды сейчас нельзя посмотреть на небо – с грустью подумал Сашка и тихо вздохнул. Звёзды всегда действовали успокаивающе своим ровным светом и неизменным расположением сообразно времени года. И всегда вливали чёткую уверенность, что разные безобразия на земле однажды кончатся – и тогда можно будет смотреть на их сияние без боли и тоски. А сейчас непокрытую голову приходилось вжимать в плечи, чтоб сильные холодные струи не затекали за воротник. Патлы ещё не пропитались дождевым мороком, но чёлка уже подло съехала через лоб к переносице, угрожая прикрыть собой глаза, и молодой мужчина остановился.

И так уже впереди была густая темень рощи – густые черёмуховые кусты хоть и стояли уже полмесяца голые, но сейчас надёжно преграждали собой всякий дальнейший путь. Сашка застыл в каком-то унылом оцепенении – дневная усталость навалилась вдруг неотвратимо и страшно, заставив кости рук и ног тихо заныть, безапелляционно заявляя хозяину, что не желают сейчас вовсе двигаться. Противный подлец голод вдруг возник опять в своём полном безобразии, заставив замереть, пережидая приступ тошноты и неслабого головокружения – отлично знал, что курить сейчас достаточно холодно, и это уже не поможет для борьбы с ним. Сашка вздохнул как можно глубже, инстинктивно прикрывая глаза – вот сейчас отпустит эта напасть, и посмотрим на часы, возможно, времени уже прошло достаточно, чтоб можно было вернуться или ещё что-то предпринять. Сестрёнкина фенечка снова вздрогнула под рукавом рубашки – будто хотела предупредить о том, насколько кислый выдался сегодня вечер. Удастся ли сейчас дойти до её общежития на этих подкашивающихся от дневной перегрузки ногах? Кажется, это самый подходящий был бы сейчас вариант… Да, если подняться на горку, к автобусной остановке, поздние маршрутки ещё должны ходить, они ещё ходят до часу ночи – правда, тогда завтра будет снова нечего обедать на рынке, но, может быть, молодая администраторша поможет, или удастся ещё как-то выкрутиться. Конечно, объясняться с вахтёршей – то ещё унижение, но похоже, сегодня это всё, на что можно рассчитывать. Потому что возвращаться и слушать ехидные смешочки всего барака и – что самое гнилое, самой Оксанки – уже никак не возможно сейчас. Да и от запаха их тушёной картошки с луком не только затошнит и согнёт пополам, но и к полуобморочному состоянию толкнёт сразу. А становиться столь беспомощным было не только противно, но и опасно, учитывая настроение тестя. Хотя… какой он мне тесть, а? Вот профессор с кафедры теоретической физики – тот был бы в этой роли великолепен, да вот только дочка его полностью сумасшедшая, увы.

Но двинуться к намеченной цели так и не пришлось. Перед глазами вспыхнуло белое пламя – это чем же отоварили по спине-то, цепом, что ли, или ещё какой самопальный кистень? – растерянно мелькнула грустная мысль, пока тело лихо падало с высоты собственного роста на мокрые пожухлые листья. Крепкая подошва с каблуком плотно придавила шею, так, что шевелить головой стало невозможно. Прежде, чем тело сподобилось вернуть себе способность реагировать, сверху посыпались мощные удары, явно от ног, обутых в довольно крепкую обувь. Сколько минут это продолжалось – понять было невозможно, но с каждым новым таяла надежда на возможность после подняться. Что-то довольно ощутимо воткнулось в левый бок, на котором пришлось лежать – не то кусок коряги, не то острый булыжник. Из-за резкой боли ещё и от этого невозможно было разобрать, о чём шушукаются напавшие – их явно было прилично, судя по количеству ударов, и они даже должны были в потёмках мешать друг другу забавляться…

Возможно, так оно и было – и оттого чужая нога наконец отпустила шею. Только для того, чтоб куртку взялись споро расстёгивать и стаскивать прочь. Помешать этому было очень трудно, почти невозможно – так быстро это делали и так основательно проводили профилактику сопротивления ударами по рёбрам, животу и ещё ниже. Доставалось везде, но там было особенно болезненно. Промозглый холод угрожал заставить задрожать – ковёр из мокрых листьев был уже вдосталь напитан влагой, которая резво взялась захватывать рубашку – убегать из барака в планы вовсе не входило, и свитер не был надет. Сашка инстинктивно рванулся в сторону, почувствовав, что ливень ударов стих – и руки нашли в темноте толстый ствол ветки с куста черёмухи… Несколько мгновений, которые достались ему из-за того, что куртка заинтересовала напавших, были использованы на полную катушку. Удалось, подтянувшись, встать на ноги – почти ровно. Глаза уже настроились на то, чтоб помочь своему хозяину спастись – и отметили, что тёмных силуэтов солидно, намного больше полудюжины. Каждый небезоружен, понятно, эти стаи молодых отморозков обычно ни перед чем не останавливаются, тут и с оружием справится не каждый спецназовец, не вымотанный усталостью и голодом… Осторожно шагнув в сторону, получилось нащупать подошвой казачков посыпку тропинки в роще – похоже, с этого направления просто никто из врагов не зашёл ещё, слишком заняты разглядыванием добычи.

Звероподобный рёв кого-то из тех, что до сих пор имел человеческое обличье, отборным матом отметил этот манёвр, но, не смотря на боль почти во всём теле, реакция не подвела – и Сашка взял хороший темп, молясь про себя, чтоб нога не подвернулась на каком-нибудь мокром корне берёзы. Вопли неудовольствия и пожелания догнать и уничтожить довольно быстро остались за спиной, но всё-таки нога подвернулась уже на тротуарной колдобине, и падать на ладони было очень болезненно, особенно приложившись раненым в прошлом году коленом. Но здесь уже совсем близко был свет фонаря у трамвайной линии, и если поспешить с подъёмом, ах, чем же так врезали под правый бок – кованым носком, железной трубой или ещё чем? – то шансов выбраться будет больше, ведь на освещённой площади нападают реже. Лишь бы успеть подняться прежде, чем эта стая догонит… Успел. Теперь – под гору, бегом по асфальту в ручьях, к вокзалу, вдоль пустующей проезжей части у стенки, отгораживающей тротуар на высоте. Если к этой стене прижмут, всё будет напрасно, а за то, что посмел пытаться сбежать, забьют до смерти гарантированно. Или ещё что сделают в процессе, гораздо хуже – изуродованные тела неудачливых ночных прохожих поутру собирают патрули то и дело где попало. Просто здесь бежать безопаснее, хоть немного ровная поверхность и хорошо освещена, на тротуаре же подвернуть ногу и порвать связки – обычное дело. Подлый гравий, набросанный тут с весны, как хорошо, что сегодня я не в кроссовках, в них можно подскользнуться фатально, а от казачков он отскакивает. Всё, оторвался. Только эти несколько минут на дожде с ветром – дело дрянь, взмок полностью, завтра температура взлетит до 39, и как работать будем? И – где будем отлёживаться, интересно? Однажды попытались в родительской квартире – в результате сами не помним, как во дворе оказались на лавочке, и «скорая» подъехала отчего-то, верно, Александр Викторович? Вас же предупреждали тогда докторишки, что кровотечение может открыться, и нервничать нельзя. Попробуй не понервничать с мачехой и её сестрой и дочками – ангела из себя выведут и убивать заставят.

Как назло, ни одного таксиста у пригородных касс – куда они все запропастились, вроде ещё пара электричек должна была прийти с востока, отменили их, что ли? Запыхаться почти не пришлось, хотя то здесь, то там тело отзывалось сильной болью – до того её ещё не чувствовал… Оттого Сашка уже почти неспешно зашагал по ступеням вокзального крыльца – так это могло смотреться сейчас со стороны. Думать о том, что пришлось извозиться в грязи, не хотелось, да и саднящие руки струи дождя успели облизать. Но джинсы уже, похоже, намокли основательно, и мерзкая ледяная влага взялась просачиваться дальше – это было уже очень изнуряющее ощущение. Да и на лице образовались явно какие-то нехорошие следы кое-где, это было тоже заметно и ощутимо. Однако даже мысли о том, что можно было бы вернуться туда, где явно дожидалась Оксанка, не возникло – хотелось поскорее прижаться к тёплой батарее за спинками кресел для ожидающих электричку пассажиров и хоть немного спастись от этого всепроникающего холода. И пока больше ничего – наверное, стряхнули голову, ай, как скверно, очень знакомое отупение и неспособность думать о чём-то… А сколько же сейчас времени, отчего я не могу правильно поднять взгляд на табло под потолком? Аккуратно, этак ещё упасть доведётся, вот же несчастье. Голова всё-таки не поднималась, и Сашка почувствовал, что начинает трястись пусть мелкой, но неумолимой дрожью – батарея грела всё-таки не столь жарко, как было нужно, и кроме того, напряжение нервов и мышц решило в успокоившейся обстановке разрядиться. Всё это вместе всё же причиняло дикий дискомфорт, и захотелось тихо завыть.

Глаза упорно не хотели открываться полностью, как на холоде, и оттого шум прибывшей электрички, а после и сплошного потока приехавших пассажиров протекал как будто мимо сознания. То тут, то там начинала ныть тупая боль, заставляя чуть ёжиться, и лёгкие не тянули нужное количество кислорода. Сознание расплылось в какой-то белесый туман, и думать, как дальше быть, не получалось вообще. Было зябко, мерзко до тошноты – но шевельнуться не только конечностью, но даже мыслями не случалось вообще. В сущности, если бы не потребность греться, тело вполне могло перестать себя держать и рухнуть на пол – так уже бывало не раз после слишком тяжёлых нагрузок и голода, но обычно это бывало в более-менее безопасном месте, в каком-нибудь надёжном в данный момент жилье. Бороться с этой подло подкатившей перспективой не получалось, несмотря на все привычные в подобных случаях самоподстрекательства к активным действиям. Сашка надеялся, что его отпустит вот-вот, через ещё несколько минут, ещё, должно же отпустить, и скоро, чёрт побери! Почему этого до сих пор не произошло, а? Господи, ну помоги же мне, не справляюсь…

– Не дёргайся и пошли тихонько, понял? – прозвенел над ухом тихий тенор, полный металлических интонаций.

Прежде, чем получилось хоть как-то среагировать на эти слова, руки оказались оперативно заломлены за спину… Голову мотнуло чуть в сторону, и различить форму получилось – не охрана вокзала, совершенно обычные менты, и как же тихо подкрались, получается.

– Мужики, меня выхлопали, – голос сел до неприятного дребезжания, но хотя бы выговаривать слова аккуратно получалось вполне сносно. – Осторожнее, мне хорошо досталось.

– Это нас не касается, – тем же нехорошим голосом откликнулись за спиной, они что, ниже меня ростом, получается, мелочь деревенская? – Не будешь слушаться, достанется уже от нас.

Что за полудетские манеры, начала наконец вскипать внутри собственная сущность, неужели это тупые охотники за мясом, те самые, что ищут жертву для плановых задержаний? Под локтями больно прищемили знаменитые точки, от которых нервы протыкают болью плоть так, что белеет в глазах. Экая подлость, это наверняка такие, от них бесполезно ждать чего-то человеческого, и даже на небо посмотреть нельзя сейчас – сколько же суток мне теперь не видеть солнечного света вообще, а?

– Двигайся, амбал, разберёмся там уже, что к чему, – прошипел чей-то иной, надтреснутый голос.

– Отпустите, меня не за что задерживать, – с горечью выдохнул Сашка, понимая, что это бесполезно.

Вот так лексика, это же прямой намёк, что быстро предложат взять на себя серию грабежей и убийств. А уж как сделать, чтоб я не отказался, их учить не надо – эти печальные тезисы пронеслись в мозгу очень быстро. И верно, чего им стесняться, разве кто-то видел, как меня задерживают, и сможет мне помочь? От этих уже не сбежишь, бесполезно, только давать им повод к настоящим репрессиям. Стоп, я идиот, они же искали меня – районные бандюки им же и сообщили, в какую сторону я рванул. Стало быть, конец – я напал на мирных гуляющих граждан, а не меня пытались прикончить. Ааах, уцелеть в чёрном ущелье, спастись всем взводом – только для того, чтоб сгинуть дома вот так? А кто же будет работать для Маськиной учёбы?

От осознания всего ожидающего впереди ужаса проснулся адский голод внутри, впился корявыми когтями куда-то глубоко внутрь, к солнечному сплетению. Сопротивляться сил не было – да и бесполезно это было вообще, но и трогаться с места, повинуясь, ноги тоже отказались. Сашка смог только чуть поднять голову вверх – хотя это и был жест отчаяния, но потребность обречённого на гибель шевельнуться таким образом природа ещё ни у кого не отнимала. Без документов, без поддержки извне, без надежды дать о себе знать – шансов выбраться из-за решётки фактически нет. Что же мы видим, пропадая, младший лейтенант, Ваша упрямая светлая чёлка так и ползёт на глаза, и мешает страшно? Унылый серый мрамор облицовки вокзальных стен, группа пожилых бурятов в отдалении с крупными баулами, какие-то кавказцы, что бодро движутся в сторону буфета, даже дачники уже успели полностью схлынуть, и ни одного шебутного пенсионера, который бы точно поглазел на происходящее с искренним интересом и смог бы потом вспомнить увиденное. Да, ещё одинокая девичья фигурка ближе к лестнице в тоннель прохода под путями к нужным платформам – тоже безнадёжно, хоть и боком, но не смотрит даже в мою сторону, значит, не запомнит даже мельком этот эпизод. По спине знатно приложилась резиновая дубинка, и тело само грохнулось на колени.