Текст книги "Середина Земли. Иркутские были"

– Иди в класс, скажешь, что я велела вернуться, – усталым голосом сказала она мальчишке. – И больше не скандаль, учителя не виноваты, когда тебе что-то не нравится. У нас в стране ещё много того, что было бы неплохо поправить.

Глава 2

– Ну, а Каркуша мне и вещает, стало быть – «ты, Краснов, подлец, берёшься рассуждать о вещах, о которых тебе думать не положено!» – от души хохотал Пашка, с аппетитом голодного зверя поедая мясное рагу с помидорами. – Я облез, конечно, и говорю: «Так, небось, и в средневековье таким, как Вы, это и говорили! Так средневековье хоть сказать что-то может, вон архитектура какая, не то, что наши бетонные сараи, в которых дышать нечем и тараканы живут, уродство на уродстве, глядеть тошно!», – он успевал всё же следить за реакцией слушательницы, что наблюдала за ним почти с улыбкой. – Ну, она надулась, как хомяк с крупой, и велит, мол, выйди из класса! – а, я что-то тоже окрысился, и через плечо ей так: вся аргументация у Вас, как у Пришибеева, заткнись да выйди, может, стрелять ещё будете таких, как я? В общем, приписали мне срыв урока потом, а на моих контрольных, даже решённых без ошибок, выше четвёрки никогда не стояло.

– Каркуша мне в лицо рычала, что из меня ничего путного не выйдет, – со вздохом ответила Светлана, грустно хлопнув ресницами. – Это было очень обидно слышать при всём классе.

– Нет, нас с тобой очень спасло то, что этот кошмар с характеристиками отменили тогда, а то не видать мне вуза вовсе, да и тебе тоже, – с на редкость довольной миной отвечал Пашка, весело жуя.

Ночной ветерок слегка шевелил не только тюлевую занавесь на раскрытом окне, но и чуть тягал тяжёлые шторы зелёного бархата с золотыми узорами под стилизованные французские лилии – краем глаза было заметно, что луна скоро станет так, что вот-вот рухнет в озёрную пучину, и это эффектное зрелище было бы неплохо тоже показать новой подруге в контексте полной программы очарования, сопроводив всё это парой сонетов из венка Волошина. Пашка терпеливо и незаметно дожидался этого момента – сегодня ему было столь хорошо, что уже и всего мало, и хотелось продолжать праздник до полного изнеможения. Тем не менее, если ему неведома была усталость, надлежало заботиться о даме поплотнее. Хотя о школе говорить было не особо приятно, но пока это была ещё единственная тема, которой можно было разбавлять активные приставания, коих Светка ни то боялась, ни то просто вовсе не была приучена к цивильным ухаживаниям.

Решив сперва, что партнёрша его побаивается, теперь Пашка материл про себя неуклюжего неумёху, за которого этот ребёнок всерьёз собирался замуж. Да, корявый был парень, явно… Поди, отворачивался к стенке и храпел, как хряк – девочка даже не приучена к песенкам после, а это дело Пашка любил всегда, благо никогда не фальшивил, верно схватывал то исполнение, какое довелось когда-либо услышать. В ход пошёл и Новиков и Высоцкий – горло позволяло не напрягаясь и задушевно тянуть, и задорно рассыпаться, тем более, что чувства переполняли вполне искренние, но Пашка кожей чувствовал, что для его нынешней милой это совершенно немыслимое поведение. Она то ясным взором смотрела на него с абсолютно детским восторгом, как на неземного принца, то, сжимаясь, как напуганный котёнок, снова начинала именовать его имени-отчеству. С такой реакцией молодой мужчина просто не знал, что делать: он привык к азартным играм с дамами постарше, которые ничему не удивлялись и лишь с радостным одобрением воспринимали его эстетические претензии. Оттого разговор то и дело сворачивал к ненавистной школе, в которой оба учились – и отчего их три года оказались такой пропастью, счастливый любовник так и не понял.

Обсудив вечно злой взгляд математички-завучихи и свою реакцию на него – страх у одной и желание устраивать аргументированный спор по архитектурным уклонам в стереометрии у другого – они перешли к теме изымания крупных серег и заколок и попыткам заставить Пашку подстричься. Если первое обычно удавалось у ветерана педколлектива без проблем и даже собственноручно, то второе не удалось сделать даже с помощью правильно проинструктированных активисток старших классов, поймавших упрямца под лестницей – завернув матюки такой этажности, что дебелые девахи просто заслушались, Пашка прорубил сквозь их толщу путь ногами и кулаками, наплевав на все школьные мифы о том, что девочек трогать невозможно ни под каким видом. Он также сообразил, что жаловаться разбитные девки никуда не пойдут, потому что сознаться, что их толпу уделал сопляк-одиночка на два года младше, будет неприятно и чревато насмешками до конца года. Конечно, он не мог тогда знать, что им действительно пришлось с грустью докладывать о неудаче и похищенных ножницах молодой старухе со скверным нравом, но накануне выпускного, деньги на который Пашка не сдал, кто-то рассказал ему эту историю в подробностях. Как и тот факт, что за его роскошные патлы вступилась русачка, помешанная вместе с библиотекаршей на школьном театре. Здесь уже было повеселее – Пашка, весело хохоча и прихлёбывая горячий чёрный чай с лимоном, поведал о подковёрной подоплёке своего участия в немало нашумевших постановках.

Ни Сергея Волконского, ни его товарища Трубецкого играть будущего заместителя главного архитектора города заставить было невозможно, да и от почётной участи быть кем-то из четвёрки мушкетёров Пашка отказался пусть вежливо, кивая на других сверстников, но жёстко и наотрез. Это вызвало настоящий шок у одухотворённых школьных работниц, но поскольку в итоге вредина, упорно делавший уроки по русскому прямо на литературе, а алгебру – на английском, предложил себя на роль сразу двух персонажей, кандидатуры на которых не были вовсе утверждены, обе очень обрадовались. Аж до премьеры спектакля при всех почётных гостях отовсюду, да, очень были рады.

Разумеется, Светка видела этот скандал, вспомнила и перестала жаться, уже неплохо, даже ест уже не ради приличия, а вроде как с настоящим аппетитом. Пашка с удовольствием наблюдал за своей новой дамой – всё-то ему нравилось вполне, и яркие зелёные глаза, которые он вроде как ещё не покорил, просто пользовался своей привилегией объекта любви с тех давних пор, и длинные светлые волосы с чуть золотистым оттенком, которые ещё хотел не раз сегодня намотать себе на шею. Про лицо и формы говорить было бессмысленно, просто из глубины сразу вырывался сладострастный стон, и стоило некоторых трудов при всей отличной форме сдерживаться… Слишком уютно было рядом с этой случайно встреченной, и ужасно хотелось, чтоб она наконец стала чувствовать то же самое.

– А ну, ешь оливки! Мечтали об этом в пятом классе, помнится! – с напускной серьёзностью проворчал Пашка, улыбаясь, как сытый кот. – Не то сожру всю банку, и эту, и другую!

– Ага, и на масле чтоб картоху пожарить, – вежливо поддерживала разговор укутанная в махровый халат фактическая хозяйка люкса и всей гостиницы. – Но лучше Вас, Паша, Бэкингема никто нигде и не сыграл, как хотите, это не лесть.

Он весело рассмеялся, закинув обе руки за голову, полотенце на талии подло развязалось, но поправлять это было лень. Разумеется, в школе даже мысли не было, что эта роль окажется столь успешной, что затмит собой все положенные восторги по адресу каноничных любимчиков из сладкоголосого мюзикла. Он всего лишь позволил себе на премьере побыть своим героем – что-то вспыхнуло не то в мозгу, не то над заснеженным городом, сурово и безрадостно ожидавшем новогодних суток… Наверное, оттого, что нацепить пришлось настоящий театральный костюм герцога, позаимствованный, неизвестно, где и как, библиотекаршей. И Пашка просто нарочито слащаво вёл себя в сцене объяснения в любви королеве, а когда по сюжету та удалилась после сцены с подвесками, неторопливо повернулся к застывшему залу, высокомерно хмыкнул, как чрезвычайно довольный собой прожженный циник, и неспешно удалился церемонным шагом победителя всех и вся.

Это возмутительное поведение актёра вызвало эффект разорвавшейся бомбы, с шумом, стонами и аплодисментами, а также глобальным негодованием директрисы: по какому, мол, праву он сделал героя таким живым и вызывающим симпатию к себе? это безобразие! Но отменить премьеру было нельзя, и когда Пашка снова появился уже в образе кардинала, с таким же сиятельным апломбом, на бедняг-мушкетёров уже никто и не смотрел всерьёз. Конечно, скандал после был – с попытками взывать к сознательности, обвинениями почему-то в отсутствии совести, указаниями на безобразное поведение в роли. Но Пашка хлопнул томиком, заблаговременно выуженным с полки, где стояло то, что выносить из школьной библиотеки было нельзя, и заявил, что он всего лишь следовал тексту автора, а потому все придирки неактуальны. И отстаньте уже от Витьки-д'Артаньяна: мол, «провалил главную роль» – роль у него по книге самая что ни на есть придурошная, и он её с честью и выдал, как полагается, хоть и мямлил слова, как замёрзший кутёнок. Помнится, именно тогда директриса и выкрикнула своё сакраментальное: «Ну ничего ему нельзя сказать, что за наглец!» Смысла фразы десятиклассник так и не понял, но после новогодних каникул вынужден был заметить, что дочка всесильной начальницы школы проявляет к нему повышенное внимание – однако предпочёл не реагировать на это никак, не зная, к каким ужасным последствиям это приведёт уже в конце начавшегося года.

Но узнать, что Света врезалась в него именно благодаря этому успеху на сцене – а из-за чего ж ещё, включаем банальную логику? – было очень приятно. Хоть что-то прошло нынче без напряжёнки с её стороны, лёгкий ужин кстати, конечно – но похоже, что следует всё же попытаться упоить красотку хотя бы шампанским. Нельзя так бояться хорошего, право: уже и волошинская «Lunaria» была использована у подоконника вместе с байками про терминатор и бёдра Иштар – этого-то, конечно, на уроках астрономии тебе, милая, не рассказали. Наглазевшись быстро сам на синий след на безжизненной пыльной скале в небе, Пашка решил действовать жёстче, тем более, что полотенце вокруг талии плохо помогало скрывать напряжение. Он аккуратно обнял молодую женщину за плечи одной рукой, болтая что-то про славную традицию закатывать балы в лунные ночи, затем резко включив другую, поднял её на руки. Так, бояться перестала, но вовсе ещё не отвязалась. Ладно, вдох! – Пашка плавно пошёл с правой ноги вглубь номера от окна по пустому полу, – места хватало вполне – и затянул густым от желания голосом, уходящим в тенор:

– Друзья-а мои-и, я о-очень рад,

что вы при-ишли на маска-арад!…

Ага, получается! – впрочем, оно ещё ни разу не сорвалось, просто раньше не баловался так в полном комплекте…

– Призыва-аю всех:

Пусть звучит ваш смех,

эта ночь дана для утех! —

Порядок! Дыхалки хватит, да и не тяжела она: кило семьдесят или около, – этак мы ещё и номер с жимом с груди потом на кровати ей покажем…

Пашка откатал всю арию Орловского, ни разу не запнувшись и не сбившись, и, наконец, вальяжно рухнул со своей драгоценной ношей на постель. Теперь можно было некоторое время просто спокойно улыбаться и не торопясь приглаживать женщину ладонями, где придётся, дожидаясь удобного момента для долгого поцелуя. Та-ак, реакция на ласку, и не простое трепетание под кожей! – неужели, наконец, получилось разморозить, а?! Пашка забыл про сияние собственных голубых очей, которое сейчас сверху проливалось фантастическими волнами и воспламенило подругу, которая окончательно решила, что происходящее – некоторая нереальщина, сейчас он просто хотел стянуть с неё халат и слишком наклонился. Что ж, рухнуть на спину, если её руки на моей шее – отличный вариант, с удовольствием подумал про себя Пашка, вытягиваясь в струну. Тогда с поцелуем чуть помедлим… Ага, припечатала! – как здорово, теперь не торопимся, просто включай ладони, Челленджер, не позволяй ещё этому туману закрыть тебе глаза, рано… Ох, до чего же сложно не потонуть, когда не ведёшь сам отчего-то, но так даже ещё слаще и сильнее. Чего это я совсем растаял, а?… Даже замер, будто жду чего-то… Ладно, сейчас приду в себя и двинусь дальше. А-ах, да я дождался, стало быть…

– Да, Света, да! – прорычал Пашка, уже не заботясь о том, что глаза всё же захлопнулись от неги, а голова резко ударилась о подушку. – Ещё, ещё… держи меня за руки… да!!!

Луна уже закатилась за горы над озёрной водой, потому что до неё сейчас никому не было никакого дела. Пашка впервые не водил сам не по своей воле, но настолько отвязался впервые, и даже позабыл про время. Он вообще умудрился забыть про всё – тем более, про тушку избитого его ногами врага, за которой уже приехал нужный экипаж. Но стоны дальше балдахина над кроватью не разносились, а иным образом получить сведения о его нынешнем местонахождении было невозможно. Сотрудники же отеля, выполняя инструкции хозяйки, с ясными глазами сообщили стражам порядка, что понятия не имеют, где их начальница, это можно будет уточнить только в десять утра, а того высокого парня в костюме, что лупил это тело – не знаем, кто такой, нет, нет… не видели нигде вообще, нет…

– Пашка, выручи по-дружески, а? Реши мне физику нынче, пожалуйста, – Марина чуть склонила свою всегда аккуратно причёсанную голову, блеснув серыми бездонными глазами.

Отказать старой приятельнице было невозможно, конечно, – да и задачи на множество сил, действующих на брусок, были сложны, вне всякого сомнения – это вам не давление на разной глубине подсчитывать. Пашка молча пожал плечами – мол, нет проблем, неси бумагу с ручкой, и отодвинул в сторону опустевшую сервизную чашку на блюдце с золотыми узорами.

– Может, тебе ещё кофе сварить? – вежливо спросила добродушная хозяйка самой настоящей гостиной. Здесь стояла абсолютно немыслимая мягкая мебель, резной стол с точёными стульями, а в серванте с претензией расположились тучи хрустальных вещей. – Кассета с Цоем за мной, не сомневайся даже.

– Не откажусь, – тихо улыбнулся Пашка, борясь с искушением признаться, что он в жизни не пил ничего такого волшебства – это вам не цикорное зелье из картонной банки! – но поборол этот порыв, просто потянувшись, как будто просто засиделся за фильмом, который они только что смотрели.

М-да, видеомагнитофон – тоже фантастика в их зашарканной коммуналке… Для Марины же, однако, было вполне себе естественно делиться с приятелем сокровищами своей жизни, о которой сын проводницы мог только мечтать, и она совершенно искренне обрадовалась известию, что можно вечером не грызть ручку, понимая, что не понимает, что делать с задачей по распроклятой механике – а сознаться родителям, что оно так, было совершенно невозможно. Нет, конечно, ей ничего не запретят – ни общаться с кем желает, коль скоро от гостей в квартире ничего плохого не бывает, ни билеты в театр не отберут, ни деньги на кино и мороженое давать не перестанут, и даже пачка нарядов, которую привезёт отец из очередной командировки в Москву, не станет тоньше ни на одну роскошную кримпленовую вещь – но сам факт того, что дочь вдруг перестала схватывать материал на лету и не может приносить пятёрки в дневнике так же легко, как мартовскую грязь на импортных сапожках, вызовет такое недоумение в их глазах, что уж лучше сразу пойти и с балкона прыгнуть… А спасителя полагается баловать и лелеять – и Марина радостно помчалась на кухню, на огромную кухню аж в 22 кв. м., уставленную шедеврами бытовой техники из-за бугра, – тоже просто дворец после общей казармы с газовой плиткой в сталинке – и поспешила ещё и достать из холодильника целлофановый пакет на 400 г. с зефиром в шоколаде. Предки и не заметят, что он исчез, а Пашка такие вещи и не видел даже, так пусть радуется! Марине нравилось, как Пашка это делает – молчит, а потом вежливо благодарит, с чистыми радостинками в глазах. Ни тебе слащавого восторга, как у подружек, цену которому – там девяносто процентов чёрной зависти – дочь судьи прекрасно знает, ни тупорылого изумления других мальчишек, которые ходят сюда потому что, это круто – побывать у Рыжей в гостях, и оттого этот ритуал иногда нужно совершить. Приходят, лыбятся, типа счастливы, болтают разную чепуху, и порой ещё прежде, чем выпроводишь эту жеманную толпу человек в пять-шесть, уже в горле ощущаешь жёсткий аспирин: тупые животные уходят в своё стойло и ещё и рады, что им там привычнее.

А с Пашкой и помолчать приятно, если училки снова говорили гадости – он просто усадит тебя в кресло, мол, отдохни, и уйдёт сам сервировать стол, не забыв помыть посуду, что предки утром набросали в раковину, потом вальяжным жестом скинет фартук и так подаст руку, что вот тут-то в настоящую принцессу и превратишься… А потому пусть берёт какие хочет книги – всё равно вернёт в целости и сохранности, и смотрит отцовские журналы, и слушает всё, что папины друзья наоставляли после большой вечеринки, и сигары, про которые папа благополучно забыл, захомячим тоже для Пашки, в жестяную коробку из-под дефицитного мармелада – а мармелад съедим с ним вместе за китайским чаем. Заодно и поговорим о чём интересно – вот, классно же Мопассан пишет, чего там болтают эти важные тётки, там же нет ничего крамольного, на самом деле, верно? А почему Боливар поссорился с Сантадером? – ну объясни, как ты думаешь, Пашка? Что, наоборот, да? Ну, я так и знала… А может, прокатимся на правый берег с пересадкой в старое предместье в среду, там кинотеатр среди архиерейской рощи будто, погуляем там после фильма? Ну, может, днём нас гопники там не тронут, а фильм-то с самим Митхуном Чакраборти, Пашка, ты же хотел подучиться у него ещё танцам, помнится… Чего, Проспера Мериме? Так он на верхней полке, тащи лестницу из чулана, щас залезем. Это? Это японский спиннинг, отцу кто-то подарил, так и валяется уже второй год. Ай, опять там что-то упало, ну, это ж коробка, в которую сто лет никто не лазает в доме. Её, кажется, выкинуть уже хотели, дай-ка посмотрю хоть, что там. Опаньки… Дай сюда этот пакет, вот тот, посветлее. Да не похоже на рубаху… Кстати, Пашка, у тебя горло сколько уже при твоём росте? Форма уже не налазит, небось, с такими цифрами. Ну, с тряпками у нас напряг, да, везде, но фигура-то у тебя стандартная по росту ещё, поискать можно… Закажу тётке из Питера, пусть достанет чего к лету приличного, финского… Какие ещё кеды к ежам? – тебе надо туфли на каблуке поприличнее, с острым носом – как танцевать-то под Митхуна будешь? Куда тут столько колготок навалено, ничего не понимаю, а это ещё тут что на дне, а? ААААА!!! Пашка, дуй в гостиную, примерь, пока я здесь всё раскладываю, чтоб не видно было, что мы тут лазали. Иди, примерь, говорю, тебе должно подойти! Что значит «не полагается»? Да сюда ещё три года никто не сунется, пропадёт всё к чёрту, а мы в школе сейчас маринуемся! Сказано, иди мерить, стало быть, иди и не возникай! Я дома хозяйка или бабка в маразме? Всё, иди одевать, живо! Находки и впрямь никто не хватился, а сидела она на Пашке, как влитая, будто для него и шили… Даже лучше, чем на любой глянцевой странице журнала «Америка», к примеру… Марина сама была в эйфории от увиденного, и категорически, так, чтоб было яснее ясного, что она обидится горько и навсегда в случае отказа, потребовала забрать культовую драгоценность себе – ползарплаты матери, наверное, как ни больше ещё, а спрашивать у соседей по двору было боязно. Ведь сам факт того, что БЕЛЫЕ БРЮКИ имеются у кого-то в доме – уже повод для невероятной злобы и зависти и основание делать жуткие пакости, а то и повод для звонка куда надо, после которого будут серьёзные неприятности. Однако появиться в них на школьной дискотеке, к примеру, было вполне приемлемо – о том, что Пашка побил как-то очень жестоко второгодника, что забавы ради подставил подножку Марине ещё в шестом классе, знала вся школа. Но поскольку до школы Пашке приходилось идти около получаса – то ни дом, ни двор не были в курсе его тамошних дел, а спрятать пакет в комнате коммуналки под дощатым полом было нетрудно, если знать, как это делается, – а матери бы подобное ни в каком страшном сне не приснилось. Оттого Пашка смог даже уничтожить этим гостей из Гороно, отпустив осторожно запас на краях брючин, так что и через два года брюки смотрелись на нём столь же великолепно, и молча, походкой хмурого одиночки из голливудских боевиков, прошествовал за своей медалью на общешкольное сборище по этому случаю…

За физикой последовала также химия и алгебра – и, хотя Пашка каждый раз старательно объяснял приятельнице, что к чему, подозрение, что она просто начинает лениться, у него появилось. Он успокаивал это мыслью, что девочка просто не особо интересуется этими разделами наук, да и преподавание на уроках обычно оставляло желать лучшего, как всегда. Всё же, быть отличницей с первого класса – поди, участь не из лёгких, придирается не только родня, но весь педколлектив иной раз. Дескать, ты же умница, не то, что остальные лоботрясы, и прочие подковырки вместо уважения. К тому же Марина была миниатюрной красавицей, но никак не могла себе этого уяснить, того, что её белая кожа и золотые волосы с веснушками – просто бесподобны, а то, что она такая невеличка, вовсе очаровательно – но комплекс неполноценности, вбитый роднёй до костей, разломать было невозможно. Она была остра на язык в школе, держалась очень независимо, часто пыталась играть роль радушной хозяйки для подружек – но девчоночья дружба отдавала бестолковой пустотой, да и не могли они в принципе того, что походя делал Пашка – подмигнуть по-дружески разок так, что все горести превращались в ничего не значащую шелуху от семечек. Одноклассники, разумеется, не подозревали о том, что эти двое дружат на деле крепче, чем иные брат с сестрой – мало ли, кто вхож в вожделенную квартиру, кто на пять минут, кто на вечер? – но эти визиты всегда носили или церемониальный, или заполошно-забегалочный характер. Да и сами эти дети, незаметно превращавшиеся во взрослых людей – будущая роковая женщина и одиночка, пользующийся положением сердцееда незаметно для самого себя – не задумывались вовсе о сути сложившихся у них отношений. И чем это всё могло закончиться – даже не загадывали.

А только Марина ценила их дружбу не меньше, чем Пашка, для которого пребывание в её дорогой квартире было равнозначно уходу в другой мир, где можно найти и книги Стивенсона и Саббатини, и то, что ели-пили герои этих книг, и однажды не побрезговала это доказать делом. На контрольной по алгебре они постарались сесть так, чтоб делать один вариант, но Марина, проболев в сыром феврале пару недель, за три дня ничего не смогла наверстать и не справлялась с заданием катастрофически. Пашка просто подсунул ей решение списать набело. Однако на следующем уроке оказалось, что пятёрка имеется только у Марины – весь класс отчего-то поддался соблазну весеннего солнца и, не подготовившись, провалил контрольную. Всё бы ничего, да то, что работы одинаковые, заметила известная зубрилка Панасевич – она мечтала о медали и всерьёз работала в этом направлении, где реально высиживая знания и заколачивая их себе под дужки очков, где просто мозоля глаза учителям, а уж к Каркуше у неё было всегда желание втесаться в доверие, оттого листки по классу в этот раз разносила она. Она же громогласно и объявила, что-де Краснов всё списал у Марины, что сидела на том же варианте, а оттого ему четыре ставить решительно не за что. Под очками Каркуши блеснуло животное удовлетворение, но прежде, чем ядовитые уста отверзлись для комментария, в притихшем от ожидания унижения мальчишки – радость-то какая! – женском конгломерате на соседнем ряду раздался ровный и спокойный голос: – Да врёшь ты всё, это я у него списывала! Вот только за каким чёртом тебе это знать сейчас понадобилось, не объяснишь мне, а? Будь это на обычном уроке, всё закончилось бы шумом-гамом и в итоге ничем, но именно в тот день на «камчатке» сиживали какие-то дамы из чего-то там вечно проверяющих комиссий… Вывод в коридор, сличение листков с работами, попытка пристыдить школьников, не без грязных намёков в стиле тили-тили-тесто, и Маринкин взрослый жест перед озабоченными тётками – жёсткий, холодный, зажатая в руке справка о болезни, кои она никогда не выбрасывала и не отдавала в подлиннике класснухе…

– Вот, меня выписали, но я ещё очень плохо себя чувствовала и решить не смогла ничего. Я попросила о помощи товарища, и он не отказал. Каких Вы еще желаете подтверждений?

Но Каркуша явно решила пойти на принцип, на ходу сочиняя проверяющим что-то про хулиганскую биографию Пашки, многозначительно косясь на его причёску для незнакомых тёток. Пашка стоял, натуральным образом разинув рот и не в силах оценить масштабы клеветы, что возводилась на него сейчас в таких размерах, что уже попахивало постановкой на учёт… Однако Марину было тоже не пронять и уже не остановить – тронули то, что она считала своим, ещё хуже, чем в сумку залезть при владелице… А тёткам было очень интересно послушать, очень, тем более, что девочка говорит спокойно и аргументированно, манеры у неё явно мамины, безупречные, и в итоге бледнеет не мальчишка – он вообще едва на ногах держится от волнения – бледнеет-то как раз неумёха-педагог…

– Вы можете позвонить вот по этому телефону и уточнить информацию, – ледяным тоном закончила Марина и подала предводительнице постаревших очень рано проверяющих какую-то бумажку.

Та быстро спрятала этот клочок и внимательно посмотрела на учителя.

– Исправьте в журнале оценку мальчику, девочке не ставьте никакой по причине её болезни в тот день, – вежливым убийственным тоном произнесла эта серьёзная тётка. – И пойдёмте продолжать урок, дети наверняка уже решили примеры с доски.

Но до конца урока тётки не досидели – деловито собравшись за десять минут до перемены, они помчались куда-то в очень нужное место: не то парикмахерскую, не то в магазин за выкинутыми в продажу шампунями в тюбиках…

– А ты, оказывается, у нас милый друг, Краснов, вот оно что, – змеиным голосом возвестила Каркуша на весь класс, явно рассчитывая на паскудные смешки.

Однако мальчишки хмуро замолчали, все, как один – даже придурок Карпов в этот раз сделал вид, что временно оглох, а девчонки, напуганные произошедшим, предпочли отмолчаться вовсе на этот раз и дружно не захихикали. В мерзкой тишине раздался жёсткий голос Пашки, расценившего эти слова как грязь по адресу Марины:

– Побойтесь Бога, Алла Александровна. Вы всех людей такими считаете или просто по себе судите уже? – и кого накануне приходилось читать, уже и не вспомнить, не то Вальтера Скотта, не то Бедье…

Математичка сухо усмехнулась и процедила, сведя брови в одну изломанную линию:

– Если ты, Краснов, боговерующий, так это твоё личное дело. А я не интересуюсь тем, чего нет.

– И совестью тоже? – лязгнула Марина, не дав опомниться никому.

– А ну замолчали оба! – прохрипела училка, внезапно побагровев. – Открыли задачник на странице 27 и решили задачу №6 в пятом разделе! Остальные решают №2! Тишина в классе!

После на перемене к Пашке подошла Панасевич и прожужжала, помахивая косичкой и недобро глядя из-под круглых очков:

– Краснов, а ты что, боговерующий? – А это не твоё собачье дело, дура, – холодно ответил тот без всякой заметной интонации. – Так своей Каркуше и передай, – и, отвернувшись, проворчал, не обращаясь уже ни к кому. – Слово-то какое поганое придумали, однако…