Текст книги "Возвращение в будущее"

XII. Алик

В 1943 году Гиля окончил девятый класс и поступил в Ленинградское высшее авиационное училище, которое, как и многие другие учебные заведения и предприятия, было эвакуировано. В это училище принимали толковых ребят, прошедших экзамены, уже после восьмого класса, – стране нужны были специалисты. Гилю же взяли в училище без экзаменов, только на основании отличной успеваемости в школе – трудностей в учёбе для него словно не существовало. После занятий он подрабатывал грузчиком на вокзале. Дома мы его теперь мало видели. В том же году Алик пошёл в первый класс.

Мама ушла с завода и устроилась работать в подсобном хозяйстве того же авиационного училища. Там выращивали овощи, и мама, уходя домой, брала с собой маленький кочан капусты, каждый день рискуя жизнью, чтобы нас накормить. За кочан капусты можно было получить очень серьёзный срок. Те, кто это видел, отворачивались, делая вид, что ничего не замечают, и также рисковали, потому что за недонесение тоже могли поплатиться. Но в мире всегда наряду с подлостью и жестокостью встречаются и сострадание с милосердием. Эти люди знали, что кочан капусты спасал от голода троих детей, и совесть заставляла их идти на должностное преступление и рисковать ради чужих жизней.

После того разговора с хозяйкой маме тяжело и неловко было встречаться с ней взглядом, хотя Любовь Николаевна старалась скрыть своё разочарование.

Надо сказать, что Столбовы, вопреки нашим опасениям, с самого начала отнеслись к нашему присутствию в доме с пониманием. Не выказывая особого удовольствия от нашего общества, они, однако, не проявляли и неприязни по отношению к нам. Мы слышали разные истории от людей, оказавшихся в том же положении, что и мы, – Троицк, как и вся Челябинская область, были переполнены эвакуированными. Отношение к ним местного населения было очень разным: от тёплого, дружеского, почти родственного приёма и искреннего стремления помочь и поддержать, до полного равнодушия к чужой беде и нежелания понять ситуацию и даже проявлений враждебности по отношению к людям, бежавшим от смерти в надежде найти приют и понимание среди своих. Рассказывали о случаях нешуточных столкновений местных жителей с беженцами, когда дело доходило до вмешательства милиции. И хотя такие случаи были нередки, в них всё равно не хотелось верить. Помню, как мама говорила по этому поводу: “Неужели возможно такое?! Чтобы советские граждане так поступали друг с другом!” В возможности и реальности таких поступков ей пришлось убедиться самым страшным образом.

Однажды в начале сентября 1943 года маме нужно было отлучиться на час – два; её срочно вызвали на работу по какому-то делу. Я ушла в магазин отоваривать карточки. Мама не могла ждать моего возвращения, надо было бежать на работу, и она попросила соседку, Бычкову, стиравшую бельё возле дома, приглядеть за Аликом, который остался играть во дворе. Соседка согласно кивнула и мама, наказав Алику никуда не уходить, поспешила на работу.

Что именно произошло во дворе за тот час, когда никого из нас не было дома, мы так толком и не узнали. Но этот случай на всю жизнь остался маминым самым кошмарным воспоминанием. Я не была тому свидетелем, но столько раз потом слышала рассказ о случившемся, что мне кажется, я всё видела собственными глазами.

Уже подходя к дому, мама услышала крики. Надрывно кричал ребёнок. Сердцем почуяв недоброе, мама бросилась за угол дома. Та страшная картина, что предстала её взору, заставила её содрогнуться. За домом во внутреннем дворике стоял колодец. На краю этого колодца, всеми силами вцепившись в столб, сидел Алик и истошно кричал, а рядом стояла та самая соседка и, со словами “маленький жидёнок”, боролась с семилетним ребёнком, пытаясь его сбросить… От беды Алика отделяли секунды.

Как мама оказалась около колодца, она не помнила. Отпихнув ведьму, она схватила на руки сына и побежала домой. Вслед ей неслись проклятия.

После того, что случилось, мама не хотела оставаться в этом доме. Рассказав обо всём папе, она стала умолять его поговорить с дирекцией завода и попросить для нас другое жильё. Она не пустила отца пойти разбираться с соседкой, чуть не убившей сына.

– Не надо, – сказала мама, – просто уйдём отсюда.

Но это было не так просто, ведь город был переполнен беженцами. На заводе отцу пообещали посодействовать, но нужно было ждать. Выбора у нас не было и мы остались у Столбовых. Наконец, через два месяца нам повезло: для нас нашлась маленькая комнатка в коммуналке. Один из жильцов этой коммуналки работал на заводе вместе с папой и знал, что мы ищем жильё; он и сообщил отцу о комнате. Не просто было получить разрешение на переезд, но папе посодействовало начальство завода – отец был на хорошем счету. В начале ноября он пришел с этим радостным известием, и в тот же день мы стали собираться. Нехитрые пожитки были сложены за один вечер. Назавтра мы должны были съехать. Вдруг заходит хозяйка – Любовь Николаевна – и говорит:

– А знаете, Лена, что случилось у Бычковой?

– Не знаю и знать не хочу, – ответила мама, продолжая завязывать последний узелок.

– А я всё-таки скажу вам. Сегодня утром ей пришла похоронка на сына.

Мама подняла глаза. В них застыло выражение, которое Любовь Николаевна совсем не ожидала увидеть. И мама сказала:

– Видит Бог, я её не проклинала.

XIII. Освобождение Могилёва

Комнатка в общежитии, куда мы переехали, была ненамного больше того угла, который нам выделили Столбовы. Условия были тяжёлые, но мама, сама себя успокаивая, постоянно твердила:

– Это ненадолго. Надо потерпеть. Надо выжить.

Но сколько ещё ждать и терпеть, никто не мог знать, хотя все верили – победа неминуема.

Советские войска уверенно продвигались на запад. Наступательные операции проводились на Украине, в Молдавии, в Прибалтике. Территория Белоруссии шаг за шагом освобождалась от оккупантов. В конце ноября 1943 года над Гомелем было поднято красное знамя. В последующие месяцы войсками Красной Армии было освобождено более тридцати районов республики.

В июне 1944 года через непроходимые болота и леса, откуда фашисты не ожидали удара, началась Белорусская наступательная операция под названием “Багратион”, одной из целей которой было освобождение Могилёва. Немцы превратили город в крепость; мосты через Днепр были заминированы. Двадцать шестого июня части Красной Армии замкнули кольцо вокруг укреплений противника. А двадцать восьмого июня Могилёв был освобождён от немецко-фашистской оккупации.

Я первая услышала радостную новость. Придя из школы, я включила радио; передавали новости с фронтов. Обычно мы слушали радио по вечерам, когда все были дома. Что заставило меня сегодня изменить правилам? Не могла же я знать о том, что именно сегодня прозвучат слова, которых мы ждали три года: “Сегодня двадцать восьмого июня 1944 года город Могилёв был освобождён от немецко-фашистских захватчиков!”

Я даже не сразу поверила в то, что услышала. Меня просто переполняло счастье. Я металась в четырёх стенах, не зная, на что излить свою радость. “Мы можем вернуться! Мы можем ехать домой!” – радостно кричала моя душа. Я не могла дождаться прихода родителей и брата, чтобы поделиться с ними этим счастьем.

Едва увидев маму, я кинулась к ней на шею со словами:

– Могилёв освободили!

– Что?! Когда?! – воскликнула мама.

– Сейчас по радио передали! Мама, ты представляешь, именно сегодня его освободили!

– А что такое сегодня?

– Как? Ты не помнишь? – удивилась я, – три года назад в этот день мы сели в поезд, чтобы уехать из города.

– Да, конечно, помню.

– Мы же теперь можем вернуться домой?

– Да, теперь уже скоро сможем вернуться, – ответила мама.

В тот вечер у нас впервые за три года появилось желание что-то отпраздновать. И именно тогда мы по-настоящему ощутили запах победы, той большой Победы, которая, мы знали, ждёт впереди.

Ровно через месяц освобождением Бреста было завершено изгнание немцев с территории Белоруссии.

Как же нас потянуло домой! Но не так просто было встать и уехать. Гиля в следующем году должен был окончить авиационное училище, к тому же папу не отпускали с завода. Мы почти не видели его: он пахал у станка без выходных. Итак, мы остались в Троицке.

– Ещё год отмучиться, – сказала мама.

Мы потихоньку стали мечтать о том, как вернёмся в Могилёв, найдём родных, с которыми потеряли связь и снова всё будет, как раньше. Мы мечтали об этом, как и о том, что наш дом, целый и невредимый, ждёт нашего возвращения, словно живое существо, которое соскучилось по близким.

Ещё три года назад, когда мы только приехали в Троицк, мама написала дедушке и сёстрам… но ответа не было. “Но ведь письма могли не дойти” – говорила она, запрещая себе думать о плохом. “Они живы! Мы обязательно встретимся” – как заклинание, повторяла мама.

Очередная зима – наша четвёртая зима на Урале – выдалась на редкость холодной. От мороза не спасала даже печка, которая едва успевала нагреть комнату за то время, пока на ней готовилась еда. Спали, не раздеваясь, только пальто и сапоги снимали. Мои вечно ледяные конечности бело-голубого цвета не согревались даже за ночь. Выжить в этом жутком холоде помогало лишь одно – мысль, что там, на фронте, ещё тяжелее. Все молча терпели и считали дни до весны. Теперь мы уже точно знали, что эта зима – последняя, и уже совсем скоро мы сможем вернуться домой.

К концу 1944 года все захваченные территории Советского Союза были полностью освобождены от немцев. Бои теперь шли в Европе. Теперь все понимали – до окончательной победы осталось рукой подать.

XIV. Победа

Эту весну 1945 года с нетерпением ждал весь мир, утомлённый, измученный страшной, кровопролитной войной, подобно которой не знала история. Объятая пламенем Европа, отстаивала своё право на свободу, уничтожая последние очаги фашизма. Эта весна должна была стать последней для Гитлера.

В апреле 1945 года советские войска подошли к Берлину. В тяжелейших боях столица фашистской Германии шаг за шагом, улица за улицей переходила в руки армии-победительницы. События тех дней принадлежат истории; о них уже всё сказано.

Рано утром на рассвете девятого мая мы, как обычно, включили радио. Торжественно и проникновенно зазвучал знакомый голос:

Внимание! Говорит Москва!

Восьмого мая 1945 года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил. Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена! Германия полностью разгромлена! Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей родины.

Неподражаемый голос Левитана, тысячи раз за годы войны читавший сводки с фронтов, приказы Верховного главнокомандующего, объявлявший о победных сражениях и освобождении советских городов, этот голос, проникающий в душу, давно уже стал родным в каждом доме. Сколько раз мы мечтали о том дне, когда этот голос сообщит по радио о победе. И вот этот день настал! Победа, которую ждали, в которую верили и мысли о которой поддерживали в борьбе за жизнь и помогли выжить.

Известие о разгроме Германии и завершении войны мы слушали со слезами на глазах. Такие долгожданные слова и звучный голос, произносивший их, вызывали мурашки по телу. Послышались голоса, хлопанье дверей в коридоре, громкий топот, звон, крики. Кто-то забарабанил в дверь. Мы выскочили из комнаты. Соседи обнимали друг друга, плакали, смеялись и одно слово у всех на устах: “Победа!”

– Лена! Залман! Где вы?! – кричали соседи.

– Идите к нам!

– Степан Николаевич!

– Зина, я за водкой! Залман, ты со мной?

– Куда за водкой, Лёша? Ты же вчера только брал…

– Так-то вчера было, Зина! Вчера мы взятие Берлина отмечали! Залман! Ну, ты идёшь?! Сейчас народ повалит, всю водку раскупит! Не успеем!

– Да иду я! Деньги же надо взять!

– Ольга Васильевна, Степан Николаевич, давайте к нам, стол накроем! – звала всех соседей Зина, жена Алексея. – Маша, Лена, дети, стулья несите!

Через настежь распахнутые окна лились на улицу звуки граммофона, а снаружи доносились радостные крики, смех, ликование – народ высыпал на улицы, люди обнимались, целовались, повторяя волшебное слово: “Победа!”

А вскоре по радио передали, что в десять часов вечера Москва салютует народу-победителю “тридцатью артиллерийскими залпами из тысячи орудий”.

День победы – девятое мая 1945 года, день, вошедший в историю, стал главным праздником в семьях тех, кто дождался родных и любимых с фронта, кто выжил в тылу в той страшной войне и, конечно, тех, кто добыл эту победу, ежечасно рискуя своей жизнью.

Всего несколько недель нам оставалось до возвращения в Могилёв. Отец уже получил разрешение на “увольнение в связи с переездом”. Мы только ждали окончания учебного года. В последний школьный день я бежала домой, не помня себя от счастья. Влетев в комнату, я увидела Гилю – он сегодня вернулся из училища пораньше. Он стоял у окна и курил. Взглянув на него, я почувствовала, что-то неладное:

– Что случилось? – в тревоге спросила я брата.

– Я получил направление на Кавказ, – ответил Гиля.

XV. “Домой!”

До меня не сразу дошёл смысл слов, сказанных братом. Я лишь подумала: “Кавказ – это край света!” И, стараясь скрыть дрожь в голосе, сказала:

– А сколько времени у тебя будет до отъезда?

– Нисколько. Я уезжаю послезавтра.

– Как?! – воскликнула я, – как послезавтра? Ты что не поедешь с нами в Могилёв?

Гиля выбросил окурок, закрыл окно и посмотрел на меня.

– Поедете без меня.

– Как без тебя? – чуть не плача, сказала я. – Мы же так ждали… мечтали… Ну, хотя бы несколько дней!..

– Лиза! Это же армия, какие “несколько дней”!

Тут открылась дверь, вошли мама с папой. Они ходили покупать билеты на поезд. Алик был с ними.

– Что за крики? – упрекнула мама, – что вы не поделили?

– Гиля не может ехать с нами домой!

– Как “не может”? Что за новости? – удивился папа.

– Меня посылают на Кавказ. Ехать послезавтра.

Мама упала на стул, не в силах что-либо сказать.

Несколько минут прошло в молчании. Наконец, отец сказал:

– Ну, значит, всё будет немного не так, как мы хотели. Придётся нам пока ехать в разные стороны.

В нашей семье ещё не случалось разлук. Мы не знали, что значит жить вдали друг от друга даже несколько недель или дней. А тут предстояли годы.

Мама пошла собирать вещи, отец ушёл на работу в вечернюю смену. Я молча села у окна, облокотившись о подоконник, и уставилась в одну точку. Гиля легонько дёрнул меня за косичку и сказал:

– Ну, хватит грустить! Пойдём, погуляем?

Уныло шла я рядом с братом. Никак не удавалось взять себя в руки и этот последний день перед разлукой провести с ним так, как ему хотелось – весело, беззаботно и чтобы надолго запомнилось. Он что-то увлечённо рассказывал мне, а я едва его слышала, думая лишь о том, как мне будет его не хватать. Гиля же вовсе не выглядел таким удручённым. В нём, вероятно, говорил восторженный пыл юноши, любопытство и жажда исследователя, нашёптывающие ему о предстоящем новом деле, путешествии и, возможно, приключении.

– Лизка, не кисни, – сказал Гиля, обняв меня за плечи. Мы сидели в парке на скамейке и ели мороженое.

– А мне что радоваться тому, что ты уезжаешь? – буркнула я.

– Ну… не на войну же я иду! Русских поэтов тоже посылали на Кавказ!

– Ты не русский поэт.

– Да, не русский – это точно. А за грузина сойду? – театрально спросил Гиля. Брат пытался смешить меня, временами у него получалось. Проболтав на лавочке часа три, вспоминая детство, теперь такое далёкое, друзей, которые… бог знает, где теперь, мы дали друг другу слово писать письма так часто, как только будет возможно.

В назначенный день мы с мамой и Аликом пошли провожать Гилю на призывной пункт. Мама с мокрыми от слёз глазами обнимала сына, что-то говорила ему. Он согласно кивал. Получив мамины наставления, Гиля повернулся ко мне и назидательным тоном сказал:

– Так, веди себя хорошо, не дерись, не хулигань, будь хорошей девочкой, маму слушай… – и уже совсем другим тоном добавил, – и не грусти, сестрёнка, слышишь! Улыбнись! Хочу, чтобы ты всегда улыбалась! Алик, ты там смотри за Лизой, понял?

– Понял! Буду смотреть! – с готовностью отозвался Алик, довольный тем, что ему поручают такое ответственное дело: приглядывать за старшей сестрой.

– Да! Лизка, смотри там без меня замуж не выскочи! – прокричал на прощание Гиля, идя к поезду.

“Шутник!” – подумала я.

Два дня спустя мы снова стояли на перроне в ожидании поезда “Троицк – Могилёв”. Наши нехитрые пожитки уместились в двух небольших чемоданах – всё, что мы нажили за четыре года. Без сожаления покидали мы город, давший нам приют, но подвергший нас нелёгким испытаниям.

О, это ни с чем несравнимое отрадное чувство, которое испытываешь, после долгого отсутствия возвращаясь домой! Под монотонный стук колёс летящего поезда твоё сердце наполняется счастьем при мысли о том, что ждёт тебя в конце пути. Знакомые с детства картины проносятся перед тобой. Хочется, чтобы поезд мчался ещё быстрее, хочется поскорее увидеть знакомый пейзаж.

“Домой! Мы едем домой! Мы скоро будем дома!”

Лихорадочное нетерпение на четвёртый день пути заставило нас с Аликом прильнуть к окнам, в надежде первыми уловить знакомые очертания живописных равнин и холмов родной Белоруссии.

Наконец мы прибыли в Кричев. Мы на родине! До Могилёва теперь уже рукой подать. И тут сомнение закралось в душу: а если нашего дома больше нет? А если мы найдём совсем не то, что ожидаем? Но радостное чувство вскоре заглушило все дурные мысли. Вот он наш город! Вот мост через Днепр… но что это? Вместо знакомых улиц, цветущих кварталов Могилёва мы увидели мрачные обгорелые развалины. Большая часть города лежала в руинах.

От станции “Могилёв-3”, куда прибыл поезд, мы шли по Ленинской пешком, как в тот день, когда бежали прочь из города, спасаясь от немецких бомб. С болью в сердце смотрели мы на страшные следы, оставленные оккупантами. И всё-таки в душе ещё теплилась надежда найти дом целым и невредимым. Эта надежда окрепла, когда, пройдя переулками, мы подошли к Дубровенке; на стороне Вербовой улицы не было видно разрушений. Вот знакомый мост… а вот и наша улица, – Вербовая улица! Кажется, здесь всё в порядке. Даже вербы остались нетронутыми. Лишь тот дом возле синагоги, разрушенный во время первой бомбёжки, напоминает о том ужасе, что пришлось пережить городу. Мы подходим ближе, вот сейчас за поворотом увидим наш дом. Спешим, в радостном нетерпении ускоряя шаг. Вот и последний дом. Обходим его и подходим к тому, что некогда было калиткой.

Мы остановились, как вкопанные.

Где же наш дом? Его нет.

На месте дома мы увидели две могилы.

XVI. Рассказ Степанихи

Мы стояли, как громом поражённые. Не в силах сдвинуться с места, мы молча смотрели на две солдатские могилы на месте дома. Там, где некогда был огород, ухоженный, цветущий, в который было вложено столько маминого труда и любви, сейчас росла сорная трава. От дома же и камня не осталось. Будто вовсе не было его, всё травой поросло. Четыре года мы мечтали сюда вернуться, до последней минуты нас не покидала надежда найти родные стены… Как же больно! Мне вспомнился день, когда мы под бомбами бежали в овраг; промелькнувшая у меня тогда мысль оказалась пророческой – дом мы больше не увидели. Две одинокие солдатские могилы на месте большого, красивого дома – печальный символ прошедшей войны.

– Лена, Залман! Вы ли это? – услышали мы чей-то знакомый голос. Оборачиваемся и видим: стоит возле калитки соседка наша, Степаниха, и смотрит на нас, как на выходцев с того света. – Вы живы!

– Живы, как видишь, – ответила мама.

– Откуда вы?

– Из Троицка. Только приехали и сразу сюда. Надеялись, мечтали, что дом наш цел, – устало сказала мама. А отец всё ещё стоял возле могил русских солдат, словно мёртвые могли рассказать ему о том, что случилось с его домом.

– Так вы, значит, успели эвакуироваться! Вы так внезапно исчезли тогда в сорок первом. Мы всё понять не могли, куда вы пропали… А старший ваш где? – осторожно спросила Степаниха.

– Гиля сейчас в армии, на Кавказе служит, – ответила мама.

– А! Ну, слава богу! Дети выросли, Лиза – красавица какая! Сколько уже тебе? – спросила меня Степаниха.

– Семнадцать, – ответила я.

– Совсем взрослая барышня стала! А Гилю вашего я бы, наверно, и не узнала, если бы встретила на улице…

– Послушай, Степановна, ты же всегда всё знала, скажи, как же это?.. – мама осеклась, – что здесь было?

– Идёмте ко мне, Лена, Залман! – позвала соседка. – Чего тут стоять возле мёртвых? Пусть покоятся в тишине. Пойдёмте у меня посидим, поговорим. Есть, что вспомнить. И вы расскажете, как жили. Пойдёмте!

Мы последовали за соседкой. Игнатовы жили на противоположной стороне улицы, недалеко от нас. В этот час Степаниха была одна: муж на заводе, дети тоже, кто где. Все, слава богу, живы-здоровы. Николай вернулся после ранения в конце сорок четвёртого. У него было тяжёлое ранение в ногу, каким-то чудом её спасли, осталась только хромота. Могло быть хуже…

Говоря о муже, Степаниха усадила нас на кухне, поставила греть чайник. Сама села рядом с мамой и, прочитав в её глазах немой вопрос, сказала:

– Знаете, хорошо, что вы тогда убежали из города. Не знаю, каково вам было в эвакуации, но уж верно лучше, чем здесь… Здесь бы вас уже не было, – добавила она, глядя маме в глаза. – Такого мы тут навидались! Не приведи Господь! Тот день, когда мы все бежали в овраг, был детской игрой по сравнению со всем, что случилось потом…

Степаниха тяжело вздохнула и начала свой рассказ. От неё мы узнали о том, что в те самые дни, когда мы покинули дом, город готовился к обороне. На западной и юго-западной окраинах, на подъезде к городу жителями Могилёва и окрестных деревень за две недели июня сорок первого были вырыты 25-кило-метровый противотанковый ров, блиндажи, траншеи. Ежедневно до сорока тысяч человек работали на строительстве этих оборонительных сооружений вокруг города. На некоторых улицах возводили баррикады, на предприятиях и учебных заведениях формировали отряды народного ополчения. И всё это сопровождалось частыми и тяжёлыми бомбардировками немецкой авиации. В первых числах июля немцы подошли к Могилёву. На шоссе Могилёв-Бобруйск, возле посёлка Буйничи, за один июльский день частями Красной армии и ополченцами Могилёва были уничтожены десятки немецких танков и бронемашин. Двадцать три дня длилась оборона города. Многие горожане за это время успели эвакуироваться.

– Но все ведь не уедут! – продолжала Степаниха, – многие и не собирались город покидать, а кто-то просто не успел. Вывозили ведь не только людей, но и многие заводы, важные объекты, и просто не хватало эшелонов… А потом пришли немцы…

26 июля 1941 года Могилёвом овладели немецкие оккупанты. Все окрестные деревни и посёлки были захвачены гитлеровцами ещё раньше. Заняв город, немцы установили жестокий режим. Начали создаваться лагеря смерти. В отношении еврейского населения были приняты особые меры. С первых же дней был введён комендантский час, запрещавший появление на улице после 17:00 часов. Евреям было приказано носить на одежде нашивки в виде шестиконечных звёзд. В начале августа началась регистрация населения.

– Они тут устроили перепись евреев, подключили к этому делу местных, заставили им помогать. Находились, конечно, и такие, которых и заставлять не надо было, сами доносили. Из наших старший Зотов полицаем стал. Евреев искали повсюду и прежде всего тех, кто мог быть им опасен, кто мог организовать сопротивление. Таких находили и сразу уничтожали, не раздумывая. Остальных, кого нашли по спискам, собрали и погнали в гетто на Гражданской. А потом, в сентябре, это гетто перенесли сюда к нам на Дубровенку, устроили его на обоих берегах, от Быховского рынка до Виленской. И туда же, мы слышали, доставили евреев из ближних сёл… Людям запрещалось выходить из гетто; его обнесли колючей проволокой и охраняли жандармы и полицаи из местных. Неевреям запрещалось входить в гетто. А ещё они запретили продавать продукты евреям, вообще помогать чем-то… В гетто был страшный голод, теснота, болезни, как там только люди выживали?! Тех, кто был способен на ногах стоять, немцы гнали на тяжёлые работы. Молодых избивали, над стариками издевались… Как-то мы видели, на улице поймали старуху-еврейку и заставили танцевать… – голос Степанихи дрогнул, она тяжело вздохнула и сказала, – Нелюди! Что они делали!

Вода для чая давно закипела и уже остыла; никто из нас о том и не вспомнил. В ужасе слушали мы рассказ соседки, представляя те страшные события, ту леденящую душу драму, которая разыгралась в нашем городе… и во многих других городах, где успели побывать фашистские оккупанты.

– Мы видели, как они забирали евреев. Всех наших соседей, кто не успел, как вы, убежать или спрятаться… Наших Зейтманов всех забрали в гетто. Их старших мальчиков я однажды видела издалека – их гнали на работу. А девочку… Ты помнишь, Лена, у них перед самой войной девочка родилась? Ты знаешь, что сделали с этой девочкой?

– Нет! Нет, не говори мне! – закричала мама, сдавив ладонями голову, чтобы не слышать этих ужасных слов. Но от того, что они не прозвучали, они стали ещё страшнее.

– Ей было всего несколько месяцев… Людей убивали прямо на улице, – продолжала Степаниха, – вешали на них какое-нибудь нелепое обвинение и расстреливали. А иногда и просто так, ради забавы. А в октябре начались массовые убийства. Людей вывозили из гетто сотнями и расстреливали на кладбище. Тех, кто не мог идти, убивали там же в гетто, во дворах их же домов. Иногда людей убивали в “душегубках” – это были машины с закрытым кузовом, куда загоняли людей и пускали газ… Всех, кто был в гетто, уничтожили ещё осенью сорок первого… Кроме гетто были ещё лагеря смерти… Много ещё всякого было. На Советской площади казнили подпольщиков, а потом, в 1943 наши её бомбили… А что здесь весной сорок второго случилось!

И Степаниха рассказала о том, как взорвали дамбу на Дубровенке и хлынула стена воды высотой с дом, выше электрических столбов. За несколько минут поток воды пронёсся по долине речки, срывая с фундаментов деревянные дома, выворачивая с корнями деревья, снося мосты. Огромные глыбы льда неслись по реке, сметая всё на своём пути и унося в Днепр дома, людей, животных. Была затоплена баня вместе с теми, кто там был. Быховский рынок был снесён полностью. Были повреждены водопровод, линии электропередач, участки железной дороги…

– Но наша часть улицы не пострадала, сюда на гору вода не поднялась.

– А что же тогда стало с нашим домом? – в недоумении спросила мама.

– Ваш дом, как и все дома евреев, были проданы ещё в сорок первом. Мебель и вещи растащили, а дом разобрали и перенесли, точно не знаю, куда… Уничтожив евреев, немцы быстро прибрали к рукам их имущество. Часть продали местным, кто мог купить, а часть – полицаям отличившимся. Только недолго радовались новосёлы… А знаете, что люди стали говорить про это наводнение? Говорят, что нашу Дубровенку, видевшую столько еврейских слёз, переполнил гнев, и природа ответила наводнением, уничтожив именно то место, где страдали узники гетто. И та каменная синагога, где фашисты хотели открыть публичный дом, была снесена до основания – это Бог евреев не позволил им это сделать и послал потоп. Так у нас люди говорят.

Несколько минут прошло в молчании. Мама смахивала одну за другой набегавшие слёзы, отец сидел, подперев голову руками, молча смотрел вдаль. Он не проронил ни слова, только слушая рассказ Степанихи, мрачнел с каждой минутой. Наконец, мама подняла глаза и, собравшись с духом, спросила:

– Может, о моих что-то знаешь?

Степаниха ответила не сразу. Она будто сомневалась, решала: говорить или промолчать, не знала, как рассказать то, что, наверняка, ей было известно. Наконец, она сказала:

– Дед ваш… твой отец, Лена… Он приехал сюда ещё до того, как немцы пришли…

– Папа! Он был здесь? – воскликнула мама.

– Да. Он приехал с женой и детьми. Привезли полную телегу добра. Это было накануне прихода немцев. Назад они уже не уехали… В тот день немцы вывезли из гетто несколько грузовиков, мой Митька видел, как загоняли людей в машины… И ваши там были с детьми. Они отвезли людей на пустыри, что в районе заводов, и погнали к оврагу. Там людей ставили на краю рва и расстреливали. Но не всех, многие сами падали, оступались, или были только ранены и падали… На маленьких детей вообще пули не тратили, просто убивали, взяв за ноги и ударив о ствол дерева… Многих бросали живыми. Они живых людей землёй засыпали! Там потом несколько дней земля колыхалась…

При этих словах мама издала не то стон, не то крик жуткой нечеловеческой боли. Она схватилась руками за голову, продолжая стонать и судорожно глотать воздух. Папа, забыв обо всём, кинулся к ней, повторяя: “Леночка, Леночка!” Степаниха молча плакала.

Я давно уже чувствовала подкатывающийся к горлу ком, но всеми силами воли пыталась подавить рыдания: я не люблю показывать свои слёзы, плакать я могу только в одиночестве. Но тут я поняла, что больше не могу сдерживаться и выбежала вон из комнаты.