Текст книги "Все имена птиц. Хроники неизвестных времен"

– Здоровый какой! – почти восхищенно произнес суперкарго у Розки за спиной.

Бубен вибрировал и гудел, и словно в ответ на зов с потолка спустилась воронка сгустившейся тьмы. Существо каркнуло и попыталось вновь прянуть в сторону, но клейкое щупальце метнулось из воронки, присосалось и втянуло внутрь. Воронка сократилась, втянулась в потолок и исчезла.

В трюме было тихо.

Под ногами мерно шуршали волны.

Вася скинул доху, отложил бубен и утер лоб.

– Чистая работа, – уважительно сказал сэконд, – это кто ж был?

– Бусиэ, – устало пояснил Вася.

– Вот зараза!

– Ну, так сами виноваты, растяпы. Скажите еще спасибо, что саган-бурхан не пробрался.

– Так они ж вымерли, – удивился помощник.

– Вон, про рыбу латимерию тоже думали, что она вымерла, – мрачно сказал Вася. – А потом ученый по имени Смит ее выловил у Коморских островов. «Старина четвероног» читал, нет?

– Так то рыба…

– А какая разница? Только та, что саган-бурхан лет двадцать назад вроде вымер. Когда оспу всем попрививали. А латимерия – миллион лет до нашей эры. Ты все зафиксировала?

Лишь через какое-то время Розка поняла, что он обращается к ней.

Розка растерянно замотала головой.

– Новенькая еще, – пояснил Вася, обращаясь к суперкарго, – не обвыкла. Пиши: «Вследствие нарушения правил техники безопасности…»

– Позвольте, – запротестовал суперкарго.

– Ерша у тебя сперли? Сперли. Зафиксировано при свидетелях – ерша не было. Значит, вследствие нарушения правил техники безопасности осуществлено проникновение в трюм лесовоза «Бугульма» паразитарного существа второго рода…

– Проникновение, – добросовестно повторила Розка.

– Но своевременно проведенная инспекция выявила заражение объектом ограниченной опасности, а именно – локальной формой паразита. Имя формы – с вероятностью девяносто процентов – бусиэ. Категория Цэ-четыре. Записала? Особо хочу отметить правильные и своевременные действия суперкарго во время операции по зачистке.

– Ага, – сказала Розка. – А почему…

– Что – почему? – переспросил Вася.

– Почему я записываю?

Вася молча вытянул вперед руки. Пальцы ходили ходуном.

– Я свое уже отработал, – мрачно сказал он. – Ну, сэконд, с тебя бутылка. Как минимум.

– Ясно, – печально ответила Розка. – А…

– Да?

– А суперкарго – это что такое? Тоже какое-нибудь… существо?

* * *

– Хуже всего диббуки, – говорил Вася, с доброжелательным любопытством разглядывая котлету. – Они, во-первых, к технике испытывают интерес, во-вторых, не любят на одном месте сидеть. Евреи тоже не любят на одном месте сидеть. Двинут куда-то – и диббуков прихватят. Тем нравится. Потому и лезут на всякие транспортные средства. Они людей под руку толкают, как результат – крушение или катастрофа. Паршивый паразит и практически неуловимый. Ты компот будешь?

– Не-а, – помотала головой Розка. – Я его не люблю.

В компоте плавали разваренные бурые сухофрукты, словно экспонаты в банке со спиртом. Розка всегда считала, что повара просто особо изощренным образом издеваются.

– Ну, так минералки возьми. Если люди в море начинают делать что-то странное, ищи диббука. Я так полагаю, «Титаник» из-за диббуков затонул. Там знаешь сколько эмигрантов в третьем классе набилось? И у каждого горстка родной земли в платочке там или где… С тех пор на Западе гнилом на корабли мезузы вешают.

– Медузы?

– Мезузы, дура. Такая трубка, в ней слова из Торы, священной книги мирового сионизма. Диббук ее не любит. А у нас из-за обострения международной обстановки запретили вешать мезузы. Могендовиды чертить тоже запретили, уроды. Ох, Розалия, – он вздохнул и отхлебнул ее компот, – не хочу накаркать, но жди теперь особенно подлой катастрофы. Когда люди вдруг начинают глупости непонятные делать, одну за другой…

– Корабль утонет? – с замиранием сердца спросила Розка.

– И корабль тоже!.. Диббуки, они вообще технику любят. И чем сложнее, тем лучше!

Он перевел взгляд с пустой тарелки на плакат «Хлеб – всему голова!» с изображением каравая, оплетенного колосками.

– Так, получается, санитарная инспекция номер два занимается нечистой силой? – шепотом спросила Розка.

За спиной у Васи крепкая девушка, выложенная мозаикой из разноцветного кафельного боя, несла на плече сноп колосьев.

– Нет такого слова «нечистая сила», – строго сказал Вася. – Паразит второго рода, во-от.

– А они откуда берутся?

– Они, вообще-то, к естественной среде привязаны. К грузу. Почему, думаешь, на таможне так шерстят? Продукты животного и растительного происхождения, минералы… Если один эмигрант прихватит горсть земли, это еще ничего. А если таких эмигрантов тысяча? И у всех – по горсти родной земли! Поэтому все больше на грузовозах. Лес, фрукты, ну… руда… есть за что зацепиться.

– Но это же… – Розка осознала, что глаза у нее раскрыты так широко, что глазные яблоки начали сохнуть. – Вася, ведь бога нет…

– Кто тебе про бога говорит? – удивился Вася. – Марксистско-ленинская диалектика нас чему учит? Что мысль материальна! А если мысль материальна, она порождает что?

– Что? – тупо переспросила Розка, у которой голова окончательно пошла кругом.

– Материальный феномен. Это просто паразиты, Розалия. Ментальные паразиты. Их совокупное сознание порождает. На месте среда их давит, а вот если прорываются – наглеют. Вроде колорадского жука. В естественной среде он просто жук, жучок даже, а у нас – стихийное бедствие. Так что СЭС-один всяческие биологические объекты обезвреживает, типа жучка-долгоносика или палочки Коха, а мы – эти. Потому что, Розалия, – он помрачнел, – если прорвутся, пиши завещание. Когда парусники начали ходить, ну, за пряностями, туда-сюда, паразиты как попрут! Ты думаешь, чума тогда пол-Европы выкосила? Думаешь, почему за ведьмами тогда охота началась? Потому что чуяли звон, но не знали, где он, во-от. Не боись. – Он дружелюбно потрепал ее по плечу и стал выбираться из-за стола. – Привыкнешь.

– А… если я расскажу кому-то?

– Кому?

– Ну, я не знаю.

– Скибе? Рассказывай, кто тебе мешает. Она в парикмахерской волосы стрижет, а ты, значит, нечисть ловишь.

– Откуда ты про Скибу?

– Я, Розалия, все знаю. Кстати, как ты думаешь, куда они там, в парикмахерской, обрезки волос девают? Почему, ты думаешь, ведомственные парикмахерские есть? И всякие шишки партийные только там стригутся? Потому что там доверенные люди работают и волосы уничтожаются сразу, а ты как думала?

Розка молчала, прикусив губу. Вася сначала казался ей тут самым страшным, потом самым симпатичным, почти своим, а сейчас опять стал самый страшный. Враг. Ее, Розки, враг. Откуда он знает про Скибу?

Чужой, враждебный мир взрослых, связанных круговой порукой, замкнул вокруг нее кольцо.

– Мне Катюша не нравится, – неожиданно для себя сказала Розка. – Петрищенко эта еще ничего, а Катюша… Когда она есть, как будто дышать трудно, или, нет, словно свет гаснет, или…

– Катюша – ведьма, – равнодушно сказал Вася. – Потомственная. Берет она у тебя… Ты попробуй это… как бы в кокон себя посадить. Воображаемый. Может, легче станет. А может, нет.

Катюша – ведьма? Розка, честно говоря, не очень удивилась. Она подозревала что-то в этом роде; не может же человек ни с того ни с сего настолько давить одним только своим взглядом.

– А ты кто? – на всякий случай спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно более небрежно.

– В каком смысле? – удивился Вася.

– Ну, колдун или…

Розка пыталась скрыть неловкость за развязностью.

– Я этнограф, – сухо сказал Вася, – выпускник Красноярского университета. Специализировался по легендам и обрядам малых народов. А сюда по распределению попал. Это все из-за леса. Специфика тут такая – лесовозы и танкеры… В основном…

– Вася, – она судорожно порылась в памяти, – а что такое объект Дэ-восемь? Ну, которого заражение второй степени? Или третьей?

– Суккуб, – буднично сказал Вася.

* * *

Катюша, не скрываясь, отложила вязанье.

– И как же оно, Васенька. – Она вздохнула, подперла щеку рукой. – Как ваше чепэ?

– Не боись, – сказал Вася сквозь зубы, – прорвемся.

– А все почему? План надо было закрывать. Конец квартала. «Мокряк» торопился с разгрузкой, и ты, Васенька, поторопился. Пожалел их.

Вася заиграл скулами, но ничего не ответил.

– А если он до Москвы дойдет, а, Васенька? Он, похоже, у вас быстро бегает.

– Ты, Катерина, у нас сильная. – Вася прищурился и поглядел на нее тяжелым раскосым взглядом. – Давай сходи вечерком… Может, вытолкнешь его. А боишься одна, с нами сходи. Вместе попробуем, может, и вытолкнем, вдвоем. Вместе, это, весело шагать… Друг друга надо держаться, во-от.

– Это, Васенька, не мой профиль, – сказала Катюша, доставая из шкафчика голубую дулевскую чашку. – Тебя зачем на работу брали? Вот ты и работай. Хотя если попросют меня, я подключусь, это само собой, только просить не ты должен, Васенька.

– Испугалась? – Вася оскалил острые, неожиданно белые зубы. – Думаешь, начальство тебя попросит, на коленях подползет, по головке погладит? Сладко начальство любить, да, Катерина?

– Как скажешь, Васенька, – кротко сказала Катюша и опять придвинула к себе вязанье.

– Ты меня, Розалия, дождись, – строго сказал Вася, – провожать буду. Я сейчас.

Он приоткрыл плотно закрытую дверь в кабинет, протиснулся сквозь нее и исчез из виду.

– А ты что стоишь? – обратилась Катюша к Розке, не знающей, куда деть озябшие красные руки, – да еще с зелеными ногтями, как упырь какой. Занялась бы чем.

Розка как раз прикидывала, не пойти ли к Чашкам Петри попить чаю. Чай они заваривали правильный, со слоником, и приносили из дому салатики в майонезных баночках и бутерброды с котлетами.

– Ах ты, мамочка, бедная Елена Сергеевна наша.

Катюша вновь принялась за вязание и в перерывах между словами продолжала беззвучно шептать, подчитывая петли. Потом вдруг подняла голову и поглядела на Розку, весело блеснув глазами.

– Вот уж неприятность так неприятность! А все почему? Ответственная ведь работа. Дело делать надо, а не с любимчиками чаи распивать.

Она повернулась к Розке всем круглым телом и посмотрела на нее холодным липким взглядом:

– А ты меня держись. Я к тебе со всей душой. И ты ко мне с уважением.

– Ага, – невыразительно сказала Розка.

– Уволиться хочешь, – проницательно заметила Катюша. – Молодая, бойкая. Наглая. Кто тебя отпустит, дуру? Раньше думать надо было. Чего молчишь?

Она залезла в сумочку, достала карамельку, развернула ее, бросила в розовый рот, скатала в комок фантик.

– Отсюда, милая моя, – повторила она вслед за Васей, – по своей воле никто не уходил.

* * *

– Это? – Петрищенко сняла очки, протерла их полой пиджака и вновь уставилась на ржавую иголку в сухой руке мальфара. – Я думала, вы о тех доносах…

– Каких тех доносах?

– Ну, сигналах. Лещинский мне намекал.

– Ничего не знаю ни о Лещинском, ни о доносах. Хотя… – Он покосился на дверь.

В соседней комнате горел свет, и было отчетливо слышно, как булькает вода в радиаторе. Проверяли систему.

Петрищенко встала и плотно прикрыла дверь.

– Доносами извести можно. И иглой тоже. А лучше и тем и другим. Надежней будет.

– При чем тут игла? – Петрищенко почувствовала, как опять неприятно обрывается что-то внутри.

– Игла была под порожком. В вашем кабинете, под порожком. У вас погано убирают. С утра убирают, кстати, или вечером?

– Вечером она приходит. По средам и пятницам.

– А с утра кто первым в кабинет заходит? Вы?

– Ну… В общем, да. Да.

– У вас в последнее время все не добре, так? Неприятности всякие. Проблемы.

– У всех проблемы, – сквозь зубы сказала Петрищенко. – У всего отдела. А больше всего проблем у тех, кто с этой тварью бегал. Только те проблемы уже им не решить.

– Всё вы о работе. А дома как?

Мальфар по-прежнему сжимал иглу в пальцах. На безымянном она заметила перстень, вроде тех, что дети плетут себе из цветного телефонного кабеля, только проволока серебряная, что ли…

– Ну… – Она встряхнулась. – В наших условиях, Стефан Михайлович, донос гораздо действенней иглы.

– Не скажите. – Он слегка шевельнул пальцами, и игла, словно сама собой, сухо треснув, переломилась на две части. – Иглой босорка многое может.

– Зачем ей это? Цивилизованные же люди.

Но в голове ее бился кулачками и кричал тоненький панический голос. Да, да, это она, я знаю, она меня ненавидит, всегда ненавидела… Неужели она надеется на мое место сесть? У нее даже высшего образования нет, так, техникум, кто ж ей даст! Ну, работает она гладко, что верно, то верно, ни одного выговора, сплошные премии, кто ж ее всерьез принимал, почему бы не дать убогой премию, а оно вон как… Или она просто меня ненавидит, не знаю за что. Просто потому, что я – женщина и она – женщина… как будто я ей соперница в чем-то, господи!

– Знал я бабку Катьки вашей. – Мальфар бросил обломки на стол и неторопливо разминал цигарку. – Сильная была. Крепкая. Но злая. Не поладила с кумом. Вроде посмеялся он над ней. Ты, говорит, смеяться любишь? Добре. Через неделю у него сын умирает. И вот на похоронах этот кум смеяться начал, смеется, остановиться не может. Сын в гробу лежит, награды на красных подушках, родственники стоят, а он смеется. И бабка, тоже Катерина, как и эта, стоит, вся в черном. И смотрит. И все смотрят. Он ей в ноги – бух! Сними, говорит, сил нет, люди же. Немножко покуражилась, но сняла.

– А Катюша? – осторожно спросила Петрищенко.

– Послабее, – согласился мальфар. – Ну так на вас и этой хватит.

– Мне все-таки кажется, – сказала Петрищенко, – что это предрассудки. Суеверия.

– Странные вы вещи говорите, Елена Сергеевна. Будто и не работаете с этими… как вы их называете?

– Паразитами? Но это же совсем другое дело.

– Почему бы вам их не называть, как спокон веку звали? Бесы. Демоны. Правильно будет, ото.

– Не рекомендовано, – устало сказала Петрищенко. – Впрочем, какая разница? Так вы нам поможете?

– Не знаю, – сказал мальфар, разглядывая перстень. – Посмотреть надо.

– Вася вот придет, – заискивающе сказала Петрищенко, – посмотрите, ладно? Ну, очень осторожно. Стадион-то закрыт, даже все пивные точки рядом… СЭС и закрыла. А он там все равно ходит…

– Ясно.

В кабинете повисло неловкое молчание.

– А вы разве из Сибири? – Петрищенко машинально двигала взад-вперед коралловый куст на столе.

– Почему из Сибири?

– Ну, Вася говорил, вы у них практику вели. В Красноярске.

Сейчас спросит – какую практику?

– А, – сказал мальфар, – я туда езжу каждый год. На могилу отца. Он там так и осел. Завел новую семью. Хотел вернуться, но не успел. Там и помер.

– В эвакуации?

– Нет. На поселении.

– Простите.

– Чего ж. Из наших почти все сидели тогда. Его, когда новая власть пришла, таскали в контору эту ихнюю, просили отдать магию. На пользу победившему пролетариату. Он сказал: вот вам, а не магия. Его и посадили.

– Что за…

– Мракобесие? – вежливо спросил мальфар.

– Я думала, разработки по ментальным паразитам начались только после пятидесятых. Когда генетику разрешили. И кибернетику.

– Господь с вами, – удивился мальфар. – Всегда так было. И того пуще. Наоборот, ваши пришли, прикрутили. А еще до войны на рынке в Косиве можно было инклузника в бутылочке купить.

– Кого?

– Инклузника, ну, нечисть такую, вроде черта, его мальфары в бутылочке тогда выращивали.

– Гомункулюса?

– Я ж говорю, черта. Он удачу приносил. Тогда сильные мальфары были.

– Удача, это хорошо, – задумчиво отозвалась Петрищенко.

Есть люди, которым все в жизни достается по блату, вспомнила она папину присказку. Есть люди, которые все покупают по госцене. А есть, которые покупают все на базаре.

Она даже не переплачивала на базаре за то, что другим доставалось даром. Она стояла в конце огромной очереди, где скудный жизненный паек выдавался по карточкам из всевластного распределителя, и ее все время оттирали наглые молодые тетки с огромными кошелками.

– Много сейчас несчастных, ото. А все почему? Раньше было кому держать мир. Четыре великих мальфара держали углы мира. Сейчас нет великих мальфаров. Ни одного. Некому мир держать.

– Мир круглый, – возразила Петрищенко, кивнув на окно, затянутое дешевой кисеей. – Это всем известно. Его космонавты видели.

– Это Земля круглая. А мир вроде покрова. Ткань над бездной.

– Красиво, но антинаучно, – сказала Петрищенко.

– Отца потом в штрафбат – и на войну. Вернулся. Наши всегда живыми возвращались. Рассказывал странные вещи и сам видел странные вещи. Чудеса видел во множестве.

– На войне?

– На войне всегда много чудес. Мир – тонкий покров, для него кровь что кислота: где много крови проливается, там и разъедает. Дыра открывается. Как мертвяки вставали, видел. Как беженцы под покровом прятались, невидимые лихому глазу. Столбы света, бьющие из земли, видел. Сильных видел. Говорил с ними. Об одном просил. Только чтобы выжить. Потом жалел.

– О чем?

– Что силу не попросил, – пояснил мальфар, достал из кармана и развернул упаковку с двумя кусочками сахара и паровозиком на обертке и положил в остывающий чай.

– Силу?

– Держать мир. Был бы великим мальфаром, жил бы и посейчас. Держал бы мир. Если б выдюжил. Чтобы силу принять, надо сильным быть. Такая петрушка. Ладно, Елена Сергеевна. – Он поднялся и кивнул заглянувшему в кабинет Васе. – Пойду вещи отнесу, и сходим, вот с ним. Поглядим, чего там у вас.

– Думаете, справитесь? – с робкой надеждой спросила она.

– Ну… сказать трудно, ото. Поглядим.

– Может, я с вами?

– Вам-то зачем? Не ваше это, извиняюсь, дело. А вы, это… вот вы сегодня, вы с кем ни будете говорить, вы потверже, потверже. И все получится. А что на стадионе сегодня будет, так это не ваша забота.

– Вы так думаете? – устало спросила она.

* * *

– А я с одним художником познакомилась, – похвасталась Розка.

Ей очень хотелось поднять себя в глазах Васи.

Они шли по бульвару, начал накрапывать дождик, и Розка очень надеялась, что Вася будет держать над ней зонтик. Но Вася только поднял капюшон штормовки, и Розке приходилось держать зонтик самой. Жалко. Если бы Розка прошла мимо тети Шуры с Васей, а он держал над ней зонтик, ее, Розкин, статус в глазах тети Шуры, а значит, и остального двора резко вырос бы.

– Да ну? – равнодушно сказал Вася. – Это не тот, который пишет обнаженку, а потом на базаре продает? Он тебе позировать не предлагал?

– Вася, ну что ты, – надулась Розка, которой художник предлагал позировать, и как раз обнаженной, и Розка полагала это за большую его, художника, продвинутость и нонконформизм.

– Он сказал, что у меня боттичеллиевский тип, – не сдавалась она.

– Ну да, тот самый. Ты на Приморском с ним познакомилась, зуб даю. Он, наверное, подошел к тебе и сказал: «Девушка, я давно за вами наблюдаю, у вас боттичеллиевский тип, не хотите ли позировать для искусства?» А если бы ты потолще была, он бы сказал, что у тебя рубенсовский тип. Ты вообще что ешь? На диете, наверное, сидишь?

– Вася, – удивилась Розка, – вы все что, с ума сошли? И Петрищенко вот спрашивала.

– Нет, это я так… Ты, Розалия, лучше бы, чем самоутверждаться таким пошлым образом, Леви-Стросса переводила. Почему не вижу результатов?

– Там терминология, Вася, – призналась Розка. – Сложно.

– Конечно, – сурово согласился Вася, – это тебе не «Анжелика».

– Я прочту, – заторопилась Розка, – я правда прочту. А ты сейчас куда?

– Нам работать еще, – неохотно сказал Вася. – Со Стефаном Михайловичем.

– А я?

– А ты, Розалия, иди домой и не морочь мне голову. И сиди там, не высовывайся, бога ради.

– Я передумала, – сказала Розка и остановилась.

Вася тоже остановился, недоуменно глядя на нее:

– В каком это смысле?

– А в таком. Почему это я должна все выходные дома сидеть? Ты мне кто вообще такой, чтобы указывать? У меня, может, планы на выходные. Я, может, тоже человек.

– Розалия, тебя какая муха укусила? – удивился Вася.

– Вот, опять. Вы же со мной как с полной идиоткой. – Глаза ее опять наполнились слезами. – Розалия, не твое дело, Розалия, что ты ешь? Петрищенко эта все время мне гадости говорит. Почему я должна слушаться? Я, когда сюда устраивалась… Я вам не рабыня, ясно? Мне выходные по закону положены.

– Ты что, совсем дура? Тебе нельзя вечером выходить. За тобой следят, ясно тебе?

– Кто? – спросила Розка и взмахнула зонтиком.

– Ну…

– Вот видишь? Ты даже говорить не хочешь! А я в кино собиралась. – Розка опять потрясла зонтиком, с краев сорвались капли воды и полетели Васе в лицо. – Я вам не нанималась… сидеть все выходные сиднем с Леви-Строссом вонючим.

– Ну положим, он не вонючий, – сказал Вася устало. – Это очень хороший Леви-Стросс, и мне он нужен для работы… ну ладно. Хочешь завтра гулять? Гуляй. Только со мной. Идет?

– Правда? – обрадовалась Розка.

– Правда. Я за тобой зайду, и пойдем гулять. Если погода будет хорошая, конечно. А без меня нельзя. Обещаешь?

– Ну…

– Нет, Розалия, вот «ну» не пойдет. Либо твердое «да», либо твердое «нет».

– Ну да, – сказала Розка, которая из принципа не хотела уступать вот так, сразу.

– Тогда мы сделаем вот как… Я за тобой зайду с утра, пройдем судно, у меня завтра еще судно по плану. Заодно и потренируешься. А потом пойдем гулять, ага? Устроим себе выходной. Настоящий.

– Точно?

– А чего нам! – сказал Вася и беспечно махнул рукой. – Мы с тобой молотки, железные ребята! Заслужили заслуженный отдых. Только без меня никуда. Договорились?

– Договорились, – вздохнула Розка. – А куда мы пойдем?

– Мы, Розалия, решим на месте, идет?

– Идет, – неуверенно сказала Розка.

* * *

Она осторожно вдохнула и выдохнула. В груди по-прежнему сидела игла.

Он же ее вынул, подумала она. Вынул и сломал.

Нет, все-таки легче дышать. Или кажется?

Катюша, вот же тварь! Не успокоится, пока ее не изведет, и ведь никакой управы нет. В профком, что ли, жаловаться? Что подчиненная Каганец Е. В. в злонамеренных целях подложила своей непосредственной начальнице, Петрищенко Е. С., к. м. н., беспартийной, предмет швейного дела, а именно иглу ржавую, б. у., под порожек кабинета? И кого из них, интересно, уберут первой?

Можно, конечно, пожаловаться Лещинскому. Он за то время, что в пароходстве сидит, и не такое видел. Так, мол, и так, эта сука меня подсиживает. Пользуясь нашими профессиональными методами в сугубо личных целях. Только понятно, что он скажет. Ты, Елена Сергеевна, он скажет, потерпи. У вас сейчас аврал. А ты счеты сводишь. Вот закроете дело, тогда поговорим. А кстати, где гарантия, что и ему Катюша время от времени не оказывает услуги. Мелкие. Так что некому пожаловаться. Васе? Смешно.

Если бы за вендиго взялась Катюша, интересно, у нее бы получилось? Тогда бы ей все – и почет, и, возможно, даже, скорее всего, ее, Петрищенко, нынешнее место и должность. Тогда почему она даже и не пробует? Боится? Знает, с кем придется работать, и потому боится? Или ждет, пока они все не окажутся в полном дерьме? И вот тогда-то…

А тут еще Лялька…

Лялька стояла в дверях кухни и что-то жевала. Наверное, опять перестала голодать.

– Ты у меня ничего не брала, мама?

– Где? – невинно спросила Петрищенко.

– Ну… у меня. Сколько раз я говорила, не трогай ничего в моей комнате.

– А ты не разводи срач. Сама убирай, тогда ничего трогать не буду. Войти же невозможно.

– Нечего входить, когда не просят.

– Ну, так предупреждать надо, когда уходишь. Я же волновалась.

– Я и предупредила. Я позвонила. Так ничего не брала?

Глаза она тем не менее отводила, и вызывающий вид был больше для куражу.

Петрищенко из-за книг, стоявших рядком на «Сваляве», извлекла пачку фотографий и бросила их на столик. Фотографии рассыпались веером, и теперь уже Петрищенко отвела глаза:

– Ты вот это ищешь?

– Да, – сказала Лялька с вызовом. – И нечего у меня по вещам шарить.

– Я хотела постель тебе перестелить, они под подушкой были. Что это такое, может, объяснишь?

– Не твое дело, – набычилась Лялька. – Это моя личная жизнь. А ты занимайся своей. Ты просто завидуешь, что у меня хоть что-то есть, вот и лезешь.

– Какая же это личная жизнь? Это мерзость какая-то. Лялечка, ну как же можно? Ну, в голове же не укладывается…

– Мама, если двое что-то делают, то это их личное дело.

– Ну да, двое… Но ведь снимал же кто-то третий! Лялечка, ну это же… ну порнография.

– Ну и что? – с прежним вызовом спросила Лялька.

– Лялечка, ну за это же… сажают!

– А кто на меня донесет? Ты?

– Да при чем тут я? Где-то же негативы есть! Ты бы хоть головой подумала.

– А мне плевать! – На глазах у Ляльки выступили слезы. – У меня своя жизнь! А ты, ты… старомодная дура. Господи, хоть бы замуж скорее, чтобы эту твою дурацкую фамилию!..

– А какую бы ты хотела? – низким угрожающим голосом спросила Петрищенко. – Маркина?

– Что?

– То, что слышала! Уйди, дура, и не показывайся мне на глаза. И Вове своему скажи, что, если он, тварь такая, завтра же не принесет негативы, я сама его посажу. Поняла? Я… да я его закопаю… Он у меня будет землю есть, я…

– Мама, ты что? – с ужасом спросила Лялька, отступая к двери.

– Ты меня поняла? Или негативы, или его родители ко мне на брюхе приползут. Он вообще представляет себе, с кем связался? Где я работаю?

– Мама, только не… Мама, телефон!

Петрищенко схватила трубку. Перед глазами плыли красные и черные пятна, и из них складывались изображения на этих проклятых фотографиях.

– Да? – крикнула она.

– Ледочка, поздравь меня, – оживленно прокричал на том конце провода Лев Семенович, – предзащита прошла удачно! Теперь только защититься!

– Что? – машинально переспросила Петрищенко, пытаясь собраться с мыслями. – От кого защититься?

– Ледочка, с тобой все в порядке?

– Нет, – сказала Петрищенко, но Лев Семенович не расслышал.

– Как по маслу, Ледочка, как по маслу… И сам председатель совета сказал, что я могу не волноваться. Вообще не волноваться. Понимаешь? Он был прав, Ледочка, как по маслу!

– Я очень рада, Лева, – устало сказала Петрищенко.

– Головачев звонил, поздравлял, представляешь, сам Головачев! Сказал, ждет меня весной, уже держит ставку. Представляешь?

– Да. Отлично представляю.

– Ты знаешь, – понизил голос Лев Семенович, – я тут подумал… может, не надо?

– Что – не надо?

– Ну, все так хорошо прошло, и он действительно помог, и Головачев… скажи этой своей, не надо, пусть все будет, как будет. В конце концов, я уеду в Москву, и…

Ржавая иголка.

– Лева, я ничего говорить не буду.

– Что? Но, Ледочка… ты же начальник, просто скажи ей, и все, мол, не надо, и все. Я передумал.

– Лева, я в таких делах ничего не понимаю, но, по-моему, это остановить нельзя. Ты же… что ты, собственно, ей заказывал?

– Ничего плохого, Ледочка. – (Она словно видела, как Лев Семенович там, у себя в комнате с румынской стенкой, мелко затряс головой.) – Абсолютно ничего плохого.

– Ну, так что же ты волнуешься?

– Я просто подумал, ведь он по-своему старался, и я уеду в Москву, и… так скажешь ей, все отменяется, да, Ледочка?

– Лева, – сказала она, пытаясь взять себя в руки. – Я. Ничего. Не буду. Говорить.

– Но я…

– Лева, я тебя, конечно, поздравляю и все такое, диссертация – это замечательно, но у нас сейчас аврал, и…

– Что, еще не кончился? – удивился Лев Семенович.

– Нет. Даже и не собирается.

– Но, Ледочка, это же очень плохо. Мне же придется сообщать наверх, а это…

– Ну и сообщай! – крикнула Петрищенко. – Прямо сейчас! Позвони своему Головачеву, или кому там еще, и сообщи! Прямо в Москву сообщи, пусть они у себя в Москве хотя бы почешутся, мерзавцы.

– Но, Леда, ты же понимаешь, как это будет воспринято?

– Я отлично понимаю, Лева, как это будет воспринято. Это будет вот как воспринято: у тебя защита на носу и перевод в Москву, а тут аврал такой. Вот ты, извиняюсь, и зассал. Потому что ставку-то тебе Головачев держит, а он не любит, когда у людей пятно на трудовой биографии. Любит, чтобы все чисто было.

– Леда, ну зачем ты так, – очень сухо сказал Лев Семенович.

– А затем, что мне надоело. Я, Лева, если ты завтра не отсигналишь наверх по всей форме, подаю рапорт через твою голову. И через голову Лещинского. Я, Лева, крайней быть не хочу. Все.

– Но, Ледочка, диссертация же…

– А мне плевать на твою диссертацию, – сказала Петрищенко, с некоторым даже облегчением чувствуя, как прорывается и подхватывает ее багровая волна гнева. – Какой ты, Лева, ученый? Не смеши меня. Ты бюрократ, Лева, и самой паршивой разновидности. Ты благонамеренный бюрократ.

– Но я же для тебя! Я ж тебя покрывал.

– Не ври. Ты меня один раз покрыл, и то сгоряча.

– Леда, ну зачем ты…

– Хватит, Лева. Я все сказала.

Она с силой опустила трубку на рычаг и увидела полные ужаса глаза дочери.

– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?

– Ничего, – сказала Петрищенко. – Иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?

– Я завтра… негативы.

– Я рада, – сказала Петрищенко, – что наконец-то мы достигли полного взаимопонимания.

* * *

Рваные быстрые облака бегут по небу, и тени их бегут по окну. Из щели между рамами тянет сырым воздухом. Розка утащила в постель шоколадку и соорудила из одеяла уютную норку. Пухлую, потрепанную «Анжелику» она устроила на коленях.

«Она слышала, как там кричат и смеются люди. Но вокруг нее раскинулось спящее царство. И тут на память ей пришли истории, что по вечерам у костров рассказывали Перро и Мопертюи, жуткие истории, которые случаются в дебрях Нового Света, населенных еще и поныне нечистой силой; сколько раз миссионеры, путешественники и торговцы, попавшие в эти места, испытывали на себе ее злобные колдовские чары.

Здесь кругом затаились дикие чудища, здесь блуждали неприкаянные души язычников, принимающие самые неожиданные обличья, чтобы легче заманивать путников в свои сети… Анжелика пыталась убедить себя, что просто ей стало нехорошо, потому что, разгоряченная, она бросилась в ледяную воду. Но в душе она знала, что с ней произошло нечто таинственное, поразившее ее в самое сердце».

Если честно, то ей, Розке, больше нравилась «Анжелика – маркиза ангелов», там, где про наряды и про любовь. И еще «Анжелика и король». А тут слишком много индейцев, стрельбы, припасов, пороха, а про любовь совсем мало, хотя граф де Пейрак по-прежнему очень загадочный и романтичный, и сердце Анжелики замирает, когда она смотрит в его властные темные глаза. Она его представляла таким, каким видела в кино, высоким, широкоплечим, с утомленным гордым лицом интеллектуала.

Розка засыпает. Она думает, что обязательно все наладится, и жизнь будет яркая, замечательная, насыщенная жизнь, и большая любовь, ничем не хуже, чем у Анжелики, и, может, удастся выцыганить у мамы деньги на те тупоносенькие замшевые ботинки на манке, которые она видела в комиссионном. Прекрасные ботинки для путешествия по Канаде. Пешком в лесах очень трудно, сплошные выбоины и корни, да еще холодно, она обязательно должна уговорить маму купить ей хорошую верховую лошадь, и кто там, наверное Жоффрей, зовет, зовет, зовет ее за темными стволами деревьев. Розка спит, и ноги ее под одеялом идут, идут, идут куда-то.