Текст книги "Все имена птиц. Хроники неизвестных времен"

Мария Галина
Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

© М. С. Галина, 2018

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

О романе «Малая Глуша»

Это умная, взрослая, философская фантастика, художественный эффект которой состоит не в том, чтобы огорошить невиданным сюжетом, а дать почувствовать многослойность события, многовариантность сюжета, его возраст в культуре, степень обкатанности – и неисчерпаемость. И понятно, почему действие опрокинуто в прошлое, – потому что «советская жизнь» мифологизирована сейчас настолько, что, по сути, это тоже уже мифологическое пространство, переставшее быть реальным, фактически уже дистопия: слишком много посторонних смыслов было приписано этому времени задним числом. Поэтому, в общем, никаким шаманам, вендиго и песьеголовцам уже и не удивляешься – как говорил Пачкуля Пестренький, удивительно было бы, если бы их не было.

Лев Данилкин (Афиша)

Галина блистательно творит самобытный мир, населенный живыми, смешными и почти узнаваемыми героями. Почти – потому что уже много воды утекло с 1979 года (время действия романа), когда модные девушки добавляли в лак для ногтей зеленую пасту от авторучек – именно так поступает Розка, новая машинистка-переводчица из СЭС-2. «Ужас!» – вполне искренне комментирует ситуацию ее закаленный в боях с нечистью коллега Василий.

Сотрудники СЭС-2 – люди по-советски скромные. Они берут в руки бубен и колотушку лишь по долгу службы. Они почти не боятся нечисти, прицепившейся к танкерам и сухогрузам, и с большим или меньшим успехом ее изгоняют, храня в сердце веру в марксистско-ленинскую философию. Вот гнев высокого начальства, подковерная борьба да узкие места советской двойной морали – совсем другое дело, это действительно страшно…

Частный корреспондент

Поэт, литератор, большая умница и здоровый циник Мария Галина творит странные истории на стыке излюбленного отечественной интеллигенцией жанра философской фантастики и женского извода магического реализма а-ля Людмила Петрушевская. Из двух повестей, составляющих книгу и ощутимо перекликающихся, можно извлечь и триллер, и сказку, и социальную аллегорию. Галина очень тонко комбинирует жанровые конструкции с популяризаторской миссией, фантазию с философией, цинизм с пронзительной ностальгией. Неизбежно возникающая на подобном поле аналогия с иконоподобными братьями Стругацкими ничуть не вредит; материал тот же, но подан он по-другому. Не исключено, что большую роль здесь играет дистанция: Галина мифологизирует не возможное будущее, но недавнее, хоть от этого не менее невозвратное прошлое. Не полдень, но поздняя осень, XX век. Ветер пронизывает до костей, на волю вырываются существа, заставляющие людей мчаться в темноту, а реальность – рассыпаться на составные элементы.

Наталья Курчатова (Эксперт)

Вообще, все по-настоящему страшное в романе связано не с мистикой, а с самыми повседневными реалиями советского быта. Вчерашней выпускнице школы, золотой медалистке, чтобы поступить на вожделенное востоковедение, приходится пять лет «оттрубить в горячем цеху». По-кафкиански страшно, когда диссертант попадает в кабальную зависимость не только от своего руководителя, но и от всей околонаучной бюрократической братии. Но еще страшнее вещи, которые не зависят от политического строя: старение, уход близких людей, одиночество.

Booknik.ru

Мария Галина не очерняет советскую действительность, она просто показывает без прикрас те ее стороны, о которых нынешние авторы, романтизирующие СССР, обычно забывают. Книга напоминает ранние тексты Пелевина: потустороннее, мистическое и повседневное, рутинное переплелись здесь так тесно, что уже не разберешь, где заканчивается одно и начинается другое. Граница между ними постепенно размывается – Галина показывает гибрид магического и реальных 1970-х с четкостью документалиста.

Василий Владимирский (Мир фантастики)

Очевидно умение автора создать в тексте любую необходимую атмосферу, от вязкого страха до тревожного ожидания, и населить ее замечательными и запоминающимися персонажами. Будь Галина менее требовательна и более лояльна к читателю – носить ей титул русской «королевы ужасов», этакого Стивена Кинга в юбке. Дело даже не в атмосферности текста и красотах слога, что несомненно является отражением поэтической ипостаси автора. И не в интеллектуальном бэкграунде ее произведений – не зря на страницах упоминаются труды Леви-Стросса, несомненно повлиявшего на способность писателя оперировать мифологическим пространством и временем. Просто фокус страха в книге Галиной не сводится к существам сверхъестественным, а открыто обращается к тем ужасам, которые гнездятся внутри человека и подчас вырываются наружу в виде слов и поступков. Позиция жестокая и честная – таковы и тексты.

Сергей Шикарев (Если)

Фантастическое допущение, даже не вторичное, а бог знает сколько раз обыгранное, восходит в отечественной традиции к стругацковскому «Понедельнику» и потому должно бы приниматься юмористически. Как же – бюрократические службы, занятые контролем за нечистью: протоколы, отчеты, «утвержденные методики» – смешно. Однако совсем не смешно почему-то. Персонажи порой нелепы, потому что они обычные люди. Но смеяться над ними грустно. «СЭС-2» – не «Ночной дозор», не «Охотники за привидениями», не сатира на нравы позднего советского застоя. Это повесть про отношения – и про судьбу. Про жизнь, которая редко бывает веселой.

За магию платят любовью. Нелюбящий неуязвим.

«Печальная фантастическая сага времен застоя» Марии Галиной – жесткая сказка, но не жестокая. Она говорит о добре, которое всегда слабее зла, которое обречено проигрывать. Но на сильную сторону вставать нельзя. Жизнь есть предприятие, изначально обреченное на конечный проигрыш, но он, этот проигрыш, может быть хотя бы достойным. Книга не развлекает, попугивая, а берет за больное (за душу, если она у вас есть). В этом романе есть то, что отличает литературу от литературщины: способность прояснять оптику житейского зрения, добираясь до самого нерва.

Валерий Иванченко (Книжная витрина)

Это немного напоминает сказочную фантастику Стругацких про НИИЧАВО, если бы ее писал, например, Стивен Кинг. Только в произведениях Кинга нет профсоюзных собраний, повышенных соцобязательств, субботников и распределения дефицитных продуктов. Притом «Малая Глуша» – пожалуй, один из лучших образцов современной российской прозы. Язык книги до того выразительный, живописный, сдержанный и вместе с тем невероятно гибкий, плотный, насыщенный, сочный.

NewsLab.ru

О романе «Медведки»

Своя, «настоящая» жизнь, собственные родные тоскливы, как затяжной осенний дождь, и никого не устраивают. Оттого-то герои романа и бегут сломя голову – к хоббитам, к воображаемым семьям, в миф. Этой понятной морали было бы вполне довольно честному реалисту, но не Марии Галиной, всегда предпочитающей заглянуть в зазеркалье.

И «медведки» все-таки выползают – глухо бьющая под ногами хтоника разламывает повествование. Однако хаос в «Медведках» начинает оживать не сам по себе, «уснувшие бури» неосторожно будят люди. Роман Марии Галиной еще и об этом – о том, что любую реальность запросто можно заклясть, заговором, наговором, силой воображения, слишком отчаянной мечтой, и даже самая невинная интеллектуальная, литературная или психологическая игра может привести к непредсказуемым последствиям.

Не читайте «Медведок» в полнолуние.

Майя Кучерская (Ведомости)

В «Медведках» сознание человека и мир, в котором он существует, анатомируются столь послойно и глубоко, что обнажается скелет существования – опять-таки миф, здесь понимаемый не только как тема или образная система, но прежде всего как определенный модус мышления, модус бытия.

Современная литература предлагает писателю многообразные способы работы с мифом. Исходная точка для Галиной – работа с жанрами.

Мария Галина владеет несколькими жанровыми «языками» и умеет переводить с одного на другой. Новый роман интересен, помимо прочего, тем, что в нем Галина (аки та медведка) докапывается до потаенного переплетения корней нескольких далеко разошедшихся жанров. Жанровая память поднимается на свет, как хтонический Ахилл из глубины вод. Бытовая проза превращается в Bildungsroman, а тот – в образец магического реализма.

Миф в «Медведках» – не только жанровый или тематический элемент. Сам способ организации текста точнее всего можно определить леви-строссовским термином «бриколаж». При создании мира – или модели мира – используются все возможные элементы, оказавшиеся под рукой: современная реальность, городские страшилки, классическая литература, миф. Они свободно перекомбинируются, так что любые два элемента могут оказаться связаны друг с другом, создав новую сущность, – а это еще одна основополагающая черта мифа в трактовке структурной антропологии. Так соединяются никогда не бывавшие подле Ахилл и гималайская Агарта: хтоническое и горнее.

Татьяна Кохановская, Михаил Назаренко (Волга)

Приморское дачное житье в несезон, мучительные отношения между взрослым аутичным сыном и беспомощным отцом, нравы коллекционеров антиквариата и встающий со дна моря Ктулху, уловки торговцев с блошиного рынка и змееногая богиня Геката, оживающие утопленники и серые сочинительские будни… В нашей сегодняшней прозе есть только один автор, способный эффективно работать с подобным набором сюжетных кубиков. И не просто работать, но собирать из них сложнейшие ажурные конструкции. Зовут этого автора Мария Галина.

Равно известная и как прозаик, и как поэт, одинаково ценимая и в рамках тесного фантастического мирка, и на просторах так называемой боллитры (то бишь большой литературы), Галина, по сути дела, пишет всегда об одном и том же. Все ее книжки – об изнанке зримого мира и о тех едва заметных трещинках, через которые иррациональное просачивается в привычную повседневность.

Ее нынешний роман подобен пятну Роршаха, и каждый вычитает из него что-то свое. Кто-то – историю про одиночество и безумие, кто-то – про хтонические силы, исподволь управляющие миром, кто-то – про тайный смысл кровных уз. Ну или, на худой конец, про оборотную, темную сторону писательского ремесла. Галиной эта тема, вероятно, должна быть особенно близка.

Галина Юзефович (Итоги)

Марии Галиной всегда удавалось генерировать странные комбинации миров, не конфликтующих друг с другом, но находящихся в вежливо-симбиотических отношениях; новый роман тоже стопроцентно галинский. И не фантастика, и не реализм, и не комедия, и не трагедия… Читается хорошо, но идентификации не поддается. Немолодой, муракамиподобный, меланхоличный рассказчик занимается странным бизнесом: он оформляет фантазмы своих клиентов как (квази-)литературные произведения. Однажды к нему обращается необычный заказчик, требующий выдумать ему не просто альтернативную биографию, но семейную историю, семью вообще.

Лев Данилкин (Афиша)

Малая Глуша
Печальная фантастическая сага времен застоя

В начале времен пена была черного цвета. В начале времен не было ни еды, ни лекарств. В начале времен люди были с хвостами.

Мифы американских индейцев

Мы заявляли, что Венера не пройдет транзитом по Солнцу, и она не прошла.

Предисловие автора

Поначалу я думала, что пишу довольно легкомысленную историю о советской конторе, которая хотя и занимается странным делом, но в остальном ничем не отличается от сотен таких припортовых контор, где, как и везде, были рабочие конфликты, подсиживания, интриги и страх, что тебе влепят выговор с занесением в личное дело. Мрачные краски роман стал приобретать по ходу работы – оказалось, что ничего веселого про конец семидесятых – начало восьмидесятых я написать не могу. Я в описываемое время недалеко ушла от подросткового возраста, но память у меня цепкая.

Сейчас у нас СССР выставляется чем-то вроде потерянного рая. Тут срабатывает обычный механизм – те, у кого на это время пришлась молодость, естественным образом забывают плохое, а те, кто СССР не застал, знают его по фейковому советскому pin-up style, а там всегда солнце, и веселые мужики с грудастыми девками. Надо сказать, что на аутентичных советских плакатах тоже были веселые мужики и грудастые девки с крепкими ногами на фоне синего неба, но никакого pin-up style не было и в помине. Вообще, много чего не было, если честно. Поэтому, как ни странно, одной из задач сугубо фантастического текста стала попытка передать, как оно было на самом деле. Фантастика, как мне кажется, легче с этим справляется, чем реалистическая проза, поскольку она склонна к обобщениям. В любом случае, по моему глубокому убеждению, такой штуки, как реализм, нет – мы описываем не реальность, а ту ее модель, которая существует у нас в голове.

Тем более в описываемом времени был некий мрачный размах. Какой-то леденящий ветерок тянул из невидимых прорех, ткань империи потихоньку истончалась, вдруг все поверили в летающие тарелки и палеоконтакт, лозоходство и прочие странные вещи… Потом были «Адмирал Нахимов» и Чернобыль, и там, и там имело место какое-то мистическое, чудовищное стечение обстоятельств, словно кто под руку толкал тех, от кого зависело, чтобы это случилось или не случилось. Поэтому одновременно с первой частью, где было все довольно узнаваемо, несмотря на вторжение сверхъестественного в естественный ход вещей, неожиданно для меня самой стала писаться вторая часть, совсем уж странная. Из-за этого я чуть не на полгода отложила публикацию романа. Как выяснилось, читатели впоследствии распались на две категории: те, кому нравится первая часть и радикально не нравится вторая, и наоборот. Тем не менее роман существует именно в таком вот виде, в виде двойчатки.

Почему порт – я заканчивала школу и институт в Одессе, но порт еще и во всех смыслах пограничная территория, и если что-то в этом роде и могло случиться, то, конечно, только тут. Что касается собственно Малой Глуши, то ее прототипом стало село Новогородское Житомирской области: более мистического, более дышащего историей места я, пожалуй, не знаю.

Что до мезоамериканской мифологии, которая тут используется в не меньшей степени, чем «мифы народов СССР», то тут сработал как раз элемент чуждости: некоторые ее сюжеты вполне узнаваемы (то же путешествие в загробный мир), но какие-то уж очень странные, с нашей точки зрения. Да, и последнее – почему «мальфар» через «а»? У меня есть теория, что «мальфар» происходит от искаженного «mal faire», то есть приносящий вред, колдун, ведьмак. Теория дурацкая, но почему нет…

Октябрь 2018

Часть первая
СЭС-2. 1979

Памяти Дмитрия Скафиди, сэконда и суперкарго

* * *

– Куда, зараза?

На нее надвинулось что-то большое, грохочущее, пахнущее железом и разогретой соляркой. Розка отпрянула:

– Я это. – Опомнившись, она засеменила за погрузчиком, вытягиваясь на цыпочках и заглядывая в кабину. – Мне нужно строение пять-пятнадцать «А». Вот…

Она на всякий случай еще раз заглянула в скомканную бумажку. Розка себе не доверяла, потому что вечно витала в облаках.

– Вниз, – сказал водитель, высунувшись из кабинки. – Склады` видишь?

– Ага…

– Налево к пятому причалу и вниз. Там это… контейнеры видишь?

– Спасибо, – обрадовалась Розка.

– Так ты туда не ходи. Мористее забирай. Ясно?

Розка, окончательно запутавшись, пожала плечами. Она попыталась еще что-то спросить, но погрузчик взревел. Она опять отскочила. Водитель снова высунулся из кабинки.

– Чего? – переспросила Розка с надеждой.

– Ноги не переломай! – крикнул водитель. – Ишь ты, каблучищи какие.

* * *

Розка из-под руки глянула в сторону моря, белого и сверкающего. Грузовоз у пятого причала казался вырезанным из черной бумаги. Над головой истерично вскрикнула чайка.

Вообще-то, чаек принято любить. Они отблескивают серебром и сталью в воздухе и пляшут на волне, как поплавки. Чайки романтичны.

Розка в чайках разочаровалась.

Как раз этим летом одну отдыхающую на надувном матрасе унесло волнами, и чайки до кости расклевали ей руки. Они пытались добраться до глаз, но та заслоняла глаза руками. У Розки в душе навсегда осело горькое чувство. Как будто ее обманули.

Бетонка внезапно кончилась; пришлось сойти на раскаленный гудрон, и острый каблук тут же увяз. Розка выдернула его и торопливо оглянулась – не смотрит ли кто. Крыши складов и ремонтных мастерских сухо отблескивали на солнце, море, казалось, шуршало рыбьей чешуей.

Вдруг, внезапно, стало очень тихо. Иногда так бывает, в самом конце лета. Воздух делается прозрачен и пуст, каждый звук словно подвисает в нем, отдельный и очень отчетливый. Длится это всего лишь краткий миг, потом застывший мир трогается с места и в усиливающемся лязге и грохоте набирает скорость, скользит, катится с вершины огромного хрустального шара…

Тогда наступает осень.

Из трещин в асфальте торчали пучки сухой травы. Рельсы вдруг возникли у самых Розкиных ног и ушли сверкающей колеей вниз, к причалу. Розка вздохнула и двинулась следом, мимо стендов с плакатами по технике безопасности. На миг она остановилась, завороженно рассматривая стоящего под грузом нарисованного рабочего; тот ковырял в носу, и Розке показалось, что на ковыряющей руке шесть пальцев. Она поймала себя на том, что тянет время, еще раз вздохнула, поправила на плече ремень сумочки и пошла дальше.

Низенькое одноэтажное строение пять-пятнадцать «А» (номер выведен бурой краской на розовом боку) действительно притулилось за складом пять-пятнадцать. Пупырчатая штукатурка местами отвалилась, немытые окошки забраны решеткой-солнышком, у двери табличка «СЭС». Дверь закрыта. Звонка нет.

Розка подумала немного, примерилась и стукнула ладонью по нагретому дерматину. Звук получился как если бы от пощечины – ощутимый, но короткий. Никто не отозвался. Розка потопталась на порожке, зацепилась каблуком за пыльный выгоревший половичок, отцепилась, еще раз оглянулась, не смотрит ли кто, и потянула дверь на себя.

Поморгала, привыкая к полумраку. На самом деле здесь было не так уж темно – под потолком горела лампочка в проволочном каркасе, а в торце коридора солнце просачивалось сквозь розовую в горошек, выгоревшую занавеску.

В коридор выходило только две двери. Она заглянула в первую – там посреди комнаты стоял длинный стол и штативы с пробирками, как в школьном кабинете химии. Остро пахло реактивами. Тетка в белом халате, заляпанном желтым, что-то сосредоточенно мешала стеклянной палочкой.

– Вы к кому? – спросила тетка равнодушно.

– К Петрищенко. – Розка вновь покосилась на мятую бумажку. – Елене Сергеевне.

– Нет. – Тетка не отрывала взгляда от пробирки, жидкость в которой начала медленно розоветь. – Это вам в СЭС-два… Следующая дверь.

Следующая дверь тоже была обита дерматином. Над дверью прибита подкова. Веселые люди тут работают. Розка опять на всякий случай шлепнула по дерматину и, услышав приглушенное «открыто», шагнула внутрь. Комната скучная, крашенная бледной зеленью, самое уютное место боком к окну занимал стол, над которым висел календарь с пушистым котенком… Пробирок нет, и то хорошо. Молодая женщина в пергидрольных кудряшках обернулась и уставилась на Розку голубыми глазами – точь-в-точь как у котенка на календаре.

Розка вдохнула поглубже:

– Елена Сергеевна, здравствуйте, я вот тут… вам должны были позвонить… ну, от Льва Семеновича… тут…

– А! – сказала голубоглазая. – Елена Сергеевна там, солнышко. – Она пухлой белой рукой неопределенно махнула в сторону боковой стены – там была перегородка и тоже дверь. – Иди-иди, лапушка. – Руки женщины мелко зашевелились, и Розка сначала испугалась, потом поняла, что та что-то вяжет под столом, розовое и пушистое… – Только постучи сначала.

Розке почему-то стало отчетливо неприятно, хотя она никак не могла понять, в чем состоит ее, Розки, обида. Розка вообще обижалась очень легко, переживала молча, а потом жалела, что вовремя не подобрала гордый и остроумный ответ.

В крохотном кабинете за перегородкой, перерезавшей окно пополам, половину пространства занимал потертый письменный стол; под стеклом старая черно-белая фотография толстой девочки. Еще были сейф, крашенный бурой краской, и маленький столик у окошка, на котором стояла пишущая машинка в чехле; два стула и фикус в кадке. Розке тут не понравилось.

Особенно ее раздражали календарь Морфлота с парусником, прорезающим бурное море, и бледный коралловый куст на столе, прижимающий бумаги. Эти предметы говорили ей, Розке, о том, что где-то есть замечательные места и смелые, яркие люди, но отсюда до них было так же далеко, как, скажем, от поликлиники Приморского района, где работала тетя Рая.

* * *

И Петрищенко ей не понравилась, хотя она была не пухлая и голубоглазая, а, напротив, высокая и костистая. И старая – лет под сорок. Серый костюм джерси, белая блузка.

– Да? – Петрищенко пошарила рукой по столу, надела очки, и глаза ее сразу стали маленькими.

– Это… – опять завела Розка. – Елена Сергеевна…

– Да, – устало повторила Петрищенко.

И ноги у нее наверняка большие, злорадно подумала Розка…

– Я вот тут… от Льва Семеновича… Он вот тут… Потому что…

– А… – Петрищенко несколько оживилась. – По поводу трудоустройства?

– Ну… да.

Розка подавала на романо-германский. Все родственники хором говорили, что это безумие, туда без блата не сунешься, даже взятку без блата не возьмут, сказал Лев Семенович, но Розка опрометчиво верила в свои языковые способности…

На семейном совете решили, что Розке лучше поработать и подавать на вечерний, все-таки девочка, не мальчик, ничего страшного, но с работой по профилю возникли проблемы. Был призван Лев Семенович – мамин родственник, двоюродный брат что ли. Лев Семенович гарантировал, что Петрищенко даст направление, а с направлением она почти гарантированно поступит, а потом, может, так и осядет при пароходстве; там, сказал Лев Семенович, есть возможности для роста.

Кажется, и Розка Петрищенко не понравилась. Мама права, надо было надеть ту, ниже колен.

– Мы хотели мальчика, – сказала Петрищенко недовольно.

Розка молча пожала плечами. Ее мама тоже хотела мальчика. А получилась она, Розка. Что уж тут поделаешь.

– Хотя бы английский знаете?

– Трехгодичные курсы с отличием, – дважды соврала Розка. – При Доме офицеров, лучшие в городе, между прочим.

– Здесь судовые документы, – сухо заметила Петрищенко. – Грузы… накладные… терминология…

– Ну, я… освою.

– На машинке печатать умеете?

Машинка под чехлом – Розка успела разглядеть – была новенькая электрическая «Ятрань».

– Ага, – сказала Розка, заглядывая Петрищенко в глаза. Ничего не поймешь, стекла очков отблескивают.

– Сколько знаков в минуту?

– Чего? – удивилась Розка, бойко печатавшая двумя пальцами.

Та скорбно кивнула, словно подтверждая – иного она и не ожидала. Розка украдкой вытерла ладонь о юбку.

– Родственники за границей есть?

– Откуда?

Розка уже готова была сказать, что она – круглая сирота, и сама в это поверить.

– Поймите, девушка, – печально сказала Петрищенко, – у нас, в общем-то, режимная контора…

Лев Семенович насчет режима предупреждал. Режимных предприятий, Розочка, говорил он, вообще гораздо больше, чем кажется, и СЭС в том числе, потому что – а вдруг холера? Или чума, не приведи господи, или еще что… а вообще любая работа, связанная с языком, режимная, а ты как думала?

– А эти… горничные, которые на заграницу? – спросила тогда Розка.

– Ты что, – сказал Лев Семенович, – маленькая? Какие они горничные?.. Но здесь, деточка, – сказал Лев Семенович, – на что подписываешься, то и получаешь… Поработаешь несколько лет с бумагами, освоишь терминологию, а там подумаем, что с тобой делать… тебе же спешить некуда, да и режим тут… вегетарианский, можно сказать, хи-хи…

Из чего Розка заключила, что он тоже слушает радио «Голос Америки», там недавно передавали воспоминания Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Люди способны удивлять, даже такие, как Лев Семенович.

Петрищенко опять вздохнула и встала из-за стола. Розка потянулась за ней, отметив, что из-под юбки-четырехклинки у Петрищенко выглядывает кружевная комбинашка.

Голубоглазая по-прежнему сидела у окна, правда вязанье куда-то делось; впрочем, Розка увидела, что из ящика стола торчит розовая мохеровая нитка.

Пахло от голубоглазой, как в парфюмерном отделе универмага. Даже воздух стал липким.

– Вот, Катюша, – печально сказала Петрищенко, – секретаря прислали.

– Опять девочка? – Выщипанные бровки Катюши полезли вверх.

– От Льва Семеновича, – пояснила Петрищенко.

Катюша молча окинула Розку взглядом бледных выпуклых глаз.

И задвинула боком ящик стола так, что розовая пушистая ниточка совсем исчезла из виду.

Воцарилось молчание. Потом Петрищенко вздохнула и сказала:

– Бумаги при тебе?

– Ага, – жизнерадостно ответила Розка, – паспорт и аттестат.

Она втайне надеялась, что не подойдет. Она была глубоко разочарована.

– Ну, так неси в кадры. Трудовую оформишь, приходи.

– А долго оформлять?

– Недели две-три. Тебя как зовут, Роза, да? Это, Роза, серьезная работа. Так быстро дела не делаются.

Прав был Лев Семенович, уныло подумала Розка, везде, где язык нужен, проверяют…

– А в кадры – куда?

– Наверх, в пароходстве. С башенкой такое здание, зелененькое. Еще якорь перед ним. Спросишь на вахте.

– Спасибо, – вежливо сказала Розка.

– И в следующий раз, пожалуйста, – сказала Петрищенко, и на шее ее появились красные пятна, – оденься поскромнее. Это же порт.

* * *

Новую жизнь надо начинать в новой одежде. Под это дело Розка выцыганила себе пальто джерси, ярко-зеленого цвета. Оказалось, оно чуть маловато и топорщится на талии, но Розка не позволяла такой мелочи испортить себе удовольствие от новой вещи.

У крыльца строения пять-пятнадцать «А» сидел на корточках парень в брезентовой робе и курил, заслонясь от ветра. Он поглядел на Розку, помахал рукой, отгоняя дым, и подмигнул ей.

Розка пожала плечами и величественно прошла мимо, но опять зацепилась о половичок. Она оглянулась, но парень уже и не смотрел в ее сторону. Розка что-то пробормотала себе под нос от неловкости и боком забралась внутрь. Вкрутили еще одну лампочку в коридоре, в конторе на подоконнике отращивало деток чахлое каланхоэ, на календаре рыжий котенок сменился серым, Катюши не было, а в углу стоял тот самый столик с «Ятранью», из кабинета, и чехол был снят.

Дверь в кабинет была открыта, и Петрищенко, увидев Розку, кивнула.

– Вот и хорошо, – сказала она и стала выбираться из-за стола.

Для этого надо было отодвинуть стул к стене и обойти стол. Но Петрищенко не поленилась. Она вышла к Розке и похлопала ладонью по пишмашинке:

– Специально для тебя переставили.

Розке стало неловко. Она представила себе, как Петрищенко с Катюшей, кряхтя и задевая за косяк боками и задом, тащат столик из кабинета…

– Это теперь твое рабочее место.

– Ага, – уныло сказала Розка.

– Ну вот и приступай, – доброжелательно сказала Петрищенко. – Протоколы видишь? Их надо пронумеровать и подшить.

Она уткнула ноготь в облезлом розовом лаке в кипу бумажек рядом с машинкой:

– Чтобы последовательно были, по дате. А вот в эту книгу внести номер протокола, дату и судно. Тоннаж, порт приписки, все такое. Там уже есть, посмотришь. Если в протоколе на английском, переведешь. А то запустили все, сил нет.

– Ага, – опять согласилась Розка. – А печатать?

– Что печатать? – рассеянно переспросила Петрищенко.

– Откуда я знаю что.

– Пока не надо. – Петрищенко подумала и налила в каланхоэ воды из кружки.

– А переводить?

– Я же сказала. Если в протоколе на английском, тогда переводи. Только название судна сохраняй.

Розка вздохнула, подвинула стул и села. Ей стало совсем грустно. Если не надо печатать, зачем ей полстола заняли этой дурой? Тем более печатать она, как ни странно, любила. Если машинка была механическая, Розка с такой энергией лупила по клавишам, что они гудели и цеплялись друг за друга. А электрическая вообще класс, чуть дотронешься, и она уже работает. И при этом теплая и урчит, точно кошка.

Она придвинула кипу заполненных бланков. Лесогруз «Бирюса». Столько-то кубометров леса. Зерновоз «Тимур Фрунзе». Пшеница сортовая. Легковые автомобили «лада», экспортный вариант. Лиловый штамп «Санитарная инспекция № 2». Подпись и дата. Еще штамп. Еще подпись. Розка, чтобы не перепутать, нумеровала бумажки соответственно дате – карандашиком в верхнем правом углу – и подкладывала под зажим в папочку. Одну за другой.

– Корабли постоят, – бормотала сквозь зубы Розка, – и ложатся на курс… Но они возвращаются сквозь непогоду…

Машинистка приравнивается к рабочему, сказал Лев Семенович, в трудовой книжке так и будет написано «рабочий», для анкеты это хорошо. С такой анкетой, может, и проскочит… И скажи спасибо, Эммочка, что она у тебя не захотела на востоковедение. Дочка Майи Владимировны захотела на востоковедение, золотая медалистка, прекрасная анкета, придраться не к чему, так ей пришлось пять лет у станка оттрубить и попутно комсоргом – за рабочую путевку.

Красивая, насыщенная жизнь опять отодвинулась куда-то в неопределенную перспективу. Осталась кипа бумажек, на некоторых отчетливо виднелись бурые круги, – видно, чашку с чаем ставили.

– «Оil tanker» – «нефтеналивной танкер», – прикусив кончик языка, переводила Розка. Потом задумалась, занеся ручку над пустой строкой, неохотно встала и заглянула в кабинет. – Елена Сергеевна, а «displacement» – это что такое? Порт приписки?

– То же, что и «tonnage», – сухо отозвалась Петрищенко, занятая какими-то своими унылыми делами. – Водоизмещение. «Порт приписки» – это «registration».

– Спасибо! – громко и вежливо сказала Розка и опять уселась на стул, поджав под себя ногу.

Crew – это команда, это я знаю, бормотала про себя Розка. Дисплейсмент это сволочное так похоже на порт приписки, это же надо… Ладно, тогда получается, порт приписки – Кувейт. Ну и фиг с ним.

Большей частью поперек штампа «Санитарная инспекция № 2» была приписка шариковой ручкой по-русски: «Посторонних объектов не обнаружено». И подпись. Только к кувейтскому подколота бумажка – «Заражение третьей степени объектом Д-8. Объект обнаружен и уничтожен. Команда отправлена на профилактический осмотр и восстановительные процедуры на МБМ». Наверняка какие-нибудь мухи, подумала Розка, личинки песчаных мух. Они откладывают свои яички в теле человека, и, скажем, палец, а то и вся рука постепенно превращаются в гниющую, шевелящуюся массу. От воображаемого зрелища ее передернуло.

Сзади хлопнула дверь. На Розку пахнуло сладким липким запахом; Катюша стянула плащик-болонью, повесила на рогатую вешалку. В комнате сразу стало душно.

– А, вот и наша Розочка, приступила наконец. – Катюша раскрыла сумку, усеянную капельками дождя, достала кулечек с карамельками. – Давно пора. На, угощайся. Держи, держи… кушай.