Текст книги "Нора Баржес"
Автор книги: Мария Голованивская
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Ты что больше всего любишь? – спросила Нора просто для заполнения паузы, но при этом демонстрируя Павлу свою прежнюю заинтересованность в нем.
Я люблю наслаждаться женщиной, глядя на море.
Они уже три недели жили без Анюты, Павел расслабился, позволял себе шутить фривольно, сажать Нору к себе на колени, как он делал когда-то еще до рождения дочери, и с громким чмоканьем целовать в губы.
Господи, – охнула Нора, – когда же ты успел полюбить это? Мастурбировал пионером в Артеке?
Он не стал рассказывать, как они с Майклом ездили в Сочи, отдыхали там в старинном сталинском санатории с девочками, которые оказывали им услуги сексуального характера на больших белых балконах. Девочки ласкали их, а они сладко предавались всей полноте ощущений, глядя на гуляющую внизу под балконами морскую волну.
Это было тогда тотальное превосходство над миром.
Это было тогда мужское величие, кончиком своей крайней плоти словно приподнимающее, вздергивающее за макушку весь мир и ставящее его на место.
Это тогда был сладчайший из оргазмов и сильнейшая из свобод.
Он прекрасно помнил холодное и красивое личико его тогдашней – на три дня – девчонки. Она как две капли воды напоминала Эммануэль Синье, молоденькую жену Романа Полянского, которую он так удачно развратил за считанные годы. Она прекрасно работала, почти не говорила, чтобы не выказывать своего провинциального акцента, ела только зелень, Павлу даже становилось не по себе, когда он представлял себе, что творится в ее бедном желудке, наполненном пережеванной травой и вечным мартини.
Он всегда была на высоченных каблуках: на балконе, в спальне, ванной, на пляже, изящно валяясь рядом с ним на ароматном кипарисовом лежаке.
Подумав секунду над этим ответом, Нора встала с дивана, куда присела на секунду передохнуть, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.
Ты опять куришь?
Я не понимаю, почему у тебя не получается всегда так точно и красиво изъясняться, так смело. Она сказала это почти искренне. Но, конечно, в первую очередь, чтобы польстить.
Он улыбнулся.
Он почувствовал тепло. Она – холодную волну, которую всегда вызывала в ней даже малейшая неискренность.
Мы опаздываем.
Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами.
Он приготовился ждать и не нервничать.
Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.
Через 4 часа самолет в Палермо. Они еще никогда там не были, Кремеры переехали туда несколько лет назад, и они пока что так и собрались навестить их. Не было особой нужды. Она, конечно, пойдет по шмоткам! Италия же! Он стерпит, пойдет с ней и Анютой. Он будет хорошим папой, хорошим мужем, который стоит на пороге новых романтических отношений с молодой любовницей, но он верен себе, семье, дочери. В конце концов, в Италии все не так дорого. Это уже не будет соревнование в равнодушии, как в Другом Городе. Он будет великодушен, он же победил ее. Он зажал ее теперь, прищучил, она теперь кисочка и будет с ним мур-мур-мур. Он знал, что станет восхищаться Палермо, станет уважать его за древности и красоты, будет примерным примитивным туристом, будет послушно ходить с раскрытым ртом, испускать восторги, злить этим Нору. Будет по-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражать восхищение. Теперь он завоевал право быть собой.
В Палермо не будет ветра.
Ничто не будет продувать мысли.
Богатство натуры и ее разнообразие, как и полное отсутствие и первого, и второго, возбудит чувства, включит воображение. Но в этот раз уже без изысканности и аристократизма, щекочущих нервы. Здесь будет оргазм с видом на море, он знает это, он предчувствует его. Он заставит Нору, полную противоположность Эммануэль Сенье, помочь ему, поработать на него. Она станет отдаваться ему лучше, чем в Других Городах, когда он брал ее, примеряющую шмотки, одним махом в коридоре их крошечной квартирки, под гул накатившей шоппинговой волны, просачивающийся сквозь тонкие стекла с улицы. Прямо перед зеркалом, она позволяла ему, это был их ритуал – еще раз и еще – до самого отъезда, но в остальное время они ходили по улицам как немые тени друг друга, она курила, он, как петух, вертел головой.
Докурила. Не глядя на него, с телефоном в руке прошмыгнула в ванную.
Как несколько месяцев назад, когда победительницей была она.
Он кричит посреди комнаты, хрипло, но уже без пули в животе.
Норик, передавай привет, скажи, что выставку сделаем, каких еще не было!!!
Он вдруг вспомнил свой тогдашний крик – сука, сволочь, сволочь! С кем ты крутишь, кому ты строчишь эти писульки, рыжей шлюшке, девке копеечной?
Он сладко потянулся.
Пошел к ней в ванную.
Вынул из руки телефон.
Обнял.
Прищурился от радости, которая называется «Мое. Все мое».
Какого хрена эта Нина заполучила такого мужика, а не я, не я, думала в этот момент Нора. Ее брало зло от мысли, что вот сейчас они приедут, и Нина, такая благодетельница, станет принимать их, хвалиться и этим гостеприимством, и полной чашей, и своим великотерпением, и породистой тернистой жизнью, а она, Нора, приедет со своим неотесанным кобелем и будет в таком проигрыше перед ней…
Кремер скорее под стать ей, Норе, настоящей еврейской девочке – и тонкой, и умной, и знающей подсказки. И профессией своей, и сексуально уж она бы сумела удружить Кремеру, а он уж так не рыскал бы по борделям после жиденьких супов своей великомученицы Нины.
Она конъюнктурно подставляла ему, Паше, и щечку, и лобик, злясь на Нину за то, что та живет на ее месте, носит ее платья, сидит на ее стульях, а теперь даже и воспитывает ее дочь.
Давай заберем Анюту назад, – глухо попросила она Пашу.
Он обнимал ее теперь больше по-отечески.
Успокойся, мы же едем к ней, соскучилась, да? Норочка, соскучилась?
Она чувствовала в Нине не только бесплатного пассажира, вскочившего в поезд ее жизни и вытолкнувшего ее, у которой было право ухать. Она чувствовала в Нине своего главного обвинителя, серую бесцветную тварь, питающуюся серым мозговым существом и Кремера, и ее самой.
А что ты думаешь о Нине? – спросила она Павла.
Что он думал о Нине?
Творческому человеку в самый раз, – не думая, сказал он, – зачем ему живая жизнь вокруг, у него же она – внутри!
Какой же он все-таки дуралей!
Ее иногда забавляли его высокопарные наблюдения и как бы острые суждения, она даже иногда находила их трогательными, эффектными даже, но никогда – глубокими.
Мы опаздываем, – мельком сказала Нора.
Мы уже спешим, – пошутил он.
Лица Караваджо, чайки и шайки, весенняя портовая жара, но без духоты, русская радость при встрече, бессистемная, гостеприимная еда.
Они уселись сразу же, как приехали, еще даже не разобрав чемоданов, на большой веранде с видом на город, увитой и уставленной расцветающей зеленью. Конечно же, в плетеные кресла за круглый стол, пахнущий базиликом, темно-зеленым оливковым маслом, сияющий прекрасной буйволиной моцареллой и пармской ветчиной.
Нина хлопотала, Нора сидела, словно проглотивши жердь, не проливая ни капли подружкиной солидарности в сервировке чужого стола. Впрочем, это было ее обычной манерой, хорошо известной в узких кругах, поэтому никто и не рассчитывал, что она ловко подхватит чайник или примется собирать пустые тарелки с объедками со стола.
Кремеры принимали старомодно, не кичась никакими заграничными приобретениями, радушно и хлебосольно. По-весеннему поспешно опустился ароматный вечер под разговоры об итальянской жизни, готовящейся в Москве выставке, последних книжных новинках.
Пришла Анюта. Сама не своя.
Как будто совсем итальянка, но с английским акцентом в мимике и суждениях.
Как ты, девочка?
Норин вопрос скользнул по лицам присутствующих как бритва.
Холодно, отстраненно, безнадежно. Ей именно от этого и плохо: от холода, отстраненности, безнадежности. Мир вокруг Норы скрипит, ничто не смазывает движения его отдельных частей – ни эмоция, ни имитация ее.
Девочка старательно расцеловала папу, маму, подошла к Нине с вопросами, явственно демонстрирующими, что теперь мать – она, Нина.
Кремер это почувствовал, поранился за Нору.
Норочка, пойдем, я тебе покажу мою мастерскую и новые работы.
Почему только Норочка? Павел поднял две брови сразу.
Павел, Нина и Анюта остались на веранде, Анюта жадно ела, ловя на себе умиленные взгляды взрослых.
Кремер и Нора молча поднялись по белой винтовой лесенке куда-то наверх, в круглую стеклянную студию, он учтиво пропускал Нору вперед, отдавая ей должное как даме, Нора любезно принимала это чуть неловкими нервными, но отчетливо женственными движениями.
Что у тебя? – несколько раз повторил Кремер.
Врубель и ты, – улыбнулась Нора. Его опознаем, тебя признали. Каталог твой, ты же знаешь.
Он обнял ее за плечи.
Тебе нравится этот натюрморт? А этот вид на крыши Палермо?
Она как будто пряталась в его объятиях.
Очень.
Что там у вас приключилось из-за моей выставки?
Павел хочет соблазнить девушку, с которой я дружила, сама не знаю, почему. Людям почему-то нужно есть друг друга заживо. Никак не хотят сначала умертвить…
Некоторые хотят, – неловко пошутил Кремер.
Нора улыбнулась.
Кремер прищурился.
Почему когда-то я не женился на тебе, а вместо этого дал свою квартиру, чтобы ты там крутила роман с этим балбесом, этим балагуром и болтуном? – вздохнул Кремер.
Нора улыбнулась: Мне жалко, что так вышло.
Что я могу для тебя сделать?
Кремер очень хотел как-то развернуть ход событий. Ему страстно хотелось в этой истории не быть просто мясом, которое выставляют, запихивают в каталог, пускай даже прекрасные норины пальчики, он хотел быть фигурой.
Ты, правда, хочешь мне помочь?
Нора прищурилась.
Кремер улыбнулся:
Очень.
Они поцеловались.
Она подумала, что вот так и надо бы: Палермо, другая Анюта, доля жены первого русского художника.
Они поцеловались еще раз.
Он сорвался внутри с Ниночкиного крючка, как срывался всякий раз, дотрагиваясь губами до настоящей женщины.
Ну почему он должен жить с этой машиной, с этим роботом жены?
Помоги мне с Риточкой, – попросила Нора, – ты же не хочешь, чтобы этот простолюдин сделал мне больно?
Кремер кивнул.
Завтра позову в гости лучших здешних критиков и реставраторов, хочешь? Для того, что они составили тебе общество. А то совсем соскучишься с нами!
Нора кивнула.
Прислонилась лбом к его пахнущему олифой плечу.
Риточка не знала, кому из них позвонить или написать.
На всякий случай, решила написать Норе.
«Так давно не видела тебя толком, так пусто без тебя. Приезжай, приходи, будь».
Тут пришло послание от Риточки, – спокойно сказала Нора Павлу, вернувшись на веранду, не пойму, кому из нас оно предназначалась.
Павел пробежал глазами послание в окошечке Нориного телефона.
Разберемся, – улыбнулся он, с силой посадив Нору к себе на колени, чуть, казалось, не переломив ее пополам, и пошутил в сторону заметно погрустневшего после визита в мастерскую Кремера:
Петя, напишешь наш семейный портрет? Мы ведь тоже в своем роде натюрморт!
Риточка заразилась. Было понятно, что не насмерть, что в ней просто острая инфекция, которая, пощупав организм на прочность, отступит. Но покамест ее лихорадило, она металась от мысли к мысли, от плана к плану, от одной галлюцинации к другой.
Риточка заразилась от Норы ее тяжестью, беспокойством, виной, страхом будущего.
Кто-то сказал ей, и она запомнила: «Если ты чувствуешь вселенскую тоску, это означает, что какой-то мерзавец или негодяй просто обидел тебя». Все так. Она ясно понимала, что все получилось плоховато, но такая тяжесть и смятение посетили ее, легкую нравом, впервые в жизни.
Ее медные кудряшки уже не кудрявились как прежде, а ореховые глаза при вечернем освещении казались просто карими.
Это были симптомы болезни. А еще глухой вместо звонкого смех, бледность щек, пробравшаяся в дом некрасота на столе, подоконнике, полочке в ванной. Некогда чудно развалившийся на белой скатерти завтрак, перепрыгнувший в ее светлую комнату прямо с поблескивающей журнальной картинки, захрял, чашка пролила кофе, сыр пошло вспотел и скрючился, некогда малахитовые листья салата стали прикидываться вялыми столовыми салфетками – весь ее некогда искрящийся, как она сама, мир стал отчего-то издавать затхлый запах, преобразовывать радость в усталость, застревать на полкартинке, когда разворачивающееся в нем действие оказывалось хотя бы чуть-чуть интересным.
Она попросит Нору об услуге.
Она наплетет ей невесть что, чтобы оправдаться.
Она будет очень хорошо готовить выставку.
Она станет нейтрально общаться с Павлом.
Или все то же самое, но со сменой имен: попросит Павла, станет нейтрально общаться с Норой.
Или, может быть, вообще снести на свалку этих скрипунов, половить кого-то полегче, посвежее, пускай даже и с меньшим весом и размахом крыльев? Зачем ей сдалось это старичье?
Что ей вообще от них надо?
И от этой чумной работы? Она так устает от подготовки фальшивых праздников, это забирает у нее столько сил и радости!
Может быть, все-таки нужен муж, дети?
Благородный иностранец, врач английских кровей.
Страстный итальянец, обладатель густых бровей.
Авантюрный марокканец или просто умный еврей.
Риточка болела.
В конце концов, это они, эти старые-чужие, втянули ее, чтобы оживить себе кровь.
Они уже завяли друг от друга, и они придумали себе игру в нее, Риточку.
Они вытрутся ею, они положат в нее свой хлам, они закапают ее свежую кровь себе в глаза и нос, как наркотик, и выпросят у боженьки себе еще чуточку кроводвижения, еще чуточку воздухоплаванья и другого spa, которые должны быть дарованы только молодым, чтобы у них была возможность достать из себя Судьбу.
Эти двое, думала Риточка, уже приготовлены Судьбой, на них уже и ценник, и бирка с местом назначения, так вот почему, вот почему они воруют у меня мою молодость, они просто хотят выкрасть из меня еще чуть-чуть свежего неба!
Ей позвонил Кремер.
Давно хотел лично, – выдохнул он в трубку. – Тут о вас говорят так комплиментарно. Поможете мне прилично выглядеть на Родине?
Для маленького устроителя праздников из маленькой праздниковой конторы звонок такого гиганта был большой честью.
Потом ей позвонил Павел. Сказал заговорщески:
Выставка будет, ничего тормозить не надо, наоборот, надо ускориться.
Для маленького устроителя праздников из маленького праздничного агентства звонок такого богача был большой честью.
Вдохновленная участием Кремера в интриге и его подставным звонком, прикрывая надорванную и заплеванную душу маленькой смуглой ладошкой, ей позвонила и сама Нора:
Ну как ты, девочка?
Риточка болела. На работе ее гладил Андрюша, она исправно рассказывала ему о благоприятной суете вокруг прожекта, который грозился озолотить контору, но она уже не сверкала, а Андрюша гладил ее уже не сверкающую, потому что она принесет ему не только куш, но и сто душ, то есть известность, а это для маленькой конторы с маленькими устроителями – настоящий гешефт.
Риточка все время вспоминала, что никогда раньше не хотела ничего. От этого искрилась и была такой легкой. Как ночное казахское небо. Как дневное казахское небе, без ветерка и облачка. Она хотела только пить наэлектризованный городской воздух с неоновыми трубками вывесок и рекламы, мчаться со скоростью ветра под музыку из автомобильных динамиков, ласкаться ко всем и чувствовать чудодейственную власть своей отмычки.
Но ее заразили, меня заразили, повторяла она в лихорадке, втянули в свое паучье дело, в свое тянучье дело.
Может быть, тогда попытаться умыкнуть Кремера и насолить им всем? Для девушки на выданье каждый парень чем не жених?
Вы говорите, гомосексуализм? – Нина подняла одну бровь, затем вторую, не в силах выбрать, какой из двух бровей она должна отработать эту тему. – Здесь в Италии он не вызывает никакого интереса. Это не вещь, не суть, не явление, не феномен, – неумело скаламбурила она.
Анюта слушала разве что не разинув рот.
Нора сидела рядом с ней, купив ей в этот волшебный итальянский весенний день и сумку, и юбку, и свитер, и брюки, и гладила ее по спине, одновременно ласково и отстраненно, словно в находясь в глубокой медитации.
Тему гомосексуализма за этот прекрасный вечерний чай принес Кремер, за круглый стол, под низкий тряпичный абажур в мелкий цветочек с кистями, к варенью из айвы… Он решил написать пару античных сюжетов и раздумывал над Нарциссом.
По-моему, гомосексуализм – это что-то лишнее, – усмехнулся Павел, поглядывая на Анюту, – какая в нем радость для нормальных людей? Даже как рекламный ход – и то лишнее, – поразмыслив добавил он.
Нина передумала умничать, в конце концов, почему бы ей не поддержать тему, для нее самой совершенно безопасную. Ну, увлечется Кремер гомосексуализмом, влюбится в какого-нибудь натурщика и что? Куда лучше, чем в натурщицу!
Это такой виток развития, – добавила она, закончив внутреннюю работу по этому поводу, – он необходим, чтобы от него оттолкнуться и идти дальше. Плыть, плыть, не идти.
У меня такие друзья есть, – с гордостью констатировала Анюта.
В Москве или в Италии? – с неподдельным интересом поинтересовалась Нина.
И там, и там, – хихикнула Анюта, – они везде есть!
Отчего-то все молча посмотрели на Нору.
Сразу после горячительной и защитительной речи Кремера, что это и есть настоящая страсть, которая объединяет не разное, а идентичное, тем самым подчеркивая его идентичного, значимость.
Это не так, – спокойно сказала Нора, – это разное. Одинаковое не притягивается. В таком союзе ты как будто добираешь то, чего у тебя нет. Другое.
А что у твоей Риточки другое? – внезапно спросила Анюта – не нарочно, а просто любознательно.
Кремер принялся стучать ложкой о свой стакан, засунув глаза на дно к чаинкам, он принципиально пил чай из стакана с подстаканником, правда, работы Фаберже.
Павел начал срочно рыться в мобильном телефоне, пытаясь спрятать взгляд в расщелины между телефонными номерами.
Нина икнула.
Понимаешь, девочка, – спокойно, но очень тоненьким голоском проговорила Нора, – у нее был красивый и радостный смех, а я совсем не умею смеяться.
Норе сделалось очень больно.
Это Риточкин смех зазвенел в ее ушах, она вспомнила ее ореховые глаза и волшебную легкость, которая выпархивала от каждого ее прикосновения к миру.
Ей было нестерпимо больно от того, что она победит этих деревянных и оловянных людишек, и опять останется одна среди холода и скрипа.
У нее внутри шелушилось каменистое дно иссохшей любви, червивелись некогда золотые слова нежности, у нее внутри рос труп, пока что не занявший все, но отчаянно стремившийся к этому.
И к тому же она взаправду не умела смеяться. Когда что-то казалось ей забавным, она лаяла или выла, приучив окружающих к тому, что эти отвратительные звуки и есть ее смех.
В посещении Анюты Анюты и не заметили. Гладили, трогали и целовали, показушничали любовью. Павел вообще не очень-то умел с дочкой на людях, все выходило как-то неловко да не к месту.
Нора увлекала его своим вниманием, он отвел ее в магазины, купил для проформы пару свитеров, парился в креслах, покорно выпивая иль каффэ, иль каффе, иль каффе. Ему даже сделалось нехорошо в бутике «Два голубка» – так он ненавидел этих владельцев-пидоров, злостных вымогателей и обманщиков его жены.
Он исполнил партию любящего мужа, который покорно тащит по Италии гигантские картонные пакеты с одеждой вслед за своей взбудораженной женушкой из России, почти что идеально. Он не жался, он решил привычно не страдать от ее необузданных трат.
Он дал денег Анюте, которая в ответ на глубинное невнимание и извечную занятость родителей выяснением своих отношений – не важно, прекрасных или гадких – даже не сказала ему спасибо.
Он выторговал у Кремера хорошую картину в подарок. Должен же он был за свой вклад в его выставку получить компенсацию? Взял рефлекторно, по-волчьи, лучший кусок холста с толстым слоем масла.
Они, конечно, вечно соперничали. Кремер – служивший настоящей высокой цели, и Баржес – временщик, торговец-мошенник, пролезший в щель между эпохами на правах вредного насекомого. Конечно, Паша считал его бездарным. Конечно, Паша констатировал, что лучше мыть полы, торговать обносками, чем имитировать, уподобляясь электрическому камину, огонь, который на самом деле не горит.
Конечно, Кремер констатировал, что в молодости все прощал Паше за его внешнюю красоту, а потом просто терпел его из-за Норы.
Они обменялись подспудными колкостями.
Как обменялись ими и Нора с Ниной, угасающей на глазах от вида и размера нориных пакетов с одеждой.
Здесь столько и такого никто не покупает, – вздыхала Нина зло. По этим пакетам сразу узнаешь русских.
После того, как Нора и Павел улетели, еще несколько недель все эти впечатления рикошетом ударяли по Анюте.
Зачем мы взяли эту невоспитанную дурочку в свой дом? Думаешь, нам кто-нибудь спасибо скажет? – говорили они по очереди друг другу, по очереди же находя друг у друга привычное утешение в благородстве своих помыслов и деяний.
Анюта страдала, плакала от неприятного эгоизма родителей, отталкиваемая Ниной, она грезила о Галине Степановне, которой иногда посылала письма с маркой. В этот раз, в отчаянье обратить на себя внимание родителей, она передала ей с Норой подарок: яркий итальянский шелковый платок с изображением Вавилонской башни работы Брейгеля, набор носовых платков с городами Италии и коробку отменного молочного шоколада.
Но прежде чем прилететь, вернуться, ступить на мраморный пол подъезда, на серый ковролин скоростного шестицилиндрового авто, прежде чем подарить Вале плитку шоколада, прежде чем закурить, откликнуться и не откликнуться на телефонные вызовы, они летели в брюхе железной птицы, чей полет отрезает, словно ножом, одну историческую географию от другой, одно иль каффэ от другого, одно словоблудие от другого.
Они летели, каждый с трудом, надрываясь от груза и бремени плохо переваренных мыслей, забивших душевные воздушные протоки, синевато-лиловые капилляры. Он, прикрывая глаза, порыгивал побежденной Норой, терзаниями из-за Анюты, его воображение будоражило плохо скрываемое раздражение Кремера, что вот он, Павлик-кораблик, балагур и растиньяк, так удачно вывернулся, так разрумянился, что теперь небрежно башляет за развеску его картин в галерее и пару бокалов шампанского для всякой шушеры. Близкая близость с Риточкой щекотала ему нервы, все правильно, подсказывала ему его мысль на первом вираже размышления, если бы мужики не могли взять свое, то «ихнее» брали бы бабеночки, и берут уже некоторые. Но он не слабак, он еще держит территорию под своим контролем.
У его мыслей не было начал и концов. Они сновали в его голове одними туловищами, он не мог нащупать ответа на вопрос, почему Нора, почему Кремер, почему Риточка. Это были не голограммы, а переводные картинки. Он не хватался за ботву Кремера или Риточки, чтобы извлечь их из грядки и обнажить белесые чахлые или, напротив, канатообразные, цвета ржавчины их корни. Он листал людей, обстоятельства – на этот раз ему понравился просмотр, и он, немного намаявшись от мелькания, уснул, как младенец приоткрыв рот, бессильно повесив голову на кронштейн шеи, растянув таким образом мышцы и призвав к глазным яблокам пару сладких беспечных снов.
Нора была напичкана уродцами, она понимала это, потому что в обычной жизни содержала свои мысли в идеальном порядке, расставленными по алфавиту, расклассифицированными по темам.
По закоулкам ее сознания блуждала искалеченная Ниночка, с половинкой руки, одним ухом, зато очень большим, гигантским носом, безгрудая, с волосатыми ногами. Почему она воплотилась в такое чучело? Потому что Нора не справлялась, как всегда прежде, с проработкой деталей. Она не могла ответить себе, чего она хотела на самом деле: уничтожить ее как соперницу, занять ее место или просто побаловаться мстительными мыслями, чтобы как-то утолить ими боль. Но как это глупо! Как глупо! Нина взяла Анюту, а она, Нора, вместо благодарности… Дальше думать не стала, бросила, отправила хромать калекой, сменила Риточку на рыжую змейку, ползущую в их дом. Змейку? Гладкая такая спинка и узор яркий, сияющий – Нора разглядывала, ослеплялась, ей даже показалось, что вместе с этим узором в ее голову влилась нестерпимая боль, от которой не помогала никакая пилюля или суспензия.
Гадость, гадость эта Риточка – по смуглой коже побежали мурашки. Упустила Риточку, упустила, – бормотал кто-то в норином мозгу, – не смогла переварить и отравилась, но почему клюнула, не унюхала опасности? Анюта в этом кошмаре разгуливала с зашитым ртом – так она, Норочка, и не сумела расслышать ни одного ее слова. Может быть, Нора все-таки плохая мать, и бабушка права, являясь к ней в сны со страшными угрозами и проклятиями?
Ехала ведь к ней, а приехала не к ней. К Кремеру, кабанчику, плотненькому, звякающему, с запашком… Она хочет, хочет перескочить, она перепрыгнет через эти балагуровы хохмочки и станет видной хозяйкой видного имущества. Холстиков-толстиков, счетиков-бегемотиков. И дочечка – ловкая, как строчечка, уже наготове Иегове!
Она посмотрела в сторону иллюминатора и увидела спящего Павлика, по-детски приоткрывшего рот.
Она почти умилилась. Она осторожно вытащила из его портфельчика, что был здесь же, мобильный телефон с окошечком, щелкнула кнопками…
«Ваша жена сердится на меня и препятствует мне в работе и общении с Вами».
Его ответ: «Не придумывай, вот вернусь, и все будет лучше прежнего. Есть еще предложения, не грусти».
Закрыла окошечко.
Сглотнула головную боль.
Посмотрела на него так, что он во сне закрыл рот – почувствовал, что она может брызнуть в него ядом.
У него всегда были здоровые рефлексы, которые прививала ему мать. Они росли на нем, эти рефлексы, как броня, он знал и чувствовал, как помочь себе выжить.
Ну, конечно, ведь Нора не отвечала ей. На электрические письма, всплывающие в окошке, на такие же просьбы объясниться.
Нора положила телефон на место.
Отвернулась, закрыв глаза.
Повернулась, открыв глаза.
Осторожно, бережно поправила Павлу голову. Жаль его, если совсем растянет шею.
Попросила у бортпроводницы коньяку. Ничего особенного и в этих посланиях, и в этой Риточке. Обычная семейная жизнь, полная недоразумений. Ведь он же дорог ей, дорог? За столько лет? За столько дней, прожитых рядом? Она ведь сумеет уговорить его ничего и никого не трогать?
Майкл обычным движением разбирал бумаги на столе. Счета в красивых конвертах в одну сторону, чеки – рядом с ними, фотографию фигуристой блондинки – по центру. Это было необходимо для того, чтобы включить компьютер и приступить к разбору почты, которую он также рассортирует – письма из Москвы в одну папочку, от друзей-знакомых – в другую, отчеты по векселям – в третью, труды ученых, их письма, просьбы – в четвертую. И конечно, многое – в виртуальный помойный бак, с готовностью откидывающий крышечку в ответ на стимулирование кнопки delete. Сортировка, сверка многих, разных, идущих не в унисон часов – внешних и внутренних, ничьих и собственных, была главным делом, помогающим ему не бояться жизни. Если жизнь поддается упорядочиванию, если ее можно разложить, разъять на составляющие, разделить, суммировать, просветить рентгеном, то где же может скрываться пугающая ее суть, пресловутое коварство обстоятельств? Нигде.
Подлость существования в современном городе, как правило, приходит из самой сути человеческого существа, изнутри биологии, из печени, например, или из молочных желез. Но у Майкла не было молочных желез, а за своей печенью он неусыпно следил, привычно принимая эту беспомощную слежку за контроль над жизнью. Впрочем…
Он скользнул взглядом по заголовкам писем от ученых. «Топливо для людей», «Самородки для людей», «Увлажнитель для людей», «Подкрашивающие порошки для людей»… Рассортировал. Двинулся дальше.
Внизу страницы он наткнулся на письмо с необычным названием от профессора из Роттердама, инфантильного умницы, который придумал несколько простых и поэтому безупречных решений для решения сложных задач человеческого выживания. Письмо называлось «Отгадка». Майкл знал его как человека дисциплинированного, ответственного, что называется – без неожиданностей и вдруг – нате! Прислать письмо, под которое нету папочки!
Он глянул на груди фотографии, стоящей посредине стола, и позвонил жене.
Передай привет Баржесу, – сказала жена, заканчивая разговор с бывшим мужем о счетах, вещах, кредитах за дом и детских болезнях.
Слишком гладко поговорили, – подумал Майкл и открыл письмо. Хотя бы для того, чтобы решить, как с ним следует поступать.
«Два человека соединяются, чтобы произвести третьего, – так удивительно начиналось письмо Бреттона из Роттердама. – Этот третий что-то берет от первого, что-то от второго, что-то от других родственников, что-то неизвестно откуда, появляясь на свет в качестве варианта судьбы или жизни своих родителей в широком смысле слова».
Майкл занервничал.
Он снова позвонил жене, якобы чтобы спросить про счета за электричество.
Она отметила, что он говорит странно, но про электричество ответила. Во второй раз за последние десять минут.
Майкл поблагодарил, посмотрел на блондинистую фотографию.
Но глаза ее не видели, они скользнули вниз и опять впились в строчки письма.
Черт, – подумал Майкл, – давно надо было поменять линзы.
Вот именно, – поддакнул черт.
«Родители реализуют программу продолжения рода, испытывая любовь к чаду, то есть к открытому варианту человеческого существования, – продолжало письмо, – чадо не знает, зачем оно пришло, и существует как развертывание варианта во времени». Буквы запрыгивали в глаза, раскачивались на ресницах, прыгали в хрусталик, веселясь и празднуя свой любимый праздник: чтение без преувеличения.
«Чем моложе чадо, тем больше вариантов его жизни. В нем все только вероятно, каждое обстоятельство его жизни представляется как переменная: школа – х, друзья – у, будущая жена – z, будущая профессия – n, дети – t, и так далее. Иначе говоря, человек на старте существования – вариант, набор суммирующихся переменных, стремящихся к бесконечности. Или:
H (homo) = x+y+z+n+t+r+w+ … стремится к бесконечности».
Понял? – спросил черт.
Майкл закрыл письмо, снял линзы и снова позвонил жене.
Сказать про электричество? – с готовностью спросила жена.
Прости меня, что я от тебя ушел, меня бес попутал, – сказал Майкл.
Тебя не бес попутал, а грудастая Милена, – спокойно сказала жена, – но я тебя прощаю. Так сказать про электричество?
«В ходе существования варианта переменные, неизвестные обстоятельства, превращаются в даты, названия и другие определители. А мощность бесконечности ослабевает, как бы постепенно исчерпываясь».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.