Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

5

Толпа на привокзальной площади шипела, гудела и плевалась, словно вода в котелке, поставленном на огонь. Куда ни глянешь – всюду солдатские шинели, казачьи бурки, папахи, винтовки. Редкими вкраплениями – штатские. Все рвались на юг… В переполненных поездах пассажиры с драками занимали места в тамбурах, на крышах. Составы двигались не спеша, на крупных узловых станциях стояли сутками – железнодорожники тоже митинговали.

Суетились гражданские, не без основания опасаясь за свои мешки, чемоданы и карманы. Женщины непрестанно прикасались к потайным местам, проверяя на месте ли драгоценности – деньги нынче не в почёте: ни керенки, ни старые рубли… Солдатские лидеры наловчились: прорывались к диспетчерам с оружием, полчаса угроз, и теплушка сдвигалась с места…

То в одном, то в другом месте на перроне вспыхивали, перебивая друг друга, частушки да песни:

– Не жмись, не журись, пачалася нова жисть…

Вздыхала гармошка в умелых руках, тосковала окружившая гармониста толпа, подхватывала, не сговариваясь, расходясь на два голоса:

– Над Кубанью, над рекой, да ехал парень молодой…

А где-то и в пляс пускались:

 
– Ой, вагон ползёт, ой, качается,
Казак к миленькой возвращается…
 

Кажется, только Кочубей с Алесем не разделяли ни бьющий через край энтузиазм, ни смятение, заглушаемое песнями да плясками – кто знает, как жить в той «новой жисти», которая наступила. Вот и обтекала гудящая толпа прислонившихся к старому тополю казаков. Не дай бог, заразишься их отрешённостью да задумаешься…

* * *

…Персия в первые дни показалась раем: в ручьях рыба плещет, в высокой изумрудной траве, щекочущей брюхо лошадям, хочется лежать, раскинув руки, и слушать щебетание птиц… Постреливают, ну так на то она и война.

Гаранский перевал обнажил правду: рай заселён, вновь прибывшим здесь не слишком рады. На редких привалах, если мгновенно не засыпали, казаки поговаривали о предательстве генералов, отвечающих за снабжение армий, робко шептались, что войну пора кончать и возвращаться домой – своя земелька стонет без мужских рук.

Турки, безошибочно почувствовав смуту в русских войсках, переходили в наступление, курдские племена нападали на тылы. Горные дороги, едва обозначенные на картах, преграждали то вывернутые с корнем деревья, то пни в несколько обхватов, то водопады. Даже неутомимые кубанские лошади, случалось, падали от усталости, а люди днем и ночью ожидали нападения из засады.

* * *

В начале августа поступила команда выбить турок из местечка восточнее Гаранского перевала. Местные жители подсказали: была когда-то тропка, заходящая в тыл турецких позиций, по ней и отправился разъезд в разведку. Впереди – хорунжий Назаренко, за ним пулемётная группа: авось удастся укрепиться на фланге, следом ещё три казака, а замыкающие Кочубей с Алесем.

Не зря говорят: темнее всего перед рассветом. Не заметил Назаренко, как вильнула тропа в сторону, едва удержал коня над обрывом. И не громко всхрапнул конь, да спугнул стаю диких уток, с шумом взлетевших, почти одновременно раздался ружейный залп. Как вскрикнул Назаренко, никто не услышал…

– Обнаружили нехристи, – срывая с плеча винтовку, Кочубей поспешил занять позицию на взгорье. – Лягай рядом, Алесь, стреляй! Стреляй… чёрт тебя дери!

В тишине предрассветного сумрака ружейные выстрелы казались необычно громкими. Вздымающийся с низины туман заволакивал пространство, размазывая очертания предметов и стирая расстояния. Не видя ничего вокруг, Алесь передёргивал затвор и стрелял, передёргивал и стрелял, пока Кочубей не потянул за плечо:

– Хватит, Алесь, отступили они.

* * *

Подоспевшие на выстрелы казаки из сотни понесли тела весельчака и балагура Назаренко, пулемётчиков, трех казаков. Курды не только на патроны не поскупились: кроме ружейных ран, у всех от уха до уха перерезано горло. Алесь, не выдержав, отвернулся, но Кочубей со злостью тряхнул его, почти крикнул:

– Гляди! Досыть-то кисейной барышней быть! Гляди, запоминай: промедли мы с тобой стрельбу поднять, и нам бы, чисто хрякам, глотки перерезали.

Чуть спокойнее добавил:

– Кровь у тебя на рукаве, зацепило, видать. Дай, перевяжу. Больно?

– Не знаю, – Алесь смотрел на вытекающую струйку крови и удивлялся собственной бесчувственности. Рана как рана, но то, что он только что видел…

– Они же люди. Откуда, Иван Антонович, столько жестокости?

Кочубей помолчал, вздохнул:

– Известно откуда: от войны да несправедливости. Я, Алесь, старшой был, акромя меня у отца – девятеро, мал мала меньше. Детство да юность – всё пастухом в степи; почитай, в станице жить и не приходилось, какие уж там гимназии-семинарии. Ты ведаешь, я с грамотой не в ладах, а скажу тебе: в обычае у них так с врагами обращаться. Дома они свои защищают, за что их виноватить… Да и мы с тобой не виновны, что врагами им стали. Война всё, клятая… Алесь, что с тобой? Алесь?

Урядник едва успел подхватить обмякшее тело товарища.

* * *

Не прошло и двух дней, как Кочубей появился в больничной палате рядом с Алесем. Устроился на соседней койке, оживлённо заговорил, словно не расставались:

– Ты, братец, брось: чуть что – сразу без памяти. Напугал ты меня. А за своих мы учёра-то сквитались… Точно, та банда: конь назаренковский у них под седлом стоял… Эх, тебя не хватало. Ты бы с пулемёта как застрочил, – расхохотался урядник, поглаживая забинтованную ногу. – Не серчай, не серчай, шуткую. Но стрелял ты лихо: вже и патроны кончились, а ты все палишь в туман…

– Между прочим, сами меня пулемётным инструктором назначили перед есаулом Шкурой, – огрызнулся Алесь, – вот и учился у пулемётчиков. Евграфыч-то многое мне успел показать, пока так не кончил…

Алесь потупился.

– Не шуткуешь? Верно, с пулемёта стрелять смог бы?

– В воздух-то что за хитрость… а в людей…

– Запомни, Алесь, – Кочубей рассердился так, что даже глаза посветлели, сошлись на переносице брови, – во врагов. В людей – нет, а во врагов – треба!

И тут же опять забалагурил:

– Нам за геройский подвиг и за ранения отпуск положен. Залечим раны, да поедем с тобой на Кубань. Мабуть, и хороши персиянки, а только наши девки – краше, сам увидишь. Пристроим тебе на рукав шинели нашивку за ранение, над ней – эмблему пулемётчиков, шитую золотом. Чем не жених? Любая краля польстится. Гляди, Алесь, из богатой семьи выбирай, каб земельки – вдоволь.

Вздохнул:

– Эх, как же хорошо у нас в степи по весне… душа расцветает, – и тут же застеснялся сказанного, – нешта я дюже расчувствовался. Стихи-то не забыл? Почитай про васильки, коли помнишь.

– Помню.

Негромко, нараспев читает Алесь любимые строчки:

– Ад родных ніў, ад роднай хаты…

Древними временами от стихов повеяло, когда собирали подневольных девушек на панском дворе с наказом золотые пояса ткать, повторяя узоры персидские. Но думки девичьи за окошко тянутся: там под голубым небом лес темнеет, река серебрится, рожь к земле клонится. А по обочинам поля – васильки головы подняли.

 
– …І тчэ, забыўшыся рука,
Замiж персідскага ўзора,
Цвяток радзiмы васілька[13]13
«От нив родных, от милой хаты……………………….И забываясь, ткёт рука,Взамен персидского узора,Родимый образ василька».Стихи Максима Богдановича, перевел Д. Выгодский.

[Закрыть].
 

* * *

Солнце медленно и лениво тонуло в сгустившихся багровых облаках, завершая длинный, бестолковый день: не дождались Алесь с Кочубеем поезда. А на станцию Акстафа надо попасть обязательно: там ждал урядник, с которым оставили они своих коней. Оттуда походным порядком на Джульфу и далее в Персию.

– Эй, казачки, откуда и куда путь держите?

К Кочубею с Алесем подступился юнкер в распахнутой шинели. Бледное лицо, красные воспалённые глаза.

– Из отпуска после госпиталя, ваше благородие, – привычно отрапортовал Алесь, – направляемся в Персию, к месту дислокации части.

Юнкер покачнулся, дохнуло перегаром:

– Какая к чёрту дислокация, казаки, если со всех фронтов войска бегут. Что нам Персия и англичане, здесь надо родину-матушку защищать. Временное правительство войска собирает, подмоги требует.

– Я, ваше благородие, никому акромя государя-императора не присягал, – отрубил Кочубей. – Ваши енералы его приневолили отречение подписать, сами ту кашу и хлебайте.

– Ах ты, скотина! Ты за эти слова поплатишься! – в дрожащей руке появился наган.

– Сопли вытри, прежде чем в казаков стрелять, ваше благородие. На фронт, небось, не поспел…

Кочубей вырвал оружие, швырнул на землю, а самого юнкера с силой оттолкнул к сгрудившимся рядом приятелям, зашумевшим:

– Арестовать его! В суд! По законам военного времени!

– Слухав бы Бог пастуха, так всё стадо бы передохло, – усмехнулся Кочубей, – ходим, Алесь, надоели мне эти благородия хуже редьки горькой.

6

– Міхась, чаму дагэтуль курэй не пакарміў? – рассердилась Ева. – Просто беда: всё с книжкой да с книжкой. Как будто дома дел нету. І вады прынесці трэба.[14]14
  Михась, почему куры до сих пор не кормлены?.. И воду надо принести. (бел.)


[Закрыть]

– Сейчас, – белоголовый мальчонка захлопнул книжку, засунул её под резинку широких полотняных штанов и схватился за ведро. Пробегая по двору, дал подзатыльник младшему брату:

– Не буду табе чытаць ўвечары: ты абяцаў курэй пакарміць.[15]15
  Не буду тебе читать вечером: ты обещал кур покормить. (бел.)


[Закрыть]

– Сейчас, – кивнул головой меньшой, но с места не сдвинулся. Гусеница, переползающая с одного капустного листа на другой, полностью завладела его вниманием. Если бы так изогнуть ручки глиняного кувшина…

– Няма бацькі, вось і вырастаеце лайдакамі[16]16
  Нет батьки, вот и растёте бездельниками. (бел.)


[Закрыть], – вздохнула Ева.

– Не, мы сейчас, – мальчишки переглянулись, засмеялись и занялись бесконечными хозяйственными делами.

* * *

Только когда сели ужинать, Михась вспомнил:

– Ева, цябе дзядзька Язэп клікаў.[17]17
  Ева, тебя дядька Язэп звал. (бел.)


[Закрыть]

– Зноў? О, божа, – Ева подозрительно посмотрела на брата. – Ты ў чымсьці правініўся?[18]18
  Опять? О, Господи… Ты в чём-то провинился? (бел.)


[Закрыть]

Михась ответил безукоризненно честным взглядом и отрицательно покачал головой.

* * *

Иосиф, которого все звали по-белорусски Язэп, был справным хозяином. Семь десятин земли давали неплохой урожай, да и живность: несколько коров, пара лошадей, козы – позволяли не волноваться о завтрашнем дне хотя бы настолько, насколько это возможно в беспокойное военное время. По-соседски Иосиф помогал Еве пахать её небольшой участок, взамен Михась пас коров, ухаживал за лошадьми. Случались и каверзы: зачитается Михась, забудет про бурёнок, забредут они на чужое поле – хозяину урон за потраву, а Михасю – быть драному за уши. Уж хозяин не преминёт.

Из материнского кофра достала Ева сорочку с вышитым воротом и проймами, широкую юбку с оборкой, глянула мимоходом в зеркало: за два года девочка-подросток превратилась в привлекательную барышню с вьющимися русыми волосами, выбивающимися из-под платка, глубокими серыми глазами и пухлыми губами, алыми без всякой помады. Вот только большие натруженные руки да обветренная кожа на загорелом лице не могли скрыть ежедневные тяготы жизни.

– Вот и хорошо, что пришла, – Иосиф только что подоил коров и, стоя в сенях, процеживал молоко.

Одобрительно осмотрел с ног до головы:

– Заневестилась, девка. Проходи в хату, разговор есть.

Через несколько минут и сам зашёл в комнату, переодетый по-городскому: в коричневых брюках, синей сатиновой рубашке. Красавцем не назовешь, но крепкий, с цепкими прищуренными глазами и большим кривоватым носом. Походил по комнате, собираясь с мыслями:

– Задумал я, Ева, хозяйку в дом взять, сама видишь, вся женская работа на мне. Подумай, как ты? Пошла бы? Знаю, хвосты за тобой есть. Не обижу, голодными ходить не будут.

От неожиданности Ева закраснелась, всплеснула руками:

– Хозяйкой, говоришь, гаспадыняй? А як жа чувства?[19]19
  …хозяйкой? А как же чувства? (бел.)


[Закрыть]

– Гэта дзяцінства, Ева[20]20
  Это детство. (бел.)


[Закрыть], – перешел Иосиф на белорусский и тут же продолжил. – Неволить не стану, только смотри сама: братья без мужской руки растут. Кто их делу научит? Михась всё книжки читает, коли захочет да заработает, в семинарию в городе отдам, германцы, кажут, её белорусской сделали. Из Янека гончар получится, справно он из глины поделки лепит. Ну, а что ты доброй женой будешь – и сам вижу.

Усмехнулся:

– К тому же, однофамильцы мы, так что, видать, сам Господь велит нам породниться.

* * *

Едва различимая в сумерках тропинка вела вглубь леса. Справа и слева вздымались тёмные ели, а впереди, дразня прохладой, журчал ручей. В просвет облаков, освещая путь, выглянула ненадолго луна и спряталась, оставив тусклый размытый след на вечернем небе. Вдалеке прокричала что-то свое одинокая птица. Ева дошла до ручья, присела на обросший мхом валун, пригорюнилась. В деревне этот ручей, на котором когда-то стояла мельница, сделанная Алесем, так и называли: «Млынок Блазняка», сокращая и переиначивая фамилию Близневский.

«Эх, Алесь, Алесь… Где ты, что с тобой? – вытерла тыльной стороной ладони сухие глаза. – Надо идти домой. Янек может испугаться, что меня так долго нет, а Михась не сумеет успокоить.»

7

Лекции закончились поздно. Уличные фонари с трудом разгоняли сумрак, в окнах двух-, трёхэтажных домов горел свет, протягивая к прохожим свои тёплые ладони и бросая отсветы на тротуар. Сильный порыв холодного ветра, швырнув в глаза пыль, заставил Александра Станиславовича зажмуриться и повернуться лицом ко входу в институт, из которого он только что вышел. Протёр глаза, привычно окинул взглядом трёхэтажное здание, сверху донизу густо увитое виноградом. Даже сейчас, когда почти все листья опали, причудливый рисунок тёмных веток обнажённой лозы украшал фасад.

Поёжившись, профессор поднял воротник плаща и, засунув руки в карманы, направился в сторону Немана. Много лет в любую погоду он возвращался домой пешком, выбирая улочки, где сохранились старинные дома с резными деревянными дверями, коваными балюстрадами балконов, а во дворах на верёвках круглый год сушили белье.

Почему-то его привлекало это сочетание будничной житейской простоты с благородным силуэтом видного издалека Фарного костёла, зелёные купола которого маячили впереди. Впрочем, сейчас Александр Станиславович шагал, не глядя по сторонам. Сутулился, вытаскивал из карманов озябшие руки, потирал лоб… Пытался думать о работе, сожалел, что намеченная встреча с аспирантом опять не состоялась: парень способный, но последнее время мало занимается наукой – говорит, что болеет мать, необходимо подрабатывать.

Опять заныли на груди шрамы. В молодости не ощущал их, а с годами всё чаще, чаще… Память упорно возвращалась в прошлое, пришедшее одновременно с мыслями «о деталях движения». Да ещё эта пыль… Старый профессор усмехнулся: в его возрасте любая мелочь становится катализатором памяти.

Как же давно не вспоминал он слегка раскосые чёрные глаза, тонкий прямой нос, красиво очерченные бледные губы… А когда-то облако густых каштановых волос, окружавшее почти классический профиль, преследовало его каждую ночь, стоило только закрыть глаза. Правда, обычно волосы были уложены в тяжёлый узел на затылке, как и положено строгой молодой преподавательнице – Аннет нечасто разрешала себе распускать их.

Но в ту ночь в своей комнате она вынула шпильки, волны волос словно даже с облегчением покатились по узким плечам на прозрачную шёлковую сорочку. Холодными, не успевшими согреться после улицы руками Аннет расстегнула на нём рубашку и, не удержавшись, вскрикнула: левая половина груди была исчерчена безобразными шрамами.

– Боже мой, Алекс, я думала, это единственный след войны, – осторожно прикоснулась к шраму на лице, перечеркнувшему глаз. – Это тогда же?

– Да.

– Бедный мой мальчик. Какой ужас эта ваша война. Зачем ты участвовал в ней?

– Ты не поймешь, – от смущения получилось грубее, чем хотел.

Алесь попытался запахнуть рубашку, но она прижала его ладонь к своей щеке, потом поднесла к губам, поцеловала:

– Не могу поверить, что такая тонкая, изящная рука могла держать оружие, стрелять…

Он промолчал. В тот момент это и вправду казалось лишь страшным сном.

8

Масленицу восемнадцатого года встречал Алесь в родной станице Кочубея, на Кубани. Отгуляли, как положено: блинами объелись – чуть животы не полопались, напились так, что Митька, вернувшийся с западного фронта одноногим, да старик Никифор в Бейсужеке утонуть умудрились. Речка-то тихая, спокойная, даром что извилистая, а вот поди ж ты! Что уж там казаки не поделили – одному богу известно, только нашли их, схватившихся за грудки, на отмели ниже по течению. В Прощёное воскресенье, ясное дело, станичники друг перед дружкой повинились, залили прощение самогоном, а как пост настал – пригорюнились… Пахать скоро, но у кого не было землишки до войны, у того и не прибавилось. У иного героя – грудь в крестах, а земли – с пятак, другой и вовсе – всю жизнь в долгах.

* * *

Мрачный бродил Кочубей по улочкам станицы, спускался к реке, вновь поднимался на высокий правый берег… Всё было не по нему в этой новой жизни, которая на поверку ничем не отличалась от старой. Даже река, что текла мимо станицы, называлась: «Бейсужек Правый». Сердце сводило – так хотелось и ему правым быть, но лишь в старинных казачьих напевах о воле та правда была, а в жизни – вроде и совсем не осталось. Кулаки сжимались, чувствовал силу в себе за правое дело постоять, понадобится – и жизнь отдать, лишь бы вовек больше никому кланяться не пришлось.

* * *

– Покуда ты, Алесь, у Наталки блины трамбовал, я на Тихорецкую подался.

Они специально пришли к Бейсужеку, чтобы никто не помешал разговору, присели на старую расщепленную иву, по шершавому стволу которой Кочубей когда-то любил взбираться, выкладывая ей свои мальчишеские горести. С тех пор корни подмыло, и дерево низко склонилось над рекой, почти касаясь ветками воды. Насколько хватало взгляда, берега густо поросли камышом и кустарником, дальше на левом берегу открывалась глазам бурая, ещё зимняя степь, но кое-где уже проглядывали жёлтые пятнышки то ли горицвета, то ли звездочки гусиного лука, обещая в скором времени разлиться красочным половодьем цветущей степи.

– Там-то, на станции, солдат да казаков – тьма-тьмущая. Гуторят, енералы на Екатеринодар войска ведут, большевики вроде там засели. Прицепился ко мне, значит, офицеришко: «С нами, казак, пишлы!». Я ему раз – «Уступи дорогу!», другой, а он всё одно: «Пишлы да пишлы против красной сволочи!». Осерчал я, Алесь, и рубанул его…

Кочубей с сожалением вздохнул, но тут же крепко сжал губы, отметая любые сомнения.

– Они супротив меня, конечно, вызверились, а подойти боятся: ясно, уж двух-трех ещё рубануть успею… Я, не поворачиваясь, потихоньку отступаю, и шёпотом почти: «Братцы, хто желает без енералов к лучшей жисти иттить? Ступай до меня, в мой отряд, разом пойдем нашу правду шукать!» Что думаешь, Алесь? Добра сотня набежала, да за спиной встала. С оружием, главно дело. Один даже трофейный ручной пулемёт приволок, видать, с западного фронта солдатик. Распустил я их покедова, по домам распрощаться да продовольствием обзавестись. А завтра поутру, решено уже, пойдём на подмогу Екатеринодару. Что толковать, у меня с энтими енералами, юнкерами, да кадетами – разные пути-дорожки.

– Как же против своих-то, Иван Антонович? – голос Алеся дрогнул. – Офицер ведь тот русский был.

Кочубей с такой силой стукнул кулаком по стволу ивы, что она зашаталась.

– Мабуть, они тебе, Алесь, и свои, гляди сам. А мне… Оглянись-ко назад, хаты видишь?

Почти от самой реки тянулись ровные, широкие улицы станицы. Вдоль улиц – казачьи подворья.

– Вот там, где хаты из самана да камышом или соломой крыты – там верно, мои живут. А хто в хоромах из кирпича и крыша железная – с теми еще разбираться треба: свои али чужие… Ведаешь, Алесь, мне солдат ерманьский больш свой за энтих важных енералов! Невжо ты взаправду мыслишь, что я для них своим могу быть? – Кочубей длинно выругался. – Я царя не трогал, сами скинули, а тапереча моей саблей на яго место пробиться хочут.

Помолчав, продолжил:

– Я, тебя, Алесь, не неволю. Не хочешь со мной – оставайся тут.

В бурке, в надвинутой на глаза папахе Кочубей казался бы нахохлившимся ястребом, если б не свисающие с дерева ноги в чириках – галошах, надетых из экономии взамен сапог на толстые чёсаные носки, в которые он заправил шаровары.

Алесь, не выдержав, усмехнулся, глядя на чирики будущего командира сотни, вздохнул:

– Что же мне, к Наталье в примаки идти? Придётся, видно, с вами, Иван Антонович. Авось, Господь упасёт от большого греха.

– Это да, я подметил: Наталка на тебя глаз бросила, – Кочубей тоже улыбнулся, светлые брови сошлись на переносице. – Только и не мечтай. Даже если ты её снасилуешь, всё одно атаман дочь за голоштанного не отдаст. Да ты ведь и не смогёшь против воли её, верно?

– Ну вас, Иван Антонович, – зарделся Алесь.

– То добре. До завтрева, – Кочубей легко спрыгнул с дерева и зашагал не оглядываясь.

* * *

От станицы до Екатеринодара девяносто верст с гаком. Для хорошей лошади – четыре часа хода. Под проливным дождем, когда всадники съёживаются под башлыками, а копыта коней чавкают и скользят по грязи – конечно, больше, но эта беда – полбеды…

Армия генерала Корнилова окружила Екатеринодар, отрезая отход красным и не давая подойти свежим силам. Напрасно Кочубей со своей сотней искал щель. Пройти к городу без боя не представлялось возможным, а рисковать людьми он не хотел: «Ще навоюются».

Собрал казаков:

– Поскачем на Пашковскую. Рты – на замок, не спеша, хай думают, шо мы к белякам на подмогу пришли. А уж как пройдем скрозь станицу, тут галопом до красных.

– Красные нас и постреляют, – пробурчал пожилой солдат в обмотках и выгоревшей шинели со споротыми погонами. Лошадёнка под ним была худая, и выправкой казачьей солдатик не отличался, но лежащий на коленях ручной пулемёт «Льюис» вызывал уважение. – Откуда им знать, что на помощь к ним идем?

– Це верно, только у меня сюрприз заготовлен. Вот, баба всю ночь шила, – Кочубей хитро улыбнулся и показал из-под башлыка кусок красной материи, – знамя мы им покажем…

Получилось не совсем так. Белые ли, квартировавшие в Пашковской, заподозрили неладное, или сами станичники решили проучить чужаков, рысью проскакавших по станице, но не успела сотня Кочубея миновать околицу, вслед сухо и часто затрещали выстрелы. Лошадь под пожилым солдатом споткнулась, упала, он скатился с неё, не выпуская из рук пулемёт.

– Помогай, браток, – крикнул скакавшему рядом Алесю, – в плечо мне угораздило.

Алесь спрыгнул с коня, попытался достать из притороченной к седлу сумки бинт. Солдат остановил его крепким матом:

– Некогда перевязывать, стреляй, браток, я помогу.

Пули свистели и ложились рядом, взрывая фонтаны грязи. Сквозь взвесь дождя, грязи и пота, застилающую глаза, Алесь увидел, как кто-то невысокий в офицерской шинели целится из револьвера прямо в него, и нажал на спуск пулемёта. За упавшим офицером показался строй всадников, пытающихся обойти с флангов отряд Кочубея. На всю оставшуюся жизнь Алесь запомнил: на лицах у них было то сосредоточенное выражение, какое бывает у людей, поглощённых работой…

– Стреляй, браток, стреляй, – шептал солдат рядом.

А потом наступила тишина.