Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

10

Придерживая крышку, мама сливает с варёной картошки воду. Большая алюминиевая кастрюля с погнутыми ручками исходит паром. Лёшка с головой ныряет в облако пара, задыхается от жара, перекидывает обжигающую картофелину с одной руки на другую и получает от мамы хворостиной: «Сколько раз говорила: не лезь в кастрюлю грязными руками, не лезь!»

* * *

Костров встряхнул головой: даже лицо снегом запорошило. Выглянувшая из-за верхушки сосны луна осветила косулю. Уши торчком, голодные вопрошающие глаза, как у детёныша. Поморгал, отряхивая снег с ресниц: «Выходит, это ты меня разбудила? Спасибо, подруга, а теперь беги скорей, пока за винтовку не взялся – мясо в отряде лишним не будет».

Лейтенант кривил душой: знал – нельзя стрелять. Не для того он четвёртую неделю дежурил здесь в ожидании связных из центра.

Мгновенно развернувшись, косуля исчезла. Лишь маленькие вмятины, следы на снегу подтверждали: не привиделась, не приснилась вместе с кастрюлей картошки.

* * *

Война застала лейтенанта Кострова на выездном задании. Поступил сигнал, что нашли схроны банды Волка. Туда – обратно, да пока выкопали оружие, снаряжение, погрузили на старенькую полуторку, вот и провозились почти до утра. Где-то, не принося свежести, громыхал гром, небо на западе освещалось сполохами… В наступившем сыром рассвете с оторопью и недоумением увидели, как по шоссе бесконечной колонной ползли танки с крестами на башнях, а из открытых люков выглядывали солдаты в непонятной форме. Витька, голубоглазый девятнадцатилетний наивняк, от восторга зашёлся:

– Товарищ лейтенант, кино снимают!

Устиныч, не ожидая приказа, сдал по извилистой просёлочной дороге назад, заглушил мотор, не глядя на Кострова, перекрестился. Голос дрогнул:

– Сдается мне, не гром это был, лейтенант, и на кино не похоже…

Осторожно раздвинув ветки кустарника, ещё раз выглянули на шоссе. На противоположной обочине босоногий мальчонка-пастушок кричал и щёлкал кнутом, с трудом удерживая двух бурёнок, чёрно-белую и рыжую, вознамерившихся перейти дорогу в привычном месте. Чёрно-белая, своенравная, все-таки ринулась вперед, парнишка за ней, и словно споткнулись оба, прошитые автоматной очередью. Рыжая жалобно, пронзительно замычала, заметалась, тогда пехотинец, сидевший на танке, не спеша развернулся и деловито пристрелил её тоже.

Витька рванул с грузовика автомат:

– Гады! Сейчас я им покажу!

Костров с Устинычем с трудом удержали новобранца:

– Не пори горячку, Витёк, сперва в обстановке разобраться надо.

– В чём разбираться, в чём?! Вы же видели? – замолчал, давясь слезами.

* * *

На следующий день в городе обосновались немцы. Расположились в старинном парке, на левом берегу реки, развесили белье, хохотали, купались, гранатами глушили рыбу.

Витька зубами скрипел: «Мы же здесь с мальцами рыбу не всякую вылавливали, жалели, а они, сволочи… Товарищ лейтенант, долго ещё наблюдать будем? Наши придут, что скажем?! В лесу прятались?»

Как-то прибежал возбуждённый:

– Товарищ лейтенант, немцы колонной через лес по дороге к Близневцам идут. Тут-то бы по ним и вдарить. Не танки всё же.

Устиныч снял пилотку, вытер лицо. В свои шестьдесят он плохо переносил жару; пот струйками стекал по переносице, задерживаясь в складках у полных губ.

– Можно и вдарить.

– Вшестером против колонны немцев? – усомнился Костров (к тому времени к ним присоединились еще трое пограничников). – Решили за здорово живешь жизни отдать?

– Оно как получится, конечно, но если уж отдавать жизни, то подороже. Ты не слыхал, лейтенант, как в пуще иной раз из засидки на зверя охотятся? Бесспорно, лабаз лучше, ну да с ним возиться некогда – любой толстый сук подойдет. Только условие обязательное: крепко-накрепко привязаться к дереву. Чтобы даже если сдуру начнут немцы в небо палить и подстрелят – не свалиться… Ну, и никаких вскриков если ранят – жуй себе рукав, да молчи!

Таким был их первый бой. Немцев потрепали изрядно, хотя и одного из своих потеряли.

* * *

Почему-то казалось: вот-вот наступит перелом, врагов погонят назад, но Красная Армия всё отступала, отступала…

А там и зима подоспела. Снег предательски выдавал любые, малейшие следы. Замёрзшие болота стали проходимыми для немецких патрулей. Спутником небывалых морозов пришёл голод. Лишь в метель рисковали выходить за продовольствием, да на полях буртов почти не было, а жители деревень божились, что погреба пусты. Из восьмидесяти трёх человек в отряде осталось девять. Кто-то решил пробиваться на восток через линию фронта, кто-то пристроился в деревнях, кто-то просто ушёл и не вернулся.

* * *

Не знал Костров ни шифров, ни паролей – открытым текстом передавал по оказавшейся в бандитском схроне рации: «Центру. Живы, не сдаёмся. Ждём связных каждую среду».

В прошлую среду показалось: где-то совсем рядом гудит самолет. Долго с надеждой вглядывался в закрытое тучами небо. Нет, ничего… Видно, не доходят его радиограммы. Надо что-то решать самим. Чтобы люди поверили: они в состоянии бороться. Витёк давно предлагал подорвать водокачку в Свислочи. Взрывчатки у них немного, но может, и правда? В знак того, что они ещё живы.

* * *

Самолет действительно был.

Двухмоторный ПС-84 пересёк линию фронта. Грязно-бурая окраска должна была защитить его в сумерках, когда небо затянуто облаками. Не повезло: предательски-самодовольно выглянула луна, фальшивыми звёздами повисли в небе вспышки осветительных ракет, совсем рядом с самолетом заплясали разрывы зенитных снарядов. Самолет затрясло, и двенадцать человек, расположившихся на откидных лавках вдоль борта самолета, напряглись – глупо погибать, не долетев до цели.

* * *

Сергей уже не раз пытался поймать взгляд пигалицы, сидевшей напротив, но она упорно смотрела в пол. А ведь им двоим предстояло выполнить особое задание, о котором инструктор сказал лишь перед самым вылетом.

«Ишь, как сжимает маленькие кулачки, страшно, наверное…»

Он поёрзал, стремясь устроиться поудобнее; мешал парашют за спиной. На груди – вместо запасного парашюта – упакованный блок электропитания к портативной радиостанции «Север». На груди пигалицы Сашеньки – сама радиостанция.

Оба они закончили школу радистов. Сашенька до войны училась на скрипичном отделении Гнесинки, и абсолютный слух сразу вывел её в число лидеров. Сергею, второкурснику ИФЛИ, писавшему неплохие стихи, учеба давалась сложнее, но занятия по двенадцать часов в сутки сделали свое дело. Конечно, принимать шестьдесят знаков в минуту – не самый высокий уровень, но вполне достойно. Старшим в группе назначен он, и беречь пигалицу как «весьма перспективного товарища» тоже поручено ему.

«Интересно, о чём она все-таки сейчас думает? Вдруг о нём? А что, девчонки в институте по нём сохли. Высокий, стихи на ушко читает, за ручку держит…»

Сергей взглянул на детские пухлые губы напарницы и с удивлением понял: он хочет, чтобы эта пигалица встала на цыпочки, забросила руки ему на шею, потянулась к губам. Торопливо оглядевшись, не прочитал ли кто-нибудь его мысли, сам на себя рассердился: «Нашел время мечтать!»

* * *

Сашенька вспоминала разговор с мамой. Это было ещё до поступления в школу радистов. Она придумала для мамы легенду, что эвакуируется с училищем, написала письма, которые должна была отправлять подруга. И очень удивилась, когда мама, пригладив её всегда разлохмаченные волосы, спокойно сказала:

– Ничего не сочиняй, дочка, я дождусь тебя. Закончится война, мы сошьём тебе розовое шёлковое платье до пола с открытой спиной, и ты будешь играть «Интродукцию и рондо-каприччиозо» Сен-Санса с лучшими оркестрами страны.

Засмеялась:

– А веснушки мы замажем, моя красавица.

У двери они ещё раз обнялись, чтобы не делать этого в общем коридоре коммуналки, мама шепнула: «Помни самое главное: у тебя есть я, а у меня – ты».

* * *

Спустя час инструктор подошел к Сергею, сунул в руку записку, прокричал в самое ухо:

– Пора. Здесь координаты. Вас будут ждать каждую среду.

– Приготовиться!

– Пошли!

Мигали крохотные звёзды, далеко внизу чернел лес.

11

В августе сорок четвёртого дивизия «Свободной Франции» во главе с генералом Леклерком первой вошла в Париж.

В британской полевой форме, с нашивкой на плече «France» и красной, белой, синей ленточками на погонах, Алесь постучался к мадам Дени.

– Мой Бог, месье Алекс, неужели это вы…

Мадам Дени постарела, усохла и до того, как заговорила, выглядела уменьшенной копией самой себя. Но она так отчаянно всплёскивала руками, так искренне радовалась встрече, так суетилась, пытаясь одновременно и что-то рассказать, и усадить Алеся, что щёки зарумянились, а живость в движениях и глазах напомнила прежнюю хозяйку, которую побаивались жильцы мансарды.

– Не сомневайтесь, месье Алекс, я сегодня же приготовлю вашу комнату, сама. Только сама. Разве можно на кого-нибудь надеяться в наше время?

В комнату заглянул худенький темноволосый малыш лет четырёх с паровозиком в руках и тут же исчез. Мадам Дени проследила за взглядом Алеся:

– Узнали, месье Алекс? – замахала руками, смущаясь. – Боже мой, что я говорю? Вы же его видели только завёрнутым в пеленки. Сын Эмилии, помните, она назвала его желанным. Сколько мы пережили, месье Алекс!

Заглянула в соседнюю комнату:

– Дезире, мой мальчик, поздоровайся.

Малыш отложил игрушку, подтянул штанишки, доверчиво глянул снизу вверх распахнутыми глазёнками:

– Bonjour, месье. Вы мой папа?

– Нет, милый, твой папа еще воюет, – мадам Дени виновато посмотрела на Алеся. – Он задает этот вопрос всем, кто носит военную форму.

Недолгое молчание, повисшее в комнате, оборвалось вздохом, больше похожим на сдерживаемый плач.

– Что мы пережили, месье Алекс, что пережили… Помните Жана, маленького скрипача, он с дедом часто играл здесь, на перекрёстке или во дворе?

– Я видел, как они на веревке качались, – перебил тонкий детский голосок.

Плечи старой француженки затряслись.

Алесь вынул из противогазной сумки фонарик, протянул мальчику:

– Это тебе, подарок.

– Насовсем?! – карие глаза заблестели от восторга. – Можно? И в колодец с ним можно? Нет, лучше в метро. Я ещё никогда не был в метро!

* * *

– Эмили прятала у себя подругу, еврейку. Она очень боялась за сына, и мальчик часто играл у меня, – мадам Дени почти захлебывалась словами. – Не знаю, кто их выдал, немцы проверяли всех жильцов. В тот вечер Эмили, как чувствовала, оставила Дезире ночевать со мной. Я тоже очень боялась, месье Алекс. Не за себя, я отжила свой век, но было так страшно, что кто-нибудь скажет о ребенке, и его заберут…

Слёзы медленно катились по морщинистым щекам.

– Их повесили в декабре сорок третьего. Мальчика-скрипача и его деда. Они были в Сопротивлении: связные бросали записки мальчугану в шапку, а старик относил по адресам. Виселица стояла вот тут, на перекрёстке, где играл маленький Жан. Ему было страшно, он описался, и струйка заледенела на штанишках… А они, – мадам Дени кивнула головой в сторону окна, выходящего на площадь, – они сидели в кафе, пили свой кофе и молчали. Лишь жаловались на то, что кофе желудёвый, а не настоящий… Подумать только, и это французы! Иногда мне кажется, что я их ненавижу.

В кулаке сжат белый кружевной платочек – часть той жизни, что была оборвана войной. Мадам Дени вытерла платком слезы, шёпотом закончила:

– Я тоже молчала, даже когда немецкий капитан насиловал мою племянницу. Иначе Дезире остался бы один. А сейчас эти лицемерные негодяи и трусы обрили её… Розина сказала: «Не плачьте, тетя, всё забудется. Зато наш малыш остался жив».

С усилием заставила себя улыбнуться:

– Я – старуха, месье Алекс, но теперь, ради мальчика, придётся жить долго…

* * *

Заходящее солнце позолотило медные статуэтки и посуду в витрине антикварного магазина, пробежалось светлыми полосками по нагретому асфальту, поиграло в кудрях рыжеволосой девчонки, замешкалось на куполе собора.

Париж остался Парижем. И всё-таки в чём-то неуловимом – изменился.

При свете дня Алесь ощущал себя парижанином, но в предзакатные часы душу смущало неясное беспокойство. В Тунисе ночь наступала быстро, а затянувшиеся сумерки Парижа тревожили размытостью красок, непреходящим чувством опасности; любая промелькнувшая тень казалась подползающим врагом…

* * *

В первый момент Алесю показалось: Аннет не изменилась. Всё тот же аромат любимых духов, тонкий классический профиль, насмешливо-грустные чёрные глаза. Может, лишь в привычно строгой прическе прибавилось несколько седых нитей. Так не меняются произведения искусства, пока время нещадно отыгрывается на людях.

После первых минут неловкого молчания и узнавания, Аннет с жаром заговорила о муже:

– Я так рада, Алекс. Пьер опять начал писать стихи. В сорок втором и сорок третьем годах издал по книге. Не так быстро, как прежде, но книги расходятся. Я сейчас принесу, Пьер подпишет их для тебя.

Нет, видно, меняются все. Даже если глаз не замечает этого…

– Спасибо, не стоит. Я ничего не понимаю в стихах.

* * *

Августовский вечер не принёс прохлады. Духота давила, прижимала к земле. Алесь устало брёл по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада.

«В сорок втором месье Ламар издал книгу… Рыжий Жюль, пулемётчик, совсем еще мальчишка, погиб во время высадки десанта в северной Африке в сорок втором.

В январе сорок третьего их батальон Иностранного легиона участвовал в «боях местного значения». Кажется, так говорили по русскому радио», – усмехнулся про себя Алесь.

* * *

Странная штука память. Она хранит не события, не дни победы, а пережитые чувства бессилия, радости преодоления, сопричастности общему горю и общему делу.

* * *

…Переменчивая погода зимой в горах могла довести до отчаяния, холод и сырость мурашками забирались под одежду, разъедали легкие. Надрывный кашель по ночам сотрясал блиндажи. Лишь одно обнадёживало: расползшаяся после дождей узкая дорога-грунтовка через перевал Фаид пряталась в тумане и казалась непроходимой для германских танков. В это поверили и командиры, и рядовые…

Немецкие разведчики вынырнули из тумана как призраки и бесшумно вырезали охрану. Тревогу успел поднять только один – профессор Этьен Гастон не спал, пытаясь решить в уме очередную математическую задачу.

…До серого, тусклого рассвета оставалось ещё минут двадцать. Они сидели за укреплением, наскоро сооружённым из обозных машин, и ждали танки генерала Роммеля. Немолодой капрал в берете цвета «хаки», с шарфом, обёрнутым вокруг шеи, хрипло шептал по-русски:

– Не обессудьте, Александр Станиславович, видел, давеча, как вы мылись. Такие шрамы только после казачьих сабель остаются. Я прав?

– Да.

– Вы, батенька, не спешите, подпустите танки как можно ближе. И пулемётом своим пехоту отсекайте. А танк мне оставьте. Единственный способ вывести его из строя – перебить гусеницу. Не беспокойтесь, не промахнусь. Первый же танк им дорогу и закупорит.

Обоим не хотелось вникать: кто за кого воевал когда-то. В этой войне они были на одной стороне и доверяли друг другу.

* * *

Плохо вооружённый гарнизон немцы разгромили, но до прихода американцев французские легионеры продержались. А на перевале среди прочих остались могилы блестящего математика, умницы профессора Этьена Гастона и бывшего полковника русской армии, капрала Иностранного легиона Андрея Андреевича Гостюшко.

* * *

Алесь горько усмехнулся: для Аннет и её мужа это была чужая и далёкая война. В феврале сорок третьего русские разбили немцев под Сталинградом. Когда-нибудь сочтут всех погибших и ужаснутся, но… это опять-таки была чужая война.

Нежданно зазвучал аккордеон. Издалека доносившиеся звуки дрожали и таяли в вечернем сумраке. На площади Сен-Мишель возле фонтана со статуей Михаила Архангела, наказывающего зло, как и прежде играли музыканты. Вроде всё по-прежнему: широкополые шляпы, витрины кафе, антиквариат, велосипеды. Нет только маленького гениального скрипача Жана и его деда… Их повесили в декабре сорок третьего.

Алесь вздрогнул и, стиснув зубы, с яростью подумал: «Для них (почему-то не стал называть имена, даже мысленно) – это тоже была чужая война»

Ему вдруг безумно захотелось домой. Пожалуй, Алесь и сам не знал, где именно его дом, но должно же на большой планете быть место, которое он назовет домом.

Удар в спину заставил покачнуться.

– О, Боже мой, простите, простите, месье, – рассыпался в суетливых извинениях мальчишка-велосипедист, одной рукой сжимая кепку, а другой поддерживая Алеся…

Когда старый, не раз покалеченный велосипед с восьмёркой на колесе скрылся из вида, Алесь, подталкиваемый смутной догадкой, сунул руку в задний карман брюк и рассмеялся: «Жизнь продолжается!» Кошелька у него больше не было.

Часть третья

1

Мужчина лет тридцати в вылинявшей гимнастерке со споротыми погонами сидел на замшелом валуне, закатав до колен брюки, и с наслаждением шевелил в прозрачной воде пальцами босых ног. Сапоги и не первой свежести портянки лежали на берегу рядом с трофейным велосипедом. Июнь был жарким, лесная речушка обмелела, по камням её вполне можно было перейти вброд, хотя чуть впереди виднелся бревенчатый мост. От деревьев, обступивших с двух сторон едва слышно журчащий поток, падала тень. Вода медленно текла по каменистому руслу и то золотилась на солнце, то темнела благородной патиной, изменяя оттенки от густого зелёного до голубовато-серого. Из тени на солнце и обратно перелетали большие стрекозы.

Мужчина с любопытством разглядывал изящные зелёные тельца, прозрачные, с прожилками крылья, машинально оценивая замысловатые виражи, которые вытворяли стрекозы в воздухе, точно асы-летчики соревновались друг с другом. Мелькнула мысль: пожалуй, последний раз он видел стрекоз ещё мальчишкой, в деревне у бабушки, а потом… Наверное, некогда было, не замечал.

Из-за кустов вышел парнишка с удочкой, приветливо улыбнулся:

– Добры дзень[45]45
  Добрый день. (бел.)


[Закрыть].

– Здорово, коли не шутишь. Как улов?

– Мелочь, коту павячэраць[46]46
  Поужинать. (бел.)


[Закрыть], – пристроил в тени ведерко, прикрытое осокой, сел рядом.

Бывший военный явно обрадовался, что его одиночество закончилось. По загорелому худощавому лицу с яркими голубыми глазами пробежала улыбка, на впалых щеках появились глубокие ямочки:

– Слушай, ты же местный? Почему все называют это место млынок, да млынок, а никакой мельницы и в помине нету?

– Говорят, давно когда-то стояла. С тех пор столько войн прошумело: немцы, поляки, тые советы, гэтые – хиба что ничейное сохранится? Да и река обмелела, сами бачите.

Парнишка старался говорить по-русски, изредка вставляя белорусские слова, но звонкие «т», «д», «ц», растянутость и мягкая напевность гласных выдавали родной язык.

– Познакомимся, – мужчина застегнул воротничок гимнастерки, протянул руку, – Андрей Уточкин.

– Станислав Базилевич, – паренек застенчиво улыбнулся. – Я вас помню: вы Стёпке помогали движок чинить.

– Ну, технику авиационной эскадрильи положено в моторах разбираться, – усмехнулся Андрей. – Что сегодня за праздник? Видел, молодежь суетится, сговаривается…

– Не знаете? – Стась даже рот открыл от удивления. – Купалье же!

Догадавшись, что собеседник не понимает, вдохновенно продолжил:

– В купальскую ночь ведьмы и колдуны на землю выходят. Коли рассердишь их, могут забрать молоко у коровы или посевы повредить. А русалки в озерах купаются. Видите, стрекозы мерцают? Говорят, это души русалок ночь ждут! Даже деревья на Купалу переходят с места на место, чтобы запутать того, кто ночью в лес пойдет, а животные разговаривают друг с другом. Ещё если этой ночью найдешь цветущий папоротник, станешь понимать язык зверей и растений, и любой клад, самый потайной – твой будет!

– Ты этот цветок папоротника когда-нибудь встречал в лесу?

– Да сказки, – махнул рукой Стась. – Все знают: не цветёт папоротник. Просто девчата парней дразнят, мол, побоятся те в лес такой ночью идти, а гурьбой-то веселее! Песни поют, косы расплетают… Глядишь, и отстанет парочка: то ли папоротник нашли, то ли ещё что…

Андрей понимающе рассмеялся, мальчик, откинувшись на спину, заливисто подхватил его смех.

* * *

– Стась, помоги мне, – старший собеседник чуть смутился. – У вас тут, как погляжу, полдеревни Базилевичей. Ты Марысю Базилевич знаешь? Что-то она никуда не ходит, а мне уж так хочется с ней встретиться. Попроси её сегодня вечером на опушку прийти – ждут, мол, скажи!

– Сказать-то скажу, только вы, дядька, не забидьте её. Сестра она мне сродная. А не ходит на гулянки – так ведь прихрамывает, да и не девчонка всё же…

– Не бойся, не забижу, – согласно кивнул Андрей.

– А я тогда скажу Марысе, чтобы гармошку с собой взяла. Её-то мне дарили, да я к музыке бестолковый, а у Марыси в руках – поёт гармошка, заслушаетесь!

* * *

Разгуливающих по лесу деревьев той купальской ночью Андрей с Марысей не встретили, с папоротником тоже не сложилось, зато на рассвете, в полном соответствии с легендой, увидели, как над речкой «играло» солнце: тонкие прозрачные облака дробили солнечный ореол на бессчетное количество разноцветных мерцающих кругов.