Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

4

Может, порывистый ночной ветер сбивал дыхание, но идти почему-то становилось всё труднее. Александр Станиславович потёр с левой стороны грудь, укоризненно шепнул сердцу «Ну, что ты? Не сдавайся…» Сам не заметил, как губы начали шептать стихи Богдановича, которые когда-то читал Аннет:

 
«…Как будто с грубою землёю
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный легкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь – и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум».
 

Подумалось: «Хорошо бы и правда хоть на миг оказаться в Вильнюсе, ещё раз взглянуть! Вот только куда она денется, эта “горечь дум”… Всё, “в чём был и не был виноват”, с собой унесём». Вздохнул печально.

Мысли путались, то уносясь в далёкое прошлое, то возвращаясь к недавнему.

«Жаль, не зашёл в часовню на кладбище, свечку за упокой Евы не поставил. Начнутся каникулы – обязательно надо ещё раз съездить в Близневцы. Неужели Ева так всю жизнь и прожила в деревне? Теперь уже и не узнать…»

Фарный костел, как всегда, придавил мощью, ангелы на шпилях зелёных куполов по-прежнему манили райской жизнью… Профессор усмехнулся: «Город помнит князей Великого Княжества Литовского, королей Речи Посполитой, а один из красивейших его храмов стоит на Советской площади – история большая шутница». У входа – скульптура Христа, несущего крест, надпись на латыни «Sursum corda». Привычно перевёл: «Вознесём сердца». Знать бы, как это сделать… Может быть, Ева – умела? Она верила, не сомневаясь.

* * *

– Ева, тебя какой-то пан искал, – тетка Стефания, не сходя с крыльца своего дома, прокричала через забор соседке и добавила, растягивая слова, – сыты, файны,[29]29
  Красивый.


[Закрыть] при шляпе.

– Вецер ў полі ён шукаў,[30]30
  Ветер в поле он искал. (бел.)


[Закрыть] – буркнула Ева, с трудом распрямляясь и потирая поясницу, – не уходила я никуда с огорода.

– А он у калитки все мялся, да, видать, так и не решился.

– Калі вырашыцца, тады хай і прыходзіць[31]31
  Когда решится, тогда пусть и приходит. (бел.)


[Закрыть].

– Я это, Ева. Не узнаёшь?

Отворив калитку, в палисадник вошел мужчина в светло-коричневом костюме и галстуке-бабочке. Широкие брюки волочились по земле, подметая пыль.

– Як не познать: таки гжечны[32]32
  Благородный. (бел.)


[Закрыть] пан по’ляк до нас пожаловал, – глаза Евы сузились, лицо запылало, за невольным смешением языков притаилась растерянность. – Давно не бачили. Як поживаете, пан?

– Вернулся вот.

Нежданный гость поставил на землю небольшой саквояж, осмотрелся по сторонам, с удивлением проводил взглядом мальчонку лет трёх, в одной рубашонке пробежавшего за дом.

– Никак приплод у тебя? Не ждал…

– Вот как? Пан спадзяваўся[33]33
  Пан надеялся. (бел.).


[Закрыть] его будут пятнадцать лет ждать? – Ева обтёрла руки о фартук и решительно направилась к мужу. – Ты, уезжая, что сказал? Переночуешь в городе? Марыся тады в люльке вмещалась, а тяперь – шестнадцатый год пошёл. Вельми долгая ночь получилась. Уходи.

Она стояла перед Язэпом, скрестив руки на груди, не давая сделать ни шагу по двору. Когда-то милые черты лица загрубели, приобрели резкость, тонкая талия и высокая грудь ушли в прошлое, оставив лишь намёк на былую статность, только серые глаза оставались по-прежнему глубоки.

– Ева, я перед богом и людьми твой муж.

Не удержался, сглотнул слюну: из летней кухни донёсся запах жареного сала, картофляников. Ева нахмурилась, внимательно осмотрела костюм Язэпа. Обтрёпанные рукава пиджака, почти до дыр протертые на коленях брюки, засаленная рубашка…

– Ты, можа, голоден? – не очень решительно кивнула в сторону хаты. – Проходь, где трое за столом, там и четвёртому хватит.

* * *

Вечером, когда Язэп помылся в бане и лёг спать, на Еву набросилась Марыся:

– Он что, теперь с нами жить будет? – кивнула в сторону гостя, вольготно раскинувшегося на хозяйской кровати.

Марыся закончила шесть классов польской школы. Рослая, широкая в кости, она выглядела бы взрослой барышней, но торчащие в разные стороны непослушные завитки русых волос да круглое, ещё детское личико, а более всего непосредственный нрав выдавали возраст.

– Ён бацька твой, – вздохнула Ева.

– И что? Я его пятнадцать лет не знала и знать не хочу, – волнуясь, Марыся, сама не замечая, говорила на смеси русского языка с белорусским, вставляя польские слова. – Где он был, когда я в больнице в Варшаве лежала, и мне операцию делали? Мальчишки бегали, кричали: «Herbata, czekolada, pomarańcze», а у меня ни единого злотого, никто не дал!

– Бедная моя доча, кветочка моя, – Ева обняла дочку, крепко прижала к себе. – Бог с ними, с теми шоколадами, апельсинами и панскими чаями. Вот за ножкой твоей не уследила я, прости меня, бестолковую. Из-за меня хромаешь: не усмотрела, что ты по снегу босиком бегала, суставы и воспалились. Потом-то из кожи вон лезла, чтобы на эту операцию в Варшаве заработать, да, видишь, не помогло. Не всё и врачи могут.

– Что говорил-то? – Марыся упорно не хотела называть гостя отцом.

– Я и слова такого не знаю, – Ева покачала головой, в густых волосах мелькнула первая седина, – сбанкротился, чи шо… Можа, без гроша остался, полюбовница его бросила, вот и о нас вспомнил.

– А когда свою усадьбу продавал, о нас не вспоминал? Деньги ему, видишь ли, тогда понадобились, – Марыся так возмущённо крикнула, что закрутился и заплакал спавший в люльке Стась. Колыхнула привязанную к потолку люльку, шепнула несколько слов малышу. – Ты простишь ему, что мы тогда без крыши над головой остались? Ишь, и где твоя хата стояла – вспомнил. А сколько дядька Михась и дядька Янек маялись, будто те каторжники, лишь бы развалившийся дом в порядок привести, сколько ты днями и ночами в услужении у пана Чаи работала – это забудешь?!

Марыся, испугавшись своей горячности, шёпотом добавила:

– Ты же знаешь: дядя Янек тогда надорвался, потому и помер. Стася вот сиротой оставил.

– Як забыць, – Ева перекрестилась, глянув на икону в красном углу, – Упокой, Господи, душу раба Твоего Яна…

Помолчала, устало вздохнула:

– Не ведаю я нічога, Марысенька. Пойдем у няделю[34]34
  В воскресенье. (бел.)


[Закрыть] на службу, исповедаемся да спросим совет у Михася. Он у нас умный, не зря в семинарии на ксёндза выучился, можа, чего подскажет.

5

…Сентябрь тридцать девятого опять изменил устоявшуюся жизнь.

– Эх, хороша Маша, да не наша, – энкавэдэшник с тремя «шпалами» на краповых петлицах растягивал меха гармошки и посмеивался, глядя, как его спутник старательно обхаживал Марысю. Молоденький армейский лейтенант Костров, которого неизвестно зачем приставили к нему сопровождающим, чем-то напоминал капитану его самого лет двадцать назад.

– На речке, на речке, на том бе-ре-жёч-ке…

Вздыхала, рвалась из-под пальцев гармониста песня, теряясь в мелком осеннем дождике, который вроде и незаметен, да усерден. Столбом поднимался дым тлеющего костра, разнося запах палёных листьев, за плетёной оградой краснели стволы сосен, утыкаясь своими лохматыми верхушками в хмурое, серое небо.

Песня прервалась истеричным, взахлёб, лаем собак на подворьях. Начал Рыжий – молодой, глупый пес тетки Стефании, за ним и другие подхватили. Марыся, задержавшаяся в поле и только теперь севшая ужинать, выскочила из-под навеса, взметнув колоколом широкую юбку. Прихрамывая, подбежала к ограде и застыла, до боли закусив губу: два низкорослых красноармейца в серых, выгоревших гимнастерках, тыча в спину винтовками, вели польского офицера. Тот, высокий, в отлично сидящем мундире, с подчёркнуто прямой спиной, шагал, подняв голову, не глядя по сторонам.

– Никак паненка залюбовалась? – с обидой съехидничал лейтенант.

– Jeszcze Polska nie zginela[35]35
  Ещё Польша не погибла. (польск.)
  Марш Домбровского, с 1927 года – государственный гимн Польши.


[Закрыть], – так звонко отчеканила Марыся, что польский офицер обернулся.

Ева, сидевшая на ступеньках крыльца рядом с гармонистом, вскочила:

– Марыська, иди до батьки, давно кликал, помочь ему треба.

Гармонист потянул за украшенный вышивкой рукав полотняной сорочки:

– Сядь, Ева, не бойся, ничего с твоей дочкой не случится, – положил руки с крепкими мозолистыми ладонями сверху на гармошку, упёрся в них подбородком, помолчал.

– В кого она у тебя такая упрямая? В отца?

– Глупая ещё, – неохотно ответила Ева. – Отца, почитай, и не видела, без него росла, пока он по полюбовницам в Варшаве швендался. Я на Опытной станции у профессора сутками робила, кабы она на операцию в Варшаву съездила, думала, с ногой помогут… Не помогли, зато красивой жизни там нагляделась. Молодая, и самой того же хочется.

– Что вскинулась-то так? Знакомый какой? Кавалер?

– Высокія парогі не на нашыя ногі[36]36
  Высокие пороги – не для наших ног. (бел.)


[Закрыть], – по лицу Евы пробежала невесёлая усмешка, – бацька его из «осадников» – отличился в прошлой войне с Советами, вот и наделили его усадьбой Близневских. Там они такую гаспадарку[37]37
  Хозяйство. (бел.)


[Закрыть] завели – половина деревни на них робила.

– Ясно.

Энкавэдэшник вздохнул, пробежал пальцами по кнопочкам гармони, бережно отставил её в сторону.

– Знаешь, Ева, а я ведь вспоминал тебя. Не каждый день, врать не стану, но иной раз взгрустнётся, да и вспомню, как ты в двадцатом году Марысю в люльке качала и нас щами кормила. Красивая была тогда – для тебя все песни пел. Эх, думал: где бы жену найти, хоть вполовину пригожую!

– Нашли? – Ева опустила глаза.

– Нет.

* * *

Сквозь брешь в тучах по крыльцу пробежали последние лучи заходящего солнца, задержались на лицах беседующих, смягчив резкие черты лица командира и сгладив напряжённость Евы.

– Да не бойся ты, – осторожно потянулся к Евиным рукам, беспокойно вздрагивающим на коленях, – или замерзла?

Сбросил с себя кожаный плащ, попытался накрыть плечи Евы, но она резко отпрянула:

– У нас, Трофим Алексеич, так не принято. У меня муж есть.

– Ну да, – усмехнулся. – От полюбовницы пришел к тебе помирать.

– То мое дело.

Собеседник с досадой рванул меха гармошки, остановился:

– Бабка Стефания, хватит через забор подглядывать. Заходи к нам, новой песне научу, небось не слыхала ещё… – громко запел. – Широка страна моя родная!

– Какая я тебе бабка, охальник? – выросла над оградой соседка. – Сроду у меня таких внуков не было! Спать людям не даёшь.

– Так ты ж всё равно на заборе виснешь, какой сон?

– Тьфу на тебя и твою гармошку, – Стефания обильно сплюнула и гордо удалилась.

– Я другой такой страны не знаю… – громко пропел гармонист и резко сжал меха, заглушая звук.

– Ты, Ева, тоже себя полькой считаешь?

– Местная я. Это вы всё туда-сюда ходите, а я здесь родилась, здесь и помру, – задумчиво ответила женщина. – Любить нам новую власть не за что. Кожны раз кровь приносите – кому понравится, когда в его доме стрельба починается? Пули-то в обе-две стороны летят. А вот что школы белорусские открываете – за то поклон низкий. Может, хоть Стась будет на роднай мове учиться. Марыся-то в польской шесть классов закончила, другой не было…

– Племянник твой?

– Да. Брат младшой надорвался, когда дом этот строили, а невестка через тридцать дней руки на себя наложила… Я и не виню её: такая уж любовь промеж ними была. Может, там сейчас вместе, – Ева перекрестилась.

Помолчала и задумчиво добавила:

– Идите уже, Трофим Алексеич, и без того сплёток не оберусь! Странный вы. Большой начальник, а на гармошке играете. И сапоги, уж простите, у вас совсем стоптанные.

– Стоптанные, говоришь? – большой начальник поднял ногу и внимательно оглядел подошву. – По вашим лесам да болотам за бандитами гоняться – ещё не так стопчешь. А без гармони я себя не мыслю. Без неё – что без рук…

Поднялся, шагнул под дождь, с каждой минутой усиливающийся:

– Прощай, Ева, может, когда и встретимся, – помолчал. – Да, своему профессору, у которого на Опытной станции на операцию дочке зарабатывала, подскажи, он вроде человек неплохой… Пусть уходит, пока есть возможность. Где дыры на границе, вы все знаете. На меня только не ссылайся.

* * *

– Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Лейтенант Костров бежал навстречу, придерживая рукой уголок плащ-палатки. Тесьма, которая должна была затянуть капюшон вокруг лица, оборвалась. Из-под капюшона выглядывало мальчишечье безусое лицо – предмет постоянных огорчений девятнадцатилетнего лейтенанта ускоренного выпуска.

– Я вас жду-жду, товарищ капитан. Этого поляка-офицера допросить надо, а они завели его в сарай и там бросили. Он, может, нас на банду Волка выведет.

– Нас? Ну-ну, может, и выведет, – капитан усмехнулся.

Косые струи дождя перечёркивали стволы сосен и елей на опушке леса, погромыхивал гром, прямо над головами сверкнула молния.

Костров пристроился рядом, развернувшись вполоборота к капитану, и стряхивая с лица капли дождя, по-мальчишески самоуверенно спешил высказаться:

– А ещё, товарищ капитан, как хотите, но эта семейка мне подозрительна. Отец Марыси – типичный враг, видели, как он на вашу форму зыркал? А офицер – небось, кавалер её.

Капитан Греченко поправил под плащом заботливо спрятанную гармонь, скучно ответил:

– Ты, Алексей, раз такой бдительный, рапорт пиши. Отправят парализованного старика и глупую девчонку в Сибирь, глядишь, они там поумнеют.

Лейтенант, обиженный, остановился, пару раз открыл рот, словно рыба, вытащенная из воды, и побежал догонять начальника, ускорившего шаг:

– Зачем вы так, Трофим Алексеевич, я же предположил только…

– В следующий раз, Костров, ты не предполагай, а думай!

* * *

Со стрехи сарая перед входом натекла огромная лужа. Капитан поморщился, представив, как портянки сразу впитают влагу, ногам станет холодно, а на душе мерзко, и постарался перешагнуть лужу. Не удалось: поскользнулся на грязном деревянном порожке, нелепо взмахнул рукой, чуть не уронив гармонь и громко выругался.

Поляк спал, облокотившись на обод колеса старой телеги, но услышав мат, вскочил на ноги, выпрямился.

– Имя?

– Bez imienia nie strzelasz? – усмехнулся капитан Войска Польского и тут же перевёл на русский. – Без имени не расстреливаете? Запишите себе для отчета – Адам Гжелевский.

Греченко внимательно посмотрел на пленного. Он знал по себе это состояние усталости, когда уже невозможно стоять на ногах, и даже смерть кажется отдыхом.

– Что-нибудь ещё скажете?

Офицер покачал головой и закрыл глаза.

* * *

Капитан прошёл в хату, которую освободил для них староста, машинально глянул на образа в красном углу, тяжело опустился на лавку перед столом.

– Посмотри, Алексей, может, староста где самогонку припрятал?

Лейтенант долго чем-то гремел в сенях, а когда, прижимая к груди трёхлитровую бутыль, заглянул в комнату, решил, что капитан заснул, положив голову на скрещенные на столе руки.

– Давай, давай, Леша, не сплю я.

Греченко поднялся, налил самогон в два гранёных стакана и залпом опустошил свой.

Костров мялся, ерошил короткие русые вихры, наконец решился:

– Трофим Алексеевич, почему вы не стали его допрашивать? Он же враг?

– Враг, – вздохнул капитан. – Только спрашивать без толку: и не скажет, и не знает. Я тебе сам скажу: кадровый офицер, попал в плен где-то под Брестом, бежал из эшелона, едущего на восток. Скорее всего, пробирался в Вильно, может, в Гродно, домой зашёл – переодеться. Если бы побывал в банде Волка, его уже бы переодели, там, между прочим, не дураки…

Лейтенант отхлебнул из своего стакана, сморщился:

– И что теперь? В отдел его?

– По закону – конечно, в город, в отдел положено, – Греченко испытующе посмотрел на Алексея. – Только кому он там нужен, в отделе? Проку от него никакого, а что враг – за версту видно… Как рассветёт, заведешь в лес да расстреляешь.

– Я? – лейтенант отшатнулся в ужасе, по-детски заморгал глазами. – Нельзя же, Трофим Алексеевич, без суда никак нельзя: он всё-таки…

И замолчал, остановленный тяжёлым взглядом человека, которому до сих пор безоговорочно доверял. Повернулся, вышел из комнаты.

* * *

Рассветало долго и неохотно. Даже петухи прокричали положенное им «кука-ре-ку» как-то второпях, без воодушевления. Серый туман поглощал привычные утренние звуки, отчего резкий стук входной двери показался особенно громким. Костров вошел в комнату обречённо, с усилием заставил себя перешагнуть через порог. Заляпанная грязью длинная серая шинель распахнулась, выгоревшая гимнастерка комом торчала на груди, а трёхлинейка, неловко зажатая в левой руке, прикладом царапала пол. С трудом выговорил:

– Разрешите доложить, товарищ капитан, – и уже совсем шёпотом, – ушёл поляк…

Греченко всё так же сидел за столом, казалось, он и не ложился спать. Не поднимая глаз, бросил:

– Ушёл или ты отпустил?

Алексей несколько раз почему-то сжал правую руку в кулак, наконец поднял голову и обречённо уронил:

– Не смог я – безоружного… Готов нести наказание.

Капитан не глядя протянул руку, налил из наполовину опорожнённой бутыли самогонку, одним глотком выпил:

– Значит, чужими руками губить девчонку и старика мог, а своими руками врага расстрелять – слаб оказался. Сегодня ночью опять двоих красноармейцев убили, это ты знаешь?

Костров выпрямился:

– Я понимаю, товарищ капитан. Пишите докладную, пойду под трибунал. Прикажете сдать оружие?

Греченко махнул рукой:

– Уйди с глаз долой. Но помни: поезд бандиты под откос пустят, убьют кого – и «твой» поляк будет причастен. Крепко это запомни, лейтенант!

6

– Марыська, сказать тебе, что такое чудо? Сказать?

Ева с Марысей заканчивали собирать Пасхальную корзинку; Стась крутился рядом, сгорая от желания поговорить. На Пасхальную Вигилию в костёл детей не берут, но он им сейчас такое скажет, сразу поймут – взрослый.

– Ішла баба за гумно без спадніцы, а войт без парток, вось і здарылся цуд[38]38
  Шла баба за гумно без юбки, а войт (староста) без порток, вот и приключилось чудо. (бел.)


[Закрыть], – Стась победоносно посмотрел на Марысю, – так учитель Чижевский сказал.

И тут же едва не заревел, получив от Евы полотенцем по спине: не столько больно, сколько обидно.

– Не ўсе, што чуеш, паўтараць трэба[39]39
  Не всё, что слышишь, повторять надо. (бел.)


[Закрыть]. Не для того тебя в школу отдавали, кабы глупости охальников по дворам разносил!

Расстроенная Ева опустилась на скамейку. Грех в такой вечер ругаться, о Боге думать надо, да куда же земное денешь. Как перебрался профессор с Опытной станции за границу – совсем приработка не стало. Не голодают, так ведь и живые деньги нужны. Язэпа год назад схоронила, а за крест и гробовину до сих пор у старосты в должниках. Взяла военных на постой, думала: наличными расплатятся. Как же, тихо снялись, ищи ветра в поле! Марыся на портниху выучилась, шьёт, да кто деньгами благодарит, а кто лишь «дзякуй вялікі»[40]40
  Спасибо большое. (бел.)


[Закрыть] бросит…

* * *

– Мама, идти пора, опоздаем.

Ева грустила, зато Марысю распирала радость, много ли надо молодости? Конечно, пальто зимнее далеко не новое, но если расстегнуть… Все подружки платье увидят – сама пошила, точь-в-точь как в модном журнале, что знакомая из Гродно привезла. Из полушерсти, коричневое, юбка в складку, шёлковый воротник, манжеты. А ещё перчатки нитяные, беретик на голове, да румянец во всю щёку и глаза горят. То, что прихрамывает, в костёле никто не заметит, а перекинуться взглядами с ровесниками – весело!

Дядя Михась, настоятель их прихода – строгий, но и он во время проповеди иногда взглянет на племянницу да улыбнется: хороша паненка выросла.

* * *

Подошло время, в костёле в торжественной обстановке зажгли Пасхал – специальную большую свечу. Свечки прихожан словно несколько сотен светляков замерцали в нефе между колоннами. Не только все скамьи были заполнены, но и в боковых нефах группками стояли люди. Лишь совсем немощный в такой день не придет в храм, для остальных пропустить службу – грех великий.

Опоздавшие ещё заходили в костёл, опускали руку в кропильницу, крестились, преклоняя колени, шёпотом перекидывались приветствиями… Перекрывая привычное «Благословим Господа! – Благодарение Богу!», прокатился гул удивления: отец Михаил вышел к пастве в будничной черной сутане.

Встряхнул головой, словно решаясь на что-то, перекрестил прихожан. Заговорил, как положено, на польском, изредка вставляя белорусские слова:

– Понимаю ваше недоумение, братья и сестры: на мне не праздничное священническое облачение… Тяжко наполнить сердца радостью в наши дни. Идёт сорок первый год, почти два года мы живём у новай краіне, пры новай уладзе[41]41
  В новой стране, при новой власти. (бел.)


[Закрыть], не зная, чего ждать от завтрашнего дня. В Вильно, Гродно – беспричинные массовые аресты, людей без суда бросают в товарные вагоны и увозят на восток. Помолимся за них, братья и сестры.

Задыхаясь от горечи, отец Михаил бросал слова в недоумённо молчащую паству:

– Новая власть сеет ненависть, которая, в свою очередь, обрушится на виноватых и на безвинных. Кто ответит за это? Страшен урожай такого посева, грядёт бесконечная ужасающая Страстная пятница. Только Бог знает будущее подобной жатвы…

Ксёндз помолчал, подыскивая слова:

Будем же молиться, чтобы ненависть не угнездилась в наших сердцах, ибо надо верить: самые трудные испытания – даются нам перед великой радостью, радостью Воскресения…

Отец Михаил замолчал. Следуя за его взглядом, стали оборачиваться и прихожане: в дверях костёла, не сняв васильковую фуражку с краповым околышем, стоял офицер в плащ-палатке.

– Возрадуемся же Воскресенью Христову, – неловко закончил ксёндз и по проходу между лавками пошел к вновь пришедшему.

– Вы за мной? – протянул вперед руки со сжатыми кулаками.

Вошедший покачал головой:

– Нет, – вытащил из кармана клочок бумаги, прочитал, – мне нужна Ева Базилевич.

– Ева? Сестра ни в чём не виновата, арестуйте меня, – Михась настойчиво совал в лицо офицеру свои руки.

Тот устало отмахнулся:

– Успокойтесь, ни вас, ни её я не собираюсь арестовывать. Я тороплюсь: всего пара слов, а вы продолжайте службу.

* * *

Костров очень изменился, но Ева узнала в небритом постаревшем мужчине с жёсткими глазами, вокруг которых угнездились ранние морщины, безусого лейтенанта. Они вышли во двор, Алексей достал из-под плащ-палатки гармонь:

– Вот, Трофим Алексеевич просил передать, для племянника.

Ева вздрогнула, отступила на шаг:

– Нет, это же его? – и пристально посмотрела на лейтенанта.

– Да, – неохотно продолжил Костров, – товарищ капитан вместе с двумя милиционерами преследовал бандитов и угодил в засаду. Милиционеров сразу расстреляли, капитану переломали кисти рук и бросили в колодец. Сказали: «Сам сдохнешь, гармонист…»

Вздохнул, но продолжил совершенно бесстрастно:

– Мы успели. И бандитов захватили, и капитана вытащили, только руки ему так искромсали – врачи не смогли ничего сделать.

– Где он сейчас? – голос Евы дрогнул.

– Не знаю. Вечером я навестил его в госпитале, а утром сказали, что он ушёл. Простите, мне надо идти.

Из костёла донеслось:

– Chrystus Zmartwychwstal! – Prawdziwie Zmartwychwstal![42]42
  Христос Воскрес! – Воистину Воскрес! (польск.)


[Закрыть]