Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

2

Лейтенант Костров, дослужившийся в конце войны до капитана, провёл ночь без сна. Два года прошло, как отпраздновали Победу, а по-прежнему десятками гибли милиционеры, военнослужащие, крестьяне, сочувствующие советской власти. Часто их убивали изуверски, с семьями, не жалея и маленьких детей. Власть жёстко отвечала ударами на каждый удар: иногда целыми деревнями жителей, заподозренных в укрывательстве бандитов, депортировали в Сибирь. Без вины виноватые отвечали белорусские крестьяне за чужие амбиции, ошибки и преступления.

Костров вздохнул. В глубине души он понимал: как не спрятать того, кто ночью пришёл с оружием в твой дом? И хорошо ещё, если грозится застрелить корову или кабана – хотя и они – кормильцы, а если жену или ребёнка?! Но войны без жертв не бывает. Ещё в сорок четвёртом сказал Кострову командир одной такой банды: «Мы враги…»

В купальскую ночь ребятишки опять обнаружили останки двух погибших. К счастью («Подумать только, «к счастью», – капитан печально усмехнулся своим мыслям), убитые оказались советскими парашютистами, и, судя по всему, погибли давно, ещё зимой сорок второго.

«Но расследовать всё-таки надо. И похоронить по-людски, с почестями. Может, сходить в ближайшую деревню, к пану ксёндзу, вдруг что-то слышал или знает?»

Идти не хотелось: жена сердилась, что муж почти не бывает дома, годовалая дочка в лицо папку не узнает, да разве он виноват – работа такая… невесёлая.

* * *

При мысли о жене Кострову каждый раз хотелось улыбаться. Маленького роста, полненькая дивчина с зелёными глазами перед войной окончила медучилище в Гродно, а в разросшемся партизанском отряде не хватало женских рук – ухаживать за ранеными. Зимой сорок третьего Алексей ночью постучал в её хату. Лида, ни слова не сказав, надела овчинную шубу, в тряпичную сумку сложила бинты, вату, кусок хлеба с салом и пошла за ним. В этой шубе до пят спала в землянке с ранеными; закрепив на поясе болтающиеся полы, по болотам пряталась, когда немцы облаву на партизан устроили. И сейчас ту крепко истрепавшуюся шубейку хранит, смеётся: «Мне она свадебный наряд заменила».

Капитан согнал с лица улыбку, потёр ладонью лоб – после ранения частенько в самый неподходящий момент начинала болеть голова. Хотел сосредоточиться на предстоящем разговоре, но почему-то упорно возвращался мыслями то в холодную зиму сорок первого – сорок второго, то в май сорок четвертого…

* * *

Едва заметная лесная тропинка обрывалась у склона поросшего мелколесьем оврага. Когда-то на дне его бил источник, студёная родниковая вода казалась детворе слаще вожделенных кусочков рафинада. Но примыкающий к ложбине хутор давно заброшен: старики умерли, единственный сын ещё в тридцатых годах перебрался с семьей в Варшаву. Дно оврага заболотилось, и неухоженный родник чуть струился, с трудом пробиваясь сквозь зелёную ряску тины. Только местные жители ещё помнили, как ворчливо бурлил он здесь прежде, радуя душу.

Партизанский отряд Кострова контролировал часть Пущи до этой ложбины. Дальше, на хуторах и в сёлах за ложбиной, хозяйничал отряд Армии Крайовой. Охотников в отрядах хватало, но за хлебом, солью, даже одеждой, которая в лесу изнашивается быстро, приходилось обращаться к жителям ближайших деревень. Днём на подворье хозяйничали немецкие сборщики, ночью – аковцы (так называли солдат Армии Крайовой местные жители), а ранним утром приходили партизаны и забирали последние припрятанные крохи. Там, где аковцы считали себя единственной законной властью, не обходилось без перестрелки с партизанами. Ни хлеба с салом, ни самогона (как воевать без него?) на всех не хватало. Чем ближе подходила линия фронта, тем сильнее активизировались соседи. Появились листовки с портретами Рузвельта и Черчилля. Дескать, они подписали договор со Сталиным, что советские войска остановятся на линии польско-советской границы 1939 года. Партизаны посмеивались: «Размечтались!» В середине мая сорок четвертого аковцы начали наступление на партизанскую зону. Приближающуюся Красную Армию должны были встретить «законные» хозяева «всходних кресов»[47]47
  Польское название территорий нынешних западной Украины, Белоруссии и Литвы, входивших с 1918 по 1939 год в состав Польши.


[Закрыть]. Когда потери от столкновений с аковцами стали ежедневными, Костров через сельчан попросил о встрече с командиром отряда соседей: не хотелось воевать на два фронта, теряя людей.

* * *

…Присланная в качестве проводника семнадцатилетняя Зоська легко нырнула в утренний туман лощины, а лейтенант Костров с Устинычем, не слишком доверяя аковцам, задержались, высматривая возможную засаду. Первые лучи майского утра окрасили туман над оврагом в нежно-палевый цвет, отчего крупная коренастая Зоська, появившаяся на противоположном склоне, показалась прозрачной и невесомой.

Устиныч разгладил заскорузлым пальцем усы:

– Хороша девка, – подтолкнул Кострова локтем, – эх, лейтенант, не будь войны, тебе с такой бы да в стог, а не на свидание с этими…

Алексей промолчал. Даже себе он ещё не признавался, как сильно тянет его к Лиде.

* * *

Когда парламентарии перебрались через овраг, Зоська уже шлёпала босиком по проселку, размахивая тряпичной самодельной сумкой и поднимая столбы пыли. Вскоре дорога вильнула в сторону, за поворотом показалась небольшая одноэтажная усадьба, перед входом – шлагбаум, охраняемый эсэсовцем. Костров с Устинычем одновременно вскинули автоматы, но девушка, спиной почувствовав опасность, обернулась:

– Нет, панове, нет, то наш человек, переодетый!

* * *

В старой усадьбе на стене в большой рамке – фотографии нескольких поколений семьи. Суровый улан в конфедератке и женщина в вышитой рубахе, разноцветной полосатой юбке до щиколоток напряженно смотрят в объектив; мужчина в серой военной куртке без знаков различия и круглой фуражке «мацеювке» стоит за спиной сидящей на стуле девушки с венком на голове, юноша в студенческом мундире…

– О чем будем договариваться, товарищ комиссар? – военный, высматривающий кого-то у окна, иронично выделил последние два слова и повернулся к вошедшим. Запах хорошего одеколона, отлично сидящая офицерская форма, холодные прищуренные глаза – точно такие, как у мужчин на фотографиях.

Костров попытался предъявить полномочия от штаба партизанского движения, но собеседник лениво махнул рукой:

– Оставь себе эти погремушки. Можно подумать, я не знаю, кто в сорок первом забрал мои схроны, да, видать, не сильно тебе помогло это, – скептически оглядел выгоревшую, вылинявшую, с заплатами гимнастерку и грязные сапоги командира партизан, – на чужом не разбогатеешь. Хочешь сказать, мои ребята плохо воюют с немцами?

– Нет, но они воюют и с партизанами.

– Ты рассчитывал на что-то другое? Как там любят говорить в ваших органах: «тамбовский волк тебе товарищ»? Я – не тамбовский, пущанский Волк, – аковец горделиво выпрямился. – И на товарищество зря надеетесь. Мы не смиримся, вы такие же враги, как и немцы. Придёт время, рассчитаемся за всё! А пока… – пожал плечами, – у вас свои задачи, у нас – свои. Гжель, проводи панов, – усмехнулся, отодвинув занавеску в другую комнату.

* * *

Вслед партизанским парламентариям один за другим прозвучали два выстрела, пули впились в дверную притолоку. Костров сорвал с плеча автомат, обернулся и встретился глазами с тем, кого когда-то отпустил в лесу. Появившийся из-за занавески чисто выбритый, ухоженный капитан не очень походил на того изможденного, с впавшими щеками, который врезался в память Алексея, и всё же это был он, Адам Гжелевский. Опустив руку с браунингом, Гжелевский брезгливо кинул:

– Считай, лейтенант, что в расчете. В следующий раз встретимся – убью.

Устиныч с силой опустил к полу ствол автомата командира:

– Не заводись, Алексей, не время…

* * *

Утренняя служба давно закончилась, а священник в чёрной сутане всё ходил между скамьями для прихожан, поправлял свечи перед иконостасом, крестился. Когда в притворе костёла появился капитан в фуражке с выгоревшим васильковым верхом, отец Михаил вздохнул с облегчением: чему быть, того не миновать.

– Не стану утверждать, что день добрый, пан ксёндз. Думаю, вы уже слышали, какой клад отыскали в купальскую ночь.

Костров снял фуражку, пригладил редеющие волосы, в которых сквозила седина, по-хозяйски опустился на последнюю скамью:

– Присядьте, гражданин Базилевич. У нас с вами найдется о чём побеседовать, – слегка усмехнулся. – Наслышан, вы у своей паствы авторитетом пользуетесь. Да вот какое дело… Судя по найденным документам, парашютисты, останки которых обнаружили, на связь с моим отрядом летели, так что уж получается – дело это и моё, личное. Будь у нас раньше связь с Москвой – лучше бы воевали, больше бы немцев уничтожили, так?

– Ваши партизаны – немцев, а сколько те ещё заложников расстреляли бы? Сколько жизней не досчитались бы? На это плевать, да? – неожиданно для самого себя вскипел отец Михаил.

– Может, забыли, пан ксёндз, но война была. А на войне редко у кого получается отсидеться в своей хате. Не хочешь, чтобы стреляли в тебя – стреляй сам. Такая вот арифметика.

– Знаю я вашу арифметику, – священник вскочил на ноги, от волнения по лицу пошли багровые пятна. – А дети маленькие, старики, старухи – как они в вашу арифметику вписываются?

– Да никак не вписываются! – капитан тоже вскочил на ноги и не закричал – заорал так, что колыхнулось пламя ближайшей свечи. – У меня самого дочка маленькая, и я всё понимаю. Только на войне невозможно угадать, с какой стороны прилетит пуля. И нет другого выхода: либо ты животное, которое тупо позволяет уничтожить себя, либо сопротивляешься. До конца и несмотря ни на что. Это вы здесь привыкли спасать свою шкуру, подстраиваясь под того, кто побеждает. В конце войны, небось, все партизанами стали!

Костров сбавил тон и усмехнулся:

– Разноцветными. Красные, белые, зелёные[48]48
  В Западной Белоруссии советских партизан называли «красными», бойцов Армии Крайовой «белыми», а польских партизан, подчинявшихся советскому командованию, «зелеными».


[Закрыть]…

– Потому и выжили, – ксёндз устало опустился на скамью. – Главное – не то, какой флаг над головой болтается, не власть за тридевять земель, а кровь близких и молоко, которым мать вскормила.

Помолчал и угрюмо добавил:

– У каждого – своя правда, лишь у Бога – истина. А парашютисты… Ты сам сказал, капитан: война.

– Вот тут ты не прав, отче, – Костров потёр лоб, глаза. Болела голова и ужасно хотелось спать. – Война – войной, но пули-то не немецкие, а охотничьи были! Зверя охотники промышляли, да, видно…

Капитан не договорил. Он хотел сказать, что у парашютистки нашли фотографию седой женщины, подписанную: «Дочке Сашеньке», но вместо этого упал вперёд, словно кто-то крепко подтолкнул его сзади. На старом потрёпанном кителе медленно расплылась кровь.

Нежданный прихожанин в дверях костела спрятал в кобуру под сорочкой немецкий парабеллум. Ни гражданская одежда, ни стоптанные башмаки не могли скрыть офицерскую выправку.

– Бегите, пан ксёндз, скоро здесь будут гэбисты.

Отец Михаил растерянно смотрел то на упавшего Кострова, то на стоящего в дверях.

– Зачем, Адам? Может, ещё сумеем помочь, – наклонился над капитаном, неумело отыскивая пульс.

– Обижаете, отец Михаил, – по тонким красивым губам бывшего аковца змейкой проскользнула улыбка, – я стреляю без промаха. Не сомневайтесь, он пришёл арестовывать вас, а теперь вы имеете шанс спастись.

– Спастись? – священник выпрямился и в гневе пошел на стрелявшего. – Уходи прочь! Тому, кто здесь поднимает оружие – не место в храме. Спаси себя, если сможешь, а я пойду той дорогой, по которой шли другие. Каждый со своим горем, – закончил он неожиданно спокойно.

* * *

В тот же день отца Михаила арестовали. Известие о его аресте быстро распространилось от деревни к деревне. В Близневцах, где старики помнили пана ксёндза мальчишкой, молчаливая толпа преградила путь телеге, на которой везли арестованного. Впереди всех, сжав бледные губы, стояла Ева.

Отец Михаил дёрнул связанными руками, сказал негромко, но так, что услышали все:

– Не трэба. Не ў страху, у любові жывіце. Блаславі вас Гасподзь![49]49
  Не надо. Не в страхе, в любви живите. Благослови вас Господь! (бел.)


[Закрыть]

Народ расступился.

Взглянув Еве в глаза, Михась совсем тихо добавил:

– Даруй, сястра[50]50
  Прости, сестра. (бел.)


[Закрыть].

3

– Зоська, неси еще самогон.

На столе – нарезанный толстыми ломтями хлеб, сало, «пальцем пханая» колбаса, в миске квашеная капуста. За столом – двое.

– Zmieniłeś się, Vaclav[51]51
  Ты изменился, Вацлав. (польск.)


[Закрыть].

– Да? А вот она – нет. Смотри, какая чистая.

Небритый, давно нестриженый мужчина поднял почти опорожненную двухлитровую бутыль, разлил остаток по стаканам.

– Есть вещи, которые не меняются. В бытность Княжества Литовского, в Великой Польше или при большевиках, но ржаная самогонка в Пуще остаётся прозрачной, – усмехнулся тот, кого собеседник назвал «Вацлавом», – словно слеза… Тебе, Адам, ту слезу не понять, твой батька – «осадник», налегке сюда пришёл, а мои прадеды – горем и по’том пущанскую землю выпестовали!

– Nie poznaję Wilka[52]52
  Не узнаю Волка. (польск.)


[Закрыть], – человек, сидящий напротив, пожал плечами. – Что случилось?

– Случилось?!

Высокий мужчина в вылинявших солдатских галифе, кургузом пиджаке, рубахе-косоворотке оттолкнул стол, поднялся, раздражённо заходил из угла в угол по комнате, поглядывая то на образа в красном углу, то на фотографии в простенке между окнами.

– Случилось то, что нас предали. Все. Твоё святое лондонское правительство, ещё в сороковом издавшее приказ о массовых диверсиях, готовности к боевым действиям и создании конспиративных ячеек. Генерал Окулицкий, в сорок пятом распустивший Армию Крайову, освободивший нас от присяги (нас или себя, Адам?!), но тем не менее выразивший надежду, что мы будем бороться, пока есть хоть малейший шанс. Хуторяне, которые боятся нас, словно бандитов!

– Они и должны бояться.

«Мужик всегда остаётся мужиком», – Адам Гжелевский презрительно скривился, заметив грязь под ногтями сотрапезника.

– С тридцать девятого, ты только подумай, Адам, десять лет жизни в схронах! Ради чего?!

– Ради независимой Польши, Вацлав.

– Это всего лишь слова, а я устал, даже волки устают… Где самогон, Зоська?!

Вместо бутыли с самогоном у Зоськи в руках два автомата:

– Волк, Гжель, быстро уходим, хутор окружают гэбисты.

* * *

Два часа особый отряд НКВД вместе с милиционерами горотдела обыскивал старую хату.

«Ведь были же! Ещё печка горячая, картофель в чугунке тёплый. Словно сквозь землю! Впрочем, нет – в подполе паутина и никаких следов…»

Послышался глухой взрыв.

– Есть, Виктор, есть, Устиныч прав оказался! – сильно хромая, опираясь на палку, в комнату вошёл седой мужчина в форме милиционера. – Действительно потянуло «Волка» в родные пенаты. Из местных один за клеть заглянул, там у стены, на взгорке, сосна сухая. Пошарил в траве под ней – кольцо! Стало быть, лаз в схрон.

– Нельзя туда лезть, – всполошился командир спецотряда, – бандиты снизу всех перестреляют.

– Да что уж, теперь-то – милиционер глянул на ногу, – учёные. Мы им гранату туда спустили да крикнули: «Есть живые – вылазьте!» Четверо вылезли. Говорят, «Волк» внизу, раненый, а куда делся Гжель – не знают.

* * *

Милиционер вышел из дома, тяжело опустился на ступеньки крыльца. Вытер локтём вспотевший лоб, достал папиросину, сунул в зубы, да так и замер, забыв прикурить.

Задравшиеся штанины коротковатых форменных брюк обнажили разбитый левый ботинок и самодельный костыль под культей правой ноги.

– Покойтесь с миром, – пробормотал седой, – Ванечка, Янка, Стасик да жёнка ненаглядная. Как смог, рассчитался я за вас.

* * *

Раненый «Волк» отстреливался до последнего, не давая преследователям проникнуть внутрь укрытия, затем перекрестился и выстрелил себе в висок. Второй выход из схрона вёл в ложбину у Пущи, к заброшенному роднику. Адам Гжелевский с Зоськой воспользовались им и скрылись в лесу. Милиционеры попытались преследовать их, но время было упущено…

* * *

Деревенские мальчишки, родившиеся в послевоенные годы, долго ещё находили в ложбине у родника стреляные гильзы и выковыривали пули из стволов деревьев…

4

– Мам, расскажи о войне!

– Ох, Юрочка, расскажи да расскажи, каждый день одно и то же…

Сидя на низком табурете, Марыся чистила картошку. Светловолосый мальчуган с кучерявым чубом пролез в кольцо маминых рук, взял ладошками за щёки, заглянул в глаза. Оказавшиеся на одном уровне глаза очень похожи: серые, с проблеском рыжих крапинок.

– Калі ласка[53]53
  Пожалуйста. (бел.)


[Закрыть], мамочка.

О, господи… Восемь часов – с учениками в музыкальной школе, потом согнувшись на огороде; ужином накорми, убери… На завтра бы еду приготовить да сесть за швейную машинку – соседка попросила платье сшить, но как откажешь сыну, если так просит?

Отложила нож, вытерла руки, посадила сынишку на колени.

– Что, опять про то, как немцы пришли?

– Ага, – и замер в ожидании.

* * *

– Говорила уже: пришли они в нашу деревню в самом начале войны. Сытые, файные[54]54
  Красивые.


[Закрыть], а по сторонам поглядывают, будто напуганы чем. Не к нам, к тетке Стефании пожаловали – у неё дом был побогаче. Офицеры-то в доме, а простой солдат, он и есть солдат. Вышел, сел на крылечко, хочется ему поговорить, да не с кем. Тут дед Захар подвернулся, его Стефания из комнат шуганула, боялась, кабы не ляпнул чего. Солдат-то всполоханный, твердит да твердит: не по правилам, дескать, советы воюют. В лесу на деревьях сидят и сверху стреляют. Пока начальство очухалось – многих положили… Всё причитал: «To nie jest Francja!»

– Так он же по-немецки говорил, мам, как ты поняла?

– Да нет, по-польски, но с акцентом. Дед Захар его то ли не понимал, то ли не хотел понимать. Солдат тогда на русский перешел. На офицеров своих кивает: «Тут им не Франци’я». Смешно так, с ударением в конце, вот и запомнилось.

– Дальше, мам, – Юрка историю эту наизусть знает, а всё равно переживает и торопит.

– А дальше пришёл другой солдат, говорит: «Герр офицер зовет!» Ну, зашла в дом, они и спрашивают: «Gdzie jest mężulek pani?[55]55
  Где муж пани? (польск.)


[Закрыть]» А меня, словно понесло что-то, возьми да соври: «Не ведаю. Под Вестерплатте воевал»[56]56
  Полуостров на польском побережье Балтийского моря под Гданьском (Данцигом), на котором с 1 по 7 сентября 1939 года гарнизон польского военно-транзитного склада героически держал оборону против немецких войск.


[Закрыть].

Юрка радостно хихикнул, глазёнки блеснули:

– Испугались?

– Скривились. Не нравилось им, когда напоминали, что поляки сопротивляться могут.

– Но мы же не поляки, мам!

– Ты-то у меня – скрозь советский, – гладит Марыся кудрявые волосёнки, – а я – полька.

– А бабушка белоруска, да? Чудно!

– Так бывает. Главное, мы одна семья. Ладно, слушай дальше. Второй-то, с забинтованной шеей, меня на кровать подтолкнул, присел напротив: «Мы во многих домах бываем. Всюду молчат. О чем ни спросишь – молчат. Что вы за люди такие?»

– А ты ему… – сынишка, гордо выпрямившись, отчеканил, – то свидетельство велькости народа! Бо калі слова – срэбра, маўчанне – золата[57]57
  Если слово – серебро, молчание – золото. (бел.)


[Закрыть].

– Так, – кивнула Марыся.

О том, как потянулся к ней немец своими лапищами, как, оттолкнув его, выбежала из дома Стефании, чуть не сбив сидящего на крыльце солдата, она маленькому сыну не рассказывает. Хотя до сих пор помнит, как понимающе усмехнулся солдат, увидев её горящее от гнева лицо, и повторил: «Тут им не Франци’я».

А немец-то искал её. Неизвестно, чем всё закончилось бы, не перепрячь мама дочку в доме дяди Михася.

– Мам, а партизаны? Партизаны же у нас были?

– Были, как не быть, – Марыся ласково треплет светлые волосёнки, целует упрямый затылок.

– Не треба, мама, я ужо взрослый, – хмурится мальчик. – Про партизан расскажи!

– Да что рассказывать. Ну, водокачку взорвали. Школу в деревне сожгли. Не любили их у нас…

– Они же немцев убивали, мама!

– А немцы потом нас из-за них, – рассердилась Марыся. – Всё, сынок, ложись-ка ты спать!

Сынишка, набегавшись за день, быстро заснул, а Марыся, пристроив керосиновую лампу возле швейной машинки, шила заказанное платье и воспоминала…

* * *

В покосившемся домишке рядом с костёлом холодно. Что только хозяин ни делал, но печь продолжала дымить и быстро прогорала. Хорошо, при польском часе успел залатать крышу, до остального обустройства руки не дошли. Самому ксёндзу и так бы сошло, да жаль племянницу, которую сестра попросила схоронить от немецких глаз. Впрочем, и от любых других недобрых глаз тоже. Вот и не разрешает отец Михаил днём Марысе со двора выходить: больно уж своенравна девчонка, не уследишь!

* * *

Давно уже готов нехитрый обед: затирка, слегка забеленная молоком, да свекла тушеная (продукты, что пока еще остались, велено экономить), а дядя Михась всё не идет из костёла. Марыся сдвинула черный платок по самые брови, накинула на плечи старый кожух, доставшийся Михасю от отца, пробежала в костёл и остановилась в нерешительности.

На коврике возле исповедальни на коленях стоял дед Захар. С валенок-катанок на пол набежала вода. Наверное, она подтекла под коврик, потому что Захар, размашисто перекрестившись, вздрогнул, словно от леденящего холода.

«Сейчас дядя Михась скажет: «Освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа», – подумала Марыся, но прошло несколько минут, а ксёндз молчал. Ситцевая занавеска, закрывавшая деревянную кабинку-исповедальню, отдернулась, обнажив колченогий стул, помнивший лучшие времена. Дядя Михась с усилием отодвинул стул, тяжело ступая, вышел в проход, поднял с колен деда Захара:

– Давай, отец, сядем на лавку в нефе, и я тебя выслушаю.

– Что ж ещё-то гутарить, сказал уже всё, – с трудом выдохнул старик.

* * *

Собственно, сколько лет деду Захару – никто не знал. За неряшливой бородой и длинными, стриженными «под горшок» волосами, в которых седина путалась с иссиня-чёрными прядями, возраст не разглядеть. Появился Захар в Близневцах в начале сорокового года, прилепился к тетке Стефании в качестве постояльца, а затем и приженился без лишнего шума. Поговаривали люди, что он прятался от депортации, но Стефания все домыслы пресекала. А так… Мужик молчаливый, работящий, сам зла не творил, и на него зла не держали…

* * *

С паузами, с трудом подыскивая слова, дед Захар заговорил, и Марыся, прикрыв рот ладошкой, застыла, не в силах ни уйти, ни остаться.

– Она-то, парашютистка значит, удачно приземлилась, на прогалине, а парень парашютом за сосну зацепился и повис. Пигалица эта без толку прыгает, но ни допрыгнуть, ни по заледенелому стволу взобраться. Им на беду, я на них и напоролся. Девчонка обрадовалась: «Дяденька, помогите, свои мы, советские!» Свои, понимаешь, – дед Захар заскрипел зубами. – Лучше бы не говорила. Моих-то как свиней в теплушку запихнули и на восток отправили. Ни одежду взять не разрешили, ни еду! До последнего меня ждали, а я опоздал…

Старик не то всхлипнул, не то обречённо зарычал как больной зверь.

– Не выдержал я, поднял ружье и… Ты, отче, не беспокойся, до весны их не найдут: рацию и парашюты я припрятал, тела – в яму, валежником забросал, а снег мое злодеяние покрыл.

Отец Михаил горько вздохнул:

– Усё так. Я ведаў[58]58
  Всё так. Я знал. (бел.)


[Закрыть]: созревшая ненависть когда-нибудь даст такие всходы. Вот и пришло время жатвы…

– Назначь епитимью, святой отец, – взмолился дед Захар. – Отпусти грех!

Повисшая в костеле тишина стала уже нестерпимой, когда ксёндз наконец ответил:

– Я всего лишь простой священник, Захар, не Сын Божий. Лишь Он вправе судить тебя. Епитимью назначь себе сам, достаточна ли – узнаешь, когда предстанешь перед Ним.

– Разумею, пан ксёндз.

Марыся поспешно отступила за дверь, но дед Захар невидящими глазами смотрел только перед собой. На выходе перекрестился и, сгорбившись, забыв надеть шапку пошёл, тяжело переставляя ноги.

* * *

Тетка Стефания не дождалась мужа ни к обеду, ни к вечере, а спустя несколько дней деда Захара нашли висящим в лесу на дереве.

* * *

…Ева не смогла ни смириться, ни простить власти гибель брата. В ярости разорвала когда-то подаренную энкавэдэшником гармошку, запретила дочке даже думать о том, чтобы встречаться с «этим, насквозь советским» Андреем!

* * *

Марыся вспоминала и улыбалась. Она ведь тоже, как говорят у них, «упартая», не менее упрямая, чем мать. Нельзя на гармошке играть? Поехала в Волковыск, поступила в музыкальное училище. Назло матери и замуж вышла. Не Базилевич теперь она – Уточкина, по мужу.

Дура… Беда случилась – кто же и помог, если не мать. Поначалу-то Андрей хорошим мужем был. В хозяйстве помогал, зарабатывал. Да однажды вот так же сидела ночью, шила на заказ платье, а соседка прибежала:

– Марыська, на вяселлі[59]59
  На свадьбе. (бел.)


[Закрыть] мужики подрались, твово Андрея колом по голове стукнули. Сюда несут. Не ведаю, то ли без чувств, то ли помер!

С того и началось. Работу Андрей потерял, пенсия по инвалидности – крошечная, да еще и припадки агрессии начались. Спасибо, мама сынишку Юрку на себя взяла. И всё хозяйство, почитай, на ней, за мужика в доме. В деревне-то без мужской руки – тяжко! А уж Марыся с утра до поздней ночи то в музыкальной школе детей учит, то шьет, не разгибая спины. Хорошо хоть керосин при Советах появился.