Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

9

Каждый раз, когда Алесь открывал глаза, над головой нависал низкий беленый потолок, потом на потолке появлялась Наталья с блестящими глазами и косой, прикрытой наспех ярким платком. «Рай», – вздыхал Алесь и возвращался в небытие, пока однажды вместо Натальи над ним не повисло круглое, белобровое лицо Кочубея.

– Очухался, чертяка, – Кочубей так крепко стиснул в объятиях, что Алесь едва опять не потерял сознание. – От як це добре.

Усталое лицо Кочубея сияло искренней радостью, а в хате, проникая в самое сердце, звучал тихий женский смех.

– Я же как твоего коня углядел, сразу сотню назад повернул, да вас с Демьянычем уже порубали казачки. Я и как кличут-то его не ведал, тольки когда хоронили – в схованный на груди узелок глянул. Чтоб, значит, на кресте, всё как надо отписать… Он когда упал, частично тебя своим телом прикрыл. Мабуть, он тебя, Алесь, и выратовал. Изрубили его беляки, почитай, на куски, бутто собаку бешеную, а тебе, видать, уже по скользящей попало. Да и того хватило. Вторую седьмицу тебя Наталка выхаживает, своим человеком оказалась, даром что атаманска дочка. А ты, вредина, глаз приоткроешь – и опять в беспамятство! И то сказать: почитай десяток рубленых ран… Добре, что хоть глаз видит, а на шрам – ще поглядишь, як девки клевать станут.

* * *

Поезда ходили редко и без расписания. В ожидании Алесь с Кочубеем зашли в студию фотографа.

Старик в телогрейке, с рыжими обвисшими усами засуетился:

– Господа, – осёкся под пристальным взглядом Кочубея, – простите, товарищи военные. Извольте, в лучшем виде запечатлею для будущего. Этого молодого человека? Прошу, прошу, товарищ… Боже мой, сколько нашивок на рукаве, сколько ранений, а ведь совсем юноша, простите меня, старика. Вот, если позволите, для солидности, предложу вам ещё сигару. Давно берегу, но для такого клиента – ничего не жаль.

– Бери, Алесь, – хохотнул Кочубей, – николи сигар не курил. Испробовать треба.

– Как прописать имя клиента? – старик подобострастно согнулся.

– Алесь…

– Антон, – перебил Кочубей, внимательно, с намёком глядя Алесю в глаза, – Антон Блазняк. Так вроде гутарил, тебя кличут? Я запомнил.

На перроне обнялись.

– Дюже горько, Алесь, что уезжаешь, да видать, судьба твоя такая, ехай к своим василькам. Фамилию твою я намеренно переиначил: там у вас то ли немцы, то ли ещё бог знает кто, попадет фотография кому в руки – горя не оберёшься. И вот что… Шинель-то сымай. Наталка тебе байбарак передала, по-вашему «кожух» значит. Просила не поминать лихом. Ну, и меня, если что… Так само лихом не поминай.

Они помолчали. Над головами призывно курлыкали улетающие журавли. Казалось, множество чёрно-белых крестов заполонило пасмурное небо. Ни тот, кто уезжал, ни тот, кто оставался, не знали своей доли. Осень восемнадцатого года скупилась на обещания.

Часть вторая

1

 
«Купалiнка-купалiнка, цёмная ночка,
Цёмная ночка, а дзе ж твая дочка…»
 

Колышется подвешенная к потолку люлька, ласковый голос поёт колыбельную, которую испокон веков на белорусской земле поют матери своим доченькам…

* * *

Дни за днями летят так быстро, что Ева и оглянуться не успевает. Язэп-то больше всё газеты почитывает, которые из города привозит. Думает, там ему правду напишут. Иной раз, горячась, и Еве что-то пересказывает: про БНР[21]21
  Белорусская Народная Республика – государство, провозглашённое 9 марта 1918 года на оккупированных немецкими войсками территориях бывшей Российской империи.


[Закрыть] какую-то, где линия фронта проходит, да кто за что воюет. Сердится, когда она не понимает, а как ей разобраться, если эти новые власти так и мелькают перед глазами, меняя друг друга: немцы, Советы, поляки… Всех и не упомнишь.

Главное, коровы – доены; козы, куры, поросенок – присмотрены. Сад, огород, стряпня. Всюду поспеть надо. Братья помогают, конечно, но хозяйство-то большое, а Язэп почти всё время в разъездах. На дочку и не смотрит: сына хотел, продолжателя рода…

* * *

– Ева, Ева, паслухай.[22]22
  Послушай. (бел.)


[Закрыть]

Конечно, это Янек прибежал. Михась себя уже взрослым считает, а Янек как теля ласковое – всё, что ни увидит, к ней несет.

– Памятаеш, у ліпені праз вёску чырвоныя на Польшчу ішлі?[23]23
  Помнишь, в июле через деревню красные на Польшу шли? (бел.)


[Закрыть]

Ева кивает: как не помнить… Уж очень они тогда удивились худым, неухоженным лошадям. Что же это за армия, коли у них кони такие. Да и сами солдаты, плохо одетые, в стоптанных сапогах – разочаровали. Не хозяева, видать.

– А командира их помнишь, с гармошкой?

Иосифу родная мова не падабаецца[24]24
  Родной язык не нравится. (бел.)


[Закрыть] считает – для мужиков она, вот и мальчики от него переняли: всё больше по-русски говорят. В результате получается смесь русского, белорусского и польского. Впрочем, в деревне многие так разговаривают. А командира Ева и правда помнит. Уж очень душевно на гармошке играл да на неё поглядывал. Слава богу, хозяина дома не было: не стерпел бы. Но разве она виновата, что как Марысю родила, грудь налилась – почитай, из любой сорочки выпрыгивала, щёки заалели… Что командир, даже местные мужики иной раз норовили прицепиться.

– Зараз его в лесу встретил, без гармошки уже. С ним человек пять-шесть ещё, счерневшие, в бинтах, дюже измождённые. Коней в поводу ведут, да рази лошадь теми болотами пройдет… Про «млынок Блазняка» спрашивает, а сам возле того ручья стоит, – Янек залился звонким смехом, встряхивая давно нестрижеными соломенными кудрями. – Все мельницу ищет, дескать, ему сказали: там можно из пущи выйти.

– Трэба было за подсказку коней забрать, на что они им, – Язэп неслышно подошел и стал рядом. – Это пан Пилсудский Советы так погнал, что они все дороги забыли. Хай по своим домам ищут, а тут бродить нечего, пуща – наш дом. Придёт к нам польское войско – другая жизнь начнется, и мы как люди заживем. Верно, Янек?

Попытался положить руку мальчику на плечо, но тот дёрнулся в сторону.

– Смотри, какой сердитый, ровно волчонок, – обиделся Язэп, – я, Ева, в город поеду, дело у меня там.

– На ночь-то глядя?

– Хоть бы и так. Кому мне отчет давать?

* * *

От громкого разговора заплакала, закрутилась в люльке Марыся. Вздохнув, Ева запела. Капающими слезинками зазвенели в сумраке хаты слова колыбельной:

 
– Мая дочка у садочку ружу, ружу полiць,
Ружу, ружу полiць, белы ручкi колiць…
 

И дочку жалко, что белы ручки о розу исколола, и себя немного… Двадцатый год на дворе, пять лет прошло, как расстались, а сердце нет-нет, да всколыхнется: «Эх, Алесь, Алесь…». Приезжал ведь. Соседи болтали: «Младший-то Близневский дюже страшный стал – худой, шрам через лицо! Мало ли что злые языки скажут. Но сердце от боли зашлось, когда про шрам услыхала, казалось: помчалась бы, пожалела, да разве возможно… Мужняя жена, Марыся – под сердцем. А он про неё и не спрашивал. Если бы спросил, люди наверняка не смолчали бы, а коли не судачат… Значит, не вспомнил.

* * *

Ох, моя ты доченька, неужели и тебя ждет такая же судьба, как в песне:

 
«Кветачкi рвець, кветачкi рвець, вяночкi звiвае,
Вяночкi звiвае, слёзкi пралiвае…»[25]25
  Перевод колыбельной:
Купалинка-Купалинка, тёмная ночка,Тёмная ночка, а где же твоя дочка…Моя дочка во садочке розу, розу полет,Розу, розу полет, белы ручки колет…Цветочки рвёт, цветочки рвёт, веночки свивает,Веночки свивает, слёзки проливает.

[Закрыть]
 

2

– Что пан принюхивается? – хозяйка, сдающая комнату, очень пожилая женщина, украшенная шляпкой с цветочками и припудренными чёрными усиками над верхней губой, явно была недовольна поведением Алеся. – Поверьте, я сдаю комнаты лишь приличным людям, от которых ни запахов, ни беспокойства.

– Тak, rozumiem.[26]26
  Да, понимаю. (польск.)


[Закрыть]

– О, пан говорит по-польски, да ещё без акцента, – пани Ядвига перешла на польский язык и радостно заворковала. – Позвольте спросить: откуда такое произношение?

– У мамы были польские корни.

Алесь достал портмоне, собираясь рассчитаться за месяц и надеясь на завершение разговора. Не тут-то было.

– Пан православный? – хозяйка с любопытством показала на распятие, выглядывающее из баула Алеся.

Почему-то распятие оказалось единственным, что не украли из родовой усадьбы, простоявшей без присмотра несколько лет смутного времени, когда власти менялись, словно перчатки капризной прелестницы. Три года назад, побывав в Близневцах, Алесь снял затянутое паутиной распятие со стены, с тех пор оно ездило с ним всюду.

– Разве это уже запрещено?

– Что вы, как можно, пан Алекс, – пани Ядвига всплеснула сухонькими ручками, – пан Пилсудский – истинный праведник. Он поклялся, что пришел в Литву только ради освобождения народа от ужасов большевиков, а религия – вопрос нашей совести. И он держит слово. Вот, университет в Вильно открыл – такое, поистине, мог сделать только святой.

– А еще с подачи этого святого неуклонно закрываются белорусские семинарии и гимназии, – буркнул Алесь.

– Неужели вы предпочитаете, чтобы дети учились говорить на мужицком языке, пан Алекс? – от огорчения на глазах пани Ядвиги выступили слезы. – Великая Польша подарила миру столько гениев… Я верю, Речь Посполитая возродится в своих границах. Это время недалеко.

Алесь промолчал. Он догадывался: в разговорах с пани Ядвигой темы границ Речи Посполитой лучше не касаться. Начнётся бурное словоизвержение со слезами, сморканием в кружевной платочек и последующей мигренью – у него, Алеся. Больше любых высказываний пани Ядвиги Алеся огорчало, что с её приходом исчез лёгкий аромат цветов и сандала, проникавший в комнату через приоткрытое окно. Он снял комнату в этом доме с мансардой только потому, что открыв парадную дверь, почувствовал на лестнице насыщенный и в то же время нежный запах жасмина, смешанный с ароматом розы и ненавязчиво-сладковатыми древесными нотками какого-то экзотического растения. Запах вызывал учащённое сердцебиение и представление о прекрасной молодой женщине, легко взлетающей по ступенькам, по которым каждый день будет ходить он…

* * *

В Виленский университет, упразднённый Николаем I после восстания 1831 года, и вновь восстановленный указом Ю. Пилсудского в 1919 году, подбирали преподавателей, пользующихся авторитетом в научном мире. В предыдущих четырёх семестрах курс статистической механики читал ученик великого Пуанкаре. В нынешнем – появление на профессорской кафедре стройной темноволосой женщины повергло студентов в замешательство. Они огорченно загудели, а она понимающе улыбнулась:

– Dzień dobry, panowie, studenci,[27]27
  Добрый день, господа студенты. (польск.)


[Закрыть] – преподавание в университете велось на польском языке. – Разрешите напомнить вам любимое изречение месье Пуанкаре: «Наука не сводится к сумме фактов, как здание не сводится к груде камней». Не надо торопить события, возможно, я не так сильно разочарую вас.

Алесь замер, почувствовав знакомый аромат. Долгими осенними вечерами он придумывал сотни вариантов, чтобы «случайно» встретиться с соседкой по мансарде, а утром прислушивался к дробному перестуку каблучков, ловил сквозь открытое окно аромат духов и страшился оказаться навязчивым.

Постукивая мелом, женщина написала на доске формулу, обернулась, окинула взглядом аудиторию. Вот тогда Алесь первый раз увидел густые брови вразлёт, большие чёрные глаза. Много позже он узнал: даже когда казалось, что Аннет тосковала, глаза оставались насмешливыми, словно не очень доверяли хозяйке…

– В прошлом семестре вы остановились на теореме Пуанкаре о возвращении – одной из базовых для большинства динамических систем. Говоря простыми словами, любая конечная механическая система, подчиняющаяся законам классической механики, за достаточно большой промежуток времени возвратится как угодно близко к начальному состоянию при почти всех начальных условиях…

Время от времени Алесь ловил на себе её удивленный взгляд. Наверное, застывший, с приоткрытым ртом, вбирающий каждое слово, он и правда выглядел забавно. Лекция закончилась словами:

– Panie student w drugim rzędzie po prawej, proszę zostać.[28]28
  Господин студент на втором ряду справа, задержитесь, пожалуйста. (польск).


[Закрыть]

Чёрные глаза иронически осмотрели Алеся с ног до головы:

– Можно узнать, пан студент, чем вызвано такое повышенное внимание к моей персоне? Не лучше ли было записывать лекцию?

Неожиданно для самого себя Алесь искренне ответил по-русски:

– Конечно, нет. Я всё время боялся, что вы мне снитесь: открою глаза, и вы исчезнете.

– Бог мой, какой романтизм, – пани преподаватель рассмеялась. – Выглядите так сурово с этим шрамом, и так непосредственны!

Алесь почему-то не смутился, только вздохнул:

– Шрам – тоже последствия романтизма…

* * *

Прошло несколько месяцев, прежде чем они подружились. В университете Аннет держалась строго и неприступно, не позволяла провожать себя после занятий (впрочем, Алесь зарабатывал на жизнь репетиторством и тоже часто бывал занят), но иногда, поздно вечером, открывала окошко, негромко с вопросительной интонацией произносила: «Пан Алекс?» и Алесь опрометью бежал вниз. Это была странная пара: она в клетчатом, до колен, пальто с пышным меховым воротником и широкими рукавами, в небольшой шляпке с полями – изящная фарфоровая статуэтка и неуклюжий, неповоротливый Алесь в суконном кожухе, некогда подаренном Натальей.

Они часами бродили по ночному городу и никак не могли наговориться. Аннет рассказывала, что её отец учился в Сорбонне у Пуанкаре. Он и должен был читать этот курс лекций, но тяжело заболела бабушка, отец не смог оставить умирающую мать, а деньги по договору уже были получены и истрачены на лекарства. Пришлось Аннет ехать на родину предков вместо него. Маму свою, француженку, Аннет не помнила – она умерла, когда дочке было три года, девочку растили отец и русская бабушка. Дед – поляк, после подавления восстания 1863 года эмигрировал с семьёй во Францию и вскоре умер, оставив жену без средств к существованию, но с десятилетним сыном на руках. Гордая бабушка никогда ни на что не жаловалась, учила внучку русскому и польскому языкам, ничего не рассказывая об истории страны, которую пришлось покинуть.

* * *

Алесь, размахивая руками, с энтузиазмом говорил о Великом княжестве Литовском, простиравшемся при Великом князе Ольгерде от Балтики до Причерноморских степей, о двоюродных братьях, князьях Ягайло и Витовте, о предательствах, изменах, заключённых союзах и униях, возникновении Речи Посполитой и трёх разделах её. Смеялся:

– По закону, высланным из западных губерний за причастность к восстанию, предписывалось в течение двух лет продать или обменять свои земли, причём покупать их могли только православные. Так что мой дед вполне мог купить имение у твоего.

Аннет тихонько улыбалась: как ни странно, этот угловатый, то очень робкий, то громогласно-напористый молодой человек, несмотря на разницу в возрасте, занимал всё больше места в её мыслях. Шрам на лице вызывал сострадание: хотелось погладить его, прикоснуться губами…

А Алесю хотелось «выплеснуть» всё, о чём так долго молчал. Он даже начал рассказывать Аннет о Кочубее, о том, как возвращался с полыхающей огнем Кубани домой. О поезде, который регулярно останавливался в степи, а пассажиры бродили по окрестностям в поисках дров и угля, надеясь в случае удачи доехать до следующей станции. О том, как в Киеве его сняли с поезда, обвинив в дезертирстве, и если бы не случайная встреча на вокзале с братом матери, дядькой Павлом, один бог знает, чем бы это закончилось.

Алесь вспомнил, как дядька Павел тогда взахлёб говорил о создании БНР, верил в международное признание республики, восхищался братьями Луцкевичами, Вацлавом Ластовским, всерьёз уверяя, что когда-нибудь белорусы поставят им памятники… Оборвал свой рассказ и грустно усмехнулся:

– Только ненормальный может рассуждать с такой женщиной, как ты, о политике. Напомни ещё раз, как называются твои духи?

– Зачем? – смеялась Аннет. – Хочешь подарить другой возлюбленной?

– Нет, хочу покупать их тебе всегда.

– Милый мой мальчик, у тебя не хватит денег, – поддразнивала Аннет, – это самые последние духи коллекции мадам Шанель, № 5…

– Я заработаю, – сердился Алесь. – И не называй меня мальчиком.

– Хорошо, хорошо, мой милый.

* * *

Часто, занятые беседой, они не замечали, как таяли звёзды и наступал рассвет. Но миновать костёл Святой Анны не получалось. Стоило поднять голову, и впереди, где темно-серое небо, нависшее над их головами, подсвеченное восходящим солнцем, приобретало оттенок насыщенного ультрамарина, пламенели багряные башни костёла. Не сосчитать, сколько раз они замолкали, потрясённые этим созданием человеческого гения. Завороженно, словно первый раз, разглядывали фасад: стрельчатые окна, бесконечно повторяющиеся ажурные арки-купола, напоминающие рукоделие, плетёное искусной кружевницей.

– Наверное, твой отец вспоминал этот костел, когда давал тебе имя, – шутил Алесь.

И неизменно начинал читать Богдановича:

 
«Чтоб заживить на сердце раны,
Чтоб освежить усталый ум,
Придите в Вильну к храму Анны,
Там исчезает горечь дум…»
 

Оба ёжились от утренней сырости, прижимались друг к другу, надеясь согреться. Аннет тихонько постукивала нога об ногу: кожаные ботиночки изящны, но иной раз не помешали бы и русские валенки, а Алесь всё продолжал читать, чуть нараспев:

 
«Изломом строгим в небе ясном
Встаёт, как вырезной, колосс.
О, как легко в порыве страстном
Он башенки свои вознёс.
А острия их так высоко,
Так тонко вглубь небес идут,
Что миг один, и – видит око —
Они средь сини ввысь плывут…»
 

3

Холодную зиму двадцать третьего года сменила запоздавшая, капризная весна. Она то раззадоривала солнышком, то посыпала остатками снега, сохранёнными рачительной хозяйкой-природой в закромах. Ветки деревьев, еще вчера дразнившие набухающими почками, радующие глаз нежными зелёными, жёлтыми, розовыми оттенками просыпающейся в них жизни, за ночь покрывались ледяной коркой, становясь одинаково серыми.

Лишь громкая перекличка воробьев и появление на улицах красивых девушек с блестящими глазами дарили надежду, что весна всё же возьмёт своё.

Впрочем, Алесь ни весны, ни девушек не замечал. Он сердился. В холодные зимние вечера так хорошо было согревать руки Аннет, которые мёрзли даже в тёплых варежках. Теперь она почему-то упорно отбирала их:

– Ты очень настойчив, мой мальчик, – чёрные глаза под разлетающимися бровями по-прежнему хранили лукавство, но голос с каждым днем становился грустнее…

В ответ – молчание. Алесь задыхался от желания целовать ее длинные тонкие пальцы и ненавидел слово «мальчик».

Как обычно, они остановились возле её дверей. Сейчас Аннет повернет ключ, из комнаты донесется аромат духов, смешанный с корицей (она добавляла её почти в любую выпечку), а потом Алесь опять останется один.

– Не сердись, – Аннет провела пальцем по его насупленным бровям и распахнула дверь, – зайди, если хочешь.

* * *

С тех пор прошло много лет. Как там ещё принято говорить про время? Утекло, убежало… Оно унесло с собой запахи, звуки, краски… Осталось только ощущение холодных пальцев, расстегивающих на нем рубашку, горячих губ, целующих шрамы на груди, и омут безмерного счастья, в который он погружался снова и снова.

* * *

…Утром Аннет сказала, что срок контракта закончился, через несколько дней она уезжает.

– Я поеду с тобой.

– Нет, мой милый. Я почти на десять лет старше тебя.

– Это имеет какое-то значение?

– В нашем обществе – да, – Аннет вздрогнула и набросила на плечи розовый пеньюар, словно отгораживаясь от нескладного молодого любовника.

– А любовь в вашем обществе имеет значение? – Алесь длинный, худющий, вскочил с кровати, забегал по комнате. – Аннет, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.

– Оденься, жених, – не очень весело рассмеялась Аннет. – Прости, Алекс, в нашем обществе имеет значение почти всё, но меньше всего – любовь.

* * *

Дальше всё потянулось как-то само собой, автоматически. Было ещё несколько горячих, страстных ночей, а затем оглушающая пустота и холод. Появилась первая трава, отцвели яблони, отгремели грозами июльские дожди…

Когда неожиданно опять выпал снег, Алесь наконец осознал: ждать нечего. Был момент, когда ему безумно захотелось покончить с этой пустотой. Однокашник подсказал адрес, и он пошёл в дом, где любовь продавалась за деньги. Вернувшись, распахнул настежь в своей мансарде окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу. В комнату залетали и медленно кружились снежинки. Они опускались на волосы, горячий лоб… Когда замёрзли и понемногу стали разжиматься руки, которыми он держался за режущий край металлического отлива, за спиной в комнате появился Кочубей. Он положил руку на плечо и строго, властно сказал:

– Не дуркуй, Алесь. Глупство замыслил!

Конечно, этого не могло быть, но слова почему-то запомнились. Алесь часто повторял их себе по ночам, когда закрывал глаза, и голова кружилась от облака каштановых волос, окружавших точёный женский профиль: «Не дуркуй. Глупство замыслил…»

Днями и ночами Алесь сидел над книгами, лишь бы не думать об Аннет. Сам Антони Зигмунд, известный математик, обратил на него внимание и настоял, чтобы после окончания университета Алеся в виде исключения оставили работать преподавателем (по негласному распоряжению этим правом пользовались только поляки). Статьи в престижных научных журналах, две монографии. Он запрещал себе думать о чём-либо, кроме работы, и всё же надеялся: «Она читает, помнит»…

* * *

Двенадцать лет с момента расставания пролетели как миг. Оглядываясь назад, Алесь вспоминал только формулы, формулы… И лишь однажды, когда в очередной раз провалился в сон, не отдавая себе отчета, какой день и какое время года на улице, увидел её.

В чужой комнате они лежали обнявшись на роскошной кровати. Алесь боялся пошевелиться, спугнуть наваждение, но Аннет тихонько вздохнула во сне: «Алекс»… И в тот же миг он оказался на улице незнакомого города. Вокруг двери, ступеньки, подъезды. Он метался, стучал то в одни, то в другие двери. Всё было заперто…

Алесь так реально ощутил давно забытое тепло тела Аннет, что несколько дней ходил сам не свой. Вспоминал, как прошептала она во сне его имя, что-то задумчиво бормотал… Потом, запретив себе размышлять и колебаться, уволился и купил билет на поезд «Вильно – Париж».