Текст книги "В поисках цветущего папоротника"

5

До конца моста оставалось всего несколько шагов, когда Александр Станиславович пошатнулся и взмахнул рукой в поисках опоры. Холод перил, казалось, успокоил разгорячённое сердце.

«Ничего страшного, просто сильный порыв ветра, – усмехнулся старый профессор. – Бросает от одного края к другому, точно электроны ищут, где тот полюс, к которому притянет. Так и жизнь прошла в поисках то ли себя, то ли…»

Не закончив, оборвал мысль. На тёмных водах Немана вздрагивали отражения уличных фонарей. Вспомнились другой мост и другая река. Вот так же стоял он на мосту Мари через Сену. Горели фонари, над головой клубились тяжёлые чёрные облака, мимо, разговаривая, шли люди, под сводами моста целовались влюблённые. Сколько же лет прошло…

* * *

…Уже и не вспомнить, как попал Алесю в руки обрывок той газеты. Кто-то где-то забыл, или принес ветер… Неважно. Важно, что на грязной, заляпанной соусом странице, под кричащим заголовком была размещена фотография разбитого голубого кабриолета, уткнувшегося в каменную опору моста Мари. «Нелепая авария в дождливую ночь или самоубийство?» – неизвестно кого спрашивал репортер, возгордившийся пойманным мгновением…

Один из самых старых мостов Парижа. Ничего особенного: пять каменных арок разной высоты, разделенных пилонами с нишами для статуй, которых там отродясь не было. Почему-то его прозвали «мостом влюбленных», хотя никто не знает ни исторического факта, что кто-то бросался с этого моста от сумасшедшей любви, ни легенды… Что занесло Аннет ночью на набережную Сены? В том, что это была Аннет – Алесь ни минуты не сомневался: голубой Delage D8 в послевоенном Париже имелся только у семьи Ламар.

Впрочем, семьи уже не было. Год назад Пьер Ламар развёлся с женой ради молодой красавицы-кинозвезды и обосновался в Голливуде. Парижские бульварные газеты наперебой писали об этом. Про Аннет – ни полслова! Кого интересует судьба брошенной жены? Другое дело – такое романтичное самоубийство! И сплетни вновь полились рекой…

* * *

С большим трудом Алесь нашел Аннет в благотворительной клинике для бедных. Завернутый в бинты кокон с прорезями для глаз, которые не хотели открываться, а тело – не подавало признаков жизни. Другая больница, врачи, сиделка…

Едва придя в сознание, Аннет начала бунтовать:

– Почему ты здесь? Зачем?

Алесь вздыхал:

– Когда-то мне приснился сон: тебе плохо, и ты зовешь меня.

– Это неправда.

– Про сон – правда.

– Ты любил другую: умную, красивую, уверенную в себе, не пьющую…

– Пить я тебе больше не позволю, – сердился Алесь, – а всё остальное при тебе – и красота, и ум.

Он смотрел на седые волосы, неаккуратно торчащие из-под повязки, жёлтое лицо, безжизненно-пересохшие губы, выцветшие глаза, и сердце сжималось от боли.

– Алекс… – под одеялом шевельнулась рука. – Ты когда-то читал стихи про Венеру, помнишь? Пожалуйста, прочитай мне еще раз. Ты же не забыл их, правда?

Алесь подумал, что Аннет бредит, настолько едва различим был её шепот. Но ослушаться не посмел. Читал «Романс» Богдановича, и губы Аннет чуть заметно шевелились, словно повторяли вслед за ним…

* * *

Она умерла на рассвете. Шёл дождь. Без раскатов грома, всполохов молний, пузырей на лужах. Тихий, спокойный, настойчивый. Под него хорошо разговаривать и хорошо спать. Казалось, Аннет всего лишь задремала, и Алесь говорил с ней, рассказывая о себе и о них двоих всё-всё, до последней мелочи…

* * *

К вечеру, после похорон, дождь перестал. Алесь пришел на мост Мари, смотрел, как над полоской гаснущего у самой земли заката поднимались одна за другой яркие точки созвездий, и твердил про себя, словно молитву:

 
«Тихо Венера взошла над землею,
Снова отраду душе принесла.
Помнишь, когда повстречались с тобою,
Тихо Венера взошла?
Мне с тех минут навсегда полюбилась
В небе ночном голубая звезда».
 

Строчки легким облаком взлетали к звёздам, растворяясь в ночной синеве:

 
«Пламя любви и надежды открылось
Мне с тех минут навсегда.
Но расставаться пора наступает;
Видно, судьба наша – горю сестра…
Крепко любил я тебя, дорогая,
Но расставаться пора».
 

Оборвалась последняя ниточка, которая привязывала Алеся к Франции. Несколько лет ушло на сбор документов, подтверждений, разрешений и прочего… Только в пятьдесят восьмом году профессор Близневский распрощался с Сорбонной и купил билет на поезд «Париж – Москва», проходящий через Варшаву, Брест, Минск.

Перед отъездом заглянул в художественный салон на Монмартре, с удивлением увидел: стены увешаны картинами Осипа Чижевского. Алесь улыбнулся – судя по всему, мадам Дени сделала неплохой бизнес. А Осип, наверное, был бы рад, пусть даже признание пришло с большим опозданием… Выгреб из карманов все оставшиеся наличные, купил небольшой набросок: женщина раздевалась перед открытым окном, готовясь ко сну. Тело, едва прикрытое прозрачной накидкой, излучало тепло и свет. Как же всё-таки молоды они тогда были! Как наивны и как, несмотря ни на что, счастливы своими надеждами.

* * *

Уезжал из Парижа Алесь, а в Гродно сошел с поезда – Александр Станиславович. На вокзале его встречала только порванная афиша, которую трепал ветер. На ней, припав к коню, во весь опор несся лихой казак с шашкой в руке в надвинутой на глаза папахе. В тот год вышел на экраны страны фильм Юрия Озерова «Кочубей».

6

– Мам, что-нибудь надо?

– Нет, – не открывая глаз, Ева качает головой, бормочет едва слышно, – зажилась я на этом свете, только от этого нет лекарств.

В приоткрытом окне колышется занавеска, мелькает перед глазами прожитое, подобно тому, как переворачивает сквозняк страницы старой книжки. Немного у неё таких книг было. С ятями, твёрдыми знаками… Как батька с мамкой один за другим помёрли, совсем не до книг стало.

…У Алеся-то дома в отцовском кабинете книг – море. Он про путешествия читать любил. Сядут они, бывало, на берегу речки, Алесь «Робинзона Крузо» пересказывает, Михась маленький к сестре прижимается, глазёнками моргает, кажется, понимает всё. Янек рядом на коленках ползает, с кувшинчиком играет… Будь он жив, поверил бы, что сынок, Стась, в небо поднялся? Не было никогда в их деревне лётчиков.

Теперь и выше летают. Как знать, может, внук сподобится. Соседка Стефания хоть и на пяток лет моложе, сгорбилась уже, ослепла на один глаз, но по-прежнему ни во что не верит: «То, думаете, правда в космос летают? Пропаганда всё». Чему же не правда, коли в писании сказано: «на небе, як і на зямлі…»

Вроде длинную жизнь прожила, а вспоминать начнёшь – ушло всё, сквозь пальцы песком просыпалось. Да и было ли…

* * *

Без очков фотографии на стенке не рассмотреть, но она и так знает: там Марыся с Андреем, внук Юрочка, рядом портрет мужа, Иосифа, в рамке. Марыся по её просьбе заказала художнику: на единственной сохранившейся фотографии лица уже и не разглядеть было. Художник, известно, присочинил, приукрасил, да неважно. Может, Язэпу и понравилось бы.

Фотографии Юрочка сам отбирал, сказал: «Выставка свидетельств эпохи!» Хай она сказилась бы, та эпоха. Радости – на полушку, беды – на рупь с гаком, да гак тот не мереный…

* * *

И она с внуком на той выставке. Ещё не согнутая годами, в чёрном суконном жакете, сером бумазейном платье в мелкую полоску. Сносу тому платью не было. Ведёт по раскисшему мартовскому снегу за руку мальчонку в перешитом мамой из отцовского ватника стёганом пальтишке. Когда и кто фотографию делал, не помнит, а март тот запомнился… На правлении колхоза флаги с чёрными лентами, мужики у крыльца толпятся, то ли с радости, то ли с горя передают бутылку друг другу. Один из них к малому прицепился: «Ты, пацан, знаешь, кто такой Сталин?» Юрка, что с него взять, выставил ногу в резиновых ботиках вперед, с энтузиазмом выдал: «Спасибо Сталину-грузину за то, что нам принёс резину!» – «По радио из Москвы передали: помер», – говоривший сдёрнул с головы кепку, вытер глаза…

Она до сих пор помнит, как удивилась тогда собственному равнодушию. Смерть одного не могла вернуть другого. После Янека хоть Стась остался, а от Михася – лишь память. От той горестной памяти не уйдёшь. С ней и в гроб положат…

* * *

Ева негромко, чтоб не услышала Марыся, вздыхает. И дочке нелёгкая судьбина досталась. Как она сама с Язэпом промучилась, так и Марыся до последних дней своего Андрея досматривала. Что ж за жизнь такая, коли испокон веков, с калыскі (люльки – бел.) слышат доченьки про то, как: «Ружу, ружу полiць, белы ручкi колiць…»[60]60
  Розу, розу полет, белы ручки колет. (бел.)


[Закрыть] Не приведи Господь, сколь шипов у той жизни…

* * *

Где-то вдалеке собака взбрехнула и умолкла. Наверное, гродненский автобус пришёл. На их улице собак никто не держит; молодые разъехались, а старикам всё в обузу. Да и сторожить-то, почитай, нечего.

Быстро темнеть стало. Вот и луна уже жёлтым блином в комнату заглядывает, проверяет: жива ли полуночная собеседница? Не спится ночами, с кем и поговорить, повспоминать, как не с молчаливой сяброўкай[61]61
  Подругой. (бел.)


[Закрыть], пока она за облака не спрячется.

Спина болит всё сильнее… Самой повернуться не хватает сил, а Марысю звать не хочется, пусть отдохнёт.

* * *

…В тот год очередь за хлебом выстраивалась перед магазином затемно. Да что толку, едва дверь открывалась, стоящие сзади напирали, ломая очередь и прорываясь к прилавку: хлеба на всех хватало далеко не каждый день. В давке её прижали к сержанту милиции, назначенному следить за порядком. А тот, бравый, плечистый, то ли с испуга, то ли от большого рвения, оттолкнул с такой силой, что упала она с высокого магазинного крыльца. Едва успела руку внука отпустить. И сейчас вспомнить страшно, как кричит сжатый со всех сторон людьми, напуганный Юрочка, а она лежит на земле и не может встать… С того и пошли боли в позвоночнике. То слабее, то сильнее, а сейчас уж и вовсе на ноги не подняться.

* * *

Дверь стукнула. Кто так припоздниться мог? Будь собака, она бы чужого не пустила…

– Ба, можно к тебе?

Господи, радость-то какая, Юрочка приехал! А Марыся спит. Будить надо. Вот ведь совсем старая стала, и не знаю, есть ли чем накормить дорогого гостя.

– Ты же не собирался приезжать на этой неделе.

– Соскучился, – смеётся.

Бабушка и мама смотрят, наглядеться не могут. Высокий, с кудрявым русым чубом, длинными мохнатыми ресницами, весёлыми серыми глазами, их Юрочка сведёт с ума любую девчонку.

– Посоветоваться хотел. Мне руководитель диплома предложил к нему в аспирантуру поступать. Если вы не против…

Юрка мнётся. Он знает, лишних денег в семье нет, но так хочется заниматься наукой.

– Близневский пообещал, что буду подрабатывать на кафедре на полставки, да я и грузчиком в любой магазин пойду или на стройку.

– Конечно, Юрочка, конечно, иди, мы справимся, – женщины единодушны. – Близневский-то этот как, строгий?

– Да, я же привёз…

Юрка вытаскивает из портфеля толстый фотоальбом.

– Вот, выпускной наш! А тут Близневский, смотрите, хороший дядька.

* * *

Юрко с Марысей давно спят, только Ева опять не может заснуть. Сердце колотится… Надо бы лекарство выпить. Хотя вряд ли оно помогает при встрече с прошлым.

7

Над Неманом по темно-синему небу чёрными всадниками летели грозовые облака. Профессор покачал головой: «Как в кино. Только плохой сценарист мог придумать, будто прожитая жизнь вместится в одну не самую долгую дорогу домой, – усмехнулся. – Впрочем, кто и когда сказал, что жизнь – талантливее людей и не использует банальные штампы».

В голове вертелись строчки стихов, которые в горах Туниса читал капрал Гостюшко:

– Вы, батенька, послушайте, как мудро. Автор-то из наших, из казаков, тоже в Легионе служил!

Полностью стихотворение вспомнить не удавалось, только отдельные строчки, что-то про то, что «жизнь оказалась сильнее» и «жизнь оказалась нежней». А когда-то стихи сами легко укладывались в голове и так легко вспоминались…

* * *

– Извините, вам плохо? Может, надо помочь? – группа молодых ребят остановилась возле пожилого мужчины, который, пошатываясь, одной рукой держался за перила, а другой что-то искал в верхнем кармане потрёпанного плаща, но не находил…

– Нет-нет, спасибо, ребята. Уже прошло, – Александр Станиславович попытался улыбнуться.

Оглянулся назад, надеясь увидеть в ночном осеннем небе силуэт стремящейся в небо колокольни и кровлю Костёла Обретения Святого Креста, а чуть дальше – купол и зелёные шпили башен Фарного Костёла, но вместо этого перед глазами раскинулась пыльная просёлочная дорога. Обочины поросли сочной травой. В зелёном просторе полей мелькали жёлтые головки одуванчиков, синели васильки. Огромное раскидистое дерево манило прохладой, а впереди, прячась за поворотом дороги, виднелись купол и крест небольшой деревенской церквушки.

Вспомнилось, как всего пару часов назад рассказывал студентам про теорему Пуанкаре. Вот и настало время возвращения…

Эпилог

1

Там, где на карте пересекаются прямые линии от Мадрида к Москве и от Хельсинки к Афинам – небольшой белорусский городок. С богатой историей и не очень богатым настоящим, как многие другие места на Земле, лучшие времена которых канули в прошлое. Когда-то местечко принадлежало семейству Тышкевичей. Один из них – государственный деятель Великого Княжества Литовского, граф Винцент Тышкевич, в 1805 году основал гимназию, которая прославила городок. Из её стен вышли художник Наполеон Орда, подполковник российской армии и генерал повстанческих войск восстания 1863 года на землях бывшей Речи Посполитой Ромуальд Траугутт, один из руководителей восстания на территории Западного края (современных Беларуси и Литвы) Кастусь Калиновский. В наказание за выпускников-вольнодумцев гимназию закрыли, а через несколько лет преобразовали в учительскую семинарию для православных воспитанников.

Всё это в прошлом. В настоящем – Аллея памяти на бульваре возле Центральной площади. На ней памятники советскому солдату, Ленину, Сталину, Траугутту, Калиновскому и воинам-афганцам. Кого-то это возмущает, кто-то считает: история – не школьный учебник, из неё не вырвать листы, не перечеркнуть…

А ещё на окраине городка – одиннадцатиметровая фигура босоногого мужика в простой крестьянской рубахе, опирающегося на глубоко воткнутый в землю меч. У подножия чугунная плита, на ней 1160 фамилий – те, кто погиб в годы последней войны. Автор назвал скульптуру «Асiлак», по-русски «Богатырь», но местные жители, не склонные к пафосу, называют памятник просто «бо’сый»…

Недалеко от «бо’сого» стоит голубой деревянный домик с пристроенной верандой из цементных блоков. Окна украшают цветущая герань да накрахмаленные белые занавески с прошвой.

На фиолетовом небе неспешно проявляется молодая луна, на улицах зажигаются огни редких фонарей, загорается свет в окнах домов. Пожилая женщина, хозяйка голубого домика, открывает дверь, впуская требовательно мяукающего кота:

– Нагулялся, Серый? Старик уже, а всё туда же, бегаешь хоть посмотреть на молодок…

Продолжая ворчать, накладывает коту полную миску овсянки, сдобренной колбасными шкурками. На тёмном, обветренном от постоянной работы на огороде, лице улыбка разгоняет морщины. Вспомнилось вдруг, как пятилетняя внучка неизвестно откуда притащила дрожащего дымчатого котенка и молча стояла у калитки, пока не услышала: «Ладно, заходите оба». Неразлучные, они и ели вместе. Кот заглядывал в Дашину тарелку, Дашка вытаскивала из миски Серого куски булки, с удовольствием запихивая себе в рот. Невестка была в ужасе, сын смеялся: «В нашу породу дочка!»

Дашутка-то уже совсем взрослая, в Варшавском университете учится. Приехала на каникулы, не забывает… Уже, небось, десятый сон видит, сморилась, а вещи, как в детстве, по всей хате разбросаны. Надежда Алексеевна убирает со стола книгу, которую весь день таскала за собой Даша – автор Адам Гжелевский, «Dziesięć palących lat w oblężeniu NKWD». Переводит – «Десять пылающих лет в осаде НКВД», с грустью переворачивает несколько страниц, вздыхает: «Не только у каждого своя правда, но и история – у каждого выстроенная на свой лад. Когда копятся личные обиды и забываются собственные злодеяния». Снимает с этажерки выцветшую фотографию в рамочке, долго всматривается в лица. Мама Лида – совсем молодая смеющаяся девчонка и капитан в форме НКВД. Отец, которого она никогда не знала. Надежде Алексеевне кажется: нет в резких чертах лица капитана жестокости, только бесконечная усталость. Однажды, уже взрослая, задала маме вопрос:

– Почему ты так и не вышла больше замуж?

Мама помолчала, потом, улыбнулась:

– Просто мне больше никто не был нужен. Мне и сегодня иногда кажется, что он еще постучит ночью в нашу хату…

Фотография черно-белая, откуда Дашке знать про краповые фуражки и эмблемы на погонах, да и надо ли ворошить прошлое?

Надежда Алексеевна Кострова, бывшая учительница истории, не знает ответа на этот вопрос…

2

– Дзед, паглядзі, што я ў інтэрнэце знайшоў[62]62
  Дед, посмотри, что я в интернете нашёл. (бел.)


[Закрыть], – в возгласе десятилетнего вихрастого мальчишки нетерпение и уверенность в том, что дед сейчас бросит все дела и прибежит.

Профессор, доктор физико-математических наук, Юрий Андреевич Уточкин с неохотой откладывает в сторону книгу, но разве откажешь единственному внуку?

На экране планшета – фотография красноармейца. Папаха со звездой, явно не по размеру тяжелая суконная шинель, на тонкой мальчишечьей шее – бинокль. Один глаз перечеркнут шрамом, другой устало смотрит в объектив. В руке – сигара.

– Як табе гэты "герой"? – мальчик переходит на русский. – Смотри, что написано: «Антон Блазняк. Пулемётчик, воевавший в бригаде И. А. Кочубея… Расстреляв все патроны из пулемёта, Блазняк отстреливался из маузера, а когда был схвачен и изрублен шашками, то притворился мёртвым и пролежал до обратного наступления наших. Отбитый своими, окровавленный, с песнями снова пошел в бой». С песнями, понимаешь! Убивал таких же русских, как он, но с песнями! А ты, дед, защищаешь переворот…

– Эх, Максимка… Пуанкаре когда-то говорил: «Есть две одинаково удобные позиции: либо верить во всё, либо во всём сомневаться; то и другое избавляет от необходимости думать», – вздыхает дедушка.

Прожитые годы не пощадили буйный чуб бывшего аспиранта Уточкина, заменив его на тонкий ободок седины на затылке, прибавили грузности, но в серых глазах по-прежнему поблёскивают рыжие крапинки, очень похожие на те, которые светятся в глазах внука.

– Хто казаў?[63]63
  Кто говорил? (бел.)


[Закрыть]

– Был такой математик, – машет рукой дед.

– А, это гипотезу которого какой-то русский математик, кажется, Перельман, доказал, да?

– Да, – Уточкин надевает очки, ворчит. – Что из вас вырастет? Нахватаетесь верхов и думаете, что всё знаете. Кроме известной гипотезы, Пуанкаре ещё автор одиннадцати томов исследований, касающихся различных областей математики, физики, астрономии, философии. Дай-ка рассмотреть фотографию, которую нашёл. Смотри, сколько нашивок на рукаве… Десять раз был ранен. А что там народ-то комментирует? Н-да… «Сигара – личный подарок Троцкого», «Вот такие нелюди убивали людей и победили!» Как все просто и однозначно, и какая непоколебимая уверенность в своей правоте… Учись думать сам, Максим, это гораздо труднее, чем «лайки» ставить.

– «Лайки» не убивают, – горячо возражает внук.

– Ну, во-первых, словом тоже убить можно, а во-вторых… Знаешь, война ли, революция – это смерч, который затягивает в свою воронку и правых, и виноватых… даже если хочешь – не всегда удается остаться в стороне. Да и неизвестно, может, остаться в стороне – как раз и значит предать то, во что веришь. Сложно все…

Профессор протирает очки, всматривается:

– Не знаю, кем был этот Блазняк, но очень похож на моего научного руководителя, профессора Близневского.

– Ты, дед, вечно что-нибудь придумаешь, – смеется мальчик. – Только посмотри на этого грамотея – это же… он…

Внук мнется, не решаясь произнести столь распространенное словечко: «быдло».

– Что, в элитной гимназии не учился? – усмехается дед.

И уже сурово добавляет:

– Никогда не суди так о человеке, Максим.

– Ну ладно, расскажи про своего профессора. Он в Гражданскую воевал?

– Да не знаю я ничего. Просто похож. Помнишь, тот, который попросил похоронить его в Близневцах, рядом с могилой твоей прапрабабушки Евы?

– Знаю, – кивает головой Максим, – вы с мамой ухаживаете за его могилой в деревне.

* * *

…Профессор Уточкин, бывший Юрка, мысленно видит исчёрканный лист бумаги – завещания, лежащий на столе умершего учителя, а ниже строчки стихов, которые, как оказалось, запомнил на всю жизнь:

 
«…Учился у Гумилёва
На всё смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,
Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней».[64]64
  Автор стихов Николай Туроверов (1899–1972). Донской казак, офицер русской и белой армий, участник Первой мировой, Гражданской, Второй мировой войн.


[Закрыть]
 

* * *

При оформлении обложки использовано фото автора.