Текст книги "Жить"

– Еще, в конце концов, жива жена, как вы не понимаете? Дочь – она имеет право! Да, я с ней не согласен, но это ее выбор, ее, поймите вы наконец!

Леночка тоже оказалась настойчивой:

– Не попрощаться с Петенькой? Вы что, сошли с ума? Петенька был моей жизнью, вы понимаете?

«Будь что будет! – Никитин понял, что все бесполезно. – В конце концов, я сделал все, что мог. Пусть разбираются сами».

Леночка в морг на прощание не пришла, но на кладбище заявилась. Там, в густой толпе, в толчее, Тата ее бы и не заметила. Но перед самым концом, когда приготовились опускать тяжелый дубовый гроб, Леночка выскочила из своего укрытия, подбежала, кинулась на крышку и завыла громко, по-бабьи, по-деревенски:

– Петечка, Петечка! Как же я без тебя?

Народ ошарашенно переглядывался, не понимая, в чем дело.

Тата качнулась и оперлась на мужа, зашипев:

– Останови ее! Уведи!

– Потерпи, – ответил он тоже шепотом.

Леночку все же как-то оттащили, кто, Никитин не помнил. На поминках, конечно же, ее не было, и больше ни разу она не появилась в их жизни.

А теща все жила – не пускали ее в мир иной. За грехи? Да, наверное. Хотя кто безгрешен…

Через полгода после похорон тестя Никитин поехал к родителям – кажется, это был день рождения отца. Скандалы в их с Татой семье тогда не просто участились – стали нормой, обыденностью, жестокой реальностью. Почему так получилось? Сто – нет, тысячу – раз он задавал себе этот вопрос. Да, усталость. Да, теща. Беспокойный ребенок. Да и Лидочка, постаревшая и растерянная, неловкая и неуклюжая, несуразная и нерасторопная, их давно раздражала.

В их отношениях что-то сломалось. Позже, лет через пять, он понял, что сломалось навсегда. И это открытие, надо сказать, его потрясло – в тот день, после очередного скандала, грязного, громкого, с взаимными оскорблениями и упреками, он окончательно понял, что разлюбил жену.

«Чужая, – думал он, глядя на ее расплывшееся, ставшее некрасивым лицо, вечно недовольное, с отекшими глазами, искривленным в гневе и проклятиях ртом, с ее почти ненавидящим взглядом. – Чужая, – повторял он про себя. – Совершенно чужая».

Но это было позже, потом. А пока был обычный, рядовой, каждодневный скандал, к которому давно оба привыкли – как привыкают к приему пищи или походу в туалет. Что было в тот день? Никитин не помнил. Да и зачем, какая разница? Скандал есть скандал. Но прекрасно помнил, что ехал на вокзал с трясущимися руками. Немного успокоился в поезде: нельзя было показывать своим, что все так ужасно.

Окончательно он пришел в себя дома, когда выпили с Ванькой по стопке, а позже сходили на рынок докупить кое-что к столу: мать, как всегда, что-то забыла.

Там, на рынке, он встретил Тасю.

Удивился – изменилась. Нет, не постарела, но изменилась – похудела, осунулась. Под глазами темнота, синяки – может, просто не выспалась? «Но все еще вполне ничего! – отметил он про себя. – Вполне себе краля!»

Тася, увидев его, растерялась и заметалась, как пойманная птица, мечтавшая упорхнуть.

Брат Ванька тяжело вздохнул и коротко бросил:

– Жду тебя там. – И пошел на улицу.

Поболтали о том о сем, о ерунде, как обычно. О чем говорят старые и добрые знакомые? Вот и они точно так же. Отчитался – женат, есть сын. Работаю, да. Все нормально, короче.

Она улыбнулась, предвосхищая его вопрос:

– А у меня… – она чуть запнулась, – а у меня, Дима, все так же! Живу одна, замуж не вышла. И ребеночка не родила. – Тася с печальной улыбкой посмотрела на него и добавила: – А ты изменился, Дима! Да и я, наверное, тоже.

Он стал горячо убеждать ее в обратном. Получилось, кажется, убедительно – глаза ее вспыхнули. Попрощались. Он смотрел ей вслед, и почему-то заныло сердце. Вспомнилась молодость, когда все еще было впереди.

А вечером он напился. Да, здорово набрался тогда. Перед глазами, с перекошенным от злобы лицом, стояла жена. Чужая. Чужая. Чужая. От отчаяния ему хотелось кричать.

Ванька вывел его во двор – протрезветь. Потом напоил крепким чаем и уложил на балкон на раскладушку. Было прохладно, брат укрыл его одеялом. Никитин тут же уснул, но спустя пару часов проснулся. Голова была почти свежей и чистой.

Он бодренько встал, умылся холодной водой и осторожно, не дай бог разбудить своих, открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

Тася открыла не сразу. А когда открыла, он понял – спала. Конечно, спала – ночь на дворе. Она беспомощно хлопала ресницами, подтягивала к горлу ворот ночнушки и молча, во все глаза, смотрела на него.

Он сделал шаг вперед, и они оказались лицом к лицу – так близко, так невозможно близко, что он услышал ее запах. Он узнал его. В голове словно вспыхнуло: запах земляники и сирени! Он обнял ее и сильно и нежно прижал к себе.

– Зачем? – пролепетала она.

– Молчи, – ответил он и прижал еще крепче.

Теперь он был взрослым и научился говорить женщине «молчи».

И она, его прежняя женщина, послушалась. Впрочем, она всегда его слушалась. Она, его Тася.

Ушел он рано утром – за окном уже было светло. Трещала голова, и он одевался медленно, неторопливо. Чувствовал, что она проснулась, а может, и вовсе не спала в эту ночь. Но посмотреть на нее решился не сразу, страшно ругая себя за трусость. Он слышал ее тревожное дыхание, тихое шуршание простынь и все-таки заставил себя обернуться.

Она испуганно и безнадежно смотрела на него – жалкая, хрупкая, перепуганная. Невозможно нежная и красивая. Смотрела и молчала. В глазах ее не было слез – одно отчаяние, одна боль. И больше ничего, ничего…

– Ухожу вот, – хрипло, не своим голосом, коротко бросил он. – Ну, ты сама понимаешь…

Нацепив ботинки, он делано улыбнулся:

– Ну, я пошел?

Это прозвучало как вопрос, но обоим было понятно, что это не вопрос, а утверждение, констатация факта.

– Иди, – почти неслышно выдохнула она. – Иди. Я все понимаю…

Он облегченно выдохнул и открыл дверь.

На минуту замешкался. Глупо, противно. И еще – подло.

Нет, он прав, конечно же прав. К чему все эти слезы и сопли? Уходя, уходи. Ну он и уходит. И ей все понятно, и она не ребенок, и он никогда ничего не скрывал. Да, он женат, и у него малолетний сын. Работа, другой город и другая, совсем параллельная, жизнь. И разве он ей что-то обещал? Нет и нет, никогда. Ну и, в конце концов, захотела бы – прогнала. Ее никто не неволил.

Никитин бросил прощальный взгляд на ее комнату, давно чужую и почти позабытую, насквозь, как и ее обитательница, пропитанную печалью. Снова поймал, уловил запах старого дома – прелого от сырости белья, старой разбухшей древесины, дешевых духов. Нет, никогда. Никогда он не сможет остаться здесь навсегда у Таси, нежной, пылкой, верной. Никогда не сможет вернуться в этот полупустой и тоскливый город, не сможет изменить свою жизнь, повернуть ее вспять. Никогда. Никогда не сможет и никогда не захочет.

– Родители! – зачем-то от порога попытался оправдаться он. – Вот, понимаешь, приехал и смылся! Такие будут обиды! Ну, ты все понимаешь, – снова повторил он.

– Иди, – все так же бесцветно проговорила Тася. – Я все понимаю. Иди, иди! Хватит, Дима! Ну просто невыносимо это! Невыносимо, – с болью повторила она.

Он поморщился и, не глядя на нее, сказал:

– Будь счастлива, Тася. Поверь, это от чистого сердца и открытой души!

Она рассмеялась – зло, некрасиво, хрипло.

– Чистого? Ну, конечно. Я снова все понимаю, в которой раз, Дима. И верю, конечно же, верю, что все – от чистого сердца и открытой души! – Помолчав с минуту, она выдавила с большим усилием: – Иди уже, а? Сколько ж можно…

До дома Никитин дошел быстро – утренний холодок бодрил и освежал голову.

Конечно, все спали. Он осторожно пробрался в их бывшую с братом комнату и рухнул в кровать.

Да, получилось как-то паршиво, если по правде. Но у него оправдание – он был пьяный. А она? Между прочим, могла обидеться и не открыть! И он бы спокойно вернулся домой. Но ведь открыла! И в чем он виноват? Обычное дело – старая любовница, нетрезвая голова, проблемы в семье. Да тысячи мужиков побывали на его месте! И, кстати, не мучились. Смахнули ситуацию, как комара с плеча, и все забыли! Но почему так противно и тошно? Скорее всего, Тася здесь ни при чем – просто он предвкушает свое возвращение. Возвращение, так сказать, в родную семью. Вот именно – «так сказать». Так сказать, что в родную. Так сказать, что в семью. Там плохо, а здесь невозможно. Куда податься? А никуда. Живи и постарайся устроить и украсить свою жизнь так, чтобы было полегче, повеселее. Другого выхода нет.

В тот день он проспал до обеда, к которому его разбудила замученная хлопотами и гостями мать.

Пришли брат с женой, все уселись у стола. Никитин видел, что у Ивана все хорошо – бросались в глаза их с Томой нежность и понимание. Забота и любовь светились на их лицах. «Ну хоть здесь слава богу, – подумал Никитин. – Ванька, кажется, счастлив. Работой доволен, жену обожает. Родителей опекает. Что сказать – молодец!» Не мучили Ваньку амбиции, не крутили честолюбие и тщеславие. Живет человек на своем месте и счастлив. Нет, не прикидывается, Никитин бы понял, почувствовал. И впервые почувствовал крошечную, с булавочную головку, черную зависть. А ведь Никитин всегда искренне думал, что это Ванька будет ему завидовать. И было чему. Он так думал всегда, но теперь, кажется, впервые засомневался.

Правда, с детьми брат с женой не спешили. А может, не получалось? Кто знает. Не было у них времени об этом поговорить. А надо бы. Но снова, как всегда, не успели.

Провожали его на вокзал тоже, как всегда, всем семейством. Ванька тащил коробку с банками: варенья, соленья. Все то, что собрала хлопотливая мать. Никитин снова злился, отказывался, мать обижалась, отец сурово и недовольно поджимал губы, брат Ванька исподтишка строил рожи: возьми, что тебе, трудно? Чего ты артачишься?

Когда наконец, недовольно фыркая и кряхтя, поезд двинулся с места, Никитин облегченно выдохнул – ну все. Правда, чуть сжалось сердце: на перроне стояли свои. Его семья – мать, отец, брат с невесткой. Родные люди. Но почему ему так не терпится уехать? Почему? Ведь там, дома, если по правде, ничего хорошего его не ждет. Да, чудеса. Ведь только здесь, в Н., в отчем доме, ему всегда рады и готовы принять любого и в любую минуту, невзирая на его настроение и состояние: уставшего, потерянного, разочарованного. Несчастного.

И все-таки он рвется туда, домой, в столицу! Значит, теперь там его дом.

* * *

Его дом… Да нет, давно уже не было его дома. Давно не было покоя, тишины, разговоров по душам. Да и были ли они раньше? Из этого самого дома хотелось бежать. Бежать без оглядки, куда глаза глядят. Только куда? И от кого? От сына сбежать он не мог.

Когда похоронили тещу, все облегченно вздохнули. Неловко за это не было – слишком намучились, слишком. Да и ей облегчение – слава богу, отмучилась. Все отмучились. Не приведи господи ее жизни никому, даже врагам.

Похоронили торопливо, словно заметая следы: никого из родни обзванивать не стали, да и какая родня? Давно ни с кем не общались.

Возле гроба стояли Никитин с женой и верная Лидочка.

После похорон скромно посидели на кухне под Лидочкин винегрет и холодную водку.

Лидочка, как ни странно, была, кажется, единственной, кто искренне горевал.

Тата резко прервала ее, когда та зашлась в слезах:

– Скучаешь? Ага. Мало она тебя мучила! Да и всех нас, между прочим.

– Так человек ведь, – всхлипнула Лидочка. – Все равно же человек.

– Давно уже нет, – отрезала Тата. – Да я и не помню ее человеком.

Конечно, стало легче, что говорить, и Тата все приговаривала, что теперь наконец они начнут жить.

Как будто, можно подумать, раньше они не жили! И в кино ходили, и в рестораны, и ездили отдыхать. Ему казалось, что теперь, после ухода тещи, жена вдруг возомнила и поверила сама, что это она, хорошая дочь, продлила ее дни, преданно за ней ухаживая.

«Наверное, так ей было легче», – пытался Никитин оправдать жену.

– Лиду я рассчитаю, – перед сном, густо намазывая руки кремом, так, между прочим, сказала жена.

– Как рассчитаешь? – не понял Никитин, отложил газету и, привстав на локте, уставился на жену..

– Очень просто. – Тата пожала полным плечом. – Рассчитаю, и все. Конечно же не обижу, не беспокойся.

– Погоди, погоди! – горячо заговорил он. – Нет, я не понял, как это рассчитаешь? Как же так можно, Тата? Лида же вырастила тебя! Столько лет ходила за мамой! Славик, наконец! А ты – рассчитаешь?

– Да надоело! – зло выкрикнула жена. – Всё надоело! И все! Видеть уже никого не могу! И Лидку эту! Старая стала, неловкая – крошки по столу, липкие пятна! Вечно загаженный пол. А запах? Нет, ты принюхайся! Старостью несет, затхлостью! Каплями этими! Кашей прогорклой! Как в приюте, в богадельне, ей-богу! Все у нее горит и сбегает, готовить совсем разучилась, ни черта не видит! То картошка в супе с шелухой, то еще что. Сил моих нет, понимаешь? Живу как в общаге.

– Ну в общаге ты не жила, – медленно проговорил Никитин. – А уж в приюте тем более, не говоря уже про богадельню. Это подло, Тата! И невозможно – выгнать человека, по сути, на улицу, когда человеку за семьдесят. И когда он, этот неловкий человек, всю свою жизнь бросил под ноги вашей семейке! Куда она уйдет, ты мне не скажешь? Комнату в общежитии она давно потеряла, остается деревня? Отчий дом, где сто лет живет семья брата?

– А это уже ее проблемы! – отрезала жена. – Ты что, не понимаешь, что я устала? От всех, и от нее в том числе! И еще подумай – не за горами тот день, когда я буду вынуждена за ней ухаживать! Она же почти слепая! Ты этого хочешь? А не хватит с меня?

Никитин смотрел на нее во все глаза, и в голове билась мысль: «А я же ее не люблю! Я ее совсем не люблю. Ничего не осталось. Ни грамма, ни капли. Как же нам жить, господи? Как же нам жить? Чужая, совсем чужая женщина. На которую мне неприятно смотреть».

– Только посмей, – тихо ответил он. – Только посмей ее выгнать! – И вышел из комнаты, так припечатав дверью, что посыпалась штукатурка.

Тата, кажется, утихла и, как ему показалось, все поняла. Во всяком случае, больше разговор этот не заводила, с Лидой была нежна и предупредительна.

Через два месяца он улетел в командировку в Каир на три недели. А когда вернулся, Лидочки уже не было. На вопрос: «Где Лида?», прозвучавший как рык, жена спокойно и беспечно ответила:

– А уехала! Брат за ней приехал и забрал ее. А что, нормально. Почему тебя это так удивляет? Увез на родину, в семью. Ей там будет лучше. Хватит уже по чужим людям, пора на покой.

Никитин ей не поверил. Что этому брату до Лиды? Было бы надо – когда-нибудь, раз в сто лет, объявился бы. Кажется, Лидочка обижалась на него – отсылала деньги, а он даже не отвечал. Нет, вряд ли он объявился сам. Наверняка Тата нашла его и позвала. Если так – не самое страшное. А если приют, богадельня? Но приказал себе не думать об этом. И так глаза на жену не смотрели, и так было тошно – хоть вой.

А Тата повеселела – щебетала днями по телефону, шлялась по магазинам, пыталась вести хозяйство, и он однажды услышал, как она делилась с какой-то новой приятельницей, приобретенной, кажется, в модной, дорогой парикмахерской:

– Лилечка, ты и не представляешь, какое это счастье жить своей семьей! Я просто летаю на крыльях! Без всех этих безумных и нудных старух, без всех этих… Только мы, только муж и ребенок. Ты не поверишь – я только сейчас зажила! Только сейчас задышала!

Дальше он слушать не стал, ушел к себе и плотно закрыл за собой дверь. Какой фальшивый тон, какой идиотский разговор! Как его бесит ее голос, ее смех. Тяжелый цветочный запах ее духов, запах густого жирного крема, яркие и кричащие наряды, пристальное разглядывание себя в увеличительное зеркало и скорбь на лице: «Ой, волосок!» Ее жесты, смех, крик – все! Все было натужным, неестественным, безумно фальшивым и глупым. Невыносимо чужим.

Как они жили все эти годы? Да как-то жили. Так живут многие. У всех была своя жизнь. У него частые командировки и случайные связи, у нее – светская, по ее мнению, жизнь. Появились и новые подруги: Света из бассейна, Лора из Дома кино, Роксана, любительница классической музыки, которая без конца приглашала его жену на концерты. «Зал Чайковского? – слышал он голос Таты. – А что сегодня дают?»

Ему становилось смешно. Какая она нелепая, несуразная, какая смешная!

Жили как-то. А куда деваться?

Сын тоже Никитина не радовал. Он никогда не был спокойным ребенком. Всегда чудил, всегда устраивал черт-те что. В двенадцать совсем все стало плохо: каждые полгода его выгоняли из очередной школы, но он не реагировал – казалось, ему все равно.

Славик прогуливал школу, игнорировал частных учителей, которых нанимали, чтобы они делали с ним уроки. Со школьной программой он не справлялся, а Тата кричала, что ее хватит инфаркт. Славик хамил, оскорблял мать и демонстративно игнорировал отца.

В конце концов он стал неуправляем, и Никитин отчетливо понимал, что впереди будет хуже, страшнее. И что ничего уже не исправить. Поздно? Наверное. Что-то они упустили в своих вечных склоках и вечных скандалах. И еще эта Татина безумная, сумасшедшая и безудержная любовь к сыну. Она не любила родителей, даже отца. Не любила мужа. Ей это было не дано, что поделать. А вот сына не просто любила – обожала. Но обожала неразумно, нелепо, бестолково, портя его еще больше. Да просто ломая его судьбу! Все ему прощала, любые выходки, всегда находила ему оправдание. Конечно, он это знал и матерью успешно манипулировал. А Никитин, с его вечными разъездами, тоже не очень-то занимался сыном, если по-честному. Всегда было не до того. Он вспомнил, что думал, когда тот родился, – он даст ему все, он поделится всем! А потом как-то затерлось. И каждый жил своей жизнью.

Отчаяние. Отчаяние стало его обыденным состоянием.

Тата, Славик – все было ужасно. И дальше должно было быть еще хуже.

Конечно, он гулял – а как еще выжить? Бабы крутились, менялись, появлялись и исчезали. Он не упускал возможности за кем-нибудь приударить в частых командировках, от которых он теперь не отказывался, хватал, вырывал из рук коллег, – только бы сбежать из дому! Он и не помнил их толком: сотрудницы, буфетчицы из гостиниц, официантки из ресторана – все так, на пару ночей. Череда, карусель.

Он стал выпивать – слегка, понемногу, когда становилось особенно тошно и невозможно, просто бессмысленно жить.

Домой ездил редко, раз в год, не чаще. Пару раз пропустил и этот «раз в год». Мать и отец старели, болели, чахли, как деревья в засуху. Смотрели за ними брат и невестка. Там, дома, однажды узнал, что Тася умерла «от сердца». «Такая молодая, а такая судьба!» – обмолвилась мать и тут же испугалась: зачем сказала? Вот старая дура!

У Ивана и Томки было все складно, они наконец дождались младенца – родилась девочка, дочка, Надечка. Чу2дная – смешливая, тихая, разумная. Не ребенок, а золото! И очень хорошенькая. Томка оказалась не только хорошей невесткой – заботливой и терпеливой, – но еще и прекрасной матерью. Вымолила себе доченьку, вымолила! В детстве девочку занимали всем, чем могли – танцевальный кружок, где Надечка делала большие успехи, гимнастика, хор, пианино. И во всем она успевала. Умницей была племяшка, отрада для сердца и глаз! Как он гордился ею! И как завидовал брату.

* * *

Случайные бабы пропали, когда в его жизни возникла Оксана и он не на шутку увлекся. Роман закрутился стремительно – Никитин так по ней тосковал, что, бывало, срывался среди рабочего дня. Только бы увидеть, только бы украдкой обнять!

Она была разведена, и жилось ей непросто – с больной матерью и сыном они ютились в маленькой однокомнатной квартирке в дешевом спальном районе. Он помогал – деньгами, продуктами, шмотками, которые привозил из командировок. Оксана, конечно, про его жизнь все знала. Молча выслушивала, хмурила брови:

– А что же ты терпишь, Дима? Почему не жалеешь себя? Сколько осталось ее, этой жизни?

Все так. Он понимал, что Оксана права. Зачем? Зачем продлевать эту муку, эту агонию? Надо уйти. Уйти и попробовать заново. В конце концов, таких, как он, тысячи, миллионы. Все разводятся, заводят новые семьи, начинают с нуля. А он боится? Да нет, наверное, нет. Там, дома, все опостылело. И еще понимал: Оксане нужно замуж. С такими, как она, не гуляют – на таких женятся. Но все тянул, тянул, обещал, но не уходил, говорил, что надо собраться с духом – все-таки за плечами целая жизнь. Как так – в один день и все разорвать?

А потом все это стало окончательно невозможным. Славик подсел на наркотики. Обнаружилось это не сразу, увы, но тогда еще была надежда, и он ринулся в бой.

Бесконечные врачи, от наркологов и психиатров до народных целителей и экстрасенсов. Бесконечные клиники – старые, академические, с проверенными методиками, и новомодные, с современными технологиями, растущие как грибы, потому что такие проблемы оказались у многих. Там за огромные деньги обещали полное и окончательное, бесповоротное выздоровление. Пару раз помогало, но на очень короткое время. Тогда, в самом начале, они еще не теряли надежду. Но через несколько лет поняли: ничего не получится, если Славик сам не захочет. А он не хотел. Он вообще ничего не хотел. Никитин ловил его взгляд – пустой, безразличный, мертвецкий. И ему становилось так страшно, как не было никогда. Да и Тата… Несколько раз тайком, когда Никитин был в командировке, она забирала сына из больниц. Говорила, что жалко ребенка. Ну а спустя пару лет Никитин смирился, поняв, что битву за сына он проиграл. С позором, надо сказать, проиграл. Но противостоять ополоумевшей от горя жене, ее методам и действиям он уже не мог – просто не было сил. За несколько лет их единственный и горячо любимый сын превратился в больного, раздавленного и безвольного человека. Собственно, самого Славика уже и не было, а был несчастный наркоша.

Славик умер от передоза – обычная смерть для таких, как он. Ему только исполнилось девятнадцать.

Почти на два года Тата застыла, закаменела и замолчала. На вопросы отвечала односложно: «Да, нет, не знаю».

В сущности ее, Таты, тоже уже не было. Она превратилась в старую, поломанную куклу, которая хлопала полубезумными глазами, и из ее полуоткрытого рта вырывались короткие нечленораздельные звуки. Смотреть на нее было невыносимо.

И снова начались врачи и бесконечные светила. Ей прописывали таблетки, которые еще больше ее вводили в транс и беспамятство. Теперь она все время спала. Врачи говорили: время. Время и терпение. Никитин был готов терпеть, ждать и надеяться. Чувство вины перехлестывало и затмевало все остальное. Теперь он жалел ее, и сердце рвалось от сострадания. Несчастный человек его жена, одинокий и несчастный. Теперь она для него больной, затравленный, многострадальный ребенок. И он за нее отвечает. Сдать ее в учреждение? Частное, разумеется, платное, со всеми условиями и медицинским контролем? Теперь таких было навалом. Только плати! Устроить ее туда и начать новую жизнь? Убрать ее из квартиры, из ее, кстати, квартиры, убрать, как старую мебель? Привести туда Оксану? Нет, невозможно. Нанять сиделку и уйти к Оксане? Куда? В ее халупу с матерью и сыном? Смешно. А через два года, словно встрепенувшись, Тата запила, и Никитин окончательно понял, что все безнадежно – в этом пьянстве ее единственное спасение и возможность хоть как-то жить. «Наследственность, – думал он. – Страшная материнская наследственность».

Оксана поддерживала его как могла. Благодаря ей он и выжил тогда. Он честно ей сказал, что теперь уже никогда не оставит жену. «Раненых не бросают», – горько и нелепо пошутил он от отчаяния.

Оксана ничего не ответила. А что тут ответить?

Он часто думал о том, как странно и горько написан, словно под копирку, сценарий их судеб: его и Таты, Галины Ивановны и Петра Васильевича. Страшный сценарий, повторившийся слово в слово. Как, почему? Хотя их сценарий был куда страшнее – они потеряли единственного сына.

Иногда он думал, что Тате легче – по крайней мере, она топила свое горе в вине. А он не мог, пробовал – не получалось. Было еще тяжелее, еще муторнее, еще горше.

Но у него была работа, которая отвлекала, командировки, дававшие глоток свежего воздуха. И в конце концов, у него была Оксана. Вот здесь не совпало – тесть, румяный Колобок, нашел в себе силы уйти из дома. А он не смог. Он жалел ее, свою несчастную и больную жену, ненавидел и жалел одновременно. Не мог оставить даже на одну ночь – а вдруг, не дай бог, она что-нибудь выкинет?

Тогда в их доме появилась Зина, соседка, славная тетка. На нее он оставлял Тату спокойно. Одинокая Зина с удовольствием переселялась в его отсутствие к ним. Ну и он, конечно, Зину не обижал – всегда привозил подарки, совал пакеты с едой.

Нет, он жил. Конечно, жил – поездки, кабаки, тряпки, рестораны. Иногда, что греха таить, под пьяное дело случался и секс – было пару раз, было. В конце концов, его ждала Оксана – любимая, верная, терпеливая и все понимающая. Но не осталось самого главного. У него почти кончились силы и пропали желания. Жил он теперь по привычке, по инерции. И если честно, по принуждению. Жизнь была, а вот смысла в ней не было. И планов тоже не было. Что говорить про мечты и надежды?

Мечты остались в далеком прошлом. Ну да бог с ними, с мечтами! Мечты, как правило, материальны – человеку всегда хочется иметь что-то получше и поудобнее, например машину или квартиру. Мечты – это незнакомые страны. У него все уже было. Квартира? Лучше не пожелаешь. Больше? Зачем ему? Его устраивает, им хватает. Машина? Да бросьте! Автомобиль у него был отличный. Да сколько их было, этих машин!

Он не мечтал о несбыточном – ни яхта, ни дворец в Ницце ему были не нужны.

Разные страны? Нет, разумеется, он не все видел и не везде побывал. Но видел многое, и впечатлений хватало.

У него не было хобби и почти не осталось интересов. Но самое главное – у него пропали желания.

Он давно не ждал плохого – свою горькую чашу, казалось, он выпил до дна. Не ждал он и счастья – откуда? Смешно. «Счастье закончилось сто лет назад, еще в прошлом веке», – грустно шутил он. Да и было ли оно? Да нет, было. Конечно же было. Его большая любовь к жене, их нечастые, но все же счастливые дни. Рождение сына. Карьера, поездки. А после – Оксана. С ней ему повезло. Но вот что странно: без Таты жить он не мог, а без Оксаны – спокойно.

Выходит, что не любовь? Да черт его знает! Да и вообще как-то неловко в его почтенном возрасте рассуждать о любви. А уж тем более на это рассчитывать!

* * *

Поезд постукивал на стыках, покачиваясь из стороны в сторону, словно пытался его убаюкать, и наконец под утро Никитин уснул, измученный и измочаленный, проклиная себя за слабость и нюни, за сопли и воспоминания, от которых ему удавалось всегда уберечься. Но не сегодня, увы! «Все оттого, – подумал он, – что через два часа поезд прибудет в Н. В город, где началась моя жизнь. Как оказалось, довольно нелепая. И уж точно – пустая и одинокая». Он громко крякнул, злясь на себя: «Да ладно, хорош! Разнюнился, как баба, как прыщавый юнец. Да полно в жизни хорошего! Например, летом можно поехать на море».

Он чуть отвлекся и призадумался: «Ну что еще? Да, на море… Ну или слетать в Париж. Да, с Оксаной в Париж! Давно собирались».

Или еще куда-нибудь? Но больше ничего в голову не приходило. «Да надо просто жить, – разозлился он на себя. – Просто жить, и все! В конце концов, здоровье у него вполне приличное, сил еще тоже достаточно. Денег хватает, живи – не хочу! Вот именно, – горько усмехнулся он, – ключевые слова здесь не хочу».

Он глянул на часы, торопливо умылся, отказался от завтрака, положенного в вагоне-люкс, и только глотнул остывшего чаю. Поднывал правый бок: накануне он крепко выпил с коллегами, и наверняка обострился холецистит.

Выпив чаю, он стал смотреть в окно. За окном мелькал знакомый пейзаж и знакомые полустанки: Выблогово, Тарасень, Манюшки. Поселок городского типа, окраина города Н., Верхнее Троголово. В Верхнем Троголове – «Верхушке», как называли его местные, – находился тот самый завод, на котором когда-то работал отец, а потом и брат Ванька.

Значит, через пятнадцать минут он будет на месте. Поезд громко фыркнул и резко затормозил. Послышался монотонный голос диспетчера, объявляющий о прибытии московского поезда за номером сто пять. Никитин легко подхватил свой саквояж, коротко глянул на себя в зеркало и пошел на выход.

На перроне стоял Иван. Увидев Никитина, он расцвел, заулыбался, показав отсутствие боковых зубов.

Никитин расстроенно подумал: «Неужели Ванька не может заняться зубами? Хотя сейчас это огромные деньги, может, многим не по карману. Значит, нужно осторожно и грамотно подкинуть деньжат. Только Томке, не ему. Ванька гордый и страшно щепетильный – денег не примет, проверено».

Никитин спрыгнул на платформу, и они обнялись. Иван внимательно, по-отечески, разглядывал младшего брата. Никитин смутился и заворчал:

– Ну что уставился? Что, постарел?

Брат стал горячо уверять его в обратном. Уселись в машину Ивана – старенькую, конца прошлого века серую «реношку». Скрипучую, ободранную, но все еще довольно шуструю. Ванька был из рукастых и сам довел ее до ума – «дошаманил», как он говорил. В машине состоялся короткий дежурный разговор: «Что да как, как Тата, как работа?»

Никитин отвечал скупо:

– С работой нормально. А Тата… Что спрашивать, Вань? Нечего мне тебе ответить, нечего. Лучше расскажи, как у вас, как Томка, как Надечка?

И Ванька расплылся в счастливой улыбке:

– Отлично. Отлично у нас! Все прям на пять!

Подъехали к дому, выползли из дребезжащей машины, и Никитин, расправив плечи, глубоко вздохнул:

– Вот, Вань! Хоть и производство тут, у вас, а все равно дышится по-другому, не то что в нашей Москве!

– В вашей, – коротко поддел брат. – В вашей, Димка!

И они рассмеялись.

В подъезде в нос ударил знакомый запах: щей, выпечки – ну это Томка старается, – влажной собачьей шерсти и еще чего-то непонятного, но знакомого.

Томка стояла в дверях – румяная, радостная, в переднике, с забранными под косынку волосами. На лестничную клетку вырвались запахи свежих, только из печки, пирогов, жареного лука, запеченного мяса, маринадов и домашних солений.

– Димка! Сколько лет, сколько зим! – воскликнула Томка и крепко его обняла. – Ты ведь два года не был, засранец!

Никитин виновато развел руками и громко сглотнул слюну.

– Проголодался! – охнула Томка. – Ну умывайся и скорее за стол! На завтрак будут тебе вареники с вишней!

Все было как всегда: маленькая, до боли знакомая кухня, липа под окном, нагло и бесстыдно, как старая и беспардонная соседка, заглядывающая внутрь. Тот же светильник – старый, еще родительский. Пластмассовый белый колпачок, стилизованный под косынку.