Текст книги "Требуется Баба Яга"

Пролог.

ПОЛНОЛУНИЕ.

Клинок мерцал чистой силой Рода и слепил глаза. Я сжала рукоять здоровой рукой и потянула, зажмуриваясь. Неприятный звон, исходящий от заговоренной стали, раздражал: каждый нерв в теле натягивался струной, заныли зубы. Будь меч живой – перерезал бы мне горло без тени сомнения. Он создан для умерщвления нежити. Я – нежить. Никаких обид.

Прихрамывая, побежала вперед, оставляя тяжелым клинком на земле глубокую борозду. Не задеть бы ненароком Береса – он вроде не совсем собака, помрет еще раньше времени. Пришлось обогнуть пса по широкой дуге. Я выскочила перед колдуном в тот момент, когда он вскинул руки для очередной ведовской пакости.

Спас меня меч: он очень кстати застрял между камнями, и я замешкалась, пытаясь его вытащить. Если бы выпрямилась на мгновение раньше – погибла на месте. Силовая волна прошла над головой и ударила прямо в морду псу. Берес пролетел сажени четыре и кубарем покатился по земле. От шерсти исходил настолько неприятный запах, словно его с головой окунули в кровавое озеро.

Я заорала от страха и замахнулась мечом в сторону колдуна практически наугад. Не иначе как от моей наглости он опешил и пропустил удар. Если бы я хоть что-то видела в ночной темноте, то наверняка убила бы гада на месте, а так лишь задела его вскользь по плечу, прорезав плащ. Даже поцарапать не смогла!

Вместо ответного удара колдун расхохотался и шагнул навстречу. Повинуясь чужеродной ворожбе, клинок вылетел из моей руки, чуть не сломав запястье. Меч звякнул о камень неожиданно громко, будто негодуя, что я не смогла его удержать. И тут же жесткие пальцы схватили за руку, а сильный толчок в плечо заставил развернуться – колдун прижался к спине, используя мое тело, как щит. На миг показалось, что я прислонилась к серебряной печи.

– Звери-человеки! – Мой крик разлетелся по топям и вернулся, приумноженный эхом.

От острой боли из глаз брызнули слезы. Я попыталась пнуть колдуна, но промазала.

– Почему ты продолжаешь барахтаться? – Удивленный шепот согрел ухо.

Я поежилась от мерзкого дыхания и резко запрокинула голову. Затылок тут же обожгло болью: нос колдуну не разбила, но хватку ослабить получилось.

Выдернула руку из холодных пальцев и развернулась, исподлобья разглядывая капюшон, скрывающий лицо нападавшего. Убегать смысла не было: все, что было дорого для меня в этом мире, он забрал. Мне осталась только месть – сладкая, как лесная малина.

И я решилась на то, что никогда не сделали бы ни нежить, ни зверь, но легко смогла юродивая кикимора: врезала колдуну между ног, вложив в удар силу семи личин.

Глава 1.

ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ПОЛНОЛУНИЯ.

Я – кикимора. Не по внешности, конечно, хотя и это правда, а по рождению. А чтобы жизнь не казалась медом, я еще и неправильная кикимора. Мой род делится на две ветки: домашние и болотные. И те и другие владеют одинаковыми колдовскими способностями и выглядят в истинном облике согласно проживанию.

Например, моя болотная сестра Каркамыра – настоящая красавица: миниатюрная, росточком с полевую ромашку, сухонькая, как загнившее деревце. Узкая длинная морда позволяет доставать пропитание из коры, а ручки до того крючковатые и длинные, что она спокойно просовывает их в трухлявые пни в поисках гусениц и жуков. Каркамыра – лучшая плакальщица на болоте. Она так искусно имитирует крики людей, что утопила на своем веку не один десяток грибников. Замуж болотные кикиморы выходят только за водяных или тинников, тут уж как повезет. Каркамыре повезло: у нее было два мужа.

Моя вторая сестра – домашняя. И тоже красавица. Она замужем за домовым. Я иногда прихожу к ним в гости на чашечку чая. У Кракамыры узкие глаза и длинные волосы, а серая кожа сливается с бревенчатым срубом избы без помощи колдовства.

А вот мне не повезло. Я была уродливой. Во-первых, я была слишком высокой, почти с шестилетнего человеческого ребенка. Во-вторых, мой нос не вытянулся, пальцы не сморщились, а ноги совсем не похожи на куриные. Ко всему прочему, волосы завивались, и непослушные пряди постоянно падали на лицо. При рождении я никуда не попала по распределению проживания. От сырости и затхлой воды болот у меня трескалась и болела кожа, а от соседства с людьми – покрывалась волдырями.

Поэтому я живу в лесу. Одна.

Сказать по правде, не сильно это и огорчает. Животные жалеют и общаются охотнее, чем с моими сестрами. Люди если и замечают среди деревьев, то принимают за юродивую человеческую калеку и тоже не трогают.

Я давно уже свыклась с мыслью, что у меня не будет дома, мужа и предназначения. Заманивать людей в болота я могла, но не хотела. А смысл? Я же там не жила. Да и мороки было с утопленниками много.

Ломать, рвать вещи и строить козни – легко, только, опять же, зачем? Найдут и накажут, а то и изгонят. Мне это надо?

Во всех отношениях, я была неправильная кикимора. И это меня устраивало.

Река Серебрянка протекала между двумя озерами. Небольшой ручей брал начало в реке и терялся в березовой роще. Крупных хищников поблизости не водилось. Ручей был слишком мал для водопоя, а земля – слишком открытой для строительства логова или берлоги. Моими соседями были птицы, зайцы и мыши – идеально для кикиморы.

Я вырыла себе нору под корнями старой березы. Это заняло не один день и даже не два десятка. Но мои усилия того стоили.

Я с трудом разогнула спину: цветочки посадила. Ровный рядок ромашек украшал дерево по кругу. Маскировать вход в нору было делом кропотливым. Щелчок пальцев отправил немного живительной силы на корни рассады. Цветы выпрямлялись на глазах, расправляя листочки, и бутончики благодарно развернули белоснежные лепестки. Надо будет не забывать подпитывать корни: для этих растений тут недостаточно света и земля влажновата.

Позаимствованные у сестры лопатки и ведро отправились в нору. На днях верну, а то обидится, и до самых морозов ничего не допросишься.

Громовой раскат разнесся по лесу, да так, что вздрогнули березы. Несколько листов упало на землю к моим ногам, а вода в ручье пошла рябью. Это еще что такое? Гроза? Нет, на небе ни тучки. Камнепад? До гор далеко. Колдун пришлый волшбу затеял? Страж Серого леса такого не допустит.

Любопытство пересилило. Я перепрыгнула ручеек, приняла заячью личину и изо всех сил припустила на звук. Так дело пошло быстрее. Прискакала к реке, даже не сбив дыхание. Я постригла ушами и принюхалась. От берега исходил такой мерзкий запах чужеродной волшбы, что заслезились глаза. Черная от копоти воронка зияла в паре шагов от реки, и вода, понемногу просачиваясь внутрь, смешивалась с глиной и землей. На самом краю дымился пень – все, что осталось от раскидистой ивы. В тени ее ветвей любили резвиться и русалки, и рыбы.

Я сменила личину на собачью и шумно втянула воздух. Кроме аромата рыбы и мяса учуяла запах псины. Ни одна из моих личин не пахнет, кроме истинной. Может, все-таки волк?

В любом случае надо уходить. Страж леса мог нагрянуть в любой момент, и попадаться ему на глаза не было ни малейшего желания.

Я повернулась и нос к носу столкнулась с огромной псиной. В нос тут же ударил знакомый запах. Все-таки собака. Она была выше меня в холке пядей на пять. Пронзительные черные глаза смотрели из-под кустистых бровей злобно и недоверчиво.

– Ты кто? – Собака обнажила ряд острых клыков и шире расставила передние лапы.

Мощная челюсть опустилась, прикрывая горло. Чудовище явно готовилось к бою. Со мной.

– Заяц.– Соврала и даже глазом не моргнула.

Испуг прошел, но меня еще изрядно потряхивало. Переднюю лапу вовсе свело судорогой.

– С Зараз, что ли будешь? – Пасть прикрылась, но настороженный взгляд никуда не делся.

– Почему сразу с Зараз?– Я обиженно засопела, вспоминая человеческое селение на востоке.

– Кличка глупая – «Заяц». А тут что делаешь?

– Бахнуло.

Страх вернулся. Вот зачем я сюда прискакала? Не мое это дело, какая разница, что тут произошло. Любопытство меня погубит.

– Мужика видела светлого?

– В смысле, колдуна?

– В смысле, шерсть на голове светлая и длинная и борода есть. Маленькая.

Мой хвост сам собой опустился к земле, а задние лапы подкосились – ужас накатывал неконтролируемыми волнами.

– Нет.

– Что – нет?

– Никого я не видела. Ни колдуна, ни шерстяного мужика.

Пасть захлопнулась с громким клацаньем, а взгляд черных глаз переместился с меня на воронку.

Я развернулась и понеслась к норе, даже не смея обернуться и посмотреть, гонится ли за мной сие страшное чудище.

– Точно, с Зараз, – донеслось мне вслед сочувственное ворчание.

Нора встретила меня частоколом из ромашек и журчащим ручейком. Вот зачем я посадила эти цветы? Еще бы нарисовала карту к дому, крестиком березу отметила и с поклоном стражу вручила. Или Лешему. От них обоих ничего хорошего ждать не приходилось.

По закону, я должна была явиться под их светлые очи, раскланяться и просить позволения остаться в лесу на постоянное проживание. Затем дождаться выделенного места, построить нору и жить, выполняя повеления, скрытые под просьбы, такие, как: расчистка своей земли от сухостоя, пробой лунок в Серебрянке по зиме, подкормка зверья и птиц в лютые морозы, отвод людей от нор зверей, доклад стражу и Лешему о ворье и охотниках. Шалить и проказничать разрешалось, но не приветствовалось.

Проблема была в том, что раз я пришла в лес, то выделят мне нору в Глухомани. А быть болотной кикиморой я никак не могла. И в селениях жить тоже не представлялось возможным. Оттого и скрывалась под березой от глаз стража и Лешего. Надо уже определиться – прячусь я или обживаюсь.

И пес этот странный какой-то: пахнет то собакой, то волком. А в глаза смотришь – словно разум чужой, не животный, в них светится. Сестры говорят, будто у стража Серого леса в подручных ходит Огненный пес. Может, это был он?

Я скинула личину и спустилась к ручью на трясущихся ногах. Серебристая вода показала отражение: нос недостаточно длинный, мордочка вытянулась не до конца. Да и кожа подкачала – не было бледности или оттенков зелени или синевы. Скорее, цвет речного песка. Глаза большие, круглые, а не узкие, как у моих сестер, и кудри эти, эх! Не удивительно, что от меня шарахались все женихи. Даже подслеповатый водяной Нижнего озера отозвал сватов. Ноги не уродились: были хоть и при четырех пальцах, но больше напоминали человеческие, чем куриные.

Я провела по ручейку рукой, смывая отражение. Зачерпнула в ладошки воды, хотела умыться, но не успела. Передо мной появилась собака – огромное чудовище с огненной шерстью, клыкастой пастью и пронзительными черными, умными глазами.

– Звери-человеки! – Я так удивилась, что даже не успела толком испугаться.

Эта тварь определенно меня преследовала. А я, глупая, привела ее прямиком к своей норе.

– Здравия тебе, кикимора, – молвил пес, нагибая башку к ручью.

Впалые бока ходили ходуном, пока зверь, размером с быка, утолял жажду. Его короткий подшерсток отливал медью, а длинные остевые волоски светились, словно собака горела заживо в огне Нави. С мощных когтистых лап прямо в воду стекали грязные черные ручейки. Эта псина успела где-то измазаться. И сейчас пачкает мой ручей. Потом доберется до ромашек, проберется в нору, все там порушит, а меня выгонит взашей.

Пришла расплата: заняла березу без согласия стража, не выполняю прямые обязанности нежити, не помогаю лесу, да еще была замечена на месте недавнего грохота и колдовской воронки. Точно, прогонит. Хорошо, если просто даст пинок под зад, а может и изгнать в Навь насовсем.

– Домашняя, болотная? – спросила псина и подняла на меня глаза, разглядывая из-под бровей.

– Лесная.– Отвечать быстрее, чем думать, было моим личным наказанием.

Собака моргнула от удивления:

– А такие бывают?

– Как видишь.– Я поборола желание обернуться зайцем и ускакать, куда глаза глядят.

– Мужика светлого не видела?

Вот тут задумалась: либо псина была остолопом, либо не догадывалась, что мы недавно виделись. При этом ко мне – кикиморе, она отнеслась вполне нейтрально, а ко мне – собаке, настороженно и враждебно.

– Нет, – я отрицательно покачала головой для пущей достоверности. – А кто он?

– Побратим, – собака ответила таким тоном, будто это все объясняло. – Побегу.

Я не стала его убеждать в обратном. Кивнула. И только когда огненный хвост исчез среди берез, выдохнула и поплелась в нору. Думать.

Следующие два дня отвлекли от мыслей о нежданном госте. Пес не вернулся выгонять меня из леса, и я решила, что останусь в облюбованной норе. Грохот больше не повторялся, да и новых сплетен среди нежити не было.

Обе мои сестры жили в разных сторонах леса, и, немного подумав, я решила навестить обеих.

На ранней зорьке вышла из норы, прихватив с собой хорошо перевязанную котомку: ведро верну, а заодно и лесными дарами сестру побалую. До окраины леса добралась к обедне. Спасительная тень деревьев закончилась, и я приняла личину человеческой старухи, дабы не пугать людей.

С котомкой и собака, и заяц смотрелись бы крайне глупо и подозрительно. Можно принять личину свиньи, но был риск не дойти до дома. Меня могли украсть или, и того хлеще, забить на сало. Ни утка, ни мышь поклажу даже с места не сдвинут, а молодая девица привлекала бы ненужные взгляды краснощеких хлопцев. Более я никаких личин в запасе не имела.

Поле ржи, раскинувшееся сразу за лесом, прошла сама. Потом меня подвез в телеге человеческий дед. Он был слепым. Иначе я ничем не могла объяснить его подмигивания и щербатую улыбку. А судя по тому, как он пел, бодро подпрыгивая на ухабах в крепкой телеге, – ещё и глухим.

Флегматичная лошадь, видимо, уже привыкла к репертуару хозяина и мерно переставляла копыта. Пару раз я даже ловила на себе ее сочувственные взгляды. Животные моментально распознавали личины, их глаза колдовством было не обмануть. Так что лошадка, с ходу разглядев во мне нежить, с любопытством наблюдала за красноречивыми знаками внимания деда. Кикиморы опасности для животных не представляли, и деревенский тяжеловоз вполне смирно тащил телегу, оскверненную моим присутствием. Не волкодлак за спиной маячит, и ладно.

Люди жили к востоку от леса, сразу за ржаным полем. Довольно крупное даже по человеческим меркам селение было обнесено прочным частоколом. Ворота держали открытыми и день и ночь – набегов татей или войн не случалось уже давно. Подгнившие заостренные колья частокола мужики меняли больше по привычке, опасаясь устрашающего «авось, нагрянет басурманин».

В давние времена наш лес носил другое название – Зараза. Что на языке людей означало «древний и темный». С тех пор много воды утекло: лес стал Серым, а вот селение так и осталось Заразами.

В четырех верстах севернее от того места пролегал Большой тракт. Купцы останавливались на пути к Царьграду, умельцы обосновывались на плодородных землях. Так в Заразах появился трактир, а в нем и комнаты для сна.

Примыкающую к реке часть частокола пришлось разобрать и перенести на другой берег. Так селение условно разделилось на две части: Верхние и Нижние Заразы.

Купцов и скоморохов принимали Нижние, так как их ворота выходили на Большой тракт. Там же стоял трактир и торговые лавки. Ворота Верхних смотрели на Серый лес.

Так и жили заразцы – хлебопашцы и скотоводы, травники и бабки-шептухи, мельники и кузнецы: работали, веселились, страшились нежити и ее же не забывали благодарить. Загрызли волки корову – волкодлак виноват: убить кровопийцу. Не уродилась рожь – Полевик проказничает: вызвать колдуна и изгнать нечисть. Разбился горшок в руках неуклюжей бабы – кикимора постаралась: поджигайте багульник. А как в лесу грибы да ягоды пошли – Лешему на пенечке гостинцы оставляют: кренделя да сахарные петушки. Изба морозы простояла, не треснула – домовому молочка на блюдечке.

Странные были эти люди. Двуликие, как волкодлаки.

Я вздохнула и покосилась на деда – горланит так, что в Царьграде слышно.

Как только проехали ворота Верхних Зараз, сползла с телеги и, откланявшись, поплелась дальше.

До дома кузнеца дошла быстро. Именно в нем жила моя сестра, искусно совмещая домашние дела и мелкие пакости. Изба под присмотром домового была крепкой: не косилась и не гнила. Деревянный настил пола не скрипел, а печь мирно чадила дымом, согревая зимними ночами жильцов. Но стоило только Марке – дочери кузнеца – вовремя не постирать белье или не намыть посуду, как в дело вступала моя сестра: путала нитки, завязывала узелки на пряже, а то и вовсе распускала уже связанное, ловко сваливая вину на несуществующих крыс.

Перекинувшись с Кракамырой парой слов, я вручила ей лопатки и ведро, наполненное доверху сочной лесной малиной. Попрощалась и поспешила покинуть неуютный людской дом, насквозь пропахший дымом и железом.

Пыльная дорога селения вилась между домами. Она или заворачивалась в круги, обнимая колодцы, либо ложилась стрелой. Больше половины изб выглядывали из земли меньше, чем наполовину. Заросшие дерном крыши упирались в траву, отчего казалось, что в селении стоят большие шалаши. Тут же находились овины, сараи и более крепкие избы на сваях с новыми кленовыми сенями. Куры расхаживали прямо под ногами, свиньи дремали в грязи, бабы переругивались между собой, не отвлекаясь от домашних дел.

Я медленно брела по дороге к воротам. Торопиться было некуда, да и старуха, вприпрыжку несущаяся в сторону Серого леса, вызвала бы нездоровый интерес селян.

– Может, капкан поставить? – зычный голос отвлек меня от созерцания бревенчатых избушек.

Две немолодые особы стояли около колодца и озабоченно морщили носы. Не иначе как сестрами друг другу приходились. Настолько были похожи лицами и волосами.

– Агась.

Ведро звякнуло ручкой, и дверца колодца захлопнулась.

– Хочешь в лесу на стража наткнуться?

– Но шо-то делать надо!

– Надо.

Я остановилась, приглядываясь. Обе женщины стояли с ведрами, но расходиться не торопились. Красные сарафаны и большие платки, накинутые на плечи, делали их фигуры объемнее, чем они были на самом деле.

– Охотники зверя не бьют, птицу не стреляют. Даже капканы не поставить.

– Там же Лешак, – испуганный голос понизился до шепота.

– Не Лешак, а Страж, растудыть его! – уточнила вторая и зло ухмыльнулась. – Хозяином себя почувствовал! Давеча моего дурня, почитай, пять верст гнал. Кабы через реку не переплыл – овдовела бы.

Я навострила слух всех личин. Знала бы баба, что если бы страж захотел, то на месте прибил татя, а не по лесу гонял. И Серебрянка опять же: просто так ее не переплывешь – русалки потопят. Видимо, не хотел страж убивать. Скорее, наказал, чтобы в другой раз неповадно было на зверье охотиться.

– А слыхала, аккурат, вначале травеня Мотька принес-таки зайца?

– Это который мельников сват?

– Он, – ответила баба, и щербатая улыбка озарила ее простодушное лицо. – Хорохорился, дурень, шо самого стража обманул. А потом шо?

– Шо?

– Значит, к середине утра, кажись, стою я, белье вывешиваю. А он бежит, горемыка!

– Хто, Страж?

Хохот, больше похожий на скрип тележного колеса, пролетел над селением.

– Мотька. Голышом бежит, грех прикрывает, а позади него Огненный пес зубами щелкает. Ой, как он орал!

Заливистый смех разлетелся по дороге и спугнул квохтающих кур.

– А как же страж його нашел?

– А чего не найти-то, коли колдун он?

– Брешешь!

– А вот не брешу!

– Смотри-ка, идет.

Одна из баб сложила руки на поясе, увеличиваясь в размере вдвое. Хотя мне казалось, что больше уже некуда.

Я с интересом повернула голову: из низенькой избы вышла молодая женщина с двумя ведрами. Серый сарафан, подогнанный по тоненькой фигурке, пропах мукой и жерновами. Длинная коса лежала ниже поясницы, а шелковая лента, вплетенная в волосы, еще хранила запах телег, пива и заморских фруктов. Видимо, подарок из Царьграда. Дорогой, по сравнению с одеждой бедной селянки.

– Здарова, Настасья! – Одна из баб натужно улыбнулась. – Колодезная водичка понадобилась?

Настасья вздрогнула, но взгляда не подняла. Молча подошла к колодцу. Дубовая дверца откинулась, и цепь заскрипела – женщина с трудом справлялась с ведром, опуская его на дно. Как она собиралась поднимать его с водой, я не представляла.

– А лента-то, лента, – вторая зацокала, оценивая шелк. – Небось, Фимка одарил?

Ведро плюхнулось в воду, цепь натянулась. Тоненькие пальчики вцепились в ручку и с трудом повернули ворот на один оборот.

– То ягоды продает, шобы на оброк собрать, а то вдруг шелка за золотой носит.

Воздух накалился от зарождающегося скандала. Ручка заскрипела чаще, словно Настасья хотела набрать воды как можно быстрее. Я бы тоже постаралась убежать от таких соседок. А то и вовсе за водой в ночи выходила.

– А ты не слыхала шо ль? – Одна из баб положила руку на сруб. – Фимка два дня назад кабанчика изловил в лесу и в Царьград уехал. Видать, продал.

– Значицца, страж Мотьку за зайца голышом бегать заставил, а Фимке за кабана шо? Благодарность?

– Нам на пропитание надо, – пискнула Настасья. – Страж придет – мы рассчитаемся. Продаст муж мясо, и сразу должок вернем.

– На кой стражу твое золото, болезная? Оно ему без надобности. Он бобылем, сказывают, ходит. Жена ему нужна. Понятно теперь, как должок отдавать будешь. А муж-то знает?

Пальчики разжались, и полное ведро свалилось обратно с громким плюхом.

– Ага, вижу я и ваше пропитание. – Одна из баб поддела пальцем шелковый бант. – Покажешь, как сие чудо жрать правильно?

Настасья задрожала, съежившись под тяжелыми взглядами завистниц.

Я медленно подошла к колодцу, нарочито громко охая. Все трое воззрились на меня: бабы – с презрением, тощая – с испугом.

– Здравия вам, красавицы. – Я потерла спину и присела на грубо сколоченную лавку, придвинутую к основанию колодца.

Она была предназначена для полных ведер, значит, и меня выдержит.

– И тебе, старуха. – Все трое отступили на шаг. – Устала?

– Ой, силы уже не те, – я вздохнула, – слуха нет, глаз нет, руки слабые. Вот, думаю, отдохну с молодухами и дальше пойду.

– А куда идешь-то?

– За ягодками. – Я махнула в сторону Серого леса рукой. – Какое-никакое, а пропитание. Хмельную воду на малинке поставлю, продам, сахарка голову куплю и буду зимой чаевничать.

Я сощурила глаза: попала камнем в огород или нет?

– Неправильно ты, бабка, живешь, – одна из баб оскалилась, проглатывая наживку. – Ты за кабаном иди. Говорят, страж лесной юродивым да убогим все прощает. Будешь потом тоже с лентами в волосях красоваться.

Настасья потупилась под громкий хохот. Я же хмыкнула и прошамкала беззубым ртом:

– А я ведь частенько в лесу бываю. Стража вижу. Да пса его.

– Да ну? – Все трое снова посмотрели на меня с неподдельным интересом.

– Да, – ответила, кивая. – Стара я больно, много пожила, много чего знаю. Рассказать, что ли?

– Расскажи, бабушка.

Настасья, словно ребенок, присела рядом со мной, начисто забыв про утонувшее в колодце ведро. В ее глазах светилось такое любопытство, что меня невольно пробрал смех.

– А чего не рассказать? Расскажу. – Я глянула на притихших баб. – Страж в лесу том обитает, сколько себя помню. И всегда при нем был его Огненный пес.

Это было правдой. Я действительно слышала байки про стража с самого рождения, но никогда не видела ни его, ни зверя. Но говорить об этом вредным склочным бабам не собиралась. У меня была немного другая цель.

– Когда люди ходят в лес по грибы да по ягоды, аль соку березового набрать, хворосту опять же собрать, али пасеку поставить – страж не гоняет. Однажды пошли двое деток в лес поиграть. И заигрались. Вечер прошел, ночь наступила – дети домой не вернулись. Все село за вилы схватилось. Факела зажгли – и в лес, искать, значит.

– Нашли? – Бабы одинаково схватились за сердце, видать, дети были у всех.

– Какое там! – ответила я с горестным вздохом. – Волкодлаки воют, кикиморы хохочут, русалки хвостами бьют. Насилу сами из леса выбрались. Знали ведь, что ночами в чаще нежить хозяйничает. Так, почитай, до самого восхода сидели на опушке. И в село не вернуться. А как вернешься, коли дети малые по чаще одни ходят? И в лес не сунешься – того и гляди, самих нечисть пожрет.

Я вспомнила, как так же сидела, с ужасом вслушиваясь в каждое слово. Как переживала за человеческих детей. Как плакала, представив их одних в страшном Сером лесу.

– Что дальше-то? – Тонкие ручки Настасьи вцепились мне в плечо и вернули мысли к колодцу.

– А дальше день наступил. И снова пошли мужики искать. Так до полночи искали. И домой вернулись ни с чем. А отец детишек не вернулся.

– Никак волкодлаки? – ахнула щербатая сестра.

– Нет. Сам так решил. Жинки у него не было. В родовых муках померла. Только двое деток и осталось. А сам мужик беден был как мышь. Ни кола толкового, ни двора плохенького. Одевался в мешки из-под муки. – Я краем глаза посмотрела на притихшую Настасью. – Нечего ему терять было. И решил: все равно без детей житья не будет, и пошел, значицца.

Я черпанула в ладоши студеной колодезной воды из ведра одной из баб, выпила и продолжила:

– Искал, искал… Так день прошел, и ночь наступила. А есть хотелось, аж сил нет. Ну, и выковал он меч булатный да убил вепря. И зажарил, и съел.

– Это хде он в лесу кузню нашел, ась? – Щербатая прищурила глаза и подбоченилась. – Что-то не вяжется твоя былина.

– А он руки золотые имел, – я улыбнулась. – Любое железо в его руках плавилось да формы принимало правильные. И вот съел он вепря и пошел дальше искать. А навстречу ему страж: рост богатырский, в плечах косая сажень, волос белый, как снег в горах, голос грозный, а взгляд колючий.

– Ой! – Настасья прижала ручки к груди.

– И не «ой». Взглянул страж на мужика – тот и обомлел. Глаза синим пламенем светятся, дымка черная за плечами плещется. И… – я замолчала, упиваясь ошарашенными глазами слушательниц. – …ушел.

– Как? Куда? – в один голос завопили бабы.

– А дети? – пискнула Настасья.

Я наклонилась к перепуганной девчушке и заговорила быстро, но достаточно громко для того, чтобы меня услышали сестры:

– Глаза у стража колдовские, самим Белобогом дареные. Глянет на тебя и всю душу видит. Коли нужда заставит зверя в его лесу бить, или поймет, что охота от голодной смерти спасает – не тронет. А коли ради наживы, да нервы пощекотать в лес придешь, то накажет. Сурово, обидно, так, что на всю жизнь память останется. Как себя в лесу поведешь, с такими дарами и назад воротишься. Это не он к нам, это мы к нему в дом приходим.

– А дети? – стояла на своем перепуганная Настасья.

– Дети? – переспросила я, снова улыбнулась и глянула на перепуганных баб. – Дети с первыми петухами сами из лесу вышли. С корзинами лесных даров. Они потом рассказывали, как Огненный пес ночью их согревал дыханием, а на утро дорогу показывал. Как зверя дикого рычанием отгонял, как от трясины зубами оттаскивал. И как страж им лукошки дал. А в лукошках – ягоды сочные да каменья разноцветные. С тех пор страж за теми детьми приглядывает да присматривает. Он лихих людей сразу видит. А тем, кто сирых да убогих обижает, нет хода в Серый лес.

– Брешешь, – рябая облизала пересохшие губы.

– А чего брехать-то? – я пожала плечами. – Мне бояться нечего, я бедняков не задираю.

Настасья улыбнулась и покосилась на сестер.

– Чем докажешь? – Вторая баба подбоченилась и метнула в сторону шелковой ленты настороженный взгляд.

– А мне доказывать не надо. – Я поднялась, покряхтела и, вспомнив, добавила: – А те дети живы-здоровы и по сей день. Один тута живет, в Верхних Заразах. У него и спросите, как жизнь складывается, когда за тобой синие глаза стража присматривают.

И пошла прочь, прихрамывая.

– А кто он, бабушка? – звонкий голосок Настасьи догнал меня у поворота.

– Знамо кто, – я снова улыбнулась. – Агний – кузнец.

Пока добиралась до болота второй сестры, сменила несколько личин. По пути к Глухомани я умудрилась споткнуться и пораниться. Потом задумалась и случайно набрела на медведя. Косолапый погонял меня по лесу и с чувством выполненного долга скрылся в малиннике. А мне пришлось какое-то время сидеть на макушке сосны. Потом полил дождь, я промокла и замерзла. И в довершение ко всему провалилась в болотный бочажок и перемазалась в иле. Хорошо, до топей было еще далеко, так что я выкарабкалась на берег живая и невредимая.

Когда, наконец, явилась пред светлые очи вырытой в иле норы, оказалось, что Каркамыра гостила у второго мужа и соответственно отсутствовала дома. Тем проще. Я вроде приходила, но, какая жалость, не застала.

В Сером лесу вовсю царил травень – последний месяц весны. И в этом году он выдался особенно жарким. Лес выживал без потерь только благодаря каждодневным горным дождям. Но на болоте это все-таки сказалось: вода испарялась, проложенная людьми гать сохла и трескалась, а появлявшиеся над трясиной илистые комья прели, источая еще более, чем обычно, зловонные испарения.

Я раскланялась перед дальними родственниками, покивала на соболезнования моей несчастной судьбы и умчалась домой, зажимая нос пальцами.

К норе возвращалась спокойным шагом в личине девицы. Солнце уже скрылось за горизонтом, и ночь начинала вступать в свои права. Всегда любила это время: звери уже вернулись в свои логова, а волкодлаки еще только просыпались и готовились к охоте.

Серый лес не был обычным. Вроде и стоял на русской земле под охраной царских стрельцов, но кроме зверей и птиц плодилась и размножалась в нем разная нежить. Сторожки были разбросаны по лесу словно грибы, выглядывая из самых неожиданных мест, хотя постоянно пустовали.

Скалистые горы прижимались к лесу с севера и востока и создавали зеленым великанам надежную защиту от ветров. Горы вносили огромную лепту в мир лесного царства: ураганный ветер не ломал деревья, люди не охотились за древесиной, а тучки, лениво спящие у самых вершин, каждый день на вечерней зорьке наполняли дождем кроны и корни. Лес разрастался и расцветал, аромат цветов одурманивал благовониями, как баня Царя-батюшки.

Северные хребты назывались Серыми горами. Может, потому что глазу не за что было зацепиться: только камень и снежный покров на самых вершинах. Близость гор и повлияла на смену названия леса.

Серый лес делила пополам горная река Серебрянка. По весне, когда таял снег, она разливалась, чтобы наполнить два небольших озера и украсить берега камышами и осокой. Это было красивое и тихое место. Только шелестела листва, журчала река, да пели птицы под отголоски звериного воя. Сочная зеленая трава тянулась к солнцу наперегонки с ростками пшеницы: хлебные поля прижимались к кромке леса с юга и востока.

До норы добралась только на ранней зорьке злая и перемазанная грязью.

В ромашках меня ждал гостинец: нагой человеческий мужик смял половину цветов и весьма нагло развалился прямо у входа в нору.

Я приняла личину собаки и обнюхала бессознательное тело, стараясь не дотрагиваться до наглеца: гарь, грязь и волшба. Та самая, которой смердело на берегу Серебрянки. С головы до ног тело нежданного гостя было измазано черной сажей вперемешку с илом и каменной крошкой. Видимых ран не было, как не было и запаха пьяной воды. Да и не мог быть этот мужик из селений – слишком далеко. По дороге сюда была целая куча вполне приличных для сна мест, почитай, целый лес, а он собрался умирать именно тут?