Текст книги "Экспонат руками не трогать"

6. Происшествие в доме Мельгуновых
Петроград, декабрь 1916 г.

О мир, как дивно круг ты совершаешь —

Ломаешь то, а это исправляешь.

А. Фирдоуси, персидско-таджикский поэт, XI в.

Горничная Шура не любила прибирать кабинет старого хозяина и, несмотря на три месяца, проведенных в доме Мельгуновых, до сих пор боялась этой комнаты. Все там, ей казалось, было какое-то чудное, странное и… страшное.

– А уж понаставлено, понасовано всего, столько комнатей в доме, а он все в одну стащил, – жаловалась она пожилой кухарке Семеновне. – Вот что это он ножи у всех на виду понавешал… никак для острастки? – спрашивала Шура, косясь на коллекцию холодного оружия, любовно размещенную поверх исфаханского шелкового ковра.

– Аноха[6]6
  Аноха – простак, глупый человек, недоумок (устар.).


[Закрыть] ты, девка. Уже скоко в городе живешь, а словно вчера из деревни. Это по-ученому коллекция называется, больших деньжищ стоит. Петрваныч по разным странам ездил, ксапанты подбирал, да все к себе свозил.

Впрочем, хозяйский кабинет, будучи сравнительно просторным, в восемьдесят квадратных аршин помещением, теперь и в самом деле выглядел тесноватым и заставленным. С недавнего времени прежняя коллекция Петра Ивановича пополнилась новыми, привезенными из последнего персидского путешествия экспонатами, а некоторые из них по-прежнему оставались лежать в ящиках, стоящих тут же. Однако самого хозяина создавшаяся теснота не только не смущала, но даже, напротив, радовала. Да и кто, с его точки зрения, не восхитится при виде отборных лурских чеканных подносов, хамаданских шелковых ковров, нежных, тончайшей работы, рисунков, миниатюр, старинных изделий из фаянса, керамики, кости… Кому не захочется, удобно усевшись на оттоманку, придвинуть поближе прибор для курения наргиле[7]7
  Наргиле – персидский кальян.


[Закрыть] и насладиться созерцанием прекрасных работ восточных каллиграфов… Но горничная Шурка хозяйских вкусов не разделяла и в кабинет без нужды не заходила, а если и заходила, то всякий раз истово крестилась.

Источником ее страхов были даже не турецкие ятаганы и арабские палаши, о которых она рассказывала Семеновне, а, выражаясь ее собственными словами, «черные басурманские рожи, точно из преисподней, которые так зенками стреляют, что оторопь берет» (на самом деле то были прекрасные образчики персидской портретной живописи периода Каджарской династии[8]8
  Тюркская династия Каджаров правила Ираном с 1795 по 1925 г. Некоторые представители Каджарской династии считались настоящими ценителями живописи и способствовали развитию национального изобразительного искусства.


[Закрыть], приобретенные Петром Ивановичем в Тегеране).

– Ничего, девка, привыкнешь. Я сперва сама от этого хозяйского добра шарахалась, а потом свыклась… ты вот что, по сторонам не глазей, возьми веник и знай себе мети, – советовала ей умудренная опытом Семеновна.

В то утро Шура, по обыкновению перекрестясь, переступила порог хозяйского кабинета с твердым намерением не глазеть по сторонам и, макнув веник в ведро с водой, принялась старательно мести цветастый ковер. В проворных Шуриных руках веник заходил взад-вперед, сметая пыль с причудливого узора. Перед глазами мелькали райские птицы, перелетающие с дерева на дерево, зубастые хищники, прятавшиеся в зарослях кустарника… Но не успела Шура подумать, что Семеновна оказалась права и, может, со временем она и впрямь привыкнет к страшным басурманским рожам, как ее взгляд натолкнулся на полу на чей-то черный грязный сапог, да не просто сапог, а ногу в сапоге. Она даже закричала не сразу, а только когда увидела лицо лежащего на полу человека, которое было до того ужасно, что веник с тряпкой тут же вывалились у нее из рук. Истошный Шуркин вопль разбудил и поднял на ноги весь дом, началась невероятная суета, захлопали двери. По свидетельству Семеновны, явившейся на подмогу первой, «Шурка взгомонила все соседство на пяти этажах». Следом за кухаркой прибежал похмельный дворник Степан, занесший в кухню с утра связку дров, за ними, запахивая на ходу шлафрок, Петр Иванович и, наконец, молодой хозяин Федор Петрович. Картина, открывшаяся им, была жуткой. На полу кабинета между письменным столом и стеклянным стенным шкапом в самом деле обнаружился незнакомый и, по всей видимости, абсолютно мертвый человек. Он лежал на спине, нелепо раскинув ноги, правая рука его сжимала перевязанное грязным шарфом горло. Рядом валялись засаленный картуз и вещевой мешок. Но самое тягостное впечатление производило лицо незнакомца, искаженное ужасом и предсмертной агонией. Какой-то звериный страх застыл в его остекленевших глазах, а с губ, сведенных судорогой, казалось, все еще был готов сорваться отчаянный вопль. Не было ни следов крови, ни борьбы, не видно и орудия убийства…

– Свят, свят, свят… – прошептала Семеновна и с вопросом посмотрела на хозяина, – и откуда ж его к нам принесло?

– Оно понятно, откуда… вон, – мрачно отозвался Степан и мотнул головой в сторону приоткрытого окна. В углу горестно запричитала Шурка.

– Guck mal, Vater[9]9
  Взгляни-ка, отец (нем.).


[Закрыть], тут под столом любопытные предметы имеются, насколько я понимаю, отмычки… – наклонившись, заметил Федор и хотел что-то подобрать с пола.

– Погоди, сын, – остановил его Мельгунов, который уже оправился от первого шока и стал деловито раздавать указания. – Вот что, надо немедленно послать за околоточным! Степан… давай-ка поспешай. А ты, Федор, поднимись к доктору Домнову. Скажи… словом, ты сам знаешь что… и не топчитесь здесь все. Шура, прекрати выть! Семеновна, накрой его чем-нибудь!

Через четверть часа явился доктор Домнов, как всегда, собранный, подтянутый, со своим неизменным чемоданчиком. Вслед за ним пожаловал околоточный и еще двое из сыскного, выглядевших, как иллюстрация к чеховскому рассказу «Толстый и тонкий». Тонкий попросил всех удалиться и тотчас приступил к осмотру кабинета, доктор занялся телом умершего, а толстый, потоптавшись в дверях, что-то буркнул напарнику про прислугу и пошел в кухню.

Петр Иванович, не находя себе места, бестолково бродил по коридору, то и дело косясь на закрытую дверь своего кабинета. Он не любил и не терпел там посторонних, тем более в его отсутствие, и ужасно злился: «Господи! И надо же такому случиться! Принесла нелегкая! Откуда он взялся! Ведь он, шельмец, не только квартиру высмотрел, но и окно определил, и не куда-нибудь, а безошибочно в кабинет проник, шкап нашел. Да еще немецкий замок с секретом так ловко отомкнул! Боже мой! Даже страшно представить, что могло случиться, если бы ему все удалось…» Не зная, чем себя занять, Петр Иванович снова принялся маршировать по длинному коридору. «Воистину говорят, бог шельму метит! Однако, что же с ним такое произошло, отчего ж он умер, право слово, залез и умер… какой странный нынче вор пошел…»

В прихожей появился Федор. Он был тщательно, щегольски одет, набриалинен и источал модный аромат «По д’Эспань», которым тотчас наполнилось все помещение, – весь вид сына говорил о том, что произошедшее в доме ничуть не переменило ни его настроения, ни планов. Петр Иванович, еще не сменивший шлафрока, в недоумении оглядел расфранченного Федора и даже не нашелся, что сказать.

– Неловко оставлять тебя, papa, в такой момент… но я еще вчера договорился об одном важном деле с Потаповым и непременно должен у него быть. После загляну на кафедру в университет. Думаю, что к ужину успею. – Деланая непринужденность застыла у него на лице, не попав с первого раза в рукав пальто, Федор хихикнул и, поцеловав отцовскую щеку, скрылся в дверях, насвистывая какую-то чушь.

* * *

– Вообразите себе этого сына, Липа. Хорошо хоть, что ему было «неловко оставлять меня», – по прошествии нескольких часов с возмущением пересказывал Мельгунов другу подробности утреннего происшествия. Коротая время перед ужином за рюмкой, они сидели в кабинете Петра Ивановича, где стараниями прислуги был восстановлен прежний порядок. – Ушел и до сих пор не появлялся. А вся эта история с незадавшимся ограблением, полицейские, доктор Домнов, труп в кабинете и отец во всем этом кошмаре – не его дело! Липа, в последнее время он ведет себя как жилец, нанимающий у меня комнату.

– Петр Иванович, на мой взгляд, Фединому faux pas есть простое объяснение. Эти дни я много наблюдал за ним. Он и в самом деле ведет себя немного странно. Рискну предположить, что он влюблен.

– Влюблен? Федор? Как… в кого? – всплеснул руками отец и вскочил со стула.

– Да, влюблен, а что тут удивительного? – невозмутимо продолжал Липа. – Он не монах, давно пора, ему уже двадцать шесть. Полагаю, что и предмет его… мне хорошо известен.

– Вот как?

– Он влюблен в Капитолину, мою племянницу.

– Позвольте, но она так юна… впрочем… как же я отстал, Липа, вернее, я отвык, отвык от сына… Три года – срок порядочный… для меня Федя еще как будто ребенок, хотя, оно конечно, в двадцать шесть я был уже женат. Вы, пожалуй, правы.

– Будет вам, Петр Иванович, – деликатно успокаивал его Шерышев, и тот как будто прислушался к словам друга. – Федор к вам очень, очень привязан, он вами гордится, уважает, а уж как нетерпеливо он ожидал вашего возвращения.

По лицу Мельгунова пробежала довольная улыбка.

– А сейчас просто… «пришла пора, она влюбилась…». На мой взгляд, тут нет причин для волнений. Зато на улице – их полно. Вы читали сегодняшние газеты?

– О чем вы, Липа! Разве мне до газет было!

– Однако вы так и не досказали, чем закончилась утренняя эпопея.

– Так ничем, Олимпий Иванович, и не закончилась. Расспросили кухарку, горничную, меня. У Федора, как вы знаете, нашлись дела поважнее, хотя и он ничего не знает. Нас всех, как нарочно, вчера допоздна не было дома. Осмотрели место происшествия, сняли на фотографическую пленку и увезли тело.

– А что они сказали?

– Сказали, слава богу, никто не пострадал и ничего не украдено.

– Как же-с? А этот, форточник?

– Да-а-а… – в задумчивости произнес Мельгунов, – с ним неясная картина. Отчего умер – загадка. Доктор Домнов о причине смерти выразился пространно. Сказал что-то о нервном шоке, о внутренних хронических заболеваниях, возможно, больном сердце. Умерший был немолод. Хотя при таком ремесле уже пора бы и на покой – по их мнению, это типичный форточник, щуплый, малого роста. Словом, прежде чем узнать причину его смерти, следует произвести вскрытие тела, а уж потом… – Петр Иванович остановился на полуслове и замолчал.

– Unglaublich[10]10
  Невероятно (нем.).


[Закрыть], – сокрушенно качал головой Шерышев, осматривая кабинет, и тотчас, спохватившись, спросил: – Как же он столь ловко определил, где хранится ваш, так сказать, золотой запас? Сквозь такое толстое стекло разглядел. Да притом в темноте. Казалось бы, на виду стоят кувшины, чайные приборы и блестят, как настоящее золото.

– Оттого что на виду. Полагаю, у этой публики имеется особый нюх. Едва проникнув в дом, эти ловкачи уже знают, где у хозяина самое ценное припрятано, – с досадой бросил Мельгунов.

Шерышев допил рюмку, поднялся и, сделав несколько шагов по комнате, приблизился к шкапу, подле которого прислуга обнаружила тело жулика. И сам шкап, заказанный хозяином в Германии, и его содержимое Шерышеву были хорошо знакомы. Коллекция Мельгунова, каталог которой они составляли вместе, была довольно обширна, и наряду со всем прочим в ней, разумеется, имелся, по словам самого коллекционера, золотой запас, представленный довольно редкими ювелирными изделиями – подносы, чаши, ритоны[11]11
  Ритон – сосуд для питья в виде рога животного, иногда используемый для ритуалов.


[Закрыть], поясные пряжки, монеты…

Бросив взгляд сквозь стеклянную дверцу, которая все еще оставалась приоткрытой – замок похититель все-таки повредил, – Шерышев неожиданно приметил некий новый предмет, закрытый чехлом из толстого зеленого фриза, казалось, слишком объемный в сравнении с тем, что стояло рядом. Он в прямом смысле подпирал макушкой верхнюю полку. На секунду задержавшись у витрины, Липа тотчас услышал из-за спины раздраженный голос хозяина:

– Прислуга от рук совершенно отбилась! Возможно ли, так тянуть с ужином! Липа, что вы к стеклу приклеились! Пойдемте лучше в столовую, нас увидят и скорей ужин подадут, – вдруг ни с того ни с сего занервничал и засуетился Мельгунов. – Что там в вашем анекдоте прислуга анонсировала: «Барыня, лошади поданы»?

– Обед из конины. Кто-то давеча в гостях рассказывал, только это не анекдот, а правда, потому что с мясом в городе очень скверно, до конины дело дошло. – Шерышев посмотрел на часы, было без малого девять, именно в это время у Мельгуновых обычно подавали ужин. Отчего вдруг Петр Иванович так заторопился?..

– Да, скверно, скверно… и Семеновна жаловалась.

– Позвольте полюбопытствовать… – едва начал было Липа, вновь повернувшись к приоткрытой дверце, как Мельгунов с неожиданным проворством загородил всем телом шкапчик.

– Отойдите, Липа… – как-то тихо и грозно прошептал хозяин.

Шерышев недоуменно отпрянул.

– Ой… простите, Петр Иванович, мое любопытство, простите, я, конечно, не должен был… – смутившись, промямлил он, отходя в сторону и не понимая, чем была вызвана такая реакция.

Минуту Мельгунов стоял, не говоря ни слова, погруженный в свои мысли. Руки его нервно теребили седую бороду, взгляд блуждал по комнате, пока, наконец, не остановился на лице друга.

– Ах, боже мой, Липа, это вы меня должны простить, дорогой мой, Олимпий Иванович, вы должны простить. В последнее время что-то нервы расшатались…

Из коридора послышалась тяжелая поступь кухарки Семеновны, в дверь кабинета постучали, и донеслось робкое Шурино: «Барин, ужинать подано». Шерышев топтался в дверях, не зная, как сгладить неловкость:

– Пойдемте ужинать… Петр Иванович?

– Оставьте, это подождет. Присядьте, Липа, голубчик, и выслушайте меня. Я еще прежде думал показать вам его и непременно бы показал… но все какая-то суета была, сами знаете, то лекция, то отчет попечителям… вот и не случилось. А теперь… решено, да и скрывать-то, в сущности, нечего, так, новое приобретение, у меня и описание его еще не готово…

Мельгунов повернулся к заветному шкапу, достал и поставил на стол тот самый предмет, привлекший внимание Шерышева, потом одним молниеносным движением руки, подобно фокуснику, сдернул с него плотный чехол… То, что таилось под покровом и предстало перед глазами Шерышева, было поистине невероятным. Олимпий Иванович часто заморгал и замер в изумлении. И не потому, что его ослепил блеск золота или драгоценных камней, усыпавших статуэтку, хотя в ярком свете электрической лампы она в самом деле вспыхнула десятками разноцветных бликов и засияла. Нет, Шерышева поразило совсем другое… Извлеченная на свет божий фигурка как будто тотчас ожила и уставилась на него сердитыми изумрудными глазами.

– Что, удивил я вас? Проняло, запало? Вижу, что и вас мой истукан подверг гипнозу? – пристально наблюдая за реакцией друга, спросил Мельгунов.

– Просто… просто дара речи лишился, – завороженно произнес Олимпий Иванович, решившись наконец приблизиться к диковинному предмету и тронуть его рукой.

Истукан был довольно крупным, вершка три – три с половиной высотой, и, конечно, очень тяжелым, оно и понятно, литое золото чистейшей пробы. В мудреном орнаменте головного убора, богатом облачении угадывались характерные черты искусства Персии периода Ахеменидов (так, во всяком случае, определил для себя Шерышев). На этом сходство с человеком заканчивалось, так как из спины истукана росли раскидистые крылья, а лицо (если можно так выразиться) больше напоминало маску какого-то чудовища. Выдающаяся вперед звериная пасть была снабжена парой клыков, а надбровные дуги и щеки – богатой растительностью, вместо кистей рук из-под одежд выглядывали мохнатые лапы с когтями. Без всякого сомнения внешний вид истукана был лишен привлекательности, скорее он выглядел даже отталкивающе… но в то же время казался каким-то невероятно притягательным в своем уродстве, безобразности. Должно быть, секрет заключался в искусной работе древнего мастера, сумевшего придать статуэтке удивительную живость, пластичность и динамизм. Головной убор, одеяние и глаза истукана украшали крупные драгоценные камни редчайшей красоты.

Шерышев наклонился поближе:

– Какая огранка! Постойте, как же они огранили эти камни, ведь этому божку по меньшей мере…

– Это, друг мой, природная огранка! Вы абсолютно правильно подметили, предмет очень древний, в те времена обрабатывать камни не умели – обрабатывать в нашем понимании этого слова. Тогда лишь шлифовали, причем использовали материал, уже подвергнутый природной огранке. Им было из чего выбрать! Изумруд, сапфир, рубин – еще куда ни шло, а как быть с алмазом? Ведь крепче в природе ничего не существует! Так что…

– Конечно-конечно, – протянул Липа, не в силах оторвать взгляда от загадочной золотой статуэтки.

– Да, изумительная работа. – Разглядывая истукана, Шерышев охал и ахал на все лады. – Однако… что это, Петр Иванович? Вернее, кто? Я ничего подобного прежде не видывал, – возобновил свои расспросы Шерышев, забыв, что именно они так раздражили впечатлительного Мельгунова.

– Стало быть, не догадались? – хитро улыбаясь, тот тянул с ответом. – Впрочем, такие изображения в самом деле крайне редки. Признаться, я только однажды видел нечто подобное в одном англицком справочнике… все никак не могу вспомнить, в каком…

– Не томите, вы уже, наверное, все для себя прояснили.

– Ну как же так-с? Это же наш давнишний знакомый, а вы его не признали…

– Кто?

– Ангра-Майнью, разумеется. Давайте его чехольчиком прикроем, а то стоит и буравит нас глазом. С ним ведь шутки в сторону, как-никак владыка темных сил.

– Но, позвольте, как вы поняли, что это именно он? Если иконография практически отсутствует.

– Если, – ответили жители Спарты…[12]12
  Эпизод описан во многих учебниках по истории Древней Греции.
  Гонец, присланный из стана врагов, окруживших город Спарту, принес его жителям послание:
  – Не ждите пощады, если мы захватим ваш город!
  – Если… – таков был лаконичный ответ спартанцев. И город выстоял.


[Закрыть]

– Но скажите хотя бы, как он к вам попал?

– Умоляю, Липа, не надо больше вопросов. Пойдемте ужинать. Все вам потом расскажу… если духу хватит.

7. Ссора за забором
Загорянка, сентябрь, 20… г.

Не решай ничего опрометчиво,

Не подумавши – действовать нечего.

А. Фирдоуси, персидский поэт, XI в.

С погодой Катерине повезло. Было тепло, сухо и солнечно. Вот и славно. Стало быть, ее садоводческим планам ничто не помешает. Заехав по дороге в питомник за саженцами, а потом в продовольственный, Катерина в приподнятом настроении подкатила к даче. Увидев родной пейзаж, Булька, топтавшаяся на заднем сиденье, нетерпеливо заскулила. Катя выпустила собаку и, открыв ворота, въехала на участок. Опавшие листья приятно зашуршали под ногами. Легкий ветерок тронул желтеющие кроны деревьев. Вспомнив наказ Таисии Федоровны, Катерина поспешно вышла за калитку и огляделась. На улице никого не было, ни машин, ни прохожих. Тишину нарушал лишь птичий щебет и шелест листвы. Вдали над деревьями кружил и таял дым от костра. «Листья жгут. Вот и мы сейчас этим займемся», – подумала Катя, оглядев улицу еще раз, прикрыла калитку и, помедлив, повернула в замке ключ.

– Бред! Чего закрываться! У меня же собака!

Но вчера бдительная Таисия Федоровна опять завела разговор о кражах и помимо инструкций снабдила дочь номером телефона местного участкового. Ей теперь всюду мерещились воры, любой прохожий вызывал подозрение.

– От Терновских, кажется, вышел. Смотри. Вид совершенно уголовный, пробы ставить негде, – вещала она из своего наблюдательного пункта на втором этаже. – Ты глянь, сумищу какую тащит! Наверняка украл что-то…

Разубеждать Таисию Федоровну было бесполезно. Катя и не пыталась. Но сама считала, что после той шумихи, которая поднялась в поселке, воры, если, конечно, они не клинические идиоты, вряд ли снова сюда сунутся.

Выгрузив из машины саженцы, Катерина взяла сумки с продуктами и пошла в дом.

– Сейчас попью кофейку, и в поле.

Булька тоже времени не теряла, по-хозяйски обежала участок, обстоятельнообнюхала кошачью дыру в заборе, для порядка рявкнула на ворону, усевшуюся на Севкин турник, и с отчетом устремилась к Кате. Дачу в Загорянке она, как и обе ее хозяйки, тоже любила и вот уже семь лет исправно несла здесь свою собачью службу.

Булька была дворнягой, довольно крупной, густая серо-бежевая с черными подпалинами шерсть придавала ей некоторое сходство с овчаркой. Но именно некоторое – подкачали худые лапы и мягкие, нестоячие уши-лопухи. Она была найденышем. Ее обнаружил в коробке под дверью Севкин одноклассник вместе с двумя другими щенками и пачкой творога в придачу. Двух щенков-мальчиков быстро пристроили, а вот третью, самую плюгавенькую, девку брать никто не хотел. За две недели, проведенные у Насоновых в ожидании хозяина, девочка окрепла, осмелела и стала проявлять сообразительность. Она послушно спала на отведенном ей коврике, не капризничала в еде, писала в лоток, не грызла обувь и мебель, словом, вела себя, как стажер, взятый на работу на испытательный срок.

– Чего уж тут, пусть остается, – не выдержав многозначительных взглядов сына, наконец приняла решение Катя и никогда об этом не пожалела. Булька стала настоящим другом, верным, понимающим, чутким, благодарным. Всем своим существом она как будто хотела доказать, показать, что ценитоказанное ей доверие, что не подведет, не оплошает. Сообразительность ее поражала. Училась и схватывала Булька все на лету. «Место», «рядом», «ко мне», «нельзя», «голос», «чужой» – эту простейшую собачью азбуку она освоила давно. Потом, просто от нечего делать, Катя стала учить с собакой более сложные команды. И вот вам, пожалуйста, стоило сесть в прихожей на стул и открыть рот, как в ту же секунду у ног появлялись тапки, сначала один, затем второй, а лаконичного «Буля, дверь!» было достаточно, чтобы собака с предупредительностью хорошего швейцара открыла или закрыла створку. Далее последовали еще более замысловатые команды: Булька под всеобщие аплодисменты показывала и «Гитлер, капут», и «как Сева занимается», и «Ромео и Джульетту», а гости в один голос советовали Кате отправиться с воспитанницей на «Дог-шоу». Но за телевизионной славой Катя с Булькой не гнались. Такой любви и взаимопонимания никакая слава не стоит.

Листья горели плохо, только тлели. Катя пошуровала в куче граблями, подложила газету. Поднялся гигантский белый столб дыма. Булька поводила носом и, фыркнув, отошла подальше. Катька смотрела на дым, глаза слезились, неизвестно откуда в голову забрели строчки:

 
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре…
 

Ну, раз ты потух – пойду сажать виноград.

Маленьких саженцев девичьего винограда Катя купила с запасом. А вдруг какие-то не приживутся. Уж больно хотелось, чтобы страшный глухой забор, отделявший их участок от соседского, как на картинках в импортных журналах, покрылся разноцветной желто-зелено-красной узорчатой листвой. Оглядев выбранное у забора место и прикинув, на каком расстоянии друг от друга сажать кустики, Катя направилась в сарай за лопатой, ведром и пакетом с удобрением.

Садово-огородные работы Катьку не тяготили. Она всегда с удовольствием ковырялась в земле, сажала цветы, косила траву, обрезала малину. Так она переживала свои депрессии, снимала стрессы и усталость после работы, лечила сердечные раны. Почему-то именно здесь, на даче, чаще всего вспоминался папа. Это же ведь он выбрал и купил этот дом. Кате тогда было года четыре или пять. А потом еще его перестроил, модернизировал. Если бы не папа, не видать бы им всем ни душа, ни теплого туалета. И этот дуб у ворот он посадил, и эту яблоню, и газон… да он тут везде, во всем. Спасибо тебе, папочка.

Часам к двенадцати солнце стало припекать совсем по-летнему. Посадив половину саженцев, Катя устала и, чтобы немного передохнуть, пошла в дом вскипятить чайник. Булька, разомлевшая на солнце, поплелась за ней.

– Булетка, посидела бы ты дома, тут прохладно, а то все за мной ходишь, – обратилась к ней Катя и налила в миску свежей воды.

Собака посмотрела на хозяйку и послушно улеглась на свою подстилку.

Ожил мобильный. Позвонил Севка с обещанием приехать вечером.

Усевшись с кружкой чая на маленьком стульчике, слушая тишину и наслаждаясь солнцем, Катерина с гордостью оглядела свежие посадки, потом продолжила начатое. Оставалось посадить еще штук десять.

Неожиданно к птичьему щебету добавился еще один источник звука. Сначала едва слышно, потом все отчетливей до чуткого Катерининого уха донесся старческий хриплый голос. Это был их сосед. И хотя Катя его не видела, потому что забор был глухим и высоким, а за ним тянулись непроходимые заросли кустарника и крапивы, она тотчас поняла, что говорит Семен Васильевич. Катя иногда встречала его на станции, в магазине, они здоровались, обменивались ни к чему не обязывающими фразами. Старик был не слишком разговорчивым.

Вытряхнув из пластикового горшка очередной кустик, Катерина аккуратно поместила его в ямку и принялась прикапывать.

Меж тем жизнь за забором продолжалась. На голос старика Кошелева откликнулся другой – мужской, более моложавый, низкий.

– Пу-пу-пу-пу, – долдонил старик.

– Бу-бу-бу-бу-бу, – вторил незнакомец, слов было не разобрать.

«Надо же, у Кошелева гости! Сейчас до грампластинок дело дойдет», – подумала Катя и вытряхнула из горшка еще один кустик, вид последнего не внушал ей доверия, и она отложила его в сторону.

Беседующие, видимо, приблизились к забору. Их голоса стали звучать отчетливей. До Кати долетели обрывки фраз:

– …глупо… очень глупо… неужели не обидно… пенсия, нищенское существование, – говорил гость.

– …не ожидал я… как же вы не хотите меня понять… я всегда привык все по закону, чтобы не краснеть потом перед людьми… нет, я вам тут не помощник… эти методы мне противны… не знаю и не желаю знать…

Катерина перестала копать и притихла. Неудобно как-то сидеть, подслушивать. Может, встать и хотя бы поздороваться. Нет, забор высокий, он ее даже не увидит. Но тут неожиданно ощущение душевного комфорта Катерину покинуло и на смену пришла непонятная, необъяснимая тревога.

– …и понимать нечего, дают – бери, пользуйся, – настойчиво и твердо убеждал незнакомый голос, – никто не узнает, слова не скажет.

– …я уже вам сказал и больше повторять не буду… не полицию же звать, в самом деле!

Страсти за забором накалялись. Гость наседал, в словах его послышался металл, старик возмущался, протестовал. Интонационный ряд изменился. В репликах нарастала нервозность. Кошелев, перейдя на фальцет, долдонил что-то про закон и полицию, гость его, наоборот, заговорил нарочито тихо. Фразы были отрывистые, рубленые, резкие… Порыв ветра зашелестел в верхушках деревьев и, подхватив слова незнакомца, унес их вдаль. Оттуда донесся звук пробегающей электрички.

– Хватит, старик, мне морочить голову, – услышала Катя из-за забора. Голос звучал уверенно, жестко, грубо и, казалось, нес мощную волну агрессии… Старик Кошелев вроде бы что-то попытался возразить… но Катя не расслышала, а потом вдруг прозвучало это страшное, глухое, словно ножом отрезанное «ЧТО?», произнесенное стариком на вдохе… и все стихло. Катька застыла с лейкой в руках.

«А чего, собственно, случилось? Просто разговор. На повышенных тонах. Старик с кем-то спорит. Нет ни явных угроз, ни криков о помощи…» Но почему-то ей вспомнился недавний английский триллер и Любочкины комментарии: «У убийцы голос, как натянутая струна, как оголенный нерв, а реплика жертвы обрывается резко, на полуслове… человек даже удивиться не успевает…»

Страшное «ЧТО?» эхом отозвалось в Катиной голове. Так он же его… ударил!

Но звуки за забором стихли, повисла пугающая тишина. Вся превратившись в слух, Катя стояла в оцепенении, боясь двинуться, сердце отчаянно колотилось, по спине пробежали мурашки. Прошло какое-то время, секунд двадцать-тридцать, прежде чем Катя услышала, как хрустнула ветка и под ногами зашелестела листва. Один шаг, другой, третий, шаги удалялись…

– Уходит… – мелькнуло в голове у Кати, – что же делать?

Наконец оправившись от оцепенения, она побежала к дому, потом раздумала, метнулась к калитке, но, не успев повернуть в замке ключ, «как же я одна с ним справлюсь», снова раздумала, развернулась и бросилась на террасу.

– Так, так, так, что делать, что делать? – засуетилась она. – Надо пойти к Кошелеву или нет, страшно, лучше позвонить! Где телефон? В сумке? На столе? В кармане куртки? Ну где же он? А куда, собственно, звонить? Номера Семена Васильевича я не знаю… В полицию, ноль два? Нет, нет, нет, у меня же есть номер участкового!

Руки предательски дрожали, сумка выскользнула и с грохотом упала, разметав по полу баночки и тюбики с косметикой, упаковку таблеток, ручки, кошелек, зеркальце. Катя включила свет и нырнула под стол в поисках маленького листочка, на котором записала телефон.

– Ах, вот он, сейчас, сейчас… – Подняв с пола клочок бумаги, Катя нетерпеливо стала нажимать кнопки мобильного. Сбилась, набрала снова. Трубку не брали. В ухо долго играла противная попсовая мелодия, потом звонок сбросили.

– Ну же, давай, отвечай… как там тебя… капитан Суслов. Ты подумай, не берет трубку, и все!

Непонятно откуда взявшаяся дождевая туча заслонила солнце, и на улице стемнело. Катя включила свет и снова набрала номер участкового, но результат был тот же. Капитан Суслов на связь не выходил. Участливая Булька засуетилась около хозяйки.

– Вот паразит, и какой толк в этой полиции! – в сердцах бросила Катя и позвонила сыну. После третьего гудка в трубке раздался недовольный голос Всеволода:

– Ну ты чего, ма? Я же сказал, что вечером у тебя буду…

– Севка, слушай, такое дело, – затараторила она в трубку, – похоже, тут за забором Кошелева укокошили.

– Ма, ничего не понял, какие калоши Кокоши? – отозвался сын.

– Соседа нашего по даче, Семена Васильевича Кошелева убили, – повторила она почти по слогам, пытаясь унять волнение, – во всяком случае, мне так показалось.

– Ма, ты чего, выпила? Что значит показалось?

– Да не пила я ни капли! – рявкнула Катя и снова затараторила: – Сидела, сажала виноград у забора и все слышала. Просто я никак не могу дозвониться в полицию, что делать дальше, не знаю, а одной как-то боязно…

– Погоди, почему ты решила, что его убили? – все еще недоверчиво спросил Сева.

– Потому что! Они сначала разговаривали, Семен и еще какой-то другой мужик, голос противный, наглый, потом вроде как поссорились, – начала объяснять Катя, но в этот момент в кухне погас свет.

– А-а-а-а-а-а! – закричала она от неожиданности прямо в трубку, испуганная собака гавкнула и шарахнулась в сторону.

– Ма-ма-а-а, – отозвалась трубка истошным Севкиным голосом, – что с тобой? Я уже еду, я сейчас!

Несколько минут спустя кухня наполнилась запахом валерьянки. Закрывшись на все замки и задвижки, Катя нервно ходила взад-вперед от стены к стене и напряженно вслушивалась в тишину, которую нарушало только мирное тик-так, тик-так, тик-так. Катя то и дело вскидывала глаза на часы. В полумраке стрелки циферблата были едва видны. Она поднесла руку к лицу – правая щека, где был шрам, горела. Этот шрам как предвестник стрессов, как своеобразный барометр, всегда напоминал о себе, когда Катя нервничала. Стоявшая в блюдце на столе свеча начала коптить.