Текст книги "Если есть рай"

Помню лабиринт улиц, то дождливых – Юлик нес надо мной зонтик, вытянув худую руку, – то заснеженных, то мокрых от слякоти, то сухих и пыльных. Каждый двор жил собственной жизнью: ребенок катался на трехколесном велосипеде, ворона вырывала кусок съестного из кучи мусора, толстая баба в сером халате жгла прошлогодние листья и смотрела в огонь, опершись о грабли. Мы шли мимо музыкальной школы из красного кирпича, до нас доносились аккорды, настойчиво пиликал смычок, Юлик пересказывал содержание «Детей капитана Гранта». Он ни разу не спросил, интересно ли мне его слушать. Поскольку ему самому все эти приключения казались фантастически прекрасными, ему бы никогда не пришла в голову мысль, что кому-то его рассказ мог показаться скучным.

Мы шли, и солнце светило, и дождь капал, и снег поскрипывал, и ребенок катался на велосипеде, и баба жгла листья, и ворона пыталась клювом продолбить консервную банку. Но в нашем мире всегда что-то было не так, неправильно или сломано: труба протекала, или кто-то выбивал окно, или кто-то опаливал пластмассовые кнопки в лифте, кто-то мочился в подъезде. Нас одолевали простуды, у нас болело горло и закладывало нос, мы теряли учебники, у нас развязывались шнурки. Тротуар тонул в слякоти, магазин закрывался на ремонт, чтобы никогда уже не открыться, детали конструктора не подходили друг к другу, и все оказывалось, если остановиться и задуматься, подгнившим, рушащимся и обманным.

Иногда на меня находило желание обидеть Юлика. Я отказывалась слушать его монолог или обзывала его всезнайкой. Я даже заставила его залезть вместе со мной на крышу пятиэтажного дома по пожарной лестнице, прекрасно понимая, что если бы у него начался припадок, то он сорвался бы насмерть. Может быть, меня и впрямь раздражала его захлебывающаяся манера говорить. Или я завидовала тому, как много он знает. Или, воображая, что он влюблен в меня, я упивалась моей – кажущейся – над ним властью.

Никогда больше за нашу школьную жизнь приступов у Юлика не повторялось. Потом, когда мы с ним подружились, он спросил, бывает ли у меня ощущение, что я все это уже один раз видела в прошлой жизни. Он сказал, что у него такое бывает, вдруг накатывает на несколько мгновений, а потом проходит. Но со мной тогда такого не случалось. Я спросила вечером у матери, бывает ли у нее чувство, что все это она один раз уже видела, и она ответила, что да, бывает, от усталости, и называется «дежавю». Неужели у тебя такое? – спросила она. Я сказала, что это у Юлика, на что мать ответила: ну, у него от болезни, наверно, – и, не объясняя своих слов, отвернулась к плите. На работу моя мать ходила в белом халате (ее больница была обнесена забором с колючей проволокой, и внутрь пускали только по специальным удостоверениям). Я была уверена, что, когда вырасту, тоже буду носить на работе белый халат, и только те профессии казались мне уважаемыми, у которых была форма: милиционер, пожарный, врач, работник метрополитена.

Я вспомнила об этом «дежавю», когда смотрела в антикварном магазине на лампу, подсвечник, вазу и фотографии столетней давности – фотографии людей, о которых я никогда ничего не узнаю, и на секунду мне показалось, что все это уже было, я когда-то трогала подсвечник, вазу, лампу, фотографию, перебирала их в антикварной лавке за час до свидания, прячась от цыганят и думая о друге детства, которого больше никогда не увижу.

На улице окончательно стемнело. Только одна одинокая цыганская девочка все еще оставалась у витрины, прижимаясь лицом к холодному стеклу. Я вышла, у меня не было выбора, мне нужно было попасть в кафе, где Варгиз, наверное, уже меня ждал. Девочка еще прошла рядом со мной несколько улиц, клянча уныло и безнадежно, пока не решила окончательно, что проку от меня все равно не будет, и не повернула обратно. Я спешила на встречу, думая, рассказать или нет Варгизу о моем приключении, мне хотелось пересказать ему весь день и всю мою жизнь, мне хотелось рассказать так много, а времени у нас было так мало. Я знала, что должна разборчиво подойти к темам нашего разговора, но подозревала, что у меня не хватит присутствия духа, чтобы вести себя разумно и хладнокровно. Я буду тараторить без умолку, буду пытаться заполнить каждую возникающую паузу, чтобы, не дай бог, разговор не прервался ни на минуту, чтобы не дать Варгизу возможность сказать что-нибудь, как, например, «наша встреча была ошибкой, мы не должны больше видеться».

Кафе «Централь» успело побывать столовой и складом, когда время было приговорено к постепенному, но желательно быстрому уничтожению. Но теперь это заведение вернулось к своему прошлому. «Централь» опять стало кофейней, как и в то время, когда туда ходили Александр Гроссшмид и его коллеги по перу. С темной улицы я заглянула в освещенное окно. Я опаздывала. В руке у меня был целлофановый пакет с книгой фотографий из Дома Террора. Я уже раскаивалась в том, что купила ее, книга была тяжелая и дорогая. Варгиз уже сидел за столиком и смотрел в телефон. Потом стал писать, возможно, отвечать на сообщение, но не на мое – я не посылала ему сообщений. Другая женщина могла написать ему сообщение, на которое он сейчас торопится ответить, пока я еще не пришла и не села за столик напротив него.

Варгиз сфотографировал меня, когда я сняла куртку и села, и сфотографировал кафе, а потом попросил официанта сделать фотографию нас обоих (молчаливый официант сделал так, как его просили, и отдал телефон с таинственно-задумчивым видом). Когда принесли кофе, Варгиз пододвинул обе чашки друг к другу и опять щелкнул телефонной камерой. Я не выдержала и положила руку на его телефон. Я хотел разместить их в Инстаграме, сказал Варгиз и попытался высвободить телефон. Ты что, не хочешь со мной разговаривать? Конечно, хочу, расскажи мне об этом кафе. Я знаю ненамного больше твоего, но по-моему, здесь собрались поэты. Ты когда-нибудь врешь, спросил Варгиз внезапно.

Нет, разве что чтобы не обидеть человека, а ты? Он посмотрел на меня с недоверием. Я лгу постоянно и получаю от этого удовольствие. А мне ты тоже лгал? Тебе нет, говорит он, опустив глаза, тебе нет, но вообще я часто вру, я подлаживаюсь под то, что другой человек хочет услышать, я меняюсь в зависимости от того, с кем нахожусь, это происходит помимо воли, мне всегда нужна была тайная жизнь. Почему? Он пожал плечами. Я всегда старался быть лучше других, но что-то оттягивало вниз, как будто бы я дерево, чьи корни должны найти перегной, чтобы крона зазеленела. Я тебе такой нравлюсь? Нет.

Варгиз поднял чашку, отставив мизинец, и сказал по-русски: на здоровье! Допив, он вытер салфеткой уголки губ и сказал: в детстве я воровал, я был отличником и в то же время воровал деньги у отца, вытаскивал мелочь из кошелька, иногда купюры побольше, корни искали перегной, спорю, что тебе такое в голову не приходило.

Я украла марки один раз, и мне в результате объявили бойкот. Я знала, что ему будет любопытно, что я нарушила правила, он еще не слышал про привычку советских детей травить друг друга бойкотами.

Такие у нас были игры, сказала я, войны и бойкоты, когда мы играли на дачном участке и вели войну за кочки. Кочки, поросшие лопухами, были СССР и Германией, а мы были партизанами. Еще мы играли в прятки и дочки-матери, но больше всего любили играть в войну. У нас был один мальчик, который собирал марки. Один раз он оставил кляссер с марками на скамейке, а я его забрала себе. Думала, что тайком, но кто-то меня увидел. Увидел и рассказал всем остальным. Они пришли ко мне домой и сказали: ты воровка, и мы тебе объявляем бойкот.

Ты им отдала марки?

Да, я сказала, что взяла кляссер только потому, что боялась дождя. Боялась, что марки намокнут. И что собиралась их вернуть. Они забрали кляссер и сказали, что вынесут вопрос обо мне на совещание партизанского отряда. Поэтому в тот день я осталась без друзей.

Ну и шуточки у советских подростков, усмехнулся Варгиз.

К нашему столику подошел официант с сосредоточенным и таинственным видом, только чтобы спросить, хотим ли мы что-нибудь еще. Варгиз попросил виски. Расскажи еще про пионеров, сказал он.

Кто из нас предложил играть в разведчиков? Я, наверно. Все «советское» в нашей дружбе с Юликом исходило от меня. Помню, как предложила взяться за руки и маршировать по улице, скандируя «Майскую песенку» самоубийцы Маяковского: «Зеленые листики – и нет зимы. Идем раздольем чистеньким – и я, и ты, и мы. Весна сушить развесила свое мытье. Мы молодо и весело идем! Идем! Идем!» С другой стороны, Юлик всегда был жаден до приключений, его героями были Шерлок Холмс, Капитан Немо, Последний из могикан. Возможно, игра в разведчиков была порождением коллективного разума, мы, должно быть, только что посмотрели «Щит и меч», или «Неуловимых мстителей», или «ТАСС уполномочен заявить».

Помню, как получила от Юлика записку на уроке истории: «рсйцей тедпеоа гщетэ» или что-то в этом роде, что означало «приходи сегодня в шесть к планетарию в парке». Код, который казался нам верхом загадочности, был, наверно, самым простым из всех возможных: мы просто заменяли каждую букву на следующую в алфавите. Планетарий в парке – как и читальня, как и автоматы с газированной водой – всегда был закрыт (он навевал мысли о золотом веке прошлого, когда можно было ходить в планетарий, читать в читальне, пить газировку и квас из автоматов, кататься на лодке по озеру). Юлик уже меня ждал: мы стали ходить кругами по дорожкам вокруг озера, освещенным желтыми фонарями, и продолжали придумывать, что мы – разведчики, засланные во вражескую державу. Нам полагалось создать себе легенды. Я стала мадам Гастон, владелицей галантереи, Юлик был месье Брикс, коммивояжер (слово, которое он вычитал то ли у Жюля Верна, то ли у Конан Дойла, и о чьем значении мы спорили). Наши позывные, известные только советскому разведцентру, были «Ласточка» и «Агент Ураган».

На следующий день по дороге из школы мы изменили правила игры. Теперь мы были работниками контрразведки: мы выслеживали шпионов среди людей, которые попадались нам навстречу. Вот, например, старушка сидит на скамейке и кормит, понимаешь, голубей. Притворяется. А вот мужчина, солидный такой, с пузом и портфелем, спешит куда-то, будто бы по делам. Молодая мать переходит дорогу, толкая перед собой коляску, – и ведь как подозрительно эта «молодая мать» продолжает оглядываться направо и налево… Мы наблюдали за ними, следовали за ними на безопасном расстоянии: любую их встречу мы воспринимали как явку. Вот солидный с портфелем встретил хилого мужичка в курточке и мускулистого в спортивном костюме. Один из них зашел в магазин и вернулся с бутылкой, после чего все трое зашли в подворотню. Маскируются под алкашей, это понятно, а ведь там, в темноте подворотни, «хилый» передает «солидному» план Останкинского молочного комбината, а «спортивный» наверняка припрятал в рукаве секретные сведения о дислокации советских войск. Некий румяный молодой человек подошел к «матери» и поцеловал ее в щеку – мужем притворяется, решили мы. В коляске-то у них, конечно же, не настоящий ребенок, а кукла, а в животе у куклы – магнитофонная запись детского плача, которая начинает играть, если нажать на специальную кнопку, спрятанную в ручке коляски. И еще одна кнопка там тоже находится, и если на нее нажать, то произойдет взрыв, потому что в коляске лежит не только кукла, но и динамит. Поэтому нам надо было проследить за «румяным» и за «матерью», чтобы они не взорвали объект районного значения, такой, например, как научно-исследовательский институт. Старушка божий одуванчик была подозрительней всех, даже голуби подозрительно ходили у ее ног, обутых в войлочные ботинки, подозрительно курлыкали и клевали подозрительные крошки. Вскоре к ней подсела другая подозрительная старушка и стала что-то, вздыхая, рассказывать. Не иначе, как обе они – с их вязаными шапочками и очками в темной оправе – были тайные британско-немецкие генеральши, алчущие мирового владычества.

Может быть, все это взялось не из фильмов и не из учебников, а из смутного подозрения, что с реальностью, нас окружавшей, что-то было не так: ложь таилась в сердцевине нашего мира. Возможно, когда-нибудь наш мир вывернется наизнанку и все, что мы считали добром, предстанет злом, а то, что нас учили считать злом, окажется добром, пребывавшим в изгнании.

Пару раз я была в гостях у Юлика. Он жил на первом этаже, и к нему в комнату можно было заглянуть со двора. Юлик всегда сидел за письменным столом у окна и читал, даже днем при свете настольной лампы. У него была смешная привычка сидеть, подвернув под себя ногу, а если книжка ему особенно нравилась, то он обоими коленями становился на стул и опирался локтями о стол. Кровати, его и матери, стояли вдоль стен, и то ли ковры, то ли узорчатые платки были прицеплены над кроватями, а над дверью висели круглые, громко тикавшие часы с длинными стрелками. На столе и на полу лежали стопки книг, Юлик еще первоклассником записался в библиотеку, и книги менялись в зависимости от его увлечений. Сначала это был животный мир, в частности мир земноводных и пресмыкающихся. В моей памяти даже возникает банка на столе с жившей внутри пятнистой лягушкой (хотя, возможно, она была создана позже моим воображением). Потом он увлекся археологией, Месопотамией и Древним Египтом, до сих пор помню, что он советовал мне прочесть книги «Боги, гробницы, ученые» и «Библейские холмы». Я все еще намереваюсь прочесть их, хотя тридцать лет руки до них никак не дойдут. В углу, далеко от окна, в кресле-качалке каждый вечер сидела мать Юлика с таким молчаливым, сосредоточенным видом, как будто приросла к этому креслу и никогда из него не подымается. Я даже не помню, ответила ли она на мое приветствие, когда я пришла в гости. Помню только шаль у нее на плечах, волосы, забранные в пучок, обтянутые кожей скулы и темные, глубоко посаженные глаза. Кресло, качаясь, поскрипывало в такт тикающим часам, и Юлик говорил все громче, как будто хотел заглушить этот скрип и это тиканье. Еще помню, что в комнате отвратительно, по-старчески, пахло лекарствами. Но кому они принадлежали – Юлику или его матери? Я не знаю.

Когда я возвращалась домой от Юлика, моя жизнь казалась мне скучной. У меня не было ни его увлечений, ни его страсти. Я садилась за кухонный стол, чтобы делать уроки, но засматривалась в окно: на небо, на облака, на балкон дома напротив. Я оказывалась будто парализована или находилась в прострации, в голове не было ни одной мысли. Просидев так с полчаса, я заставляла себя опустить глаза в учебник, но упражнения (по расстановке слов, или знаков препинания, или на безударные гласные, или по вычислению средней скорости поезда) казались мне поэмами. Некоторые из них я помню до сих пор:

 
«В, живут, лесу, звери, разные.
В, зайцы, густой, прячутся, траве.
Рыжие, ищут, лисицы, добычу.
Пушистые, на, прыгают, вершинах,
                  белки, деревьев.
В, лесной, бродит, чаще, медведь».
 

Варгиз опять настоял на том, чтобы заплатить за нас обоих.

Когда мы вышли из «Централя», я взяла его за руку. Я боялась, что он застесняется и отнимет руку, но он не высвободил ее.

Теперь твой черед рассказывать, сказала я.

О чем ты хочешь, чтобы я рассказал?

Ну, например, как Фома попал в Индию и как вы стали христианами?

А вы как стали христианами, ответил Варгиз вопросом на вопрос.

Я первая спросила, но, если тебе интересно, отвечу: нам хотелось пить алкоголь и есть свинину, поэтому другие монотеистические религии нам не подходили. Теперь расскажи, как же все-таки Фома приехал в Индию.

Неужели тебе это интересно, устало спросил Варгиз.

То ли он подумал, что я хочу выставить себя умнее, чем я есть, то ли тема казалась ему неподходящей для прогулки, но я продолжала настаивать, и он сказал: Фома приплыл на корабле. Я же уже рассказывал.

И что потом было?

Но Варгиз остановился на мосту и высвободил свою руку. Он достал из кармана телефон и сфотографировал льдины внизу, которые медленно, белея, проплывали по темной реке. Ему кажется, что я спрашиваю из вежливости, думала я, или он просто не видит смысла мне что-то рассказывать. Возможно, он из тех, кто любит брать, а не давать, из тех, кто использует людей и гордится умением извлекать пользу из знакомства. Может быть, я нужна ему только для того, чтобы кто-то сходил с ним в баню, в музей, в кафе. Хотя возможно, что он как раз меня подозревает, что я хочу выудить у него что-нибудь такое, что дало бы мне потом повод над ним посмеяться.

Варгиз сделал еще несколько снимков, спрятал телефон в карман и протянул мне руку. Я поднесла ее к губам и поцеловала. Он посмотрел на меня с удивлением, и я подумала: мы очень редко смотрим друг другу в глаза, но сейчас наши взгляды встретились. Я заметила, какие влажные у него глаза – вероятно, от ветра над этой ночной рекой с прозрачно-белыми льдинами, которые беззвучно проплывали под нами. Варгиз поцеловал меня в губы, это был, наверно, его первый поцелуй в открытую на европейской улице, вернее, на европейском мосту.

Мы перешли на другой берег, туда, где над нами возвышались дворец и собор, ярко подсвеченные в темноте. Мы прошли мимо продуктового магазина, открытого двадцать четыре часа в сутки, и стали подниматься по улице, как бы диагонально ведущей от круглой приречной площади вверх к собору. Ее пересекали узкие, темные барочные переулки, где не было ни души. Рука Варгиза лежала в моей. Мы молчали, потому что было слишком холодно, чтобы разговаривать, и только уже у самого общежития он предложил мне зайти к нему.

Только сначала приму горячий душ, сказал он.

Я поднимусь к себе в гостиницу, чтобы оставить книжку, и приду к тебе минут через двадцать, сказала я, и пошла вверх по лестнице, перескакивая для быстроты через ступеньку, и не боялась поскользнуться. Мне нужно было принять быстрый душ, накраситься, высушить волосы в преддверии нашего свидания, и это предчувствие свидания было лучше всего: одеваться и знать, что в нескольких минутах ходьбы отсюда в освещенной комнате с раскаленной – несмотря на холод за окном – батареей меня ждет похожий на тюленя Варгиз.

Я не удержалась от того, чтобы перед отходом присесть за компьютер и поискать Деяния Фомы. Оказывается, когда в Иерусалиме апостолы бросали жребий о том, в какую страну каждый из них пойдет проповедовать, Фоме выпала Индия. На что он (как утверждает интернет) первым делом возопил: «Не имею я сил для этого, ибо слаб я, и муж я еврейский, как индийцев могу я учить?» И даже после того, как Христос явился ему во сне и стал уговаривать не бояться, Фома еще продолжал упрямиться: «Куда хочешь, говорит, пошли, а в Индию не пойду».

Я взяла ключ и шла уже к двери, когда зазвонил телефон. Я вернулась. Минуту я стояла и слушала звон. Но я не подняла трубку. Вместо этого я посмотрела в окно, на сияющий Парламент на том берегу. Я испугалась, что это звонит Варгиз, что он попробует отменить свидание, скажет, что у него болит голова или живот или что ему прислали срочную работу. Я хотела быть с ним. Пусть он лечит голову или живот или сидит у компьютера и доделывает какую угодно работу, но я буду сидеть рядом и смотреть на него. Больше мне ничего не надо.

Для обложки сочинения на конкурс «Что вы знаете о Венгрии?» мы с Юликом взяли лист ватманской бумаги и наклеили на него вырезанную из газеты фотографию здания Парламента. Мы решили, что я, своим аккуратным почерком, перепишу все сведения, которые мы собрали о Венгрии, о ее флоре и фауне, о ее истории и политике, о литературе и об искусстве. Потом переплету и пошлю в редакцию журнала «Пионер», объявившего конкурс. Или это был «Костер»?

Я помню, что сидела и переписывала наши разрозненные странички за серым кухонным столом. Передо мной было окно, выходившее в переулок. Время от времени я поднимала глаза от бумаги и смотрела на балкон дома напротив. Балкон отбрасывал резкую тень в форме неправильного четырехугольника. Мужчина в белой майке вышел, чтобы покурить. Он стоял, опершись на балконные перила, и глядел вдаль; на несколько минут наши жизни пересеклись, пока он не докурил сигарету и не скрылся обратно в комнату. Еще минуту или две я предавалась фантазиям о том, какова была его жизнь в этой комнате с балконом, выходящим в переулок, и было что-то грустное в мысли о том, что сотни жизней, о которых я никогда ничего не узнаю, проходят там, в доме напротив, на который я каждый день гляжу из окна кухни. Потом я снова взяла в руки ручку и склонилась над бумагой.

Самым последним штрихом было написать фломастером на обложке «Сочинение на тему: что вы знаете о Венгрии?» и указать имена авторов. Не знаю, почему – то ли по забывчивости, то ли оттого, что вклад Юлика в наш совместный труд показался мне в ту минуту недостаточным, то ли оттого, что засмотрелась на мужчину с сигаретой, гадая о его жизни, – я указала только мое имя.

За лето на даче с речкой и зарослями малины я успела забыть о конкурсе «Что вы знаете о Венгрии?», который объявили в пионерском журнале весной. Иногда я вспоминала о том, что переплетенная зеленой ленточкой самодельная книжка с Парламентом на обложке пылится, должно быть, у кого-нибудь на столе в редакции журнала. Мне приходила в голову мысль, что я не указала Юликово имя. Я вздрагивала, но потом говорила себе, что в любом случае он никогда не узнает – ведь наш шанс победить слишком мал.

Но, вернувшись в родной город, я обнаружила в середине сентября письмо в почтовом ящике, письмо из журнала, извещавшее меня, что мое сочинение заняло второе место и что вместе с двумя другими победителями конкурса мы поедем на неделю в Венгрию, где будем гостями пионерии Будапешта. В первый момент я завопила от радости. Потом вспомнила про Юлика. Я не знала, что делать.

Может быть, подумала я, он забыл о конкурсе. Ведь я сама почти забыла о нем летом. В начале учебного года Юлик ни словом не обмолвился о том, что ждет результатов, ни разу не упомянул о нашем сочинении. Я видела его на углу соседней улицы в компании старшеклассников, он держал во рту зажженную сигарету, с которой выглядел смешным и маленьким. Он меня не заметил.

Я решила, что буду молчать. Поездка совпадала с зимними каникулами. Может быть, он не заметит моего отсутствия. А если заметит, я всегда смогу сказать, что ездила к бабушке в Кемерово. Главное, не привозить никаких сувениров, чтобы он не догадался, зайдя ко мне в гости. И матери строго-настрого сказать, чтобы держала мою поездку в тайне. Такая секретность чуть-чуть убивала мою радость от предстоящей поездки, мне хотелось всем рассказать и похвастаться, было странно держать это в себе, у меня никогда раньше не было тайн, хотя иногда я и жила другой, воображаемой жизнью, в которой я – то спасала человечество, то давала интервью иностранным изданиям, то общалась с инопланетянами.

Может быть, мой детский обман сошел бы мне с рук, если бы пионерский журнал не захотел потом написать статью об удачной поездке советских пионеров к венгерским друзьям. Журналисты той поры писали особым стилем, радостным, простым и, конечно же, насквозь фальшивым. Но фальшь почти не уменьшала радости для нас, пионерских активистов, потому что в любом случае мы пытались жить в той, другой, реальности, где горн, барабан и отрядное знамя были священны и бессмертный дедушка-Ленин осенял нас с портретов. Это было гораздо лучше, чем пьянь в подъезде, километры блочных домов и давка в метро. По крайней мере, я предпочитала думать о подвигах революционеров-подпольщиков, а не слушать мат-перемат с соседней скамейки.

Но, думаю, есть божество реальности, которое карает всех тех, кто хочет жить не в этом мире, а в своем, придуманном, и оно меня настигло и покарало, так что теперь я, по крайней мере – наедине сама с собой, – всегда пытаюсь дать себе отчет о том, что меня на самом деле окружает, и не витать в облаках фантазий.

В статье (радостно-оптимистической) говорилось, как пионеры из СССР поехали в гости к пионерам Венгрии. Как они (то есть мы) попробовали знакомые нам лишь понаслышке блюда венгерской кухни и как нам особенно понравился торт «Добош». Как мы вместе читали стихи и пели песни в местном дворце пионеров. Как нас водили на мебельную фабрику и как с нами беседовал председатель профсоюза. Как на автобусе нас свозили посмотреть на озеро Балатон. Как нам удалось насладиться достопримечательностью столицы – теплыми источниками.

Лучше всего я запомнила бассейн – над водой поднимался пар, мне не верилось, что я плаваю зимой под открытым небом. Потом, выскочив из воды, мы бежали по коридору туда, где чинные пенсионеры сидели по шею в горячей, пахнущей тухлыми яйцами воде. Мы, юные пионеры, визжали от восторга, но посреди этой радости я думала о Юлике, о том, что его здесь нет, о том, что он лишился и бассейна, и горячей бани, о том, что я лишилась его самого, ведь он мог быть здесь: его худое тело с длинной шеей, его большая голова со спутанными кудрями, его усыпанный веснушками нос – все это могло быть здесь, в горячей воде, рядом со мной, если бы не мой обман или моя забывчивость. Я сама не понимала, почему так произошло, была ли я слишком жадной, стыдилась ли я его компании, думала ли я, что нас задразнят, если бы мы выиграли конкурс и приехали бы вместе? Или я действительно забыла, заглядевшись на балкон дома напротив, пытаясь разгадать тайную жизнь мужчины в белой майке, который вышел покурить, забыла поставить второе имя на обложку, столь тщательно продуманную?

Несколько лет подряд после этой поездки мне будут сниться желтые стены купальни, окружающие голубой бассейн, и мелкая плитка в темной комнате с теплой водой, темнота и теплота и близость Юлика, который – мне снится – приехал со мной и сидит рядом по шею в пахнущей тухлыми яйцами воде и рассказывает о том, как он увидел инопланетянина в дедушкин бинокль, а я ему рассказываю – нет, я ничего не рассказываю, я просто слушаю, сидя в теплой воде, в моем первом купальнике рядом с моей первой любовью.

Мое имя упоминалось в журнальном отчете о нашей поездке: каждый, кто ездил, рассказывал о своих впечатлениях, и я тоже что-то сказала, кажется, как мне понравился зоопарк в Будапеште, особенно слоновник – этот слоновник тоже снился мне потом, слоны плавали рядом с нами и были одновременно чем-то вроде идолов, на которых нам надо было молиться. Когда я получила журнал, я спрятала его под диван, потому что мне не хотелось думать, что Юлик откроет его и прочтет статью. Я надеялась, что, может, он больше не читает детских журналов, ведь нам было уже двенадцать и недавно я видела его в компании старшеклассников. Может быть, он презирает теперь пионерскую мелюзгу. В первый раз в жизни я сказала, обращаясь к неведомому и невидимому собеседнику: пожалуйста, сделай так, чтобы Юлик ничего не узнал.

Дверь общежития кто-то оставил чуть приоткрытой. Я вошла без звонка, посмотрела на сторожа – на этот раз за стеклом в проходной был мужчина, улыбавшийся, щербатый – и спустилась по лестнице. Я быстро прошла по балкону с серым паласом и постучалась.

Я услышала голоса за дверью, мужской и женский.

Я успела подумать: вчера в эту дверь звонила другая. А я была внутри – с ним.

Теперь я жду, чтобы меня впустили.

Но может быть, это что-то совершенно невинное. Например, завхоз (дама-завхоз) зашла поговорить о горячей воде или электрик (дама-электрик) – зашла, чтобы списать показания счетчика.

Варгиз открыл дверь, но – вместо того чтобы поцеловать меня – чуть отступил. Я сделала два шага вперед и увидела открытый чемодан посреди комнаты и женщину на коленях возле него. Она вынимала вещи из чемодана и складывала стопками на красный диван. На крутящемся кресле за компьютером сидел ребенок лет пяти. Одной рукой он пытался снять с себя шарф, замотанный вокруг шеи, другой отталкивался от стола, чтобы кресло продолжало кружиться. Ребенок и женщина обернулись ко мне. На ней был толстый свитер, ее шея казалась очень тонкой в этом свитере, и шея ребенка тоже показалась тонкой и хрупкой, когда он наконец сорвал с себя шарф. Я не поняла, красива ли эта женщина, она смотрела на меня пристально из-под сведенных бровей, как будто пыталась понять, в свою очередь, кто я. Такой сюрприз, сказал Варгиз, семья прилетела на выходные. Он даже не представил меня им, ему хотелось, чтобы я ушла, женщина была недовольна моим приходом или она уже была рассержена до того, как я появилась. Мне нужно было быстро придумать объяснение, почему я здесь. Пришла что-нибудь одолжить, пакетик чаю, спички, соль, вряд ли он заваривает чай в пакетиках, извините, говорю я, можно одолжить щепотку соли? Да, конечно (Варгиз благодарно отсыпает мне щедрую горку соли в подставленную ладонь). Спасибо, до свидания, приятного отдыха. Да, спасибо.

Дверь подъезда захлопывается, передо мной возвышается замок, за спиной река несет прозрачные льдины к морю, я выпрямляю ладонь, и соль, подхваченная ветром, рассыпается по ледяной улице подобно снегу.