Текст книги "Начало конца"

Однако настроиться на весело-циничный лад ему не удалось. «Что же мы сделали? Для чего опоганили жизнь и себя? Для чего отправили на тот свет миллионы людей? Для чего научили весь мир никогда невиданному по беззастенчивости злу? Объявили, что все позволено, показали, что все позволено, а свелось дело к перемещению Чичикова и Кифы Мокиевича, только без органичности гоголевской жизни, без ее уюта и раздолья – некуда больше скакать тройке, достаточно проскакала, – и вместо социалистического мужа с божескими доблестями выходит на сцену крепкий звереныш, получивший воспитание в приюте для беспризорных и высшее образование в комсомоле…»

Вислиценус взглянул на часы: пора ехать к Наде. «Посижу полчаса, поболтаем о пустяках, она скажет, что у меня прекрасный вид, что грудная жаба – пустая болезнь, что я на пути к полному выздоровлению, лишь бы строго соблюдать предписания профессора Фуко. Кангаров, вероятно, не появится: благоразумнее не встречаться с опальным боярином. Ну, поеду, если условлено. Ей это еще менее нужно, чем мне, но и время наше не столь уж драгоценно. Останусь у нее до шести, затем назад, пообедаю, и либо в кинематограф, либо домой, доканчивать «Рим». Жаль, скверная погода…» Вспомнил с досадой, что вечером назначено свидание с Зигфридом Майером. «Чего еще этому нужно? Ведь сказал же ему, что еду сегодня за город, в санаторий, что вернусь поздно, что послезавтра уезжаю. Нет, необходимо встретиться! Какие-нибудь сплетни, любопытный человечек, все ему надо знать: куда, когда, зачем… Надо бы позвонить, что не приду…»

Он лениво (сразу обленился после освобождения) поднялся с дивана и стал одеваться: на диване лежал без пиджака, по-гоголевски уютно. Взглянул с досадой на пиджачок: пятна, и пуговица висит на ниточке. Вислиценус достал из шкафа второй, более новый костюм. Рассеянно рассовал по карманам бумажник, перо, мелочь, автобусные билетики. Надел воротничок, язычок высовывается – все равно («а год тому назад так к ней не пошел бы»). Справился по записной книжке, как ехать. Надя все объяснила по телефону подробно. «Если по железной дороге, то быстрее, и от вокзала к нам ближе. Но автобусы ходят на ять, я вам советую поехать в автобусе, всего пятьдесят минут езды, отличная прогулка. Надо слезть там, где увидите кабачок «Taverne du Puits sans vin»[183]183
  «Таверна «Источник без вина» (фр.).


[Закрыть], такое странное название… Да вам и кондуктор покажет, они знают, туда теперь все ездят в автобусах, кроме буржуев, у которых свои машины. А от остановки идти минут десять, надеюсь, это вас не пугает?»

Вислиценус вышел из гостиницы, оглянулся: нет шпика. С приятным чувством он отправился к подземной дороге, спустился на станцию, дышать тотчас стало тяжело. «Это не от грудной жабы, метро отравляет жизнь и здоровым: ведь рассадник микробов, сюда солнце никогда не проникает…» Вспомнил, что скоро наступит час папиросы, и с неудовольствием заметил, что не взял с собой портсигара: в пиджак и жилет переложил вещи из старого костюма, а в брюки нет; он папиросы и спички носил в кармане брюк. «Куплю по дороге другие, запаса тогда хватит в Провансе надолго. А если целый месяц не будет припадков, то можно и увеличить немного норму…»

XIV

«Вам тут выходить, месье, – сказал необыкновенно болтливый кондуктор, почти не умолкавший за все время поездки, – вот по этой дороге пойдете вверх, второй поворот направо и прямо к роще. За ней увидите санаторий, большое здание, три этажа. Слепой еще ошибется, а уж кривой ни за что». – «Идти минут десять?» – «Это как идти. Скороход добежит и в пять, а так, дай бог, чтобы в четверть часа. Радости в такую погоду мало, лучше сидеть дома». Пассажир в черном пальто соскочил, оглянулся и поднял воротник пальто. «Чтобы жить в этом санатории, надо сначала купить свой автомобиль, тогда очень удобно, а то…» – «Значит, по этой дороге прямо?» – «По этой самой, второй поворот направо. Если же вам не к спеху, то можно посидеть тут в кабачке и выпить глоток вина, вон тот месье так и делает…» «Нестерпимый народ – присяжные весельчаки, славящиеся на весь околоток остроумием», – подумал Вислиценус, чувствуя, что ему неприятна демократическая фамильярность. Он поблагодарил кондуктора и вышел из автокара. «Удачного лечения, месье», – пожелал кондуктор и как-то особенно жизнерадостно дернул звонок. «Может быть, и в самом деле переждать дождь: лучше опоздать, чем прийти в невозможном виде. Вот она, «Taverne du Puits sans vin»… Это был убогий кабачок в древнем полуразвалившемся одноэтажном строении. «Домику лет триста, только во Франции такие встречаешь».

Человек в черном пальто посторонился на пороге, но сам не вошел, видимо, не соблазнившись. В неуютном полутемном кабачке у стойки женщина с фигурой, напоминавшей кринолин, болтала с блузником в синих, вытертых до пределов возможного панталонах. В углу за столиком сидели еще два человека. Больше не было никого. «Стакан горячего вина», – спросил Вислиценус, садясь за столик у окна. «Закурить? Нет, там, за чаем: будут сразу все наслаждения – папироса, Надя, чай… Я тоже впадаю в тон этого кондуктора».

Он отодвинул занавеску. Небо было гнетущее, безнадежно серое; место поразило его унылым, почти зловещим видом: тощие мокрые деревья, уходящая вверх к роще скучная дорога. «Какой был смысл устраивать тут кабачок? Неужели только для автобусов? Впрочем, во всей Франции тысячи кабачков существуют неизвестно как и зачем: кормится при них хозяин, больше ему ничего и не нужно. «Taverne du Puits sans vin»? Верно, что-то произошло в этой лачуге сто или двести лет тому назад, люди и забыли давно, что именно, но кабачок, переменив пятьдесят владельцев, сохранил то же название».

Кринолинного вида хозяйка принесла вино, ругнула погоду и из уважения к новому человеку повернула выключатель. Осветились полки с бесчисленными бутылками: полными и пустыми, в стоячем и в лежачем виде. «Vous vous ruinez, patronne»[184]184
  «Вы себя разорите, хозяйка» (фр.).


[Закрыть], – сказал, смеясь, блузник. Вислиценус отхлебнул вина и задумался о том же: о новой жизни в солнечном Провансе. «В эти часы буду в своей избе заниматься домашним хозяйством: варить уху, что ли? – в самих словах этих было нечто, вызывавшее у него улыбку. – Не забыл ли, как варят, с енисейских времен? На столе свежий хлеб, деревенское масло, соленое, чудесное, бутылка вина, потом чай. В самом деле, что же еще нужно для счастья?..» Ему вдруг стало весело. «А может быть, удастся себя починить на свежем воздухе? Может, лет десять проскриплю – чем черт не шутит? А чем бы еще мог пошутить черт? Вдруг Надя приедет ко мне в гости? Ведь и Кангаров болен. Было бы весьма кстати, если б его похоронили с «Вы жертвою пали…» на Красной площади… Удивительно, что каждый из нас непременно кому-нибудь от всей души желает скорой смерти…»

Допив вино, взглянул в окно – дождь как будто стал затихать. «Нельзя дольше ждать: стемнеет, дороги не найдешь…» «Quel sale temps»[185]185
  «Какое грязное время» (фр.).


[Закрыть], – сказала снова хозяйка, получая деньги. «Да, жаль, что жить пришлось в такое sale temps, – весело подумал он, – в XXI веке, верно, будет лучше. Но и в XX ничего, если на юге, на солнце, подальше от людей…» Вислиценус вышел из кабачка и с наслаждением вдохнул сырой – «деревенский!» – воздух. Он направился по указанной ему дороге; подъем был довольно крутой: «Как бы от подъема еще не приключился в гостях припадок, только этого не хватало бы…»

За кабачком потянулся забор с сиротливыми, разодранными афишами, голые кусты, росшие косо – под неправдоподобным углом к земле. Проехал велосипедист, видимо, направлявшийся в кабачок. Мелькнуло еще какое-то жилое строение с освещенным окном. Затем пошли пустыри. День кончался, но еще не совсем стемнело. Где-то вдали просвистел паровоз – в протяжном злобном свистке было что-то совершенно неожиданное, – откуда тут железная дорога? «В самом деле, она сказала, что в санаторий можно ехать и по железной дороге. Вероятно, вокзал по другую сторону…» Из-за дождя Вислиценус шел довольно быстро. «Эх, мокрый приду, башмаки грязные, – подумал он. – Чай будет, надеюсь, горячий…» Он радостно вспомнил о папиросе. «А Надя? Да, все-таки с удовольствием повидаю и Надю… Вот сейчас первый поворот. Второй, должно быть, вон там, где неприятно светится дорога. Неуютно это, когда два света…»

Впереди кто-то показался на углу, оглянулся и пошел дальше, тоже в направлении к второму повороту. «Что это случилось неприятное?» – беспокойно подумал Вислиценус. Далеко, справа, наверху вдруг зажглись правильным рядом крошечные огоньки. «Это, верно, санаторий. Конечно, идти еще минут десять. И полдороги не сделал… Да ведь это тот, что ехал со мной в автобусе! – внезапно с очень неприятным недоумением вспомнил он. – Где же этот субъект был, пока я сидел в кабачке?..» Вислиценус остановился, повернулся назад и увидел, что за ним, на некотором расстоянии, так шагах в двадцати, идут два человека. Сердце у него сильно забилось: это были те самые люди, которые одновременно с ним молча сидели в углу кабачка. «Да, конечно, те же!.. Конечно!..» Несмотря на сумерки, ошибиться было невозможно. «Что такое?.. Неужели?..» Он поспешно опустил руку в задний карман брюк – и с ужасом вспомнил, что вместе с папиросами оставил дома револьвер. Сорвавшись с места, он быстро пошел дальше. «Как же это может быть?.. Майер?.. Да, я ему сказал, куда еду. Но если не Майер?..» Дрожащий красноватый свет на дороге у второго поворота усилился. «Там кто-то едет…» Еще ускорив шаги, Вислиценус снова оглянулся: те тоже шли быстрее. «Нет сомнения!..» Поспешно, почти бегом, он подошел к повороту. Справа, по боковой дороге, совсем близко, очень медленно ехал огромный автомобиль с низкими красными огнями. «Что это!» – сказал шепотом Вислиценус и остановился. Сердце стучало все страшнее. Вдруг он почувствовал боль, ту самую, режущую, нарастающую с бешеной быстротой. «Припадок! Сейчас смерть! Гестапо или ГПУ? Но если ГПУ, то Надя!..» Рядом с шофером сидел рыжий человек с зверским лицом. «Это он! Но где же, где я его видел?!» – задыхаясь от невыносимой боли, успел подумать Вислиценус. Он схватился рукой за сердце. Мелькнул желтоватый дощатый ящик.

XV

«С ума сойти!» – подумала Надежда Ивановна и со вздохом положила на стол прекрасное самопишущее перо с модным, прозрачным резервуаром – подарок Кангарова-Московского ко дню ее рождения. «Разорился на этот «Паркер», – сказал он, вручая подарок и целуя ее (самый обыкновенный отеческий, вдобавок праздничный поцелуй), – хоть и не полагается называть цену подарка, а тебе по секрету скажу: триста пятьдесят франчей…» Она взглянула на часы: четверть шестого. Вислиценус обещал приехать в пять. Правда, точно рассчитать поездку из Парижа в санаторий нелегко: автобусы по этой линии ходят не очень регулярно. «Может, дождь задержал?.. Просидел, верно, часа полтора. До обеда успею еще немного поработать и, разумеется, после обеда весь вечер!..» Надя с некоторой гордостью вспомнила, что, когда вечером работаешь, то потом заснуть трудно: так и у всех писателей, даже у самых настоящих. «Ничего не поделаешь…» Она шла и на бессонную ночь – или, вернее, на бессонный вечер, – через полчаса все-таки засыпала несмотря на напряженную умственную работу.

Ожидание гостя мешало творчеству. «Чуть только распишешься, он, красавец, придет, надо будет спрашивать его о здоровье и делать вид, что очень интересуешься. Зачем я его позвала?» – с досадой подумала Надежда Ивановна. Она пересилила себя – нельзя терять время, – снова взяла перо и стала править конец главы: «Все было объято оранжевым пожаром осени. Под ногами как-то тяжело вздыхали лужи. Евгений Горский вошел в мастерскую. «Еремеич! – светло сказал он. – Нынче выпустим шестьдесят первый. Будем соревноваться, старик. Небось, работаем на оборону, на оборону нашей советской страны!» – «И то будем, Евгений Евгеньевич, – ответил Еремеич, – мы тоже кой-что понимаем, чай, недаром прошли гражданскую». – «Небось, Царицына не забыл, браток?» – «Не такой был переплет, чтоб забыть!..» Недобрый огонек вспыхнул в стальных глазах стоявшего у мотора Карталинского».

С Карталинским дело не ладилось. Человек, выдающий иностранным фашистам и белогвардейцам тайны авиационного производства СССР, очевидно, никакого снисхождения не заслуживал и не мог рассчитывать на снисхождение. Значит, высшая мера? Но применять высшую меру Надежде Ивановне не хотелось. Прежде всего, описывать расстрел нельзя: не напечатают. Надя и не знала в точности, как и где производятся расстрелы; слышала только передававшиеся шепотом рассказы о «корабле смерти», о «черном вороне» – вероятно, устарелые. Да и неприятно описывать казнь, хотя бы казнь диверсанта и вредителя. «Дать десять лет? Нет, за это десяти лет никогда не дадут…» А главное, человек со стальными глазами был не так уж отвратителен Надежде Ивановне: ей было жаль Карталинского.

Надя погрешила против совести: тему выбрала отчасти с расчетом на то, чтобы легче было устроить. Женька, работавший в одном из московских журналов, посоветовал прислать редакции на выбор два рассказа: «Который лучше понравится, тот и поместим» (Надежда Ивановна, конечно, понимала, что «поместим» было сказано для большего величия вместо «поместят»). Он дал еще совет – пусть хоть один из рассказов будет о вредительстве: «Если о вредителях и диверсантах, то нам трудно отказать, тут, понимаешь, запятая». Это не очень понравилось Наде: ее первый рассказ был просто о любви, об одной истории, случившейся с молодой, очень красивой советской девушкой, служившей по дипломатическому ведомству за границей. Сюда никак нельзя было прицепить вредителей и диверсантов.

Второй рассказ пришлось написать иначе. Впрочем, это тоже была история молодой, очень красивой советской девушки, и тоже история любовная, однако на фоне диверсии и вредительства. Действие происходило на авиационном заводе. Надя никогда в жизни авиационных заводов не видела, но на одном из них служил Василий Васильевич, молодой инженер, приславший из Москвы милое письмо – «объяснение в любви не объяснение в любви, а так вроде». Он был портретно изображен под именем Евгения Евгеньевича (Евгений было любимое имя Надежды Ивановны); только глаза были другие, черные, чтобы никто из читателей не догадался, а если догадается сам Василий Васильевич, то ничего, пусть. Евгений Евгеньевич был инженер-летчик. У Нади возникли сомнения: бывают ли инженеры-летчики? Может быть, сами инженеры никогда не летают? Однако для интриги это было необходимо: именно во время полета в душу Евгения Горского закрадывалось страшное подозрение.

«Все-таки что же это с Вислиценусом?» – подумала Надя с недоумением. На столе был приготовлен чай, не санаторский, а собственный. «Детка, они за тэ-комплэ[186]186
  Чай со сладостями (фр. thé complet).


[Закрыть] берут двенадцать франчей с рыла, – объяснил Надежде Ивановне Кангаров, в тоне которого чувствовалось уважение к людям, умеющим так драть, – а за рюмку дрянного порто – десять!» Она приняла это к сведению. Вдобавок не хотела, чтобы угощение ее гостя было поставлено в общий счет, хотя Кангаров предоставил ей полную свободу: «Лопай, дитя мое, что хочешь. Захочешь птичьего молока – требуй!» – ласково-отечески говорил он. Птичьего молока в санатории не было, а чай был неважный: поджаренный хлеб с маслом – «за версту слышно, как жуешь», – лимон, молоко и в умеренном количестве печенье. Надя все сделала на свои деньги, очень хорошо и без больших затрат. Утром съездила в Париж, купила обыкновенный pêté[187]187
  Пирог (фр.).


[Закрыть] вместо страсбургского пирога, красную икру вместо зернистой и баниульс вместо портвейна – «выдам за портвейн, не такой уж он знаток, не разберет». На круглом столе стояли графин, торт, сандвичи трех сортов (третий был специальностью Нади: что-то сложное, неясное, увенчанное кусочком томата). Право заваривать чай было ею молчаливо завоевано под предлогом, что она пьет чай по-русски. «Ох, недоволен управляющий: косится на наш чайник», – сказала в первый раз Надежда Ивановна. «Пусть этот вор и мошенник перекосит свои бесстыжие глаза», – возмущенно ответил Кангаров-Московский.

«Не психуйте, Станислав Михайлович, – спокойно-повелительно сказала Оля. Карталинский вспыхнул. «Вы раскаетесь!» – произнес он грязным голосом. «Не думаю. Не пришлось бы раскаяться вам. Советскому Союзу не нужны такие люди, как вы». В эту минуту дверь моторной мастерской с кряканьем отворилась, пропев ласково ноту «ми», и послышался натужный гул самолета…»

Этой фразой Надежда Ивановна осталась довольна, тут править нечего. Очень хорош грязный голос, лишь бы в типографии не набрали «грозный». Одно только было досадно: о двери, поющей ноту «ля», она, помнится, читала у кого-то из знаменитых советских авторов. «Ну, за несколько лет, верно, все забыли, да у меня не «ля», а «ми», не все же двери одинаково настроены, и не всем писателям иметь абсолютный слух», – лукаво подумала Надя. Главное все-таки не в подробностях; подробности прелестные, как у самых лучших писателей. Главное в интриге: что же делать с Карталинским?

На минуту она отвлеклась и размечталась. «Рассказ примут и тотчас напечатают, он будет иметь успех – ну, не очень большой, не шумный, а все-таки, – заплатят деньги, пригласят писать постоянно, придут запросы из других журналов. Дальше могу писать по рассказу в неделю. Очень скоро наберется на книгу…» Она представила себе томик небольшого формата, в темно-синем переплете, с серебряной надписью, или в сером, с надписью в два цвета: красный и черный, и чтобы в кружке был какой-нибудь рисуночек, а на обороте тисненые цифры: «4 р. 50 к.». Заглянула мысленно и на последнюю страницу: «Отв. редактор… Техредактор… Корректор… Уполном. Главлита… Тираж 40.000…» «Отчего же не может быть сорок тысяч?» И еще будет обращение: «Читатель! Сообщи свой отзыв об этой книге, как о содержании, так и об оформлении, указав возраст и профессию». Надежда Ивановна представила себе, как ей за границу будут пересылаться сотни отзывов от людей разных возрастов и профессий. «Кое-кому надо будет отвечать. Ну что ж, писатели всегда этим занимались… Но Карталинский? Все-таки как быть с Карталинским?»

Об этом она думала много и упорно. Было намечено несколько вариантов. По первому, на завод просто являлись представители особого отдела, и читателю предоставлялось догадаться об участи диверсанта. По второму варианту, отвечая на вопрос районного прокурора Томилиной, Карталинский холодно говорил: «Вы правы. Я разоблачен. Дальнейшие объяснения считаю излишними». И по застывшей маске его лица никто не мог сделать вывода о том, что испытывало в эту минуту страшное подобие человека. Этот вариант нравился Надежде Ивановне, тут страшное подобие человека было не так уж безнадежно отвратительно. «Евгений Горский должен получить награду. Неприятно… Оле это будет не совсем по душе: ее жених получил награду за разоблачение человека, которого расстреляют. Мне, по крайней мере, было бы не по душе. Какую, кстати, награду за это дают? Можно спросить у Вислиценуса, он, наверное, знает».

Надежда Ивановна снова взглянула на часы и встревожилась: что же это, тридцать пять минут шестого! «Неужели не нашел? Или просто забыл?» Она хотела было позвонить по телефону, но сообразила, что не имеет смысла: если Вислиценус забыл, то теперь выезжать не стоит: от него ехать полтора часа… «Подождет он, пока я его позову опять! Так не поступают!.. Если дождь, так на то есть зонтики». Она подошла к круглому столику и съела сандвич, все размышляя о конце рассказа. Насчет сообщника Карталинского сомнений быть не могло. Надя вернулась к письменному столу, перелистала рукопись и прочла: «Врешь, очкастый боров!» – заревел Цымбал и, изогнувшись, со страшной силой ударил Шейдлера по переносице. Шейдлер вскрикнул истошным нутряным криком и упал, обливаясь густой, иссиня-багровой кровью. «Дела-то, ахти, дела-то!» – прошептала с ужасом в голосе старая Матвеевна».

Это тоже было недурно, право, очень недурно. Но Карталинский? Был еще третий вариант: в диверсанта влюблялась Томилина. «Ваша судьба в моих руках, – сказала тихо районный прокурор («сказала»? «сказал»? Нет, «сказала»). – Я могла бы направить дело на прекращение или, во всяком случае, в обвинительном заключении ударить по Карлу Шейдлеру. Но…» Допустимость этого варианта вызывала большие сомнения: и районный прокурор не пошла бы, верно, на такой риск, и не начинать же еще новое вредительское дело с районным прокурором, и редактор едва ли напечатает. «С ума сойти!» – опять сказала себе Надежда Ивановна. Вдруг ее озарило. В камере районного прокурора, наверное, был портрет Сталина. Что, если, взглянув на это лицо, Карталинский в порыве душевного раскаяния перейдет на сторону советской власти! Тогда ему можно назначить три года работ, он перекуется и станет новым человеком!

Надя задумалась: ей было неловко. «В чем дело! Все так пишут! Неправдоподобно? Но такой перелом надо, разумеется, подготовить психологически. Можно будет показать, что Карталинский уже давно сомневался в фашистском деле, что он лишь подчинялся шантажу Шейдлера. Нужно все это хорошенько вылизать изнутри, как делали Толстой и Достоевский. Я, конечно, не Толстой и не Достоевский, но я говорю о методах… Во всяком случае, при таком конце напечатают непременно. Разве только если это уже у кого-нибудь из писателей есть? Нет, кажется, нет… Похожее есть, а такого нет. И авиационные заводы тоже не очень использованы». Надежда Ивановна, приступая к рассказу, просмотрела все журналы за три года. «Главное, попасть в первый раз, чтоб где-нибудь напечатали. А потом я совсем иначе буду писать, без всякого подхалимажа. Только бы поместили, господи, только бы поместили! Ну, хорошо, натяжка, подхалимаж, вранье, но ведь это деталь, а все остальное, право, очень мило. Притом ведь это новелла…» Слово «новелла» действительно значилось в подзаголовке рассказа. Это означало, что рассказ не вполне бытовой. То есть он, пожалуй, реалистический, но с некоторым скрытым символическим смыслом. «Ей-богу, есть символика, – думала Надя с обидой на критиков, которые еще могли признать ее «бытовичкой», – она знала, что рассказы с символикой по рангу самые высшие, – я хотела сказать… Ну да все равно, это дело критиков выяснить, что я хотела сказать… А вдруг редактор струсит, что новелла, давно что-то никто новелл не пишет. Неужели не примут?..» Надежда Ивановна тут же твердо решила остановиться на четвертом варианте. «Уж тогда не посмеют не принять! Да и в художественном отношении это неплохо: Карталинский такой человек, что вполне мог перековаться. И критики пусть тогда попробуют ругать…» Она снова испуганно себе представила все, что вообще способны написать критики: «У автора заметно старание, но, к сожалению, нет никакого таланта…». «Неопытность и беспомощность молодой писательницы вызывают улыбку сострадания…». «Как жаль, что автор «новеллы» («непременно возьмет в кавычки, проклятый») не занимается каким-нибудь полезным трудом…» Или просто: «Какая бездарная пошлятина напечатана в последней книге журнала!..» «Неужто они будут, однако, такие подлецы и негодяи!» – в ужасе думала Надежда Ивановна.

Она отложила тетрадку. «Вечером буду писать, а завтра все непременно кончу. Перепишу в двух экземплярах, один оставлю себе, другой пошлю Женьке. Или нет, лучше в трех: в одном журнале не примут, пошлю в другой. Ведь у них «рукописи не возвращаются», так «разбойники» и объявляют… Значит, Вислиценус не придет? Либо он заболел, либо это большое свинство! Если он придет в шесть, то рискует встретить амбассадера…» Надежда Ивановна засмеялась, представляя себе эту встречу. «А когда-то амбассадер говорил «Командарм Иванович»… Она отщипнула и съела мармеладинку с торта. Хотя Вислиценус поступил с ней так безобразно, Наде было весело. «Был бы Женька тут, можно было бы с ним потанцевать под радио…» Надежда Ивановна подошла к аппарату и пустила в ход колдовство. Мерный благородный голос спикера сообщал новости: «…Le duc et la duchesse de Windsor ont terminé leur voyage а travers l’Allemagne, après avoir eu l’occassion de visiter en détail, sous la conduite du docteur Ley, chef du front du travail, la plupart des organisations du parti national-socialiste»… «On parle beaucoup ces temps-ci d’entente cordiale, de solidarité des démocraties française et britannique. Il convient de signaler le rôle patriotique considérable que jouent les «Fines gueules», cette élite gastronomique française, qui rend aujourd’hui visite а nos amis d’outre-Manche. Les marchands de vin de la Cité, aux traditions et privilgès séculaires, ont organisé en leur honneur une brillante réception dans une charmante hostellerie des bord de la Tamise, dont le propriétaire, un viel ami de la France, a amassé quelques poudreuses bouteilles…» «M. Dominique Cerisier fera signer demain son pourvoi en cassation а Gonzalo Alvera condamné а mort, pour un double assassinat, par la Cour d?assisses de Versailles…» «Le célèbre orchestre de Cuban Boys nous est revenu après une tournée triomphale a 1’étranger. Il nous apporte le Chévéré, un lamento nègre d’une rare beauté. Jamais encore 1?âme noire, sauvage et sentimentale а la fois, ne s’est exprimée aussi fidèlement et avec une telle puissance…»[188]188
  «…Герцог и герцогиня Виндзорские вернулись из поездки по Германии, где они имели возможность подробно ознакомиться в сопровождении доктора Лея, руководителя Трудового фронта, со многими организациями национал-социалистической партии…» «Сейчас много говорят о сердечном согласии и солидарности французских и британских демократов. Уместно будет упомянуть о значительном патриотическом вкладе элиты французской гастрономии, организации «Герман», представители которой находятся сейчас с ответным визитом по ту сторону Ла-Манша. Виноторговцы из Сити, наследники вековых традиций и привилегий, организовали в их честь блестящий прием в очаровательном особняке на берегу Темзы, владелец которого, старинный друг Франции, обладает неплохой коллекцией выдержанных вин…» «Завтра мэтр Доминик Серизье подает кассационную жалобу от имени Альвера Гонзало, приговоренного к смерти судом присяжных в Версале…» «Знаменитый оркестр «Кубинские ребята» возвращается из своего триумфального зарубежного турне. Они везут нам «Шевесре», на редкость красивый негритянский блюз. Никогда еще одновременно дикая и сентиментальная негритянская душа не выражала себя столь верно и с такой силой…» (фр.)


[Закрыть]