Текст книги "Воры. История организованной преступности в России"
Автор книги: Марк Галеотти
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Глава 5
Воровская жизнь
И в аду люди живут.
Русская поговорка
В ритуалах, ворожбе, тайном языке есть какая-то неодолимая притягательность. Все это дает ощущение избранности, формализует принадлежность к определенной группе и упрощает проникновение в мир взаимодействующих, порой сложных и опасных обязательств. Однажды бандит мелкого пошиба Лев Юрист рассказал мне о том, что чувствовал, когда его приняли в преступное братство в середине 1990-х[212]212
Из разговора в Москве, 2005 год.
[Закрыть]. Он опускал некоторые детали (мол, это не для посторонних ушей), но об остальном говорил охотно. Для начала ему пришлось в течение года с лишним быть «шестеркой» и выполнять специфические рискованные задания. Некоторые из них, видимо, были частью настоящих преступлений, целью же других – таких как кража пальто из ресторана, где заправляли чеченцы, – была демонстрация его удали. За него должны были поручиться три известных преступника, а также ему нужно было произнести на преступном жаргоне, как я понял, подобие клятв верности, после чего следовал ритуал с использованием крови, водки и икон.
Это была потрясающая история, но на удивление неубедительная. Понятно, что от нового участника банды во всем мире требуют доказательств лояльности, демонстрации личной смелости и участия в общих преступлениях. Но при этом описанное Юристом выглядело почти безобидно по сравнению с ритуалами в лагерях. За кражу пальто из ресторана в 1990-е годы вас могли в худшем случае избить, однако от истинного «блатного» ждали, что он будет готов покалечить себя, чтобы избежать работы, или убить случайного невинного человека после проигрыша в карты. Кроме того, я никогда не слышал, чтобы Лев пользовался криминальным жаргоном чаще, чем было принято в разговорной речи того времени. Он даже признался, что ему пришлось специально зубрить слова своей клятвы. Что касается остальной части ритуала, о ней сложно судить, не зная подробностей, но, похоже, это был возрожденный старинный обряд времен золотого века «воровского мира», то есть 1930-х – 1950-х годов, помноженный на романтику мафиозных ритуалов из голливудских фильмов. Это говорит о том, что уникальная культура «воровского мира» не умерла в 1960-е годы, она лишь ослабла и ушла на дно, чтобы возродиться вновь после возвращения «воров» в 1970-е. И в этом смысле новые ритуалы – это лишь бледное и довольно жалкое отражение мощной, жизнеспособной и брутальной культуры времен ее расцвета.
Жизнь «вора»
До появления лагерей «воровской мир» представлял собой скорее субкультуру, чем структуру. В каждой банде была своя иерархия, города и даже области могли иметь неформальные системы подчинения, однако в прежние времена в этом мире не было масштабных властных структур. К возникновению теневого государства не привели ни укрепление «воров в законе», ни гомогенизация криминальной культуры в лагерях ГУЛАГа. «Воры» были слишком независимы, а режим Сталина – слишком параноидален для возникновения какого-либо подобия тайного сговора. «Воры в законе» не всегда были лидерами банд, а главарь банды не обязательно был «вором в законе». Они олицетворяли некий моральный авторитет внутри «воровского мира» и были фигурами, которых нужно было слушаться и уважать. Бывший заключенный ГУЛАГа Марлен Кораллов отмечал, как тщательно берегли и баловали одного из «воров в законе», Николу, другие преступники: у него единственного в бараке была металлическая кровать, стоявшая в углу и завешанная одеялами для сохранения приватности. Даже если Николы не было в бараке, около его кровати всегда стоял какой-то охранявший ее зэк, чтобы ни у кого не было и мысли присесть или прилечь на нее[214]214
Энн Эпплбаум, ГУЛАГ (М.: АСТ, 2017).
[Закрыть]. «Воры в законе» были общим благом всего криминального сообщества, своеобразными узлами, вокруг которых плелась мощная и невероятно эффективная сеть.
Как будет показано ниже, «блатные» участники воровского мира имели свой собственный язык, свои наколки и даже особую моду. Их ритуалы обладали четкой практической ценностью для участников. С потенциальными кандидатами, «пацанами», вели долгие беседы, чтобы выяснить, насколько правдиво они рассказывают о своем преступном прошлом, и выявить возможных стукачей. Итак, за кандидата должны были поручиться не менее двух «воров». Затем проводилась «сходка», на которой принималось решение о том, достоин ли кандидат стать «вором». Успешный кандидат, имевший многолетний послужной список, мог считаться «паханом», однако это был лишь почетный титул, а посвящение в «воры в законе» было намного более формальным и серьезным. Кандидата должны были хорошо знать в своем сообществе, а его поручители должны были подтвердить, что оно четко придерживается преступного кодекса. Регулярная пересылка заключенных из одного лагеря в другой, а также продажность лагерного персонала упрощали процесс обмена сообщениями между ними, как из уст в уста, так и на небольших клочках бумаги – «ксивах», которые использовались для дополнительной проверки заслуг потенциального «вора» или даже для донесения до остальных решений «сходок», в том числе смертных приговоров. Со временем успешный кандидат проходил так называемую коронацию. Этим процессом управляли «воры в законе», несшие после «коронации» ответственность за приверженность новоиспеченного «вора» воровской жизни и ее кодексу[215]215
Отличное обсуждение этих ритуалов на английском языке можно найти в книгах Federico Varese, The Russian Mafia: Private Protection in a New Market Economy (Oxford: Oxford University Press, 2001), стр. 147–152; Federico Varese, Mafia Life: Love, Death and Money at the Heart of Organised Crime (London: Profile, 2017), стр. 17–22.
[Закрыть].
Ритуалы позволяли отсеивать неискренних кандидатов или тех, кто не соответствовал ожидаемым стандартам, причем даже за колючей проволокой ГУЛАГа. Кроме того, они создавали ауру эксклюзивности и чуть ли не религиозной приверженности братству «воровского мира» и авторитету «воров в законе». «Воры» играли важнейшую роль в вопросах выживания и процветания преступного мира. Когда это было возможно, они разрешали споры, которые в иных случаях могли привести к насилию. Также они управляли совокупными денежными средствами, известными как «общак». Банды почти всегда имели денежные фонды, объединявшие денежные накопления преступников в масштабах города, области или лагеря, хотя этот термин получил широкое распространение лишь в 1950-е годы. Поначалу средства оставались в рамках ГУЛАГа и использовались для поддержки осужденных преступников, однако позже их начали использовать для подкупа лагерных чиновников или чтобы доставать хорошие продукты питания. С помощью «общаков» блатные обеспечивали себе право не работать и жить повседневной жизнью в ГУЛАГе, ни в какой мере не сотрудничая с государством[216]216
Варлам Шаламов упоминает в «Колымских рассказах» так называемые комбеды, созданные большевиками в качестве чрезвычайной меры в 1918 году и призванные конфисковывать и распределять продукты питания, а также укреплять советскую власть на селе. Этот термин мог использоваться как в ироническом, так и в буквальном смысле.
[Закрыть].
Большинство «воров в законе» имели одного или нескольких подручных, «смотрящих», которые были их глазами и ушами, проверяли потенциальных новичков-блатных и выступали от имени своего патрона, когда его переводили в другой лагерь. Хотя некоторые исследователи полагают, что у них были и другие подчиненные, от советников до телохранителей, эта система возникла скорее в более позднее время, начиная с 1960-х годов, когда «воры в законе» покинули лагеря и возглавили свои банды. В период с 1930-х по 1950-е годы они были серьезными людьми внутри преступного мира ГУЛАГа, связанными через общенациональные сети информации и взаимного доверия. «Воры» защищали и уважали эти отношения, однако не искали их и не ожидали от них какой-либо институциональной роли.
«Жесткий базар», или воровской язык
В некоторых сталинских лагерях, расположенных далеко на севере или в непроходимой тайге, основным средством охраны были не высокие заборы с колючей проволокой и не охранники с автоматами, не обученные собаки и тем более не местные жители, получавшие солидное вознаграждение за поимку беглых заключенных. Основным сдерживающим фактором выступала сама удаленность этих мест, перспективы провести много дней в бегах, в суровых условиях, без надежды встретить жилье, а также купить, выпросить или украсть еду. Поэтому иногда стремившиеся на волю «блатные» заводили дружбу с другими заключенными, за пределами своего круга, и уговаривали их бежать вместе. Эти заключенные даже вообразить не могли, что им уготована роль… ходячей еды. Через какое-то время их убивали и съедали. Нам известны единичные подобные случаи, но, вероятно, они были нередки[218]218
Энн Эпплбаум пишет, что «сходные истории, относящиеся к разным периодам – от начала 1930-х до конца 1940-х, – рассказывают немало бывших заключенных, и есть основания думать, что людоедство действительно иногда случалось». Эпплбаум, ГУЛАГ.
[Закрыть] – либо настолько «из ряда вон» даже по стандартам блатных, что в их лексиконе появилось слово для обозначения несчастных жертв: «мясо».
Язык – это не просто средство коммуникации, но и выражение ценностей, истории, культурных влияний и социальной деятельности. Языки живут своей жизнью, в них постоянно изменяется смысл слов, появляются новые выражения, а старые утрачивают прежнее значение. Языки в полной мере отражают среду, в которой они возникают и развиваются, одновременно с этим придавая новую форму мыслям тех, кто их использует. Таким образом, изучение языка предполагает и изучение тех, кто на нем говорит.
Можно предположить, что язык будет содержать массу нюансов и тонкостей для описания предметов и действий, важных для людей. К примеру, саамы, живущие на самом севере Кольского полуострова, имеют как минимум 180 слов для описания снега и льда и тысячи слов для описания оленей. Подлинной вершиной лингвистической специализации можно считать слово busat для обозначения самца оленя с единственным яичком гипертрофированных размеров[219]219
David Robson, ‘Are there really 50 Eskimo words for snow?’, New Scientist, no. 2896 (2012).
[Закрыть]. В этом контексте вряд ли стоит удивляться тому, что в фене имелись отдельные слова для описания вора, делавшего свое дело в автобусах (тот, кто «держит марку») или на вокзалах (тот, кто «держит садку»)[220]220
Виктор Бердинских, Вятлаг, цит. по Энн Эпплбаум, ГУЛАГ.
[Закрыть]. Аналогичным образом в воровском языке появилось слово «стучать» вместо «сообщать», поскольку в лагерных бараках новости часто передавались особым звуковым кодом – стуком по стенам камер или бараков.
Этот язык раз за разом подчеркивал сознательные и последовательные попытки преступников отделиться от общества[221]221
Несколько хороших словарей тюремного и криминального жаргона можно найти в следующих книгах: Александр Сидоров, Словарь современного блатного и лагерного жаргона (Ростов-на-Дону: Гермес, 1992); Юрий Дубягин и А. Г. Бронников, Толковый словарь уголовных жаргонов (М.: Интер-ОМНИС, 1991). Особенно полезной для автора была книга Юрия Дубягина и Е. A. Теплицкого Краткий англо-русский словарь уголовного жаргона / Concise English-Russian and Russian-English Dictionary of the Underworld (М.: Терра, 1993).
[Закрыть]. Обычных людей называли «фраерами» – словом, заимствованным из идиша и изначально обозначавшим простофиль или клиентов проститутки. Слово «люди» использовалось для описания «своих», то есть членов «воровского мира». Виктор Герман, американец, проведший 18 лет в ГУЛАГе, вспоминал историю, когда он настолько грамотно противостоял ворам, решившим на него «наехать», что «крестный отец» лагеря предположил, что он блатной, и принялся задавать ему вопросы: «Ты кто?.. Ты человек, ты урка? Ты один из нас?»[222]222
Victor Herman, Coming Out of the Ice: An Unexpected Life (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1979), стр. 193.
[Закрыть] Иными словами, лишь «воры» считались настоящими людьми; остальные преступники – «мужики», или «жиганы»[223]223
Слово «жиганы» происходит от глагола «жигануть» (резко ударить). На каторге в царские времена этим словом называли самых жалких и обездоленных заключенных. Vlas Doroshevich, Russia’s Penal Colony in the Far East (London: Anthem Press, 2011), стр. 191–194; Andrew Gentes, Exile to Siberia, 1590–1822 (Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2008), стр. 176.
[Закрыть], – не заслуживали уважения или внимания. Интересно отметить, что такое отношение отражалось и в лексиконе охранников, которые часто говорили зэкам, что те «не люди»[224]224
Caroline Humphrey, ‘Dangerous words: taboos, evasions, and silence in Soviet Russia’, Forum for Anthropology and Culture, no. 2 (2005), стр. 389.
[Закрыть].
У каждой профессии, законной или незаконной, имеется свой технический сленг – от разговорных выражений до терминов, связанных с конкретными занятиями. Однако феня не ограничивалась понятиями, имевшими непосредственное отношение к преступлениям и жизни преступного мира. В ней имелись замены и для вполне обычных слов: так, рот на фене назывался «варежкой».
Практическая ценность фени состояла в возможности вести разговор, который не могли понять посторонние. Некое подобие воровского жаргона встречалось уже в XVIII веке и было связано с именем Ваньки Каина. По легенде, однажды ему передали в тюрьму отмычки внутри краюхи хлеба вместе с поясняющей запиской, недоступной для понимания стражников[225]225
Serguei Cheloukhine, ‘The roots of Russian organized crime: from old-fashioned professionals to the organized criminal groups of today’, Crime, Law and Social Change 50, 4–5 (2008), стр. 356.
[Закрыть]. Язык служил и защитной мерой, не позволявшей властям внедрить в ряды воров своих агентов. Он помогал и отпугивать чужаков: даже если те не понимали самих слов, они понимали, что символизирует этот язык. Но главная ценность фени состояла в том, что она демонстрировала преданность преступному, альтернативному миру, и те, кто надеялся сделать в нем карьеру, должны были изучать и использовать его язык. Все это объясняет, почему периодические попытки властей выжечь феню каленым железом оказывались безуспешными. Она представляла собой еще один способ, которым блатные могли отделиться от обычного люда. В 1934 году Сталин предупреждал, что люди, которые говорят на воровском жаргоне, перестают быть советскими гражданами[226]226
Цит. по Humphrey, ‘Dangerous words’, стр. 376–377.
[Закрыть]. По всей видимости, он не понимал, что именно в этом и состояла их цель.
Один мир, один язык
Язык до Киева доведет.
Русская пословица
Гомогенизация криминального языка символизирует однородность российского преступного мира. Сейчас этот язык известен как «феня». Он получил свое название в честь давнего жаргона торговцев и нищих, известных как офени, зародившегося не позднее конца XVIII века. В этом языке между слогами обычных слов вставлялись дополнительные слоги, обычно «фе» и «ня»[227]227
В 1839 году И. И. Срезневский выпустил значительный труд под названием Офенско-русский и русско-офенский словарь. М. Н. Приемышева, «И. И. Срезневский об офенском языке», Acta Linguistica Petropolitana 3, 3 (2007), стр. 335–361.
[Закрыть]. Таким образом, слово «тюрьма» произносилось как «тюрьфеманя». К середине XIX века этим языком почти перестали пользоваться, однако его название сохранилось[228]228
Валерий Чалидзе, Уголовная Россия (Нью-Йорк: Хроника, 1977), стр. 57; Leonid Finkelstein, ‘The Russian lexicon, 2001’, Jamestown Foundation Prism 7, 3 (2001).
[Закрыть]. При этом в период широкого распространения фени, с 1920-х по 1960-е годы, чаще использовалось выражение «блатная музыка» или более прозаичное «блатной язык». Другим языком, использовавшимся в прежние времена больше, чем сейчас, был язык визуальный, зашифрованный в сложных татуировках, которыми рецидивисты украшали свои тела. Хотя преступный жаргон как таковой не уникален – известно, что различные арго существовали в Европе еще в XIV веке[229]229
Например, германо-швейцарский Rotwelsch или язык французских бродяг и воров, упоминающийся в официальных записях парижской тюрьмы Шатле.
[Закрыть] – в России он отличается и масштабностью охвата, и активностью использования. Еще в начале XX века русский язык, на котором говорили обычные люди, был достаточно фрагментирован и представлял собой набор бесчисленного множества местных диалектов. А устный и визуальный языки «воровского мира» уже были универсальны и распространены не только в «ямах» и трактирах, но, что более важно, в тюремной системе. Показательно, что на языке воров тюрьма называлась «академией»[230]230
Употребление слова в данном контексте началось (точнее, впервые было зафиксировано в милицейских протоколах) лишь в конце 1920-х годов.
[Закрыть].
Лишь в XIX веке этот воровской жаргон получил по-настоящему широкое распространение в преступном мире. Некоторые исследователи утверждают, что это произошло к 1850-м годам. В уникальном «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля, впервые опубликованном в 1863 году, упоминается ряд жаргонов, в том числе жаргон «мазуриков», криминальной субкультуры Санкт-Петербурга[231]231
James Davie, ‘Missing presumed dead? – the baikovyi iazyk of the St Petersburg mazuriki and other pre-Soviet argots’, Slavonica 4, 1 (1997).
[Закрыть]. В то время это было достаточно фрагментированное арго или скорее набор связанных между собой, но не идентичных жаргонов. Жаргон никогда не служил заменой «нормального» русского языка: скорее он предлагал параллельный набор новых слов, придавал новые значения существующим, а фразы со вторым, переносным смыслом, которыми преступники перемежали свои разговоры, помогали им демонстрировать свою идентичность и верность воровскому миру.
Как и многие другие языки такого рода, феня много заимствовала из других профессиональных жаргонов – от моряцкого до купеческого, а также из иностранных языков. Многие русские слова получали в ней новое значение. Так, слово «мусор», которым на фене называют полицейских или милиционеров, изначально произошло от идишского слова «мозер», обозначавшего стукача. Русским словом «рысь» начали называть опытного преступника, хорошо разбирающегося в тюремных порядках. Слово «амба», обозначавшее смерть, присутствовало и в преступном, и в морском жаргоне, а «штирман», карман (от которого произошло слово «ширмачи», обозначающее карманников), встречалось в разговоре не только у «воров», но и у торговцев[232]232
Там же, стр. 34.
[Закрыть]. В фене имелись отдельные слова для обозначения конкретных преступных деяний. К примеру, немецкое «guten Morgen» относилось к кражам, производившимся по утрам. В фене присутствовали и четкие термины для описания различных уровней социального статуса, от мальчика на побегушках, – «шестерки» (от названия карты с наименьшим значением в ряде игр) до «пахана», руководителя. В воровском мире к статусу относились очень серьезно: заслуженный «вор» не просто носил свой титул, он должен был вести себя определенным образом и заставлять остальных признавать его статус.
В первой половине XX века феня достигла высокого уровня стандартизации и фактически превратилась в общеупотребительный преступный язык. Это стало извращенным следствием системы, при которой все больше преступников направляли в тюрьмы и на каторгу. В 1901 году в тюрьмах одновременно сидело почти 85 000 заключенных; к 1927 году это число выросло до 198 000, а к 1933 году оно составляло 5 миллионов[233]233
Peter Juviler, Revolutionary Law and Order: Politics and Social Change in the USSR (London: Free Press, 1976), стр. 35, 56.
[Закрыть]. Подавляющее большинство составляли мелкие преступники и политические заключенные, но в систему попали и многие профессиональные преступники. Во время долгих этапов, то есть недель и месяцев пеших переходов по трактам и переездов в наполненных «столыпинских» вагонах, на место одних зэков, доехавших до пункта назначения, приходили другие. Еще до того, как узники из разных городов и регионов оказывались в лагере, они неизбежно формировали новые группы, и этот процесс повторялся после приезда в конечную точку. Более того, заключенных часто перебрасывали из лагеря в лагерь в зависимости от бюрократических или экономических потребностей.
Итак, в лагерях собиралось достаточно много профессиональных преступников, и их регулярно переводили из одного лагеря в другой; выходившие на волю заключенные часто совершали повторные преступления и вновь садились в тюрьму. Таковы предпосылки того, что феня становилась все более однородной. Тот факт, что профессиональных воров часто держали отдельно от политических, во всяком случае, во время «этапов», давал им больше возможностей смешаться с себе подобными. В этих новых условиях, с новыми возможностями и новыми искушениями, идентичность блатных заметно укрепилась и стала намного более сознательной. И основным выражением этой идентичности стало развитие, распространение и использование собственного языка, смешавшегося с жаргоном ГУЛАГа и богатым русским нецензурным языком – матом (словом, происходящим от корня «мать»)[234]234
Этот вопрос детально рассматривается в следующих работах: Steven Smith, ‘The social meanings of swearing: workers and bad language in late imperial and early Soviet Russia’, Past and Present, no. 160 (1998); Manuela Kovalev, The function of Russian obscene language in late Soviet and post-Soviet prose, PhD dissertation, University of Manchester, 2014.
[Закрыть].
С конца 1950-х годов многие лагеря открылись, и кодекс «воров» вновь изменился. Он утратил былое отвращение к обществу и «мужикам» из мира мелких уголовников. Как мы покажем ниже, советские бандиты следующих поколений наживались и получали новые возможности как раз за счет совместных дел с коррумпированными чиновниками и королями черного рынка, которые начали процветать по мере того, как государственная система начала впадать в застой. Жаргон сохранился, но он уже не служил для прежнего резкого разделения двух миров. Более того, гомогенность и исключительность, характеризовавшие его в прошлые времена, утратили былое значение, и их невозможно было поддерживать на прежнем уровне. К 1970-м годам феню и лагерные песни можно было услышать на улицах, однако в ней начали появляться термины и понятия, присущие определенному городу или области.
Тату: тело как инструмент сопротивления
За наколки ответишь?
Обычный вопрос для новых заключенных, попадающих в камеру[235]235
Paweł Mączewski, The visual encyclopedia of Russian jail tattoos, Vice, 15 октября 2014 года, https://www.vice.com/en_uk/article/9bzvbp/russian-criminal-tattoo-fuel-damonmurray-interview-876 (по состоянию на 26 июля 2018 года).
[Закрыть]
Подобно фене, кодекс воровских татуировок был основан на традиционных визуальных образах, в том числе на темах иконографии. Однако принимая во внимание, что среди классических образов татуировок были, к примеру, обнаженная и сладострастная Богоматерь или ангелы, занимающиеся оральным сексом, мы понимаем, что это было намеренное богохульство. Тем самым преступники лишний раз подчеркивали приверженность «своему» миру и сознательное отчуждение от мира нормы. Позже стали популярными другие формы святотатства – нацистские свастики или непристойные карикатуры на Маркса, Ленина или Сталина, однако их общий посыл оставался прежним. Приведем выразительное описание из «Архипелага ГУЛАГ»:
Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около сердца – Ленина или Сталина, или даже обоих…[236]236
Александр Солженицын, Архипелаг ГУЛАГ (М.: Азбука-Аттикус, 2011), том 2.
[Закрыть]
Самые экстремальные татуировки – колючую проволоку на лбу или слова НЕ БУДИ на веках – было невозможно скрыть, – и их наносили на тело вполне намеренно. Татуировки в ГУЛАГе часто делали с помощью обычных иголок, которые обеззараживали с помощью огня. Вместо чернил использовалась смесь сажи и мочи – это символизировало не только приверженность «воровскому миру», но и мужественность. Процедура была болезненной, с высоким риском получить заражение крови. А для того, чтобы сделать татуировку «Не буди», мастер вводил под веко своему клиенту ложку[237]237
Alix Lambert, Russian Prison Tattoos: Codes of Authority, Domination, and Struggle (Atglen, PA: Schiffer, 2003), стр. 19.
[Закрыть]. Настоящий «вор» должен был продемонстрировать не только готовность переносить боль и рисковать жизнью, но и полную отстраненность от мира «фраеров».
Сложно сказать, когда именно появился системный «язык» татуировок. Для этого не хватает данных, а полицейские отчеты прежних времен уделяли много внимания криминальному жаргону, однако в них почти нет свидетельств о кодексе татуировок. Тем не менее этот кодекс возник, по всей видимости, на рубеже XX века. Изначально «воровской мир» был просто культурой аутсайдеров, исключенных из общества по причине их нищеты и обездоленности. Однако постепенно среди них появились те, кто не только принимал свою судьбу, но и превозносил ее. Такие люди сами повернулись спиной к обществу; именно они запустили процесс, который впоследствии привел к появлению блатных.
Татуировки, отражавшие это стремление, содержали в себе информацию о карьере и «масти» преступника, о совершенных им преступлениях и о том, какой и где он отбыл тюремный срок[238]238
См., к примеру, книгу Татуировки заключенных. Скопированные и собранные ветераном МВД СССР Балдаевым Д. С. с 1948 г. по 2000 г. (СПб: Лимбус Пресс, 2001); Lambert, Russian Prison Tattoos. При этом необходимо отметить, что обсуждение смысла татуировок часто основано на иллюстрациях и комментариях Балдаева, которые порой противоречивы и не подлежат проверке с помощью независимых источников.
[Закрыть]. У «воров в законе» часто имелась татуировка на груди в виде звезды; кинжал символизировал наемного убийцу; разбитые оковы на лодыжке говорили о том, что их носитель когда-то сбежал из тюрьмы; церковные купола обозначали количество тюремных сроков, по одному куполу за каждый. Татуировки на руках служили своеобразным резюме для преступников, позволяя сразу понять, с кем вы имеете дело – с мелким взломщиком или специалистом по вооруженным ограблениям. Часто в качестве татуировок использовались всем известные слова, но в качестве аббревиатуры: к примеру, татуировка «КОТ» означала «Коренной обитатель тюрьмы», а «ЗЛО» – «За все легавым отомщу». Встречалась и своеобразная ирония: аббревиатура «НКВД» расшифровывалась как «Нет крепче воровской дружбы». Татуировки могли иметь и назидательный смысл: «Проигрался – плати» или «Жизнь коротка». Порой они могли нести и конкретное сообщение: так, два быка, вытатуированные на плечах, символизировали готовность побороться за роль главаря банды.
Со временем язык наколок менялся. Во время «сучьих войн» на тела наносились этакие декларации приверженности традиционному кодексу. К примеру, татуировки на плечах выражали обязательство никогда не носить погоны – символы принадлежности к «военщине», а звезды на коленях символизировали отказ встать на колени перед властями[239]239
Татуировки заключенных. Скопированные и собранные ветераном МВД СССР Балдаевым Д. С. с 1948 г. по 2000 г..
[Закрыть]. Конечно, это была словесная война, ну или чернильная. Прежние поколения преступников тоже имели свои татуировки, однако не считали их частью формального языка и не стремились использовать как постоянную и четкую демаркационную линию между двумя мирами. В отличие от представителей следующей эпохи, они меньше заморачивались в отношении «правильного» значения каждого образа. К 1930-м годам «традиционалисты», готовые наказывать нарушителей и хранить целостность своего визуального языка, могли срезать с кожи «вора» не заслуженную им татуировку.
Татуировщики в ГУЛАГе были привилегированной группой; их ценили не только за навыки и способность находить или создавать чернила и инструменты для работы, но и за почти сакральную роль хроникеров, запечатлевавших на телах воров их достижения и стремления. Заключенные с таким талантом получали защиту блатных, даже если они были «мужиками» или политическими заключенными. К примеру, это спасло Томаса Сговио, американского коммуниста, который переехал в СССР ради высокой миссии, но был арестован в 1938 году, когда разобрался, что представляет собой «рай для рабочих» на самом деле, и попытался получить обратно свой американский паспорт. Его отправили на Колыму, где он смог продемонстрировать другим заключенным свои таланты татуировщика. Это помогло ему получить пищу и обрести защиту со стороны окружавших его преступников[240]240
Thomas Sgovio, Dear America! Why I turned against Communism (Kenmore, NY: Partners’ Press, 1979), стр. 166–169.
[Закрыть]. Однако татуировщиков, осмелившихся делать незаслуженные наколки, могло ожидать крайне жестокое наказание и даже смерть. Ведь в мире, где нет официальных архивов, а честь и внешний облик имеют колоссальное значение, наколки были фактически аналогом привычных документов.
Впрочем, татуировки были и принудительными, когда использовались, чтобы унизить, изолировать или наказать тех, кто отказался от воровского кодекса. Бывало, что блатным не разрешалось искупать свои грехи через физическое наказание, однако проступок был недостаточно значительным для казни. В таких случаях либо «вор» добровольно соглашался на татуировку под страхом смерти, либо сокамерники просто держали его, пока рисунок не был нанесен. Хуже того, татуировки делали изнасилованным заключенным, считавшимся «опущенными», павшими жертвами собственной слабости в брутальной культуре «воров». К ним относились как к отверженным и не разрешали есть вместе с блатными. Им могли сделать татуировки – слово «раб» на лице или изображение глаз на животе. В этом отношении язык татуировок был таким же брутальным, сложным и иерархичным, как и породившая его субкультура преступного мира.
Быт, моды, нравы
Приморили, гады, приморили,
Загубили молодость мою,
Золотые кудри поседели,
Знать, у края пропасти стою.
Лагерная песня[241]241
Песня известна во множестве вариантов. Автор использует строки, приведенные в книге Михайло Михайлова Лето московское 1964 («Посев», 1967), в оригинале цит. по Miriam Dobson, Khrushchev’s Cold Summer: Gulag Returnees, Crime, and the Fate of Reform after Stalin (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009), стр. 120.
[Закрыть]
Когда зэки собирались на работу или в «этап», конвой произносил привычный и безжалостный катехизис: «Шаг влево или шаг вправо – считается побег, огонь без предупреждения». Но для подчинения людей существуют и иные методы, и здесь нужно отметить, что при всей своей бесшабашности жизнь «воров» была ограничена жесткими рамками. Их «кодекс чести» насаждался с помощью коллективных избиений и убийств – прямых наследников самосуда[242]242
Federico Varese, ‘The society of the vory-v-zakone, 1930s-1950s’, Cahiers du monde russe 39, 4 (1998), стр. 523.
[Закрыть]. Однако их ценности также кодировались в суевериях и ритуалах «воровского мира» и навязывались через них.
У нас имеется довольно мало свидетельств (а не слухов) о содержании и структуре этих ритуалов. Тем не менее Федерико Варезе смог найти интереснейший рассказ о сходке, на которой решалось, достоин ли приема в «братство воров» новый кандидат. Все участники находились в одиночных камерах[243]243
Varese, The Russian Mafia, стр. 147–150.
[Закрыть]. Не имея возможности встретиться, они были вынуждены обмениваться записками. Позднее милиции удалось найти и конфисковать их, и они стали уникальным источником информации. Два поручителя, в соответствии с правилами, порекомендовали кандидата остальным, написав, что его поведение и стремления полностью соответствуют «воровской» картине мира, не в последнюю очередь из-за того, что он долгое время бросал вызов лагерной дисциплине. Затем двое других обитателей одиночек проголосовали в его пользу («Если его душа чиста, пусть он будет с нами»), и никто другой не возразил, так что кандидат успешно обрел новый статус. «Пацанская» душа и готовность к неповиновению оказались важнее обычного перечисления преступлений кандидата.
Присоединяясь к «братве», «вор» мог получить свою кликуху – как из соображений безопасности, так и в качестве символа начала новой жизни. Дмитрий Лихачев, успевший за свою жизнь и посидеть в ГУЛАГе, и сделать блестящую ученую карьеру, признанный знаток древнерусского языка, полагал это необходимым действием для перехода в мир «воров», чем-то напоминавшим монашеский постриг[244]244
Цит. там же, стр. 150.
[Закрыть]. Выбор нового имени был очень важен, поскольку его нельзя было изменить (хотя со временем вор мог выбрать и дополнительные клички). Кличка становилась основным элементом новой личности «вора». Хотя формально считалось, что кличку дают лишь во время посвящения, на практике ее обсуждали с кандидатом заранее. Большинство таких прозвищ представляли собой трансформированное имя или отчество кандидата. Возможно, подразумевалось, что его новая личность брала верх над старой. Так, Александр Чапикин стал Чапаем, а Мириан Мамедов Мироном. Зачастую кличка была связана с местом рождения или деятельности преступника: Эдуард Асатрян стал Эдиком Тбилисским, поскольку родился в этом городе, а Николай Зыков, будучи выходцем из якутов, Якутенком. Время от времени кличка была основана на игре слов: некий Вадим Федорченко стал Федорой, что было созвучно названию известного фасона шляп, или на моральных, физических или других качествах кандидата, например Лютый, Косой или Фартовый[245]245
Некоторые полезные размышления о кличках русских бандитов приведены в том же источнике на стр. 192–201.
[Закрыть].
Фарт был очень важен для «вора», хотя бы потому, что в «воровском мире» азартные игры играли очень важную роль. Они помогали не только скоротать время в лагерях, но и, в силу естественной для игр конкуренции, продемонстрировать мастерство, хитрость и честь. Совсем не случайно выражение «держать масть» означало «обладать авторитетом среди других заключенных»[246]246
Nanci Condee, ‘Body graphics: tattooing the fall of communism’, in Adele Marie Barker (ed.), Consuming Russia: Popular Culture, Sex and Society since Gorbachev (Durham, NC: Duke University Press, 1999), стр. 350.
[Закрыть]. Как уже говорилось выше, неспособность расплатиться по карточным долгам представляла собой одно из самых серьезных нарушений воровского кодекса и приводила к печальным последствиям. В качестве искупления вины от «вора» могли потребовать, чтобы тот перебрался через колючую проволоку и погиб от пули охранника. Впрочем, долги зачастую были символическими: к примеру, два вора могли играть на какую-то вещь другого заключенного, «фраера» или «мужика», а проигравший должен был отнять эту вещь и отдать победителю. Такие игры лишь усиливали насильственные отношения между ворами и всеми остальными. Оказавшийся в тюрьме историк Антон Антонов-Овсеенко рассказывал еще более потрясающую историю об одном блатном, который, проиграв в карты, должен был молчать в течение трех лет. Этот обет сохранялся даже после его перевода в другой лагерь, поскольку он знал, что рассказ о приговоре обязательно дойдет до его новых соседей и что «никто не может уйти от воровского суда»[247]247
Anton Antonov-Ovseyenko, The Time of Stalin: Portrait of a Tyranny (New York: Harper and Row, 1981), стр. 316.
[Закрыть].
Азартные игры принимали самые разные формы, от игры в шашки, слепленные из хлебного мякиша, на нацарапанной на земле «доске», до ставок на погоду или на то, кто из охранников будет дежурить в сегодняшний вечер. Однако истинной страстью «воров» были карты. Они имели почти мистическое значение как предвестники будущего (и поэтому так часто встречаются в татуировках). Как-то я разговорился с одним солдатом, брат которого сидел в тюрьме в 1980-е годы, в более щадящие времена, когда заключенные могли открыто владеть колодами карт. Один из сокамерников его брата повесился из-за того, что получил в ходе игры четырех валетов подряд и посчитал это ужасным предзнаменованием[248]248
Из разговора в Москве, 1990 год.
[Закрыть]. В предшествующие времена сам процесс изготовления колоды карт требовал немалой изобретательности. Бумажные прямоугольники, полученные из бог знает какого источника, склеивались с помощью хлебного мякиша, чтобы получить некое подобие карт, а затем высушивались под шконками. Печатки для обозначения мастей делались из оловянных кружек или кожаных подошв; черные чернила изготавливались из пепла, красные – из глины, крови или стрептомицина (антибиотика, который использовали в лагерях в случаях вспышек туберкулеза)[249]249
Энн Эпплбаум, ГУЛАГ.
[Закрыть]. В особых случаях, когда умельцу перепадали карандаши или чернила (обычно от лояльных к нему представителей администрации), на картах рисовались «рубашки» с тем или иным уровнем мастерства. Карты были не просто приятным развлечением: они считались ценной собственностью и символом удачи и чести, которые воры считали важнейшими элементами своей жизни. Как отмечал журналист и публицист Влас Дорошевич, побывавший на Сахалине, «Это болезнь. Я уже рассказывал о жигане, умиравшем от истощения, от скоротечной чахотки в Корсаковском лазарете. Он проигрывал все – дачку хлеба. Целыми месяцами сидел на одной баланде… в лазарете начал проигрывать лекарства»[250]250
Влас Дорошевич, Каторга. Преступники (М.: Эксмо, 2008), стр. 293. Автор использует слово жиганы, но из контекста ясно следует, что речь идет о «блатных».
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
