Текст книги "Воры. История организованной преступности в России"
Автор книги: Марк Галеотти
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 2
Хитровский супчик
Обманом города берут.
Русская поговорка
Всего в двадцати минутах ходьбы от Кремля располагалась Хитровка – пожалуй, самые мерзкие трущобы России. Этот район был уничтожен пожаром 1812 года. В 1823 году его купил генерал-майор Николай Хитрово, чтобы построить там рынок. Однако он умер, не успев осуществить свой план, и к 1860-м годам, после освобождения крепостных, этот район превратился в спонтанную биржу труда. Он как магнитом притягивал обездоленных крестьян, желавших найти хоть какую-то работу и становившихся добычей городских хищников всех мастей. Ночлежки и дешевые кабаки образовывали лабиринты в тесных и темных дворах и переулках, кишевших безработными, немытыми, пьяными людьми. Жизнь текла под покровом тяжелого зловонного тумана с Яузы, табачного дыма и испарений котлов, в которых обитатели Хитровки прямо на улице варили неаппетитное варево из объедков и испорченных продуктов, известное как «собачья радость». Известное выражение «Кто отведал хитровского супчика, век его не забудет» говорило о высоким уровне смертности и одновременно мизерных шансах социального роста[63]63
W. Bruce Lincoln, In War’s Dark Shadow: The Russians before the Great War (Oxford: Oxford University Press, 1983), стр. 128.
[Закрыть]. Это был настоящий ад на земле – около 10 000 мужчин, женщин и детей ютились в ночлежках, лачугах и четырех трущобах, рассадниках болезней: домах Степанова (потом Ярошенко), Бунина, Кулакова (ранее Ромейко) и Румянцева. В этих ночлежках они спали на двух– или трехъярусных нарах, а под ними гудели трактиры с говорящими названиями «Сибирь», «Каторга» и «Пересыльный»[64]64
Владимир Гиляровский, Москва и москвичи (М.: АСТ, 2005).
[Закрыть]. В последнем собирались нищие, в «Сибири» – карманники и скупщики краденого, а в «Каторге» – воры и беглые каторжники, которые могли найти на Хитровке работу с гарантией анонимности.
Городской бандит был порождением трущоб, результатом стремительной урбанизации царской России – так называемых ям, жизнь в которых была дешевой и страшной. Именно в питейных заведениях и ночлежках зарождалась субкультура воровского мира. Его кодекс, выражавшийся в презрении к обществу и его ценностям – стране, церкви, семье, благотворительности, – стал одной из немногих объединяющих сил этой среды. Именно он лег в основу женоненавистнических убеждений русских «воров» XX века. Нельзя сказать, что у преступников не было никаких правил или ценностей. Скорее они выбирали или выдумывали те, что более всего соответствовали их потребностям.
К примеру, в фигуре бандита Бени Крика, героя «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, переплетаются сразу два народных архетипа: мудрого главы еврейской общины и великодушного крестного отца. Этот вымышленный персонаж (списанный с реального вора Мишки Япончика, о котором речь ниже), Крик, описан в историях 1920-х годов как остроумный и энергичный человек. Он был детищем и символом Молдаванки, еврейского района Одессы – черноморского порта и перевалочного пункта для незаконной торговли – который был в свое время чуть ли не самым космополитичным и свободным городом Российской империи. Молдаванка была угрюмым районом с «темными переулками, грязными улицами, разваливавшимися домами и повсеместным насилием»[65]65
Roshanna Sylvester, Tales of Old Odessa: Crime and Civility in a City of Thieves (DeKalb: Northern Illinois University Press, 2005), стр. 39.
[Закрыть], однако при этом славилась жизнелюбием, изворотливостью и романтикой.
Город грехов: преступность и урбанизация
В город приезжает простой рослый деревенский паренек в поисках работы или обучения ремеслу – а город дает ему лишь дым улицы, блеск витрин, самогон, кокаин да кино.
Никто не спорит, что уровень насилия и преступлений в деревне может быть не ниже, чем в городах. Однако эта парочка, урбанизация и индустриализация, имеет совершенно иную культуру. Жизнь в небольших стабильных крестьянских общинах определяется восходом и заходом солнца, сменой времен года, мудростью стариков, а также необходимостью держаться вместе ради выживания. Город же, напротив, сильно менялся вследствие быстрой индустриализации и роста по мере того, как в него стекались все новые мигранты из деревень. Его типичными чертами были высокая текучесть населения, падение нравов, утрата прежних моральных норм и ощущение полной незаметности среди новых незнакомых лиц. Ломая законы старой иерархии, индустриальная жизнь формировала новую социальную структуру и правила дисциплины, в которых лидерами становились не старшие, а самые способные.
Еще в XVIII веке, во времена Ваньки Каина, в городе существовал собственный преступный мир – мир беглых крепостных и дезертиров, нищих солдатских вдов (часто занимавшихся скупкой и продажей краденого) и отчаянных разбойников[67]67
Евгений Акельев, Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина (M.: Молодая гвардия, 2012).
[Закрыть]. Главная московская суконная фабрика (основной городской работодатель) и московская гарнизонная школа для сыновей павших солдат были, на первый взгляд, бастионами социального благополучия, однако на деле именно там сколачивали банды, укрывали беглых и хранили краденое. Начиная с середины XIX века в России происходила запоздалая промышленная революция, проводимая жесткими методами, обусловленными необходимостью усилить обороноспособность страны после неудачной Крымской войны (1853–1856). В период между 1867 и 1897 годами городское население европейской части России удвоилось, а к 1917 году выросло вчетверо[68]68
Peter Gattrell, The Tsarist Economy, 1850–1917 (London: Batsford, 1986), стр. 67.
[Закрыть]. И если часть будущих рабочих направлялись в города, привлеченные экономическими и социальными возможностями, то большинство буквально «выдавливались» туда из-за нехватки пахотной земли. По мере роста населения[69]69
Там же, стр. 50.
[Закрыть] доля безземельных крестьян в стране выросла почти втрое[70]70
Nicolas Spulber, Russia’s Economic Transitions: From Late Tsarism to the New Millennium (Cambridge: Cambridge University Press, 2003), стр. 52.
[Закрыть]. Так что для многих переезд в город, даже на время, был продиктован жизненной необходимостью.
Неудивительно, что города становились колыбелью не только новых политических сил – в том числе будущей коммунистической партии, – но и новых типов преступности и преступников. За период между 1867 и 1897 годами население Санкт-Петербурга и Москвы выросло почти втрое, с 500 000 до 1,26 миллиона и с 350 000 до 1,04 миллиона человек соответственно[71]71
Gattrell, The Tsarist Economy, стр. 67.
[Закрыть]. Рабочие жили в основном в переполненных, плохо вентилируемых и грязных бараках, предоставленных работодателями, где порой спали на одних нарах по очереди[72]72
Robert Johnson, Peasant and Proletarian: The Working Class of Moscow in the Late Nineteenth Century (Leicester: Leicester University Press, 1979), стр. 84.
[Закрыть]. И такие еще считались счастливчиками. В 1840-е годы отчет комиссии, изучавшей условия жизни городской бедноты в Санкт-Петербурге, нарисовал картину катастрофической скученности и нищеты. В одной квартире большого дома могло жить до 20 взрослых человек. В одном случае комнату площадью 6 квадратных метров делили в течение суток 50 взрослых и детей[73]73
Reginald Zelnik, Labor and Society in Tsarist Russia: The Factory Workers of St. Petersburg (Stanford: Stanford University Press, 1971), стр. 52–56.
[Закрыть]. К 1881 году четверть всего населения Санкт-Петербурга жила в подвалах, где каждое спальное место делилось между двумя-тремя рабочими[74]74
Lincoln, In War’s Dark Shadow, стр. 118.
[Закрыть]. Условия были ужасными, рабочий день длился по 14 и более часов, зарплата была минимальной, а техника безопасности практически отсутствовала[75]75
Убедительный рассказ о полной бедствий жизни городских рабочих приведен в главе «Life in the lower depths» в книге Lincoln, In War’s Dark Shadow, стр. 103–134, а также в несколько приукрашенном художественными деталями, но все же достаточно точном с научной точки зрения исследовании Henri Troyat, Daily Life in Russia under the Last Tsar (Stanford: Stanford University Press, 1961) – особый интерес представляют главы 5, «Baths, traktirs and night shelters» (стр. 51–62) и 7, «The workers» (стр. 87–107).
[Закрыть].
Рабочие жили в тяжелых условиях и в бедности, лишенные всякого подобия поддержки и социального контроля, присущих деревенской общине, где уклад жизни определялся традициями и семьей, а основным авторитетом выступали старики. В городах же большинство рабочих были молодыми и холостыми, а такие стабилизирующие факторы, как «рабочая аристократия» или обязанности главы молодой семьи, еще не успели толком сформироваться. Многие искали спасения в алкоголе. По данным статистики, в конце 1860-х годов каждый четвертый житель Санкт-Петербурга подвергался аресту за преступления под влиянием алкогольного опьянения[76]76
Zelnik, Labor and Society in Tsarist Russia, стр. 250.
[Закрыть]. У молодых неженатых рабочих имелись и другие средства ухода от реальности[77]77
К примеру, в Москве в 1902 году на каждую сотню мужчин приходилось всего 39 женщин в возрасте от 15 до 39 лет. Johnson, Peasant and Proletarian, стр. 56.
[Закрыть]. Из-за этого быстро распространялись сифилис и другие венерические заболевания, а также росло количество проституток – как неофициальных, так и профессиональных, с «желтым билетом»[78]78
См. Laurie Bernstein, Sonia’s Daughters: Prostitutes and their Regulation in Imperial Russia (Berkeley: University of California Press, 1995); Barbara Alpern Engel, Women in Russia, 1700–2000 (Cambridge: Cambridge University Press, 2003), стр. 99–100.
[Закрыть]. Возникали и уличные банды, хотя мы знаем о них довольно мало. К примеру, банды «Роща» и «Гайда» некоторое время представляли серьезную опасность в бедных кварталах Санкт-Петербурга, регулярно устраивая там потасовки. Обе банды возникли около 1900 года, однако к 1903 году уже распались: некоторые их участники подались в настоящие преступники, другие же просто вырвались из оков «мужской дружбы», основанной на водке и насилии. Но на их место приходили новые, все более жестокие банды[79]79
Joan Neuberger, Hooliganism: Crime, Culture, and Power in St. Petersburg, 1900–1914 (Berkeley: University of California Press, 1993) стр. 64–65, 229.
[Закрыть]. Это было время быстрой смены ролей даже в преступном мире. Вчерашние мальчишки сегодня становились атаманами, а завтра их безжизненные тела лежали на снегу.
Но хуже всего обстояли дела в «ямах». Эти трущобы служили примером болезненного очарования для многих российских писателей. В книге «Преступление и наказание» (1866) Достоевский писал о полной «грязных, вонючих дворов» Сенной яме Санкт-Петербурга[80]80
Ф. М. Достоевский, Преступление и наказание (М.: Азбука, 2016).
[Закрыть], а в книге «Петербургские трущобы» (1864) Всеволод Крестовский описывал «трущобы и вертепы»[81]81
В. Крестовский, Петербургские трущобы (М.: АСТ, 2002).
[Закрыть]. Александр Куприн в повести «Яма» (1905) довольно сдержанно говорил о трущобах Одессы как о «месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном»[82]82
Александр Куприн, «Яма» (Собрание сочинений в 6 т. Том 5. М.: Гослитиздат, 1958).
[Закрыть]. А Максим Горький, человек, семья которого волей обстоятельств превратилась из зажиточной в бедную и который, прежде чем стать знаменитым писателем, вкусил жизнь бродяги, показывает читателям еще более безнадежную картину в пьесе «На дне» (1902). В ней «яма» – совсем не «развеселое место», а образ отчаянного и искупительного поиска забвения[83]83
Максим Горький, На дне (М.: Азбука, 2015).
[Закрыть]. Михаил Зотов, автор популярных лубков, изображал «безнадежных пьяниц и порочных воров» московской Хитровки[84]84
James von Geldern, «Life in-between: migration and popular culture in late Imperial Russia», Russian Review 55, 3 (1996), стр. 369.
[Закрыть]. Свои «ямы» имелись почти в каждом крупном городе. Они были настоящим «дном», на которое погружались потерянные и обездоленные люди, 20-копеечные шлюхи, оборванные алкоголики и наркоманы, готовые убить за очередную дозу.
Для коммунистического агитатора Льва Троцкого «Одесса была, пожалуй, самым полицейским городом в полицейской России»[85]85
Лев Троцкий, Моя жизнь. Опыт автобиографии, М.: Панорама, 1991.
[Закрыть] и, вследствие этого, опасной средой для революционеров – но тем не менее она стала настоящим заповедником для преступности любого рода. Этот кажущийся парадокс объясняется тем, что полиция (как в Одессе, так и в других городах) занималась в основном политическими преступлениями и защитой богатых городских районов. В бедных же районах полиция предпочитала закрывать глаза на многочисленные нарушения закона, если только они не приобретали опасный характер для интересов государства или зажиточного класса[86]86
Иногда в этом сознавались даже некоторые полицейские: см. Р. С. Мулукаев, Общеуголовная полиция дореволюционной России (М.: Наука, 1979), стр. 25.
[Закрыть]. Так, массовые драки между конкурирующими бандами или группами рабочих возникали достаточно часто и были чуть ли не привычным ритуалом – если только не происходили в центре города, тогда их быстро разгоняла полиция[87]87
Daniel Brower, The Russian City between Tradition and Modernity, 1850–1900 (Berkeley: University of California Press, 1990), стр. 197.
[Закрыть].
Конечно, полиция время от времени заглядывала в кварталы, где жили бедные рабочие, однако чаще всего она предоставляла «ямы» и их обитателей воле судьбы. В конце концов, кого волновало еще одно убийство нищего? Зачастую полицейские ограничивалась лишь сбором тел погибших по утрам. Если же им приходилось отправляться в «ямы» – обычно в ответ на вспышку серьезного насилия, которое могло иметь политические последствия, – они шли туда как на вражескую территорию, повзводно, с винтовками наизготовку[88]88
Lincoln, In War’s Dark Shadow, стр. 126.
[Закрыть]. В остальных же случаях, как писала одна петербургская газета о печально известном квартале Гаванского поля на Васильевском острове[89]89
Ныне – площадь между Большим и Средним проспектами Васильевского острова, где находится ДК им. Кирова (прим. пер.).
[Закрыть], «полиция или, еще чаще, казачьи патрули проходят через эту территорию, не останавливаясь, поскольку этот “клуб” находится вне их обычного контроля: они оказываются там лишь при признаках мятежа»[90]90
Петербургский листок, 7 июля 1906 года, цит. по Joan Neuberger, «Stories of the street: hooliganism in the St Petersburg popular press», Slavic Review 48, 2 (1989), стр. 190.
[Закрыть].
Русские притоны
В полумраке грязных вертепов, в тесных клоповниках-ночлежках, в чайных и трактирах, в притонах дешевого разврата и всюду, где продают водку, женщин и детей, я сталкивался с множеством лиц, утративших подобие человека. Там, внизу, люди ни во что не верят, никого не любят и ни к чему не привязаны.
Подобное пренебрежение было вызвано не только тем, что власти не интересовались происходящим в «ямах». Скорее им не хватало ни ресурсов, ни политической поддержки, чтобы как-то исправить ситуацию. Вопреки распространенному мнению, царское правительство состояло не только из дураков и беспринципных канцелярских крыс. Напротив, вызывает удивление, как много трезвомыслящих чиновников делало успешную карьеру в этой системе. Министерство внутренних дел многие годы сочувствовало тяжелому положению российских рабочих, пусть и по практическим соображениям, ведь довольный рабочий не склонен бунтовать. А будущий министр внутренних дел В. Плеве, далеко не радикал, в годы работы директором департамента полиции сетовал, что «любой фабричный рабочий бессилен перед богатым капиталистом», и даже Охранное отделение – политическая полиция – «долгое время выступало за реформу фабричных систем и улучшение условий жизни рабочих»[92]92
Fredric Zuckerman, The Tsarist Secret Police in Russian Society, 1880–1917 (Basingstoke: Macmillan, 1996), стр. 105; Iain Lauchlan, Russian Hide-and-Seek: The Tsarist Secret Police in St Petersburg, 1906–1914 (Helsinki: SKS-FLS, 2002), стр. 303.
[Закрыть].
Проблема состояла в том, что до этих оценок и предложений никому не было дела. С самого начала было очевидно, что рост городов представляет политическую, криминальную и даже санитарную угрозу. Генерал-майор Адрианов, московский градоначальник в 1908–1915 годах, не только предпринимал усилия по повышению эффективности работы и снижению уровня коррупции в городе, но и обратился к Думе с предложением снизить цены на мясо, по его мнению, завышенные, а позднее создал несколько комиссий по борьбе с эпидемиями[93]93
Robert Thurston, «Police and people in Moscow, 1906–1914», Russian Review 39, 3 (1980), стр. 335.
[Закрыть]. Однако большинство таких мер носило ограниченный характер или вообще блокировалось. Зато все более активно использовалось ползучее военное положение. Царское государство все чаще стремилось укреплять правовую систему с помощью особых мер и режима «чрезвычайной» и «усиленной» охраны. Эти режимы давали губернаторам и градоначальникам широкие полномочия[94]94
Правила усиленной охраны давали официальным лицам право запрещать публичные собрания, закрывать предприятия, налагать административные санкции и передавать рассмотрение дел из гражданских в военные суды. Более жесткий режим чрезвычайной охраны позволял создавать специальные воинские части, помогавшие полиции поддерживать общественный порядок.
[Закрыть], однако чаще использовались для подавления протестов, а не в целях усиления роли властей или улучшения общественного порядка. К 1912 году лишь 5 миллионов из общего населения России в 130 миллионов не подпадали под условия военного положения[95]95
Theofanis Stavrou (ed.), Russia under the Last Czar (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1969), стр. 97–98.
[Закрыть].
Проблема городской преступности приобрела важное политическое значение лишь на рубеже XX столетия. Но и тогда ее изучение было вызвано не трезвой оценкой, а общественной паникой, подогреваемой «бульварной прессой», по поводу так называемого хулиганства и его угрозы для благородного сословия Санкт-Петербурга[96]96
Отличное обсуждение вопроса приведено в книге Neuberger, Hooliganism. Определение бульварной прессы можно найти на стр. 15–22. Полезный дайджест приведен в книге «Stories of the street» того же автора.
[Закрыть]. Молодые рабочие, раньше не покидавшие пределы «своей» части города, принялись делать вылазки в зажиточные центральные районы. Внезапно они оказались повсюду: в своих засаленных пиджачках и кепках они толпились на тротуарах, выпивали, свистели вслед проходящим девушкам, толкали, приставали, что быстро привело к случаям вандализма, насилия и грабежам прохожих. Российская интеллигенция и элита истерически восприняли это явление как свидетельство неминуемого коллапса социального порядка. Не желая никоим образом пересекаться с низшими классами, они потребовали, чтобы «их» полиция приняла меры: выгнала наглых рабочих из «их» города и использовала свои и без того скудные ресурсы для защиты прав имущих.
Собачья доля полицейского
Основная работа полицейского в настоящее время состоит в том, чтобы требовать у людей паспорта, регулировать дорожное движение днем и разгонять пьяниц и гулящих женщин по ночам… Петербургский полицейский не слишком обременен обязанностями… Он стоит в определенном месте и сходит с него только, чтобы не замерзнуть или не заснуть.
Таким образом, полиция занималась лишь сдерживанием преступности, но не профилактикой условий ее развития. Нужно отметить, что и в этом она не особенно преуспела. Полицейских было слишком мало, они были вынуждены опираться на неравнодушных граждан, которые в нужный момент закричат «Держи вора!», или на своих неофициальных помощников – дворников. Дворники, исполнявшие и функции привратников, имелись почти в каждом большом городском доме; они были обязаны информировать полицию о преступлениях и даже о людях, приходящих в гости к жильцам дома. В случае арестов их привлекали в качестве дополнительной физической силы. Отношение к дворникам было двояким. С одной стороны, они часто поднимали тревогу и помогали полиции, но с другой – при этом вершили и свои темные делишки. В 1909 году тогдашний начальник московской полиции заявлял, что в 90 % случаев сами дворники совершали или помогали совершать кражи со взломом[98]98
Вестник полиции, 31 августа 1909 года.
[Закрыть].
Степень нехватки полицейских сложно переоценить. Ведутся любопытные споры о реальной численности российской полиции. Согласно данным Роберта Терстона, к концу 1905 года в Москве имелся один полицейский на 276 жителей, что было вполне сопоставимо с Берлином (1 на 325) и Парижем (1 на 336)[99]99
Thurston, Police and people in Moscow, стр. 325, 334.
[Закрыть]. Однако Нил Вайсман убедительно доказал, что к этим цифрам нужно относиться осторожно. В идеале российские власти стремились к соотношению 1 на 500 жителей в городах (1 на 400 соответственно после революции 1905 года), однако они сами признавались, что достичь этой цели не так-то просто[100]100
Neil Weissman, «The regular police in tsarist Russia, 1900–1914», Russian Review 44, 1 (1985), стр. 47.
[Закрыть]. Официальные цифры часто говорили о штатном расписании, а не о реальном количестве полицейских: даже в Санкт-Петербурге в конце 1905 года полицейскому департаменту не хватало 1200 городовых, то есть пустовало больше половины полицейских постов[101]101
Там же, стр. 48.
[Закрыть]. Кроме того, в статистике учитывались «мертвые души», приписанные мошенниками из командного состава (чтобы прикарманить себе их жалование), и служащие, которые вообще не несли постовой службы, а использовались начальством в качестве посыльных, поваров и денщиков. Вайсман полагает, что в городах за пределами Москвы и Санкт-Петербурга соотношение часто составляло 1 на 700 или даже больше человек. И ситуация лишь усугублялась с ростом урбанизации[102]102
Там же, стр. 48.
[Закрыть].
Проблема не ограничивалась общей нехваткой кадров. Полицейские часто были необученными, а свод правил – не слишком эффективным. Городовые не патрулировали улицы, как их европейские или североамериканские коллеги. Они просто стояли на своих постах, расположенных так, чтобы они могли услышать свистки друг друга, и ждали, пока кто-то подойдет и сообщит о преступлении[103]103
Thurston, Police and people in Moscow, стр. 326.
[Закрыть]. Такой пассивный и статичный подход к полицейской работе означал, что полиция, по сути, «спала, как медведь в берлоге»[104]104
Вестник полиции, 4 февраля 1910 года.
[Закрыть], напоминая скорее вахтеров, чем активных защитников населения.
Таким образом, не стоит особенно удивляться, что «ямы» и другие злачные места, оставленные без контроля со стороны государства, превратились в криминальные анклавы, напоминающие притоны и публичные дома Лондона старых времен, в которых грабители могли планировать свои налеты и продавать награбленное, где в любом кабаке можно было нанять костолома и где жизнь и смерть ценились одинаково дешево. В. Гиляровский в своих рассказах о Хитровке приводит следующую язвительную оценку: «Полицейская будка ночью была всегда молчалива – будто ее и нет. В ней лет двадцать с лишком губернаторствовал городовой Рудников… Рудников ночными бездоходными криками о помощи не интересовался и двери в будке не отпирал»[105]105
Владимир Гиляровский, Москва и москвичи (М.: АСТ, 2005).
[Закрыть].
«Ямы» воплощали одновременно и отчаянное положение, и угрозу с стороны неимущей городской бедноты – по словам Дэниела Брауэра, «в популярной литературе Хитровка рисовалась как джунгли, как “темнейшая Москва”»[106]106
Brower, The Russian City, стр. 141–142.
[Закрыть]. Происходившее в трущобах вызвало все больше беспокойства не только из-за того, что криминализация многочисленного и недовольного населения могла привести к революционному брожению, но и из-за трансформации тамошнего преступного мира в профессиональный. По разным свидетельствам, нарушения закона, происходившие в одесском районе Молдаванка, населенном преимущественно евреями, все чаще напоминали «профессиональный преступный бизнес»[107]107
Sylvester, Tales of Old Odessa, стр. 40.
[Закрыть].
Городские банды
Дорогой товарищ Пинкус: будьте так любезны принести, без опоздания, 4 августа в 9 часов вечера 100 рублей на трамвайную остановку, что напротив вашего дома. Эта скромная сумма сохранит вам жизнь, которая все же стоит больше. Попытки избежать этого платежа приведут для вас к печальным последствиям. Если вы обратитесь в полицию, то будете немедленно убиты.
Пусть издевательская галантность этого требования, вполне типичного для той эпохи, не введет вас в заблуждение: члены групп, занимавшиеся вымогательством, похищениями и запугиванием, не были ни деликатными, ни образованными. То были дети притонов и бараков городских трущоб. Именно там зарождалась новая криминальная культура, которая, в отличие от банд конокрадов, прекрасно адаптировалась в постреволюционную эпоху. Это был настоящий воровской мир.
Разумеется, преступные банды появились намного раньше. Многие из них были извращенными аналогами артели, традиционной русской формы рабочей ассоциации, которую уже освоили сообщества профессиональных нищих[109]109
Этот вопрос детально рассматривается в книге Валерия Чалидзе Уголовная Россия (Нью-Йорк: Хроника, 1977); а также в статье Yakov Gilinskiy and Yakov Kostjukovsky, From thievish artel to criminal corporation: the history of organised crime in Russia и в книге Cyrille Fijnaut and Letizia Paoli (eds.), Organised Crime in Europe: Concepts, Patterns and Control Policies in the European Union and Beyond (Dordrecht: Springer, 2004).
[Закрыть]. Артель – это группа людей, объединивших трудовые и прочие ресурсы ради общей цели. Иногда она состояла из крестьян – уроженцев одной деревни, которые скопом ехали на работу в городах, а оплата им шла за общий результат. Таким образом артель поддерживала принцип взаимной поддержки, присущий крестьянской общине, однако в уменьшенной и более мобильной форме. Обычно у артели имелся избранный глава, староста (звание почетное, а не по принципу старшинства), проводивший переговоры с работодателями, заключавший договоры (например, о предоставлении жилья) и распределявший доходы[110]110
Johnson, Peasant and Proletarian, стр. 91–92.
[Закрыть]. Артели имели свои собственные обычаи, правила иерархии, часто отражавшие уклад их родных деревень[111]111
См. Hiroaki Kuromiya, «Workers artels and Soviet production methods», в книге Sheila Fitzpatrick et al. (eds.), Russia in the Era of NEP: Explorations in Soviet Society and Culture (Bloomington: Indiana University Press, 1991).
[Закрыть]. Аналогично, свои правила были и у криминальных артелей, хотя о них известно довольно мало и проследить общие закономерности не представляется возможным. К примеру, Андрей Константинов и Малькольм Дикселиус утверждают, что даже во времена Ваньки Каина в Москве существовала уголовная культура со своим сводом правил[112]112
Андрей Константинов и Малькольм Дикселиус, Преступный мир России (СПб: Библиополис, 1995), стр. 27.
[Закрыть]. Однако этому невозможно найти подтверждения, не обращаясь к более поздним апокрифическим историям, часто созданным ради развлечения и, возможно, отражающим черты преступной реальности новых эпох. Однако модель артели была лишь одной из форм криминальной социальной организации, развивавшихся в больших городах.
Описывая судьбу потерявшего корни и не имеющего собственности молодого жителя трущоб, криминолог царских времен Дмитрий Дрил жаловался, что тому приходится постоянно иметь дело со старыми бродягами, нищими, попрошайками, проститутками, ворами и конокрадами[113]113
Д. A. Дрил, «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних», в книге «Труды седьмого съезда представителей русских исправительных заведений для малолетних», октябрь 1908 года (Москва, 1909), стр. 18, цит. по Neuberger, Hooliganism, стр. 182.
[Закрыть]. По словам учителя и наставника молодых рабочих В. П. Семенова, молодой человек неминуемо проходил «школу ночлежек, чайных и полицейских участков»[114]114
В. П. Семенов, «Бытовые условия жизни мальчиков» (СПб.), стр. 6, цит. по Neuberger, Hooliganism, стр. 179.
[Закрыть]. Новое поколение, рождавшееся в «ямах», сразу попадало в преступную жизнь. К примеру, детей многочисленных проституток сдавали в аренду нищим, бившим на жалость обывателей, а со временем они и сами начинали заниматься попрошайничеством. Однако у них были родители и, возможно, даже дом: многие беспризорники жили на улицах, ночевали в мусорных кучах или дрались за пустую бочку, служившую завидным укрытием[115]115
Neuberger, Hooliganism, стр. 171–172.
[Закрыть]. Дети играли в «воров»[116]116
Там же, стр. 190.
[Закрыть], а затем начинали и сами участвовать в преступной деятельности, стоя на шухере. Самые ловкие из них становились форточниками, способными пролезть в открытую форточку[117]117
Lincoln, In War’s Dark Shadow, стр. 126–127.
[Закрыть].
Наличие множества разновидностей нарушителей закона, имевших вполне определенные почерк работы и наименование, ясно свидетельствует о наличии организованной криминальной субкультуры. Безусловно, «ямы» служили плодородной почвой для этой культуры и были способны поддерживать и развивать разнообразную криминальную экосистему. Хотя многие преступления и совершались от случая к случаю, мир воров охватывал широкий спектр уголовных преступников – от щипачей и ширмачей (карманников) до скокарей (грабителей) и поездошников (сбрасывавших поклажу с крыш карет и повозок). Со специализацией пришла и иерархия, а профессии преступного мира стали все сильнее дифференцироваться. В отличие от «чистых» блатных, доминировавших в лагерном мире начала XX века и сознательно отвергавших общество, представители воровского мира конца XIX века мечтали о том, чтобы войти в высший свет, хотя и презирали его ценности и беззастенчиво грабили его представителей. Даже преступник Беня Крик, герой «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, организовал на свадьбу своей сестры традиционный праздник «по обычаю старины»[118]118
Исаак Бабель, «Король» в книге Одесские рассказы (М.: Азбука-Аттикус, 2015).
[Закрыть]. Возможно, в результате этого «аристократами» воровского мира стали мошенники и те, кто мог притворяться при совершении своих преступлений представителем богатого общества. К примеру, в Одессе особым уважением пользовались маравихеры, элитные карманники, маскировавшиеся под буржуа и работавшие среди представителей высшего общества – в частности, в театрах и на бирже[119]119
Sylvester, Tales of Old Odessa, стр. 55.
[Закрыть]. Разумеется, авторитет мошенников держался и на том, что самые успешные из них могли заработать намного больше, чем были в состоянии потратить. В результате некоторые из них становились банкирами воровского мира и давали в долг свои грязные деньги, приобретая клиентов и инвестируя в будущие преступления.
Преступники могли пользоваться постоянно расширявшимся спектром криминальных услуг. К примеру, раки, портные, за одну ночь перешивали украденные предметы одежды, так что те были готовы к продаже и навсегда ускользали от сыщиков. Трущоба Бунина на Хитровке была знаменита своими раками[120]120
Lincoln, In War’s Dark Shadow, стр. 127.
[Закрыть], а квартал Холмуши в Санкт-Петербурге был у жуликов излюбленным местом сбыта краденных товаров через магазины старьевщиков и рынок-толкучку[121]121
Neuberger, Hooliganism, стр. 241–242.
[Закрыть]. Пивные в портовом районе Одессы выступали в качестве бирж труда, на которых подрядчики и главы артелей могли нанять работников нужной специальности на день или дольше[122]122
Sylvester, Tales of Old Odessa, стр. 32.
[Закрыть]. Аналогичным образом трактиры в «ямах» служили местом продажи добычи и информации, найма воров и бандитов и заключения сделок. Владельцы этих заведений наживались на укрывательстве преступников и кредитовании своих уголовных клиентов.
Воровской мир
Поразительные доказательства согласованности и сложности культуры преступного мира можно найти при изучении двух его языков: уголовного жаргона, известного как феня, и визуального, закодированного в татуировках, которыми рецидивисты украшали свои тела. Иерархия, внутренняя организация и эволюция, заметные у этих языков (о которых мы подробно расскажем в главе 5), точно отражают развитие воровского мира как такового. Дореволюционный преступный мир еще не находился под управлением солидных, долговечных преступных организаций, а состоял из массы небольших банд и групп. С развитием индустриализации параллели с артелью лишь усилились, поскольку артели часто обеспечивали социальную базу, с помощью которой крестьяне могли путешествовать в большие города в поисках работы, особенно в молодом возрасте[124]124
Zelnik, Labor and Society in Tsarist Russia, стр. 21. Дэниел Брауэр отмечает, что в последние десятилетия царского режима рабочие крестьянского происхождения реже работали в рамках артелей, но эта форма все равно имела глубокие социальные корни и заново возникла в советские времена как часть (и одновременно конкурент) «бригадной» структуры. Brower, The Russian City, стр. 144; Stephen Kotkin, Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization (Berkeley: University of California Press, 1997), стр. 89.
[Закрыть]. Компании воров артельного типа работали вместе долгое время в качестве подручных какого-нибудь старого преступника. Он учил их своему ремеслу, к примеру, как Мороженщик, одессит Фейгин, учивший своих племянников и других детей улиц искусству карманных краж и взлома[125]125
Sylvester, Tales of Old Odessa, стр. 58.
[Закрыть]. Эти группы обычно имели одну воровскую специализацию или несколько смежных (так, в состав одной группы могли входить наперсточник и карманники, обиравшие зевак, толпившихся вокруг него). Часто такие группы, получившие название кодла, были более однородными и объединяли до 30 преступников, имевших скорее общий интерес и совместный опыт, чем одинаковую специализацию[126]126
Максимильен де Сантерр, Советские послевоенные концлагеря и их обитатели (Мюнхен: Институт по изучению СССР, 1960), стр. 55.
[Закрыть]. Такие уголовные артели имели свои собственные правила и ритуалы, из которых впоследствии родились обычаи воровского мира – клятва и ритуалы инициации, требовавшие знания фени.
Это было время социального брожения, когда обычные люди могли перемещаться из города в город в поисках новых экономических возможностей, а преступники – в случае, когда у них появлялись сильные враги или они попадали в поле зрения местных властей. И если вспомнить о том, что система наказаний за уголовные преступления стала мощным каналом для распространения кодекса и нравов воровского мира, неудивительно, что «заразными» оказались и базовая уголовная культура, и местные криминальные обычаи. Разумеется, в огромной империи существовали бесчисленные вариации с точки зрения масштаба и природы организованной преступности. К примеру, Одесса, процветавший космополитичный город, приобрела репутацию родины ярких и предприимчивых жуликов: «отчеты полицейских следователей из Санкт-Петербурга, Москвы, Варшавы, Херсона и Николаева были наполнены именами одесских воров, “королей” и “королев” преступного мира, фотографии которых украшали альбомы, ходившие по всей империи»[127]127
Sylvester, Tales of Old Odessa, стр. 24.
[Закрыть]. Самые одиозные преступники не просто разыскивались властями России – они становились своеобразными знаменитостями национального преступного мира. Такие персоналии, как карманник Файвель Рубин[128]128
Там же, стр. 56.
[Закрыть] и бандит Василий Чуркин[129]129
Brower, The Russian City, стр. 178–180.
[Закрыть], вдохновляли преступный мир и были объектом особого беспокойства и вместе с тем болезненной увлеченности среди добропорядочных граждан.
Настоящей легендой своего времени стал Мишка Япончик (настоящее имя Мойше-Яков Винницкий). Этот сын ломового извозчика, получивший свое прозвище, по-видимому, из-за скуластого лица и темных раскосых глаз, был честолюбивым и дерзким бандитом, харизма которого привлекала множество сторонников. Довольно быстро он приобрел известность в Одессе, а полиция, очевидно, закрывала глаза на его делишки до тех пор, пока он не ввязывался в прямой конфликт с ней и не трогал богачей. Став самым известным бандитом в городе, он стал собирать дань с других банд и коммерсантов. Он и не думал прятаться и часто совершал променад по городу в кремовом щегольском костюме, с галстуком-бабочкой и в сопровождении телохранителей. Япончик вершил свой суд в кафе «Франкони», где для него всегда был зарезервирован столик, по соседству с самыми успешными дельцами города. Время от времени, как какой-нибудь всемогущий монарх, он устраивал уличные гулянья, на которых одаривал жителей ведрами водки и бесплатной едой. «Япончик» не пережил превратностей Гражданской войны, начавшейся после революции. Он был убит в Вознесенске в 1919 году, однако в течение еще целых пяти лет так называемый Король Молдаванки выступал символом одесского бандита-благодетеля. Спустя годы его пример вдохновил преемника, печально известного Вячеслава Иванькова, отправленного в Америку в качестве полномочного представителя российского преступного мира, который взял себе кличку Япончик[130]130
Информацию о жизни и карьере Мишки Япончика можно найти в книгах Олега Капчинского, Мишка Япончик и другие. Криминал и власть в годы Гражданской войны в Одессе (М.: Kraft+, 2013), и Федора Раззакова, Бандиты времен социализма: хроника российской преступности 1917–1991 (М.: Эксмо, 1996), стр. 63–64.
[Закрыть].
Жестко иерархичное общество в Российской империи, где у всех чиновников от писаря до станционного смотрителя имелись своя униформа и прочное положение, находило отражение в преступном мире, который не только имел свои касты и звания, но и научился обращать характеристики «верхнего мира» против него самого. Мошенники считались признанными «аристократами» воровского мира не только потому, что они могли сойти за состоятельных, а то и знатных людей, а потом облапошивать представителей высшего света. Они были толковыми и зачастую хорошо образованными – точно так же, как в современном криминальном мире России можно встретить людей с научной степенью. Они наглядно доказывали, что, по причине коррумпированности и олигархической природы царской России, если вам удается убедить людей в том, что у вас есть власть, то вам все сойдет с рук. Здесь снова возникают параллели с современной Россией. В прошлом мошенники при власти часто выступали в качестве покровителей, банкиров и посредников для не особенно умных бандитов. В наши времена многие российские бизнесмены могут при необходимости обратиться к продажному полицейскому или судье либо нанять несколько костоломов в кожаных куртках. Можно смело утверждать, что в 1990-е годы, проходя через период разрушительного социального, экономического и политического хаоса, постсоветская Россия вдоволь нахлебалась хитровского супа.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
