Текст книги "Воры. История организованной преступности в России"
Автор книги: Марк Галеотти
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
И, наконец, нужно сказать, что российские бандиты не только менялись вслед за меняющейся Россией, но и сами формировали ее. Эта книга (как я искренне надеюсь) позволит развенчать мифы о доминировании криминала в новой России и в то же время поможет понять, каким образом уголовный мир повлиял на мир законопослушный. Татуированных зэков сменило новое поколение бизнесменов-жуликов с глобальным мышлением. Означает ли это, что обществу удалось обуздать бандитов, или же можно говорить о криминализации экономики и общества России? Действительно ли Россия превратилась в «мафиозное государство» – и что вообще это значит?
В самом ли деле бандиты управляют Россией? Разумеется, нет, и мне доводилось встречать немало решительных, увлеченных и готовых к борьбе полицейских и судей. При этом и компании, и политики часто используют методы, присущие скорее воровскому миру, чем правовой системе: государство нанимает хакеров и вооружает бандитов для участия в войнах, а на улицах можно услышать воровские песни и воровской жаргон. Время от времени его использует и президент Путин для подкрепления своего статуса как уличного авторитета. Возможно, главный вопрос, поставленный в конце этой книги, не в том, насколько государству удалось приструнить преступность, а в том, какую роль ценности и обычаи «воров» сыграли в формировании современной России.
Часть 1
Основы
Глава 1
Каинова земля
Голодный, и архимандрит украдет.
Русская пословица
Ванька Каин, бандит, похититель, грабитель и периодически – полицейский информатор, терроризировал Москву в 1730–1740-е годы. Придя к власти в результате дворцового переворота 1741 года, царица Елизавета предложила амнистию для всех преступников, готовых выдать закону своих коллег по ремеслу. Каин с готовностью воспользовался возможностью отмыться от своих преступлений за добрый десяток лет. Став официальным информатором, Каин продолжил темные делишки путем подкупа своих кураторов в Сыскном приказе. Эти отношения вскоре обрели собственную динамику. Поначалу Каин просто отстегивал им долю от своей добычи (как правило, это были иностранные товары вроде итальянских палантинов и рейнского вина). Но кураторы становились все более алчными и требовательными, и, чтобы удовлетворять их запросы, Каин пускался в особенно дерзкие и опасные авантюры. Когда все это вскрылось, Каина судили и приговорили к пожизненной каторге.
Каин стал романтической фигурой русского фольклора. Конечно, образ преступника как героя, от Робин Гуда до Неда Келли, возникал в массовой культуре по всему миру. Однако, в отличие от Робин Гуда, русский вор не борется с богачами-эксплуататорами. Его нельзя назвать ни «лишним человеком», ни жертвой трудного детства, ни «хорошим парнем в плохом месте». Он всего лишь «честный вор» в мире, где одни преступники не скрывают свою суть, а другие прячут свое истинное лицо под боярскими шапками, чиновничьими мундирами, судейскими мантиями или костюмами бизнесменов, в зависимости от требований текущего момента.
История Каина выглядит современной как для прошлого века, так и сегодня: ведь она о том, что власти, думая, что преступник у них под контролем, сами оказываются его жертвой. Замените лошадей на BMW, а меховые накидки на спортивные костюмы, и перед вами история похождений Каина в постсоветской России.
Криминальные истории
Как ни странно, но хотя у «воров» имеется солидная родословная, они не проявляют к ней особого интереса. Преступники других стран упиваются своей историей, зачастую мифологизированной, романтизированной или просто выдуманной.
Так, китайские триады считают себя наследниками многовековой традиции секретных обществ, боровшихся против неправедных тиранов[7]7
Этот вопрос глубоко изучается в книге Barend ter Haar’s Ritual and Mythology of the Chinese Triads: Creating an Identity (Leiden: Brill, 2000).
[Закрыть]. Якудза утверждают, что их корни связаны не с бандитами кабукимоно («безумцами»), терроризировавшими Японию в XVII веке, и не с головорезами, работавшими на воротил игорного бизнеса и торговцев наркотиками, а с благородными воинами-самураями и мачияко («слугами города») – ополчением, боровшимся с кабукимоно[8]8
См. Peter Hill, The Japanese Mafia: Yakuza, Law, and the State (Oxford: Oxford University Press, 2003), стр. 36–41.
[Закрыть]. Напротив, современная российская организованная преступность часто кичится отсутствием истории и не испытывает ни малейшего любопытства к своему прошлому. Отказавшись от увековечивания своей культуры, как чуждой нынешнему поколению[9]9
Это особенно ярко проявляется в экстравагантных надгробиях и мавзолеях погибших бандитов; см. Olga Matich, «Mobster gravestones in 1990s Russia», Global Crime 7, 1 (2006).
[Закрыть], она закрепляется в сегодняшнем дне и поворачивается спиной к прошлому. Даже традиционная эстетика «воровского мира» с ее жестким, брутальным фольклором, расцветавшим в ГУЛАГе, постепенно уходит в сторону, а новые криминальные лидеры, так называемые авторитеты, с презрением отвергают татуировки и прочие обычаи былых времен[10]10
Примеры этого можно найти в следующих источниках: Joseph Serio and Viacheslav Razinkin, «Thieves professing the code: the traditional role of vory v zakone in Russia’s criminal world and adaptations to a new social reality», Low Intensity Conflict & Law Enforcement 4, 1 (1995); Alena Ledeneva, «Organized crime in Russia today», Jamestown Foundation Prism 4, 8 (1998); Federico Varese, The Russian Mafia: Private Protection in a New Market Economy (Oxford: Oxford University Press, 2001); Mark Galeotti, «The Russian “Mafiya”: consolidation and globalization», Global Crime 6, 1 (2004); Joseph Serio, Investigating the Russian Mafia (Durham, NC: Carolina Academic Press, 2008).
[Закрыть].
При этом нельзя сказать, что современный преступный мир России – мир предпринимателей в дорогих костюмах и их вооруженных до зубов телохранителей и костоломов – возник в 1990-е годы исключительно в процессе хаотичного перехода страны к рынку и коллапса советской системы. Напротив, эти люди являются прямыми наследниками истории, резкие повороты которой отражают масштабные процессы, сформировавшие нынешнюю Россию, от вековой замкнутости и аграрного развития к стремительной индустриализации конца XIX века и сталинской модернизации, осуществленной на костях узников ГУЛАГа. Но, пожалуй, больше всего в истории России, в которой хватало и безжалостных бандитов, и жутких убийц, поражает беспрецедентное количество мошенников и «паханов», понимавших, как использовать систему в своих интересах, когда бросить ей вызов, а когда залечь на дно.
Один из важнейших выводов об исторической эволюции российской организованной преступности состоит в том, что она есть порождение общества, в котором государство часто было неуклюжим, тупым и глубоко коррумпированным – и при этом принципиально безжалостным, не ограниченным тонкостями законности и права и использующим чрезмерное насилие для защиты своих интересов в случае малейшей опасности. Во времена Владимира Путина это самое государство возродилось и обрело новые силы, что повлияло и на саму преступность, и на отношение к ней. Однако еще до анархии постсоветского переходного периода важнейшей особенностью «российского пути» в криминальном мире были принуждение, коррупция и подчинение.
Возможен ли полицейский контроль в России?
Не верь ментам – они обманут.
Русская поговорка
Развитие российской оргпреступности могло пойти по двум основным путям – сельскому и городскому. В XIX веке казалось, что у сельского бандитизма имеется серьезный потенциал к развитию. Ведь в столь необъятной стране полноценный полицейский контроль был невозможен. К концу XIX века царская Россия занимала почти одну шестую земной суши. Население страны по состоянию на 1913 год[11]11
Peter Gattrell, The Tsarist Economy, 1850–1917 (London: Batsford, 1986), стр. 32.
[Закрыть] составляло 171 миллион человек и состояло преимущественно из крестьян, рассеянных по огромной территории и проживающих в небольших, изолированных деревнях-общинах. Для того чтобы доставить приказ или судебный ордер из Санкт-Петербурга во Владивосток, на побережье Тихого океана, конным курьерам требовалось несколько недель. И хотя железные дороги, телеграф и телефонная связь делали свое дело, сами российские расстояния были препятствием для эффективного государственного управления.
Российская империя представляла собой «лоскутное одеяло» из территорий с разным климатом, объединенных в основном путем завоевания. Ленин называл империю «тюрьмой народов»[12]12
В. И. Ленин, «К вопросу о национальной политике» (1914), в книге Полное собрание сочинений (М.: Издательство политической литературы, 1969), том 25, стр. 66.
[Закрыть], однако советское государство с энтузиазмом подхватило имперское наследие, и даже сегодняшняя, уменьшенная Российская Федерация представляет собой объединение более сотни национальностей. На юге страны находился воинственный Кавказ, завоеванный в XIX веке, но так до конца и не покоренный. На востоке лежали исламские провинции Центральной Азии. На западе – более развитые регионы Царства Польского и балтийских государств. И даже славянская сердцевина страны была неоднородной: богатые угодья украинского Черноземья, постоянно расширявшиеся и переполненные жителями мегаполисы, Москва и Санкт-Петербург, и суровая сибирская тайга. Всего в империи проживало около 200 национальностей, а славяне составляли около двух третей населения[13]13
W. H. Parker, An Historical Geography of Russia (London: University of London Press, 1968), стр. 312.
[Закрыть].
Правоохранительной системе приходилось иметь дело со множеством различных локальных правовых культур, представители которых считали царский режим пришлым жестоким оккупантом. Это создавало сложности при задержании преступников, способных перемещаться из одной юрисдикции в другую. С помощью вливания должных средств эти проблемы можно было бы решить, однако российское государство предпочитало услуги по дешевке. Исторически оно всегда было сравнительно бедным, плохо собирало налоги и прозябало в условиях неэффективной экономики. Расходы на полицию и суды были намного меньше расходов военного ведомства. К 1900 году доля государственного бюджета, направлявшаяся на нужды полиции, составляла около 6 процентов – значительно меньше европейских стандартов, в два раза меньше (в расчете на душу населения), чем в Австрии или Франции, и в четыре раза меньше, чем в Пруссии[14]14
Neil Weissman, «The regular police in tsarist Russia, 1900–1914», Russian Review 44, 1 (1985), стр.51.
[Закрыть]. Полиции в России всегда было слишком мало, а дел у нее было слишком много.
Русские цари последовательно предпринимали попытки создать в стране четкий полицейский контроль. Но все они, от «Разбойной избы» Ивана Грозного[15]15
В 1571 году переименована в Разбойный приказ; J. L. H. Keep, «Bandits and the law in Muscovy», Slavonic & East European Review 35, 84 (1956).
[Закрыть] (годы правления 1533–1584) до подразделений городской и сельской полиции, сформированных Николаем I (годы правления 1825–1855), оказались недостаточными, и контроль государства над деревней всегда был минимальным: он сводился в основном к подавлению волнений и зависел от поддержки, в том числе вооруженной, со стороны местного дворянства. Полиция, как городская, так и сельская, была «реактивной» силой. Она страдала от нехватки людей и ресурсов, низкого уровня профессионализма и морального духа, высокой текучести кадров, повальной коррупции (что вполне объяснимо низкой зарплатой – меньше, чем у чернорабочего[16]16
Robert Abbott, «Police reform in the Russian province of Iaroslavl, 1856–1876», Slavic Review 32, 2 (1973), стр. 293.
[Закрыть]) и отсутствия престижа. Более того, на полицейских возлагался целый ряд дополнительных обязанностей, отвлекавших от основной работы, от наблюдения за церковными богослужениями до организации армейского призыва. Стандартный свод полицейских обязанностей 1850-х годов достигал 400 страниц![17]17
Речь идет об изданной в 1856 году «Памятной книге полицейских законов для чинов городской полиции» и вышедшей в 1857 году «Памятной книге полицейских законов для земской полиции».
[Закрыть]
Кроме того, полиция была столь же коррумпирована, сколь и многие другие государственные учреждения, – назовем это русской традицией. Рассказывают, что, когда модернизатор и строитель государства Петр I предложил вешать каждого, кто крадет деньги у государства, генерал-прокурор страны ответил, что тогда у царя вообще не останется чиновников, поскольку «мы все воруем, кто больше, кто меньше»[18]18
Donald Mackenzie Wallace, Russia (London: Cassell, 1905), том 2, стр. 14.
[Закрыть]. Это утверждение остается в силе и в XIX веке. Несмотря на официальные запреты, российские чиновники часто продолжали заниматься тем, что в Средние века называлось кормлением. Иными словами, подразумевалось, что они не будут жить на свою скромную зарплату, а будут компенсировать ее темными делишками и взятками[19]19
Этот вопрос изучается еще в нескольких работах, таких как Stephen Lovell, Alena Ledeneva and Andrei Rogachevskii (eds.), Bribery and Blat in Russia: Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s (Basingstoke: Macmillan, 2000), и особенно детально в статьях Vadim Volkov, «Patrimonialism versus rational bureaucracy»; Janet Hartley, «Bribery and justice in the provinces in the reign of Catherine II»; и Mark Galeotti, «“Who’s the boss, us or the law?” The corrupt art of governing Russia».
[Закрыть]. По легенде, царь Николай I сказал своему сыну: «Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем»[20]20
Валерий Чалидзе, Уголовная Россия (Нью-Йорк: Хроника, 1977), стр. 47
[Закрыть]. Первое правительственное исследование проблемы коррупции было проведено лишь в 1856 году, и согласно его выводам, сумма менее 500 рублей вообще должна была считаться не взяткой, а лишь выражением благодарности[21]21
David Christian, «Vodka and corruption in Russia on the eve of Emancipation», Slavic Review 46, 3–4 (1987), стр. 472.
[Закрыть]. Для сравнения, в то время становой пристав уездной полиции получал 422 рубля в год[22]22
Robert Abbott, Police reform in Russia, 1858–1878, докторская диссертация, Princeton University, 1971, стр. 26.
[Закрыть]. Дело усугублялось, если человек перешагивал границы «допустимой коррупции». К примеру, печальную известность обрел генерал-майор Рейнбот, московский градоначальник в 1905–1908 годах, использовавший свое служебное положение для вымогательства баснословных сумм, чем подавал опасный пример своим подчиненным[23]23
Robert Thurston, «Police and people in Moscow, 1906–1914», Russian Review 39, 3 (1980), стр. 334.
[Закрыть]. Двое купцов, дававших показания в ходе расследования против Рейнбота, заявили следующее:
Полиция брала взятки и раньше, однако действовала сравнительно скромно… На праздники люди приносили им подарки, кто что мог себе позволить, а полицейские принимали их и благодарили. После 1905 года все изменилось. Вымогательство развивалось постепенно, но, когда полицейские узнали, что их новый начальник, Рейнбот, и сам берет взятки, они перестали стесняться и принялись почти грабить людей[24]24
New York Times, 31 октября 1909 года.
[Закрыть].
Сам Рейнбот был отстранен от должности на время расследования, но большинству коррумпированных полицейских чиновников удалось тихо лечь на дно. В итоге Рейнбот пострадал несильно: после рассмотрения дела специальным судом в 1911 году он был лишен титулов и привилегий; также ему был присужден штраф в размере около 27 000 рублей и тюремное заключение на 1 год. Штраф был символическим – по слухам, Рейнботу удалось прикарманить около 200 000 рублей; кроме того, царь Николай II сделал все, чтобы генерал не оказался в тюремной камере.
Мелкая коррупция была распространена в полиции повсеместно. Кто-то за мзду закрывал глаза на правонарушения, а кое-кто занимался откровенным вымогательством. Даже честные по сути служащие не гнушались преступать закон во имя «благого» дела – сфабриковать показания или использовать «кулачное право», чтобы преподать несчастному быстрый и эффективный урок. Они действовали по принципу «чем больше строгости, тем выше авторитет полиции»[25]25
«Вестник полиции», 22 сентября 1910 года.
[Закрыть], однако авторитет этот не добавлял им ни уважения, ни престижа. Учитывая отсутствие поддержки как народа, так и государства, платившего мало, но дравшего три шкуры, неудивительно, что полицейские предпочитали обходить закон и набивать карманы всем, что плохо лежит.
Крестьянский суд
В русской культуре и истории отражено немало форм крестьянского сопротивления властям, будь то государство или местные помещики, дворяне и чиновники. Широко известны спорадические взрывы насилия, то есть бунты, которые Пушкин назвал «бессмысленными и беспощадными»[27]27
Александр Пушкин, Капитанская дочка (М.: Неоклассик, АСТ Москва, 2008).
[Закрыть]. В разные эпохи Россия сталкивалась с масштабными мятежами, такими как восстание Емельяна Пугачева 1773–1774 годов или революция 1905 года, однако гораздо чаще происходили локальные акты насилия – когда пускали «красного петуха» (то есть устраивали пожар – «эффективное оружие социального контроля и выражения протеста как внутри общины, так против тех, кого считали чужаками»[28]28
Cathy Frierson, All Russia Is Burning! A Cultural History of Fire and Arson in Late Imperial Russia (Seattle: University of Washington Press, 2004), стр. 100.
[Закрыть]) или устраивали расправу над преступниками.
На практике контроль в России осуществлялся не полицией, а крестьянскими кулаками и помещичьими кнутами. Даже начальник полувоенных жандармских формирований в 1874 году полагал, что у полиции на местах «не имелось никакой возможности организовать сколь-нибудь достаточное наблюдение во всех густонаселенных районах в промышленных центрах», так что полицейские оставались лишь «пассивными наблюдателями за совершавшимися там преступлениями»[29]29
Daniel Brower, The Russian City between Tradition and Modernity, 1850–1900 (Berkeley: University of California Press, 1990), стр. 196.
[Закрыть]. На деле порядок на селе осуществлялся с помощью самосуда, своеобразного суда Линча, когда общины применяли в отношении преступников собственный моральный кодекс, невзирая на законы государства, а то и в их нарушение. Эта тема была глубоко изучена Кэти Фрирсон, которая пришла к выводу, что, в противовес мнению полицейских и чиновников того времени, самосуд представлял собой не бездумное насилие, а процесс со своей логикой и принципами[30]30
Cathy Frierson, «Crime and punishment in the Russian village: rural concepts of criminality at the end of the nineteenth century», Slavic Review 46, 1 (1987).
[Закрыть]. Прежде всего эта крайне жестокая форма социального контроля была направлена на защиту интересов общины: особенно суровым было наказание за преступления, угрожавшие выживанию или социальному порядку деревни. К таким преступлениям относилась, помимо прочего, кража лошадей, угрожавшая самому будущему деревни и лишавшая ее будущих поколений скота, средств передвижения и, конечно же, мяса и шкуры. Как правило, конокрады карались болезненной и мучительной смертью. К примеру, у одного вора сначала содрали кожу с рук и ног, а затем изрубили ему топорами голову[31]31
Чалидзе, Уголовная Россия, стр. 26.
[Закрыть], а другого избили до полусмерти, а затем бросили на землю под копыта лошади, которая и нанесла смертельный «удар милосердия»[32]32
Frierson, Crime and punishment in the Russian village, стр. 65.
[Закрыть].
Было ли это преступлением, или таким образом община исполняла функции полиции? Разумеется, государство не одобряло подобные действия, страшась самого факта самовольного применения крестьянами закона, однако оно мало что могло поделать, учитывая незыблемость крестьянской морали и чисто практические сложности при управлении громадной страной. Полиция, буквально «размазанная тонким слоем» по сельской местности, не могла гарантировать ни отправления правосудия, ни возмещения убытков (об этом говорит хотя бы то, что находили лишь 10 % украденных лошадей[33]33
Christine Worobec, «Horse thieves and peasant justice in post-Emancipation Imperial Russia», Journal of Social History 21, 2 (1987), стр. 284.
[Закрыть]). Не прикладывала она усилий и к тому, чтобы найти себе союзников в общинах. Так, деревенские полицейские, урядники, хотя часто и происходили из крестьянского сословия, надев форму, вставали на сторону государства (здесь стоит отметить, что запрет на использование оружия в интересах государства имелся и в воровской культуре). Крестьяне называли их «псами», а урядники платили им тем же: по словам свидетелей, они «хвастаются своим превосходством и почти всегда относятся к крестьянам с презрением»[34]34
В. В. Тенишев, «Административное положение русского крестьянина» (St. Petersburg, 1908), стр. 54–55, цит. по Neil Weissman, «Rural crime in tsarist Russia: the question of hooliganism, 1905–1914», Slavic Review 37, 2 (1978), стр. 236.
[Закрыть]. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что, согласно данным одного источника того времени, в полицию сообщалось примерно об одном из десяти преступлений, совершенных в общине[35]35
Weissman, «Rural crime in tsarist Russia», стр. 233.
[Закрыть]. Тем не менее механизмы внутреннего контроля в деревне – традиции, семья, уважение к старшим и, наконец, самосуд – обеспечивали подобие законности даже в отсутствие эффективной государственной полицейской системы.
Самыми распространенными преступлениями, если не считать мелких личных конфликтов, обычно разрешавшихся самой общиной, были браконьерство или воровство леса у помещиков или из царских лесов, и моральный кодекс крестьян не видел в этом ничего предосудительного. Около 70 процентов приговоров за хозяйственные преступления мужчинам в последние годы царского правления было вынесено именно по этим обвинениям[36]36
Stephen Frank, «Narratives within numbers: women, crime and judicial statistics in Imperial Russia, 1834–1913», Russian Review 55, 4 (1996), стр. 552.
[Закрыть]. В русском языке есть два разных слова для обозначения преступлений: собственно преступление, техническое определение нарушения закона, и злодеяние, связанное с моральным осуждением[37]37
Джордж Йени описывает это как признак традиционной для России двойственности восприятия законов между государством и его жителями: см. George Yaney, «Law, society and the domestic regime in Russia, in historical perspective», American Political Science Review 59, 2 (1965).
[Закрыть]. Интересно, что, согласно крестьянской мудрости, «Господь наказывает за грехи, а государство – за преступления»[38]38
Frierson, «Crime and punishment in the Russian village», стр. 60.
[Закрыть]. Воровство леса могло считаться преступлением, однако крестьяне не считали его злодеянием, поскольку у землевладельца было больше леса, чем необходимо для удовлетворения собственных нужд, а «Господь растил лес для всех»[39]39
Там же, стр. 59.
[Закрыть]. Это можно рассматривать как акт «социального насилия», или отъема богатства от эксплуататора в пользу эксплуатируемых. По словам французского путешественника XVIII века маркиза де Кюстина, «хозяева постоянно обманывают крестьян самым бессовестным образом», а те «отвечают на обман плутовством»[40]40
Маркиз де Кюстин, Россия в 1839 году, письмо десятое (М.: Издательство им. Сабашниковых, 1996).
[Закрыть].
Уездная полиция
Разумеется, ничто из вышеописанного нельзя считать «организованной преступностью», даже признавая, что регулярные убийства в результате самосуда были, вне всякого сомнения, преступлениями, совершенными организованно, ведь их целью не была личная выгода. Даже многолетнее организованное браконьерство лишь условно соответствует этим критериям, ведь в традиционном деревенском укладе оно воспринималось как вполне естественное занятие. Реформы Николая I стали важным стартом для последующих изменений… но дальше дело не пошло. Они так и не смогли утвердить закон и порядок на дальних рубежах России. Полиция, насчитывавшая к началу XX столетия 47 866 служащих различных званий, должна была поддерживать порядок в стране с населением в 127 миллионов человек[42]42
Weissman, The regular police in tsarist Russia, стр. 47.
[Закрыть]. В городах ее присутствие было более заметным (хотя, как будет показано ниже, эти цифры не столь однозначны), однако в деревнях возникала по-настоящему серьезная проблема. Предполагалось, что 1582 становых пристава и 6874 урядника способны контролировать всю российскую глубинку, территорию, где проживало около 90 миллионов человек[43]43
«Исторический очерк образования и развития политических учреждений в России», 1913, там же, стр. 49.
[Закрыть]. Получается, что каждый становой пристав отвечал в среднем за 55 000 крестьян!
В результате сельская местность была вотчиной оседлых или кочевых банд, иногда осевших прямо в общине и нападавших на чужаков, а часто грабивших всех и вся. В этом не было ничего нового: бандитизм уже давно был привычной чертой российской жизни. Но в тогдашней форме он не «дотягивал» до оргпреступности. Несмотря на нехватку данных, есть все основания полагать, что в России того времени не было крупных автономных криминальных групп, действовавших в течение длительного периода, – в отличие, например, от Нидерландов XVIII века, что описано у Антона Блока[44]44
Anton Blok, «Bandits and boundaries: robber bands and secret societies on the Dutch frontier (1730–1778)», в книге Blok, Honour and Violence (Cambridge: Polity, 2001).
[Закрыть], или Италии XVI века, где под началом знаменитого бандита Франческо Бертазуоло действовало несколько сотен людей, разделенных на «компании», а также широкая сеть информаторов[45]45
Peter Laven, «Banditry and lawlessness on the Venetian Terraferma in the later Cinquecento», в книге Trevor Dean and Kate Lowe (eds.), Crime, Society, and the Law in Renaissance Italy (Cambridge: Cambridge University Press, 1994).
[Закрыть]. Даже печально известный Василий Чуркин, разбойник, державший в страхе всю Москву в 1870-е годы, был куда менее всесильным, чем его фольклорный образ[46]46
Чуркин стал героем целого ряда историй, особенно охотно печатавшихся газетой «Московский листок»; см. James von Geldern and Louise McReynolds, Entertaining Tsarist Russia (Bloomington: Indiana University Press, 1998), стр. 221–230.
[Закрыть]. На самом деле он был не отважным главарем, а кровожадным головорезом, у которого было всего несколько подручных. Это и было нормой: большинство банд представляли собой небольшие и часто недолговечные сборища маргиналов, каждый из которых по отдельности представлял лишь незначительную угрозу деревенской жизни. Проблема заключалась скорее в количестве банд.
Но в деревенском бандитизме было, пожалуй, одно исключение, похожее на организованную преступность, – это конокрады. Они представляли настолько страшную угрозу для крестьян, что в случае поимки их подвергали самосуду и убивали самым жестоким образом[47]47
Чалидзе, Уголовная Россия, стр. 12.
[Закрыть]. Истерзанные трупы затем оставляли на ближайшем перекрестке дорог, иногда символически снабдив уздечкой или конским хвостом – чтобы другим неповадно было. Угроза самосуда и привела к тому, что конокрады занялись самоорганизацией.
Конокрады в традиции бандитизма
Периодически вспыхивавшие эпидемии, неурожай и другие бедствия не могут сравниться с вредом, который наносят селу конокрады. Конокрад держит крестьян в бесконечном, непрекращающемся страхе.
Жизнь конокрада была полна опасностей, ведь ему угрожали и полиция, и крестьяне. Часто бывало так: конокрады сколачивали банду и захватывали какую-то деревню, а уже оттуда выстраивали сложную сеть для переправки украденных лошадей в другие волости, где их не могли узнать. Здесь очевидна интересная параллель с современным «авторитетом», который, как правило, сначала готовит базу, подкупая или запугивая местное население и политические элиты, а обосновавшись, начинает создавать криминальную сеть, часто имеющую международный характер.
Банды должны были отличаться многочисленностью, силой и ловкостью, чтобы не попасться в руки властям, а особенно крестьянам (что было намного опаснее). Некоторые из них насчитывали до нескольких сот участников[49]49
Worobec, «Horse thieves and peasant justice», стр. 283.
[Закрыть]. Один следователь писал о банде некоего Кубиковского, в которую входило около 60 конокрадов, со штаб-квартирой в деревне Збелютка. Их логово находилось в пещере, где они могли держать до 50 лошадей. Если пещера переполнялась или не могла использоваться по другим причинам, то в каждой из соседних деревень у банды имелся агент, как правило, шевронист[50]50
Военнослужащий из нижних чинов (прим. пер.).
[Закрыть], услугами которого пользовались для сбора информации или для укрытия лошадей[51]51
Л. Весин, «Конокрадство, его организация и способы борьбы с ним населения», Труды Императорского вольного экономического общества 1, 3 (1885), цит. там же, стр. 283.
[Закрыть]. Банды недолго держали лошадей в одном месте. Лошади были предметом большого спроса, и их можно было легко узнать, так что конокрады – на манер современных автоугонщиков – должны были как-то скрыть следы прежнего владения (для этого лошадей чаще всего сбывали торговцу, который ставил на них новое клеймо и прятал в своем табуне) или же продавали где-то подальше, чтобы окончательно замести следы. Исследование преступных сетей в Саратовской губернии выявило следующее:
Украденные лошади отправляются по известному пути к Волге или Суре; почти в каждом поселении у воров имеются подручные, немедленно переправляющие лошадей в следующую деревню… В результате все украденные лошади оказываются… за пределами губернии. Их либо перевозят через Суру в Пензенскую и Симбирскую губернии, или по Волге в Самарскую, а в Саратов они поступают уже из этих трех губерний[52]52
Л. Весин, «Конокрадство, его организация и способы борьбы с ним населения», цит. по Frank, Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, стр. 130.
[Закрыть].
Конокрады в какой-то мере способствовали развитию деревень, служивших для них базой (в частности, поскольку тратили добычу на местный самогон и женщин), и, возможно, обеспечивали их защиту. Но часто они действовали как примитивные рэкетиры, требовавшие выкуп за то, что оставят общинных лошадей в покое[53]53
Frank, Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, стр. 130.
[Закрыть]. Перед лицом реальной угрозы, не имея достаточных средств для постоянной охраны своих драгоценных лошадей и не рассчитывая на помощь полиции, крестьяне считали меньшим злом уплату такого «налога» или наем конокрада в качестве пастуха (что позволяло ему прятать украденных лошадей в деревенском табуне)[54]54
Worobec, Horse thieves and peasant justice, стр. 287.
[Закрыть].
Время от времени конокрадов ловили сами крестьяне или полиция, однако в целом они процветали. Их количество до начала Первой мировой войны росло, отражая общий рост преступности на селе[55]55
Frank, Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, стр. 276–278.
[Закрыть]. Несмотря на своеобразность этой формы бандитизма, его можно считать разновидностью организованной преступности. Члены банд следовали вполне понятной иерархии, имели специализации, владели «вотчинами», содержали сети информаторов, подкупали офицеров полиции, мстили непокорным или доносчикам[56]56
Eklof and Frank (eds.), The World of the Russian Peasant, стр. 145.
[Закрыть], продавали украденных лошадей другим бандам или алчным «официальным» торговцам[57]57
Worobec, Horse thieves and peasant justice, стр. 283.
[Закрыть]. Самые успешные банды действовали годами, и, имея крепкую связь с местными общинами (как захватчики или, наоборот, соседи и защитники), они, безусловно, не принадлежали к самой общине и в основном пополняли свой состав за счет беглых или отсидевших срок преступников, дезертиров и мелких правонарушителей.
Однако конокрадство как направление организованной преступности оказалось эволюционным тупиком и не пережило XX век. Первая мировая война превратила махинации с лошадьми в сложное и опасное дело, ведь теперь их стали покупать и реквизировать для армии. Хаос революции и последовавшие Гражданская война и голод разрушили прежние коммерческие сети. Пока длился период анархии, сельские банды процветали, а некоторые достигли размеров небольших армий[58]58
Orlando Figes, Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917–1921 (London: Phoenix, 2001), стр. 340–346.
[Закрыть]. Отдельные бандиты и целые банды удачно влились в военные и административные структуры той или иной стороны: подобно Ваньке Каину, который некоторое время работал на государство, поступали и другие знаменитые преступники. Так, уроженец Санкт-Петербурга Ленька Пантелеев некоторое время прослужил в ЧК, политической полиции большевиков, а затем вернулся к преступной жизни и был застрелен в 1923 году[59]59
Андрей Константинов и Малькольм Дикселиус, Бандитская Россия (СПб: Библиополис, 1997), стр. 58–59. См. также Александр Сидоров, Жиганы, уркаганы, блатари: подлинная история воровского братства, 1917–1940 (М.: Эксмо, 2005) и И. M. Мацкевич, Мифы преступного мира: o жизни и смерти известных преступников прошлого и настоящего (М.: Проспект, 2015), стр. 147–218.
[Закрыть]. Однако по мере того, как советский режим укреплялся на селе, бандиты столкнулись с беспрецедентным давлением со стороны государства. Пусть вопросы полицейского контроля и не имели явного приоритета, в серьезных случаях молодая власть реагировала молниеносно и жестко. К примеру, для подавления бандитских армий на Волге большевики использовали более четырех дивизий Красной армии с поддержкой авиации[60]60
Figes, Peasant Russia, Civil War, стр. 352–353.
[Закрыть]. Энергия бунта не исчезла и была готова проявиться, как только государство показывало слабость или, наоборот, слишком закручивало гайки. В вихре сталинского террора и коллективизации преступность в глубинке снова подняла голову. В 1929 году вследствие разгула бандитизма Сибирь была объявлена опасной территорией. Банды гуляли и по всей остальной России[61]61
Lynne Viola, Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peasant Resistance (Oxford: Oxford University Press, 1998), стр. 178.
[Закрыть]. Как пишет Шейла Фицпатрик, «[руководящие кадры на селе] жили в суровом враждебном мире, где бандиты – чаще всего раскулаченные крестьяне, скрывавшиеся в лесах, – подстреливали комиссаров из-за угла, а угрюмые местные смотрели в сторону»[62]62
Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне: социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М.: Российская политическая энциклопедия, 2001.
[Закрыть]. Однако хотя бандиты продолжали красть лошадей для своих нужд, организованные банды конокрадов в советской эпохе не прижились.
Итак, в укладе конокрадов уже проявлялись некоторые черты более позднего российского воровского мира. Они представляли собой криминальную субкультуру, которая сознательно отделяла себя от общества в целом, умело его используя. Связи с обществом выстраивались через сотрудничество с коррумпированными чиновниками и взаимную симпатию с затаившим обиды народом. При удачной возможности конокрады захватывали политические структуры и создавали «бандитские малины», откуда управляли преступной сетью. Они могли действовать крайне жестоко, но были способны проворачивать хитрые и сложные операции. Тем не менее, чтобы подробно рассмотреть истинные корни современной российской оргпреступности, необходимо обратить внимание на колыбель всех этих «каинов» – то есть на город.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
