Текст книги "Воры. История организованной преступности в России"
Автор книги: Марк Галеотти
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Впрочем, ритуалы, игры и татуировки были не единственными маркерами этой субкультуры. «Воры» часто использовали определенный стиль одежды, позволявший отличать их от фраеров и мелких уголовников. Это началось еще до времен ГУЛАГа: в годы Первой мировой войны были популярны офицерские фуражки (что вполне могло служить еще одним проявлением святотатства), затем их сменили кепки. В условиях лагерей возможность достать и сохранить определенную одежду имела особую важность, ведь это говорило об авторитете, связях и крутизне. По свидетельству Варлама Шаламова, в 1940-е годы колымские «воры» носили кожаные кепки и самодельные алюминиевые кресты, а по словам Майкла Соломона, сидевшего после Шаламова, «воры» стали предпочитать плащи – как в силу практичности, так и в качестве противовеса кожаным курткам, которые предпочитали лагерные комиссары[251]251
Варлам Шаламов, Колымские рассказы; Michael Solomon, Magadan (Princeton: Vertex, 1971), стр. 134.
[Закрыть]. Французский солдат Максимильен де Сантерр, приговоренный к заключению в 1946 году по обвинению в шпионаже, также упоминает кресты, жилетки и рубашки навыпуск[252]252
Максимильен де Сантерр, Советские послевоенные концлагери и их обитатели (Мюнхен: Институт по изучению СССР), стр. 63.
[Закрыть]. Кепки, жилетки и косоворотки навыпуск присутствуют и в воспоминаниях Георгия Фельдгуна о лагерной жизни 1940-х годов[253]253
Энн Эпплбаум, ГУЛАГ.
[Закрыть].
А еще «воры» любили песни. До прихода в Россию компании Uber, которая изменила мир московских такси, пассажиры зачастую страдали от приторных песен «Радио “Шансон”» – радиостанции, посвященной популярному музыкальному жанру, возникшему под влиянием музыки ГУЛАГа. Жанр «блатной песни» популярен и сейчас. В главе 16 мы поговорим о том, как этот жанр обрел свою популярность, а сейчас упомянем лишь, что для «воров» в ГУЛАГе музыка стала способом безопасного выражения своих чувств, надежд, мечтаний о свободе или, напротив, гнева и отчаяния, присущих жизни внутри «зоны». Вряд ли стоит удивляться тому, что для обозначения преступной жизни часто использовалось выражение «по музыке ходить». Помимо того, что песни помогали убивать время и смиряться с жизнью в ГУЛАГе, они превратились в часть устной истории лагерей, что было особенно важно при отсутствии письменных форм распространения информации. К примеру, песня «Кенгир» рассказывает массу деталей о восстании заключенных в 1954 году. «Хотя враг силен», предупреждает она, «люди порвут свои цепи»[254]254
Dobson, Khrushchev’s Cold Summer, стр. 121.
[Закрыть].
«Воры» и женский вопрос
При этом «воры» и сами были мастера по части посадить кого-то на цепь. Они давили и преследовали своих конкурентов, возможно, менее слаженно, но с не меньшим азартом, чем сталинская система. И, пожалуй, будет правильным завершить эту главу рассказом о роли женщин в воровском мире, поскольку в этом вопросе наглядно проявляется противостояние между явным «мачизмом», лежащим в основе его идеологии, и эмоциональными потребностями любого человеческого коллектива. Это была отвратительная, женоненавистническая субкультура, карикатурное отражение мира, в котором женщинам уготовлена роль идеализированной матери, распутной проститутки, беспомощной жертвы, подруги бандита или изгоя. «Воры» жаждали женщин и унижали их, но никогда их не уважали – и это проявлялось как в чрезмерно откровенных изображениях обнаженных женщин на татуировках, так и в сентиментальных текстах блатных песен.
Несмотря на содержание мужчин и женщин в разных бараках, рассказы о лагерной жизни изобилуют историями не только об однократных изнасилованиях, но и о том, как женщины, под угрозой насилия, запугивания или привлеченные перспективами небольшого улучшения своей жизни, были вынуждены вступать в сексуальную связь с блатными, представителями лагерной администрации и теми зэками, чье положение давало им хоть какие-то привилегии и защиту[256]256
Энн Эпплбаум, ГУЛАГ; Steven Barnes, Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society (Princeton: Princeton University Press, 2011), стр. 99–105.
[Закрыть]. В некоторых случаях это было безжалостной и намеренной стратегией в буквально убийственных условиях, чаще же – отражением жестких социальных отношений тех времен.
Для «воров» эти отношения были изначально неравными и незначительными. Варлам Шаламов, критичный, острый на язык, но все же справедливый наблюдатель, говорил, что «в презрении к женщине блатарь воспитывается с самых юных лет» и что, по мнению «воров», «существо низшее, женщина создана лишь затем, чтобы насытить животную страсть “вора”[257]257
Варлам Шаламов, Колымские рассказы.
[Закрыть]. К сожалению, он не ошибался. Но ему удалось очень точно уловить и приторный, пустой по своей сути, культ матери в воровской культуре: «Женщина, которая поэтизирована блатным миром… Эта женщина – мать “вора”… Никто из “воров” никогда не послал своей матери ни копейки денег, даже по-своему не помог ей»[258]258
Там же.
[Закрыть].
Как и во многих других случаях, между кодексом и реальностью возникал разрыв. Подобно тому как особо талантливые рассказчики, певцы или знаменитые спортсмены, привлекшие внимание «вора» своим умом или духом, могли оказаться под его покровительством, хотя и были «фраерами», между мужчинами-преступниками и женщинами могли возникнуть отношения иного рода. Кодекс досталинского «воровского мира» требовал, чтобы «вор», присоединившийся к «братве», в качестве символа новой жизни порвал все имевшиеся узы – с церковью, с семьей и с женой. На практике многие из них оставались женатыми, однако теперь несчастная жена считалась в преступном мире общей собственностью: она принадлежала своему мужу, а в случае его смерти или тюремного срока переходила к другому члену банды. Считайте, ей повезло, если к ней относились лучше, чем к проститутке, однако, по словам Валерия Чалидзе, отношение «вора» к своей жене можно было сравнить с отношением к рабыне[259]259
Чалидзе, Уголовная Россия, стр. 78.
[Закрыть]. Бывший заключенный Густав Эрлинг вспоминал случай, когда Маруся, любовница «вора» по фамилии Коваль, плюнула в лицо одному из его соратников в ответ на оскорбление. Вместо того чтобы защитить свою любовницу, Коваль тут же отрекся от нее и в наказание отдал ее всей банде на изнасилование[260]260
Gustav Herling, A World Apart (London: William Heinemann, 1951), стр. 31.
[Закрыть]. Возможно, он боялся последствий для себя из-за возмущения подельников – но, как бы то ни было, он без колебаний поставил своих товарищей-мужчин выше, чем свою любовницу.
Конечно, и здесь имелись свои исключения, то есть «воры», искренне любившие своих супруг. Также известны немногочисленные истории о женщинах-бандитках, завоевавших уважение в профессиональном преступном мире. Впрочем, эти редкие случаи никоим образом не могли изменить общего представления о воровской субкультуре, в которой гендерные отношения обладали чуть ли не доисторической степенью неравноправия.
Это было заметно и в женском преступном мире. Хотя формально для женщин не было места в «воровском мире», они все же оказались там еще до эпохи ГУЛАГа и закрепились в своем участке «зоны». Подобно тому как «воровской мир» принял окончательные черты во времена ГУЛАГа, женская криминальная субкультура формировалась под воздействием мужской. «Воровки» казались пугающей силой – как поодиночке, так и в группах. Евгения Гинзбург описывает свой ужасающий опыт встречи с ними: «Самое страшное было еще впереди. Первая встреча с настоящими уголовниками. С блатнячками… В трюм вместили еще несколько сот человек, если условно называть людьми те исчадия ада… сливки уголовного мира… месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож»[261]261
Евгения Гинзбург, Крутой маршрут (М.: АСТ. Русская классика, 2017).
[Закрыть].
Хотя Чалидзе и утверждает, что к таким бандам относились с уважением, этому трудно найти подтверждение[262]262
Чалидзе, Уголовная Россия, стр. 90.
[Закрыть]. Женщинам, лишенным какого-либо официального статуса, была уготовлена вспомогательная роль, на которую они соглашались, перенимая, помимо прочего, мат и феню. Даже их собственные татуировки в значительной степени отражали шовинистскую эстетику мужчин. Женские образы на них обычно ограничивались тремя архетипами: Мадонной, матерью или шлюхой[263]263
См., к примеру, раздел о женских татуировках в книге Дубягина и Теплицкого Краткий англо-русский и русско-английский словарь…, стр. 266–277.
[Закрыть]. Громогласно заявляя о свободе от обычаев и ценностей обычного общества, «воры» смогли, по сути, создать альтернативный, менее масштабный, но намного более жесткий набор правил для самих себя – однако эти правила были куда подвижнее, чем их влияние на попавших в их мир женщин. Да, эта жизнь, по сути, была продуктом «зоны», способным расцветать и развиваться лишь в искусственном мире за колючей проволокой и труда под принуждением, периодического насилия и институциональных злоупотреблений. Когда же «воры» получили возможность выйти в более широкий советский мир, мир относительной свободы и выбора в сравнении с ГУЛАГом, это порочное общество изменилось до неузнаваемости.
Часть 2
Пробуждение
Глава 6
Несвятая троица
Алтынного вора вешают, полтинного – чествуют.
Русская пословица
Есть какая-то зловещая ирония в том, что по сути подлинными «повитухами» организованной преступности в сегодняшней России стала троица совершенно несхожих по убеждениям генеральных секретарей КПСС: тирана Сталина, управленца Брежнева и реформиста Горбачева. Сталин превратил преступников в коллаборационистов, согласных сотрудничать с представителями государства, имевшими собственные корыстные интересы. Брежнев руководил Советским Союзом, в котором вовсю развернулись коррупция и черный рынок, что заставило новых «воров» переключить внимание на неофициальную экономику. А Горбачев не только расколол страну, но и вскрыл новые, рыночные силы, которые «ворам», как оказалось впоследствии, удалось обуздать лучше всех.
То, каким образом государственная политика придала новые формы миру «воров», хорошо иллюстрирует судьба Геннадия Карькова (Монгола). В конце 1960-х и начале 1970-х его банда терроризировала воротил московского черного рынка и задавала тон зарождавшимся отношениям между бандитами, подпольными предпринимателями и коррумпированным государством. Эта банда стала подлинным университетом для нового поколения «крестных отцов», в том числе для Отари Квантришвили, который в начале 1990-х хотел возглавить московский преступный мир, и Вячеслава Иванькова, Япончика, который перенес правила этого мира в нью-йоркский район Брайтон-Бич.
Карьков родился в 1930 году в городе Кулебаки Нижегородской области, в 300 километрах от Москвы. Его можно назвать типичным продуктом сталинской индустриализации и Второй мировой войны. По его собственным словам, он не мог выносить дыма и грязи литейных цехов и бараков, поэтому устремился в преступный мир. Он был толковым, быстрым, безжалостным и дерзким – то есть прирожденным лидером, не боявшимся запачкать руки. Карьков быстро адаптировался к новому и более снисходительному кодексу сук. Он был «коронован» в необычно молодом возрасте, в 25 лет, всего через два года после смерти Сталина, и получил кличку Монгол из-за своей азиатской внешности. Позже, в том же году, он был арестован в Москве по обвинению в воровстве. Он отсидел шесть лет из десятилетнего срока, а затем вернулся в столицу в 1962 году и продолжил свою преступную деятельность, руководствуясь, однако, новыми честолюбивыми принципами. В прежние времена он был простым бандитом; теперь же решил стать рэкетиром. За время его отсутствия черный рынок в Москве вырос в несколько раз, а управлявшие им «цеховики» сколотили немалые состояния. Карьков собрал банду из примерно тридцати преступников и принялся выслеживать этих тайных капиталистов. Поначалу банда просто грабила квартиры «цеховиков» в уверенности, что ее жертвы не пойдут в милицию, поскольку не смогут объяснить происхождение украденных денег и предметов роскоши. Затем банда занялась вымогательством, требуя платы в обмен на спокойную жизнь, и похищением тех, кто отказывался платить или прятал от бандитов свои неправедные доходы.
Чтобы проникать в дома людей без лишних вопросов, бандиты Карькова надевали милицейскую форму. Затем они начали использовать ее и при похищении своих жертв. «Цеховиков» вывозили из города, обычно в лес или в заброшенные дома, и пытали с садистской свирепостью, пока те не «раскалывались». Их прижигали раскаленными утюгами; их подвергали удушению на импровизированных виселицах и перерезали веревку в последний момент, когда жертва уже почти задохнулась; их даже заколачивали в гробы, а затем этакий амбал-наркоман с невероятно образным прозвищем Палач начинал распиливать эти гробы пополам, на манер фокусника. Некоторое время у банды дела шли хорошо, она даже увеличилась вдвое. В то же самое время после прихода к власти в 1964 году Л. И. Брежнева коррупция в коммунистической партии лишь усугубилась (а вместе с ней и повсеместность подпольной экономики).
Карьков и большая часть его банды были арестованы в 1972 году в ходе одной из крупнейших послевоенных операций МУРа (Московского уголовного розыска). Большинство обвинений с бандитов было снято, поскольку многие свидетели внезапно стали забывчивыми, а множество документальных улик просто исчезло. Однако власти не могли позволить Монголу уйти просто так. Он был осужден по двум статьям и приговорен к 14 годам в колонии строгого режима. В итоге он отсидел свой срок от звонка до звонка и освободился лишь в 1986 году, через год после того, как генеральным секретарем КПСС стал Горбачев, только начавший делать первые, пока нерешительные шаги на пути реформ.
Однако время Карькова прошло. Он попытался снова пробиться на вершину преступного мира и даже создал некое подобие феодального владения в Тушине, однако размах был уже далеко не тот. В 1994 году он умер – по разным сведениям, то ли от рака, то ли от цирроза печени[264]264
Федор Раззаков, Бандиты семидесятых, 1970–1979 (М.: Эксмо, 2008), стр. 30; Zdenek Šámal, Ruské Mafie (Prague: Ivo Železný, 2000), стр. 23–24; Сегодня, 18 октября 1994 года.
[Закрыть].
Хотя десятилетнее «воцарение» Карькова в Москве и прерывалось арестами и отсидками, Монгол все же стал легендой. Я и сам был свидетелем тому, как в 1990-е годы и закаленные в борьбе следователи МУРа, и бандиты использовали его в качестве своеобразного эталона для сравнения с другими соперниками из преступного мира тех времен. Помимо личных криминальных талантов, он был первым, кто понял, что деятельность черного рынка, усиливаемая коррупцией в партии, приводит к появлению нового класса подпольных предпринимателей, у которых было много денег, но не было достойной защиты (и поэтому их можно было «обдирать» без особых проблем). Карьков не просто получил много денег, но еще и ускорил развитие взаимопонимания между «ворами», «цеховиками» и государством. Эта ситуация получила свое формальное разрешение в 1979 году, когда собрание криминальных авторитетов со всего Советского Союза согласовало условия и суммы «налога», который они хотели взимать с деятелей черного рынка в обмен на защиту[265]265
Федор Раззаков, Бандиты семидесятых, стр. 480.
[Закрыть].
Подлинным наследием Карькова было не просто новое поколение «воров», но и целый новый криминальный мир, в котором они могли действовать. Альянс между всеми заинтересованными сторонами обрел особую важность в 1980-е годы, когда «донкихотская» программа реформ Михаила Горбачева привела на практике к огромным проблемам для государства и укреплению бандитов.
Наследие Сталина
В определенных кругах появляется даже мода на все связанное с криминалом. В повседневной речи все чаще используется воровской жаргон и даже интонации.
Письмо руководителям КПСС от обеспокоенных жителей Челябинска[266]266
Цит. по Miriam Dobson, Khrushchev’s Cold Summer: Gulag Returnees, Crime, and the Fate of Reform after Stalin (Ithaca, NY: Cornell Universi" ty Press, 2009), стр. 125. Ни из книги, ни из самого письма не вполне ясно, что имеется в виду под «воровскими интонациями».
[Закрыть]
5 марта 1953 года скончался Сталин – от последствий то ли инсульта, то ли паранойи (последнее было важно потому, что из-за недоверия ко всем как к потенциальным убийцам он запретил входить в его комнату без разрешения и поэтому агонизировал на полу несколько часов, пока охрана не заподозрила неладное). Советский Союз, который он завещал своему преемнику, представлял собой безумную кучу противоречий. Несомненно, это была ядерная сверхдержава, и в состав этой империи входила основная часть Восточной Европы. Это была промышленно развитая, электрифицированная страна с почти полностью грамотным населением. Ее жители освоили целину, посадив там зерно; и тундру, добывая там золото и древесину. Но в основе всего этого лежал убийственный массовый террор, страна была запугана ГУЛАГом, тюрьмами и массовыми захоронениями, а советская душа приобрела черты конформизма, рвачества и рефлекторной агрессивности.
Начали проявляться и признаки напряжения. Элита отчаянно не хотела оказаться под властью нового Сталина, однако в то же самое время стремилась сохранить «поводок», с помощью которого управляла обществом. В полном разгаре была холодная война.
Лагеря стали неконтролируемыми и неэффективными, вследствие чего и была произведена массовая амнистия. «Кража социалистической собственности», хотя и считалась серьезным преступлением, была, однако, распространена на удивление широко. Люди крали у государства не только в тяжелые времена повсеместного дефицита – их действия стали последствием отчуждения, вызванного резким контрастом между заявлениями о правах работников, общности и демократии – и реальностью с ее коррупцией, дефицитом и авторитаризмом. Если «все принадлежало всем», то было понятно, что ничто не принадлежит никому, а разве может считаться кражей, если вы берете бесхозную вещь? Многие крали что только могли. Даже если они не могли украсть ничего вещественного, они крали время, пораньше уходя с работы, чтобы постоять в очередях или заняться какой-то «халтурой». Об этом знали все, и эта ситуация служила поводом для множества анекдотов:
Сталинизм породил удивительный когнитивный диссонанс, общенациональный стокгольмский синдром, в котором кровавая и бессмысленная тирания каким-то образом уживалась с неизменной верой в марксистско-ленинскую мечту или как минимум в то, что, несмотря на все тяготы, у страны все же есть великая цель. Как ни странно, но резкая критика Сталина со стороны Никиты Хрущева в «секретном выступлении» 1956 года (быстро переставшего быть секретным) и последовавшая за ней «десталинизация» уничтожили многие из доживших до того времени идеологических основ советского государства. Если все страдания сталинской эпохи были напрасными, тогда в чем вообще оставался хоть какой-то смысл? Это отчуждение от официальной идеологии вылилось в целый ряд контркультурных явлений. Амнистированные зэки принесли с собой в мир лагерную музыку. По словам писателя и диссидента Юлия Даниэля, «наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций… Как пикеты наступающей армии, отдельные песни… на плечах реабилитированной 58-й вошли в города»[268]268
Юлий Даниэль, Говорит Москва (Нью-Йорк: Международное литературное содружество, 1966).
[Закрыть]. Одно за другим под влиянием Запада возникали молодежные течения – стиляги 1950-х, битники и рокеры 1960-х, футбольные фанаты и металлисты 1980-х. Они бросали вызов партийной диктатуре и выражали это через свое предпочтение западной одежды и музыки[269]269
Потрясающую хронику этих времен можно найти в статьях и книгах Юрия Щекочихина, в частности, «Предисловие к разговору», Литературная газета, 6 июня 1984 года; Социологические исследования 1/1997; и Алло, мы вас слышим: из хроники нашего времени (М.: Молодая гвардия, 1987).
[Закрыть]. Даже воровство у государства и коррупция приобрели некую извращенную и неявную легитимность, поскольку наносили удары лицемерной и эксплуататорской элите. Все ждали перемен, но никто не понимал до конца, какими именно они будут.
Впрочем, «ворам» удалось найти свое место в этом странном новом мире. Как это ни странно, но хотя «суки» и выиграли как культурную, так и вполне реальную войну в лагерях, а также оказались одними из первых, кого выпустили по амнистии после смерти Сталина, после освобождения они очутились в стране, в преступном мире которой все еще доминировали «блатные». Результатом стало возобновление борьбы, в которой главные активы «сук» – способность к организации и желание сотрудничать с властью и работать на нее – вновь привели их к победе.
Впрочем, победа была неполной – район там, городок тут. Один отставной офицер полиции, с которым мне довелось беседовать, вспоминал свое детство в Екатеринбурге (тогда – Свердловск). Этот крупный уральский город начиная с середины 1950-х годов страдал от так называемых синих банд – они получили это название из-за обильных татуировок участников, бывших заключенных. Поначалу это были чуть ли не ежедневные жестокие уличные битвы между группами «блатных» и «сук»[270]270
Из разговора в Москве, 1991 год.
[Закрыть]. Победа далась «сукам» нелегко, не обошлось без крови. Значительный рост беззакония по всему Советскому Союзу – 552 281 зарегистрированное преступление в 1953 году и 745 812 в 1957-м[271]271
Dobson, Khrushchev’s Cold Summer, стр. 112.
[Закрыть] – во многом был вызван вполне очевидным хаосом из-за того, что пять миллионов вчерашних заключенных внезапно оказались в открытом мире, почти безо всякой поддержки государства. А под прикрытием этого хаоса происходила подспудная революция преступного мира по всей стране. Однако, с учетом обстоятельств, она в любом случае была почти неминуема.
Бандиты в напряге…
Впрочем, после своего повторного завоевания советского преступного мира бандиты были вынуждены все же согласиться со своим новым местом при новых порядках. В 1957 году заместитель министра внутренних дел СССР Михаил Холодков жаловался на то, что «зачастую лагерными пунктами управляет не администрация, а рецидивисты»[273]273
Цит. по Jeffrey Hardy, ‘ “The camp is not a resort”: the campaign against privileges in the Soviet Gulag, 1957–61’, Kritika 13, 1 (2012), fn. 37.
[Закрыть]. Впрочем, за пределами лагерной системы самой большой бандой были, вне всякого сомнения, коммунистическая партия и приспособленцы, достигшие высот во времена Сталина. Со вполне понятным преувеличением Дэвид Ремник называл ее самой гигантской мафией из тех, которые только видела планета[274]274
Дэвид Ремник, Могила Ленина. Последние дни советской империи (М.: АСТ, 2017).
[Закрыть], однако эта точка зрения была вполне типичной и для преступного мира. По словам профессионального карманника Жоры Инженера, «разумеется, есть и советская мафия. И она организована куда лучше, чем американская. Однако она носит другое название – коммунистическая партия. Не стоит и мечтать о том, чтобы соревноваться с ней»[275]275
Yuri Brokhin, Hustling on Gorky Street: Sex and Crime in Russia Today (New York: Dial Press, 1975), стр. 111.
[Закрыть].
Государство было авторитарным, а его милиция и политическая полиция (с 1954 года получившая название Комитет государственной безопасности), вне всякого сомнения, имели обширные возможности для обуздания бандитов, которые бросали вызов существующему порядку или пытались его нарушать. Одна из ключевых задач принятого в 1956 году постановления Совета министров СССР и ЦК КПСС «О мерах по улучшению работы Министерства внутренних дел СССР» как раз состояла в подавлении банд, вырвавшихся из ГУЛАГа на свободу. Вскоре после принятия этого постановления милиция, КГБ и ведомства, отвечавшие за гражданский и политический контроль, начали совместную широкомасштабную операцию. Даже «суки», попадавшие под жесткий, но справедливый «каток» правосудия, в случае, если начинали открыто противостоять милиции или ее добровольным помощникам-дружинникам, рисковали быть осужденными не как хулиганы, а как «контрреволюционеры». С одной стороны, все эти меры были направлены на восстановление контроля над ситуацией в стране и успокоение народа, но с другой – способствовали формированию нового кодекса понятий, своего рода договора между государством и преступным миром.
В течение 1960-х и 1970-х годов «воры» в большинстве знали свое место, и принято считать, что к этому периоду почти все банды, собравшиеся в 1950-е годы, уже распались. Организованная преступность была сведена к сравнительно небольшому кругу преступлений. Несмотря на случавшиеся время от времени вооруженные грабежи и другие громкие преступления, криминальный мир в основном занимался мошенничеством и организацией нелегальных азартных игр. К примеру, в конце 1960-х знаменитого в 1940-е годы старого карточного шулера по кличке Тбилиси пригласили в Москву, чтобы организовать некое подобие подпольных курсов и передать свои навыки новому поколению.
В результате в начале 1970-х годов в столице начался настоящий бум профессионального игорного бизнеса с четкой специализацией и местом участников в иерархии – от «катал», игравших прямо в такси на московских улицах, до элиты, устраивавшей тайные игровые притоны в подсобках ресторанов и на квартирах[276]276
Федор Раззаков, Бандиты времен социализма (М.: Эксмо, 1996), стр. 68.
[Закрыть].
«Воровской мир», без критической массы участников, раскиданных теперь по всей стране, в отсутствие ГУЛАГа как «школы» для нового поколения и без возможности открытых действий постепенно начал вымирать. Разумеется, преступность никуда не делась, и некоторая ее часть была даже организованной. Однако ощущение отстраненности «воров» от остального населения и их представления о себе как о единственных настоящих людях начали ослабевать вместе с изменением кодекса и фольклора «воровского мира». Отец процитированного выше милиционера работал в милиции в 1960-е годы. По его мнению, «“воры” уже тогда начали сбиваться с пути. Кое-кто верил в старый кодекс и хорошо его помнил. Они пытались обучить ему молодежь. Однако за пределами лагерей все было иначе. Молодым, хорошо знавшим все тексты Высоцкого, казалось, что они знают весь кодекс. Но это было совсем не так»[277]277
Из разговора в Москве, 1990 год.
[Закрыть].
Владимир Высоцкий, культовый бард постсталинской эпохи, черпал многое из лагерного фольклора для своей поэзии. Однако, как отмечал отставной милиционер, суть воровского мира состояла далеко не в текстах песен. В течение примерно двадцати лет мир «воров» мог полностью исчезнуть, лишившись прежней аутентичности и силы и обретя мифологический статус. Однако ему удалось адаптироваться к сталинизму и ожить, перестроиться и обрести новый смысл в годы позднего Брежнева и Горбачева, начиная с 1970-х. Он возродился в мире, имевшем множество возможностей, связанных с подпольной экономикой и коррупцией, но не с открытым применением насилия (способного вызвать гнев со стороны государства). Подобно тому, как «суки» использовали тот же язык, что и «блатные», однако переписали прежний кодекс, новое поколение «воров» начало по-новому использовать прежний воровской язык и культуру. Банда Карькова, «вора в законе», который нашел для себя нишу, связанную с преследованием деятелей подпольной экономики, стала предвестником следующего витка развития «воровского мира», сформированного черным рынком.
…а уличные банды на взлете
Ирония ситуации заключалась в том, что изменения в воровском мире приводили к росту маргинальных, жестоких уличных банд. В прежнюю эпоху многие агрессивные и харизматичные молодые хулиганы ушли бы в «воровской мир» с присущей ему дисциплиной. Однако теперь их антисоциальные склонности, усиленные отсутствием альтернативных способов приложения своих сил (если не считать отупляющей деятельности в рамках комсомола), нашли иной выход. Так называемый Казанский феномен[279]279
Этот вопрос детально исследуется в книге Svetlana Stephenson, Gangs of Russia: From the Streets to the Corridors of Power (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015) и более ранней статье того же автора ‘The Kazan Leviathan: Russian street gangs as agents of social order’, Sociological Review 59, 2 (2011).
[Закрыть] – впервые выявленный именно в этом городе – следовал вполне классической закономерности. Подростки группировались по районам или интересам (к примеру, болели за определенную футбольную команду), шатались по улицам и задирали прохожих. На самом деле это была норма деревенской жизни до 1960-х годов, перешедшая в город. Драки, часто проводившиеся с определенными, четкими ритуалами и правилами, позволяли молодым людям выпускать пар, демонстрировать свою мужественность и создавать иерархии. Федор Раззаков вспоминал, как в юности, в 1970-е годы, он был участником московской «команды», которая считала своими три улицы на северо-востоке города – улицу Казакова, Гороховский и Токмаков переулки. Союзниками «команды» были ребята с Бауманской и Почтовой улиц, а кровными врагами – пацаны, жившие в переулках вокруг сада имени Баумана, расположенного примерно в получасе ходьбы. Но иногда эти «команды» объединялись: надо было дать отпор парням с Чистых прудов, и тогда происходили сражения, в которых порой участвовало до сотни человек[280]280
Федор Раззаков, Бандиты времен социализма, стр. 93.
[Закрыть].
Иногда уличные банды трансформировались в организованные преступные группы для силового установления контроля над определенной территорией или как минимум для получения откупных от представителей местной подпольной экономики. В Казани несколько уличных банд объединились в организацию «Тяп-Ляп» под руководством бывшего зэка Сергея Антипова. Он руководил процессом консолидации, в ходе которого мелкие банды либо присоединялись к организации, либо уничтожались. К концу 1970-х годов «Тяп-Ляп» имела около 200 участников, четкую структуру, «общак» и даже своеобразную униформу: темные куртки и значки с эмблемой – короной с буквами TK, обозначавшими район завода «Теплоконтроль», где зародилась банда. Группа занималась кражами со взломом, обеспечивала защиту для «цеховиков» (деятелей черного рынка) и сопровождала транспортировку нелегальных товаров. Ее пример побудил или вынудил другие казанские банды к аналогичной трансформации. При этом власти упорно не желали признавать факт столь явной криминализации своего города[281]281
Stephenson, Gangs of Russia, стр. 23–32. См. также книгу Любови Агеевой Казанский феномен: миф и реальность (Казань: Татарское книжное издательство, 1991).
[Закрыть].
Впрочем, в конечном итоге банда «Тяп-Ляп» пала жертвой собственного успеха и самоуверенности. В августе 1978 года в попытке доказать свое превосходство над конкурирующей группировкой из Новотатарской слободы банда высадила в этом районе около 50 бойцов с оружием и железными прутьями, и те начали стрелять и избивать людей направо и налево. В результате был убит 74-летний ветеран войны, а десять других человек – в том числе два милиционера – получили ранения. Этого власти уже не могли игнорировать и, по своему обыкновению, перешли от сознательной слепоты к драконовским репрессиям. Тридцать участников банды были осуждены, а два ее руководителя казнены. И хотя связанное с бандами насилие в Казани продолжалось и в 1990-е годы, банда «Тяп-Ляп» распалась.
Так что организованная преступность, хотя бы в самых базовых формах, смогла выжить, и у нее появился шанс на возрождение в 1970-е годы – как ни парадоксально, но в значительной степени благодаря приручившему ее правительству. Несмотря на законы, оружие и людские ресурсы, государство было пронизано коррупцией и все сильнее зависело от черного рынка, позволявшего удовлетворять потребности и элиты, и обычных советских людей. Возникла теневая триада из коррумпированных чиновников, бандитов и деятелей черного рынка. Партия стояла в начале длительного периода стагнации и распада. Во времена Брежнева (1964–1982) значительно выросли масштабы коррупции и в коммунистической партии, и в обществе. По мере того, как плановая экономика начала медленное движение под откос, стал набирать силу ее «компенсатор» – экономика подпольная.
В определенной степени это было естественным побочным продуктом недостатков системы: люди обращались к взяткам, черному рынку и блату – «экономике одолжений»[282]282
Скорее речь здесь идет об обмене не товарами и услугами, а обязательствами, выполнение которых зачастую откладывается на будущее. Этот вопрос отлично изучен в книге Alena Ledeneva, Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange (Cambridge: Cambridge University Press, 1998).
[Закрыть], – чтобы заполнить имевшиеся пробелы. Однако в этом состояла негласная политика властей: в рамках социального контракта, который западные советологи назвали little deal («небольшой сделкой»), государство дало массам возможность лентяйничать, жаловаться, воровать и обмениваться товарами, лишь бы те не желали изменять сложившийся порядок вещей[283]283
James Millar, ‘The Little Deal: Brezhnev’s contribution to acquisitive socialism’, Slavic Review 44, 4 (1985).
[Закрыть]. Элиту успокаивали различными благами, доступом к дефицитным ресурсам и спокойной, безопасной жизнью. Этот неуклюжий компромисс хорошо работал лишь некоторое время, пока экономика росла достаточно быстро и имела ресурсы для умиротворения людей. Однако так не могло продолжаться вечно. В то же самое время организованная преступность не только извлекала выгоду из лености и продажности государства – она приобрела новую роль незаменимого посредника между коррумпированными партийными чиновниками и «цеховиками».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
