Текст книги "На солнце и в тени"

Поправляя галстук, он прошел мимо бассейна с соблазнительно колышущейся темной водой. Не сумев сразу найти нужную дверь, он сначала вошел в кухню, где слаженно и быстро работали четверо слуг – двое мужчин и две женщины. Попятившись, он нашел правильный вход и прикрыл за собой дверь так осторожно, словно вставлял обратно выдернутую из гранаты чеку.

Хейлы расположились перед камином в гостиной, словно на семейном портрете. Эвелин сидела в ожидании на краю белого атласного кресла, царственно сложив руки на одном из широких подлокотников. Билли стоял у огня. Никто из них не переоделся: Билли был в той же синей рубашке поло, что и раньше. Кэтрин, прислонившись к парчовому креслу, имела скромный вид актрисы, которая должна по большей части молчать и оставаться в тени, потому что главным действующим лицом этой сцены выступает не она, но ее присутствие важно для всей пьесы. Этого требовала и та роль, которую она играла в театре, и она была полна жизни, даже когда у нее не было реплик.

Сначала возникло ощущение неудобства. Никто не знал, как себя вести в новом составе. Наконец, чтобы прервать тишину, которая с каждой секундой становилась все более напряженной, Эвелин спросила:

– Скажите, а «Фарфор Коупленда» тоже принадлежит вашей семье, как и «Кожа Коупленда»? – В обиходе Хейлов было много продукции обеих этих компаний.

– Нет, – сказал Гарри. – Никакого касательства. Только кожа.

– Каждая из этих компаний является лучшей в своей области, – сказала Эвелин.

– Благодарю вас, вы очень добры.

– Это на самом деле так.

Нарушая этот ритм, Билли сказал:

– Вы сменили галстук.

– Тот плохо ведет себя за столом.

– У меня есть похожие.

– Гарри, – предложила Эвелин, – может быть, Билли нальет вам выпить?

– Нет, если вы не будете…

– Мы тоже выпьем.

– Тогда неразбавленный скотч, пожалуйста.

– Чистого или смешать с чем-нибудь? – спросил Билли, указывая на огромный серебряный поднос, сверкающий бутылками односолодового виски, хрустальными бокалами, серебряными ведерками со льдом и мерными стаканчиками, стоящий рядом с необычайно яркой, почти ослепительной цветочной композицией, запах которой Гарри чувствовал через всю комнату.

– Чистого.

– Какой сорт вы предпочитаете?

– Пусть это будет сюрпризом.

Сюрприз состоял в том, что Билли протянул ему стакан, в котором было по крайней мере четыре порции «Гленливета». Стакан был почти полон.

– Вот, примите перед ужином. Знаете, скотч доводится троюродным братом картошке.

– Я этого не знал.

Дальнейших объяснений не последовало. Билли налил себе столько же виски, а Кэтрин и ее матери вручил по джин-тонику, которые украсил каким-то сладким и пенящимся розовато-желтым сиропом.

– Что это? – спросил Гарри, несколько удрученный тем, что не может подобрать тему для разговора.

– Понятия не имею. Это нам привезли из Африки в тридцатые годы, и я пытаюсь как-то его использовать.

– А на этикетке что написано?

– Там на арабском, – сказал Билли, радуясь, что таким образом прекратит дальнейшие расследования, как это всегда бывало.

– Я могу прочитать.

– Можете?

– Да. Хотя могу и не понять.

Билли передал ему бутылку. Примерно через минуту Гарри поднял голову.

– Это лекарство от малярии, – сказал он. – Изготовлено в Судане в 1917 году.

– Не думал, что там есть дата. Я ее искал.

– Арабские цифры, – сказал ему Гарри, – совсем не похожи на то, что мы привыкли считать арабскими цифрами. Например, ноль – это просто точка.

– Бедняги, – сказала Эвелин, делая глоток из своего бокала, – их, должно быть, ставят в тупик веснушки.

– Вы уверены, что хотите это пить? – спросил Гарри.

– Мы пьем его уже целый год, – сказал Билли. – Открыли бутылку в День победы[39]39
  День победы в Европе (день капитуляции Германии перед войсками союзников, 8 мая 1945 г.).


[Закрыть], когда снабжение было скудным. Я думал, это для «Тома Коллинза»[40]40
  Классический освежающий коктейль, в состав которого входят джин, лимонный сок, сахарный сироп и содовая.


[Закрыть]. Очень вкусно.

Кэтрин сделала большой глоток.

– До сих пор мне это не вредило, – сказала она. – К тому же и малярию не подхвачу.

При этих ее словах Эвелин встала и предложила пройти в столовую. Все последовали за ней и расселись, хотя Билли по пути с треском открыл створки французских дверей, за которыми оказалась застекленная терраса, и проговорил в темноту:

– На второй звонок.

– Что это значит? – шепотом спросил Гарри у Кэтрин.

– Думаешь, я знаю?

Билли взглянул на Эвелин, и та сразу же позвонила в колокольчик. Вошли мужчина и женщина с серебряными подносами.

– Пляжный ужин, – объявил Билли. – Без супа.

– Вы произносите молитву? – спросила Эвелин у Гарри.

– Я живу один, – сказал Гарри, – поэтому забываю.

– Не хотите вспомнить?

– Я не против, но ведь сегодня пятница, а у меня нет всего необходимого. Кроме того, я не женщина.

– Да уж, – сказал Билли. – Вы не женщина. Это точно.

Они не имели ни малейшего понятия, о чем говорит Гарри.

– Это длительная и сложная церемония.

– Стать женщиной? – спросил Билли.

Пока Гарри удивлялся его словам, Эвелин, слегка задетая тем, что о ней забыли, сказала:

– Билли, почему бы тогда тебе не прочитать молитву?

– Но ведь мы на самом деле не читаем никаких молитв, – возразил Билли. – Это же только для гостя, а я, черт возьми, не знаю, читает ли их он, но, похоже, тоже не читает, так почему бы нам просто не пропустить этот вопрос?

– Нет, Билли. Благодать витает над нами, и сейчас ее надо высказать. Это как взвести пистолет. Нельзя все время оставаться на взводе.

– Ну уж нет, – ответил Билли. – Почему бы тебе самой этим не заняться?

– Только ты с твоей прозорливостью сможешь это сделать, – сказала его жена.

– Да?

– Да.

– Кэтрин? – обратился он к дочери.

– Не смотри на меня, – сказала Кэтрин.

– Хорошо. Я скажу. Но… погодите. Мне нужна музыка.

– Это просто предлог, чтобы ничего не делать… – начала Эвелин. – Какую музыку ты имеешь в виду?

Билли поднял руку как регулировщик.

– Нет, это не предлог. У нас есть музыка. Позвони в звонок.

– Я не знаю ни одной мелодии, – сказала Эвелин, – и здесь всего одна нота.

– Просто позвони.

Она схватила колокольчик и задвигала им взад-вперед, как собака стряхивает воду. Сначала ничего не происходило, и Гарри отпил виски, надеясь, что это немного снимет напряжение и через пару секунд изумления он начнет понимать, что происходит. Но затем все, кроме Билли, едва не подпрыгнули на своих местах – с террасы нахлынула огромная волна музыки. Зажегся свет, и французские двери полностью распахнулись, после чего маримбист[41]41
  Маримбо – африканский ударный музыкальный инструмент типа ксилофона.


[Закрыть] бросился обратно на свое место среди восемнадцати оркестрантов, сгрудившихся у затянутых сетками окон и сдвинутой с пути мебели.

Музыка охватила комнату, как приливная волна, разрушающая дюны. Стоявшие в темноте слуги чуть не выронили подносы. Явно профессиональный оркестр играл что-то вроде вариации на тему бразильской песни «Улетая в Рио», но переложенной в минорном ключе, так что веселая и быстрая мелодия приобрела неуловимый налет печали, тем не менее оставаясь такой же энергичной и вселяя во всех желание танцевать. Поэтому каждый хотя бы немного двигался, и напряжение утонуло в музыке – так дождь топит в лужах пропитанные влагой опавшие листья.

– Благодарим тебя, – заговорил Билли, закрыв глаза и ритмично покачиваясь, – за рыбу, которую я поймал в море, и за дельфинов, которые резвились в волнах, пока я ее вытаскивал. За рис, который приходится родственником траве, растущей на здешних дюнах. За овощи, особенно за салат с чудесной заправкой Луизы. И за десерт, и за то, что ты дал мне возможность нанять этот оркестр. Воистину. Аминь.

Гарри сделал еще один большой глоток виски.

– И часто вы так развлекаетесь? – спросил он.

– По правде говоря, не очень, – ответила Эвелин. – Он даже мне ничего не сказал.

– Я хотел устроить вечеринку в честь Кэтрин, – сказал Билли. – Спросил у Клейтона – ну, знаешь, того, который удивлялся, когда увидел, как я рыбачу на берегу, потому что думал, что это ниже моего положения в обществе, – где я могу найти таких людей, потому что он здесь единственный, кто одобрил бы наем музыкантов. Он был верен себе и сказал: «Люди вроде нас не делают ничего такого. Почему бы вам просто не поставить на террасе «Викторолу» и не поручить слугам ее включить?» Ну, люди вроде нас делают все, что захотят. И люди вроде нас не должны ходить только по узким дорожкам, по которым, как считают люди вроде нас и люди не вроде нас, мы должны ходить. Я хотел, чтобы музыка была настоящая, чтобы она окружила нас и подняла, как волна, так что я нанял этот чертов оркестр. Живем только раз. Они будут играть в клубе завтра вечером, а сегодня приехали, чтобы устроиться. Нанять их было несложно. Это их работа. Каждую ночь они играют за деньги. Неплохая жизнь, если любишь музыку и редко когда никем не нанят.

– Это та жизнь, которую я выбрала, папа, – сказала Кэтрин. – И не ради денег или славы. Ради музыки.

– Но куда эта жизнь приведет тебя в конце концов? – спросила мать.

– Она приведет меня туда же, куда и всех, но с полным сердцем, надеюсь.

– Я тоже на это надеюсь, – сказала Эвелин, касаясь ее руки. – Вы с нами согласны, Гарри? – В течение нескольких десятков лет ее обязанностью, как хозяйки, было направлять разговор в нужное русло и всегда быть готовой не избегать серьезных тем, но легко поддерживать их, подобно музыке, неподвластной силе тяжести.

– Эти вопросы, – сказал Гарри, – походят на те, что я задавал себе перед войной.

– И каков же был ваш ответ?

– Я думал, что нашел ответ, а потом засомневался.

– Да, конечно.

– И с тех пор, еще до того, как я начинаю размышлять о таких вещах, меня одолевают сомнения. Я познакомился с Кэтрин на пароме, шедшем на Статен-Айленд, и с того непредвиденного мига все изменилось.

– Нельзя полагаться только на случай, – сказал Билли.

– Я знаю, – согласился Гарри, – что Бог на стороне тех, у кого больше батальонов, и не верю в случайности. Случай – штука опасная и непредсказуемая. То, во что я верю, складывает все происходящее в прекрасную картину.

Все это было сказано почти легко, пока они покачивались в такт музыке, словно в лодке на волнах.

– И я стараюсь ни на что не полагаться полностью, – продолжил Гарри. – Мне кажется, это похоже на прыжки с парашютом. Можно наметить, куда приземлиться, можно подтягивать стропы, чтобы повлиять на курс, но в целом прыжок слеп: летишь, куда несет ветер.

За этим последовали разговоры о самых разных вещах, и за едой и питьем все они, включая Кэтрин, давали себе полную волю.

– Эту рыбу я поймал сегодня утром, – стал рассказывать Билли. – Отличная была рыбалка. Я расслабился, и бросок получился легким, но, главное, блесну подхватил ветер. Я за ней проследил. Она понеслась вперед, как птица в полете, и попала прямо в быстрину. Я наблюдал, как моя катушка раскручивается, как будто крючок зацепился за лодку, а потом дернулась и остановилась – леска закончилась. Блесна была в двух тысячах футов от берега, там можно поймать скумбрию: эта рыба не подходит близко к берегу. Клюнуло секунд через десять после того, как леска размоталась. Я надеялся, что катушка сама намотается. Но не тут-то было. Пришлось поработать. И битый час, пока я подтаскивал тунца к берегу, вокруг него прыгали дельфины. Думаю, они хотели его спасти, и, если бы мне не было жалко своих трудов, я бы отпустил его, чтобы их порадовать. Я чуть было этого не сделал.

К счастью, когда он это рассказывал, они уже покончили с основным блюдом и быстро разделывались с лимонным пирогом.

– Это чтобы потанцевать, – сказал Билли. – Оркестр. Ты, Кэтрин, на прошлой неделе так ни разу и не танцевала. Даже когда все это разразилось, после твоего ухода оркестр продолжил играть, и все танцевали далеко за полночь. Это было похоже на кильватерную волну, по-моему. И вот они приехали сюда. Почему бы тебе тоже не потанцевать?

Кэтрин откинулась на спинку стула и отодвинула пустую тарелку. Гарри подал ей руку, и она поднялась прямо к нему в объятия. Оркестр заиграл бравурную и быструю мексиканскую песню с обилием возгласов, труб и флейт.

– Я не знаю, что можно танцевать под такую музыку, – сказала она, глядя на него.

– Все в порядке, – сказал он, – потому что мы уже танцуем, и этот танец называется «Только бы не опрокинуть стол».

Вместе с Билли и Эвелин, которые тоже поднялись, почти не обращая на них внимания, Гарри и Кэтрин, не замечая Билли и Эвелин, танцевали свой первый танец. Они двигались так гладко и свободно, словно могли летать, естественно и без плана.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Нравится ли мне? Мне кажется, я сейчас в обморок упаду.

– Не думаю, Кэтрин. Такие, как ты, в обморок не падают. Но попробуй, я тогда тоже упаду в обморок.

– Нет, не надо, – сказала она. – Надеюсь, эта песня никогда не кончится.

Однако песня закончилась, и, когда это произошло, ему действительно не хотелось отпускать ее, но они поменялись партнерами, и ему пришлось танцевать, гораздо более осторожно, с Эвелин.

– Кэтрин станет такой же элегантной, как вы? – спросил он, потому что юная Кэтрин не была столь строгой, как ее мать, хотя бы потому, что в этом не нуждалась.

Не теряя самообладания, даже когда ее кружили в тесном пространстве между обеденным столом и буфетом, Эвелин ответила:

– Кэтрин будет еще элегантнее, потому что она лучше.

Они посмотрели на Кэтрин, которая танцевала с Билли, как могут танцевать только отцы и дочери. Сколько бы ни было лет дочери, отец, радость которого не имеет себе равных, танцует со своей девочкой, какой она была маленькой.

Затем они еще раз поменялись партнерами, и, когда в его объятиях снова оказалась Кэтрин, в белом платье, в котором ехала в поезде и которое теперь казалось специально сшитым для этого танца, и они снова забылись, двигаясь вместе в ритме, стирающем все остальное, им было понятно, зачем дельфины выпрыгивают из моря в воздух.

14. Разговор у моря

Не налегая на еду, Гарри выпил лишь немногим более половины стакана скотча, налитого Билли, и неполный бокал вина, поэтому, когда он проснулся на рассвете под шум прибоя, голова была ясной, а тело полно сил. В форменных брюках цвета хаки и рубашке поло он медленно шел вдоль бассейна, вода в котором теперь была синей и покрывалась рябью, поднятой утренним ветром. Пчелы, загружаясь нектаром в окружающих бассейн цветах, зависали в воздухе, как колибри, и затем барражировали по точным спиральным траекториям, похожим на раковину наутилуса[42]42
  Раковина моллюска наутилус помпилиус по форме близка к логарифмической спирали.


[Закрыть]. Воздух за дюнами, подернутый дымкой над разбивающимися волнами, светился, как небо над далеким городом. И ни на минуту не замолкало сердцебиение прибоя. От него вибрировала почва под ногами, оно реверберировало в легких, как звук канонады, и уносилось прочь бодрящим ветром.

Войдя в дом, Гарри обнаружил Билли в халате и с чайной чашкой в руке, застывшего, как мраморные изваяния Эльджина[43]43
  Собрание древнегреческого искусства, главным образом из Афинского акрополя, которое было привезено в Англию в начале XIX века лордом Эльджином и ныне хранится в Британском музее.


[Закрыть]. Не поприветствовав Гарри, он оставался неподвижным, вглядываясь в яркий свет, льющийся снаружи. Если бы Гарри посмотрел ему в глаза с близкого расстояния, он увидел бы две прекрасные фотографии террасы, бассейна, сада и линии дюн, миниатюрные, сохраняющие истинные цвета и изогнутые в соответствии с формой глазных яблок их владельца. Опасаясь, что бесстрастное поведение Билли означает, что он чем-то настроил его против себя, Гарри осторожно сказал: «Доброе утро», но Билли лишь молча взглянул в его сторону, а затем процитировал: «Воздух был буквально заполнен… дневной свет померк… и постоянное гудение крыльев усыпляло мои чувства».

– Прошу прощения?

– Одюбон[44]44
  Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) – американский натуралист, орнитолог и художник-анималист, автор труда «Птицы Америки».


[Закрыть]. Странствующий голубь. Вон там.

Гарри обернулся. Позади него находилось то, что заворожило Билли, – гравюра Одюбона «Странствующий голубь».

– Одюбон писал, что их было так много, что они закрывали все небо. А теперь они вымерли. Последняя самочка – ее держали в зоопарке, в Цинциннати, и было известно, что она последняя из своего вида, – умерла первого сентября 1914 года. Я тогда, наверное… Не помню, что я тогда делал. Если это был будний день, я, вероятно, торговал акциями. А вы что делали?

– Наверное, спал или пил молоко.

– Вы родились в Цинциннати? – с надеждой спросил Билли.

– Нет, но даже если бы я там родился, не думаю, что стал бы ею.

Билли, казалось, был разочарован.

– Взгляните на это, – сказал он, подходя к свинцово-серой помятой временем плоской жестяной коробке, стоявшей на столе вишневого дерева. – Это ящик, в котором отправляют эстампы заказчикам. У меня есть оттиски всех гравюр, полный набор. – Он открыл крышку и подпер ее специально предназначенным для этого фиксатором. – Здорово, а? – сказал он, имея в виду жизнь, по-прежнему ощущавшуюся в диком гусе, в его темном, как бархат, и белом, как хлопок-сырец, оперении, изогнутой в готовности к бою шее, в красном языке, точно пламя вибрирующем внутри приоткрытого клюва, в его почти слышном крике и в болотных растениях, среди которых он был изображен, одинокий, как на японских гравюрах. Гарри наклонился, чтобы прочитать подпись, которая гласила: Зарисовано с натуры и опубликовано Джоном Дж. Одюбоном. F.R.S.[45]45
  Член Лондонского королевского общества (The Royal Society – London), ведущего научного общества Великобритании, одного из старейших научных центров Европы. Основано в 1660 году.


[Закрыть] F.L.S.[46]46
  Член Лондонского Линнеевского общества (The Linnean Society of London), всемирного научного общества по изучению и распространению таксономии и естественной истории. Основано в 1788 году.


[Закрыть] и т. д. Выгравировано, отпечатано и раскрашено Р. Гавелом. – Иногда мне бывает жаль, что мы охотно едим птиц и рыб, которые так красивы и так приспособлены к воде и воздуху. Но ведь и они, когда могут, без сожаления поедают нас.

– И мы ведем в этой игре, – сказал Гарри.

– Ненадолго, – ответил Билли. – Человечество, или, по крайней мере, американцы, теряет свое преимущество, потому что мы производим все больше и больше ублюдков, которые становятся все милее. Будущие поколения ублюдков будут так чертовски милы, что будет нельзя отличить мужчину от женщины.

– Нельзя отличить?

– Да. И будет все хуже и хуже, пока люди ошибочно принимают милое за хорошее. Гитлер по большей части был якобы мил. Много это хорошего принесло? Роскошь и процветание порождают ничтожества. Через сто лет страна не сможет даже себя защитить.

– Как вы думаете, мое поколение, – спросил Гарри, – которое только что спасло мир, тоже ублюдки?

– Вот поэтому ублюдки и расплодятся. Вселенная не однородна. Все меняется, и есть только одно направление, в котором мы можем развиваться в ближайшее время. Готовьтесь к другому миру, где вы будете совершенно неуместны, и надейтесь, что ваши дети будут достаточно сильны, чтобы дожить до жестких поколений, которые защитят вашу породу от вымирания.

– Я сделаю для этого все возможное, – сказал Гарри, уверенный в мужественности своих сыновей, и, памятуя о Кэтрин, в женственности своих дочерей.

– Попомните мои слова, – сказал Билли. – В ближайшее десятилетие Британская империя исчезнет.

А потом появилась Кэтрин. Она стояла рядом и слушала их разговор. Она тоже была в халате.

– Хорошо, – сказал Билли. – К черту Британскую империю. Давайте позавтракаем и выберемся на пляж, пока там не появились песчаные блохи. – Он исчез быстро, как Санта-Клаус.

– Песчаные блохи такая же проблема, как ублюдки? – спросил Гарри, тоскуя по Кэтрин, даже когда она стояла перед ним.

– Так он называет болтливых типов, которые собираются группами, чтобы позагорать. Все эти полуобнаженные коктейльные вечеринки с морскими водорослями. Слушая вас, можно подумать, что вы оба немного спятили.

– Ты его дочь, а я неизвестно откуда взялся. В естественном порядке вещей такое трудно себе представить. Ты стала свидетелем того, как цивилизация преодолевает природные импульсы. Даже у птиц есть образцы поведения и ритуалы, которые их защищают.

– Просто он чувствует себя неполноценным из-за того, что пропустил обе войны, – сказала она. – Тебе надо надеть купальный костюм.

– Так сразу?

– У нас завтракают грейпфрутами, а это занимает полторы минуты, потому что они уже разделаны. Папа хмурится, если за столом читают газеты. Он считает это неряшливым. Поэтому утром Хейлы всегда пулей вылетают из дома. А сегодня он задумал пройти пять миль, пока не появятся все эти пляжные компании. Если выйдем в ближайшее время, их удастся избежать.

В своем розовом шелковом халате она была как стальная струна. Из-под воротника выходила тонкая полоска серебристо-розовой с металлическим блеском ткани, охватывающая шею.

– А ты уже свой надела? – спросил он, имея в виду купальник.

За пару секунд спокойное и ясное выражение ее глаз сменилось глубоким, тягучим взглядом. Вместо того чтобы говорить, она распустила свободно завязанный пояс, сделала глубокий вдох и, задержав дыхание, подняла руки, чтобы распахнуть воротник и позволить халату упасть на пол. На ней был раздельный купальник во французском стиле. Плиссированный верх облегал грудь, разглаживая выпуклости и придавливая соски, которые, тем не менее, четко обозначались под блестящей металлизированной тканью. Нижняя часть была намеренно скандальной – два треугольника соединялись на бедрах узкими полосками, и передний треугольник мягко и нежно выдавался вперед, захватывающе прекрасный.

Тело ее – гибкое, резко очерченное для женщины – имело идеальные пропорции. Она хотела, чтобы он ее увидел, и то, как она показала себя, его ошеломило. Довольная его реакцией, она сказала:

– Теперь, Гарри, можешь дышать.

Кучка людей расположилась неровным кругом на высокой и ровной части пляжа, где оставались следы от шин проехавших на рассвете джипов рыбаков. Издали эту группу можно было легко принять за выступ разноцветной скалы. Там собралось с десяток человек, пришедших с востока и с запада, от клуба «Джорджика», из удаленных от моря домов и из домов, расположенных вдоль Дюн-роуд. Представители художественной и театральной богемы шли из Амагансетта, двигаясь, как караван верблюдов, и волшебным образом останавливаясь около дома Хейлов, словно их отталкивала епископальная энергия, исходящая от клуба «Джорджика». Будучи натурами творческими, они часто тащили с собой психиатров – не всегда своих, но все равно психиатров. С запада шли инвестиционные банкиры, юристы и рантье, устремляясь в Демилитаризованную зону, как окрестил это место Билли. Здесь они собирались вместе, чтобы посидеть тесным кружком и без помех поговорить под шум ветра. С востока – слава и искусство, с запада – власть и богатство. Каждый исследовал другой мир в поисках преимуществ, найти которые было менее вероятно, чем быть пораженным прямым попаданием метеорита.

По определению, художники, писатели и актеры настолько отчаянно нуждались в деньгах, что, предложи им приличную сумму, они, возможно, попытались бы переплыть Атлантический океан, и все же они никогда не говорили о деньгах в присутствии тех, у кого деньги были, чтобы те не подумали, что они могут в них нуждаться. А те, кто имел деньги, приходили потому, что, достигнув гребня холма, увидели, что на другой стороне ничего нет, и хотели ощутить прикосновение жизни, оставленной позади, на склоне. Именно поэтому они говорили так мало. Художники думали, что это происходило потому, что состоятельные люди, как ядовитые осы, не имеют такой же души, как другие, и что по крайней мере в обществе новых звезд и маститых профессионалов им нечего сказать. Но это было не так. Это означало только, что успех привел банкиров и юристов к пониманию тщетности их усилий, и они ничего не могли поделать, кроме как с легкой завистью и любовью оглядываться, словно из страны мертвых, на тех, кто в процессе борьбы еще ощущал себя живым.

Кроме Хейлов, не сумевших достаточно быстро выйти из дома, там были: несколько Беконов, адвокат по имени Кромвель без жены, которая оставила его, потому что он выигрывал все судебные процессы и никогда не бывал дома, звезда Голливуда и его преподаватель актерского мастерства из Восточной Европы, удивительно похожий на обезьяну, как на расстоянии, так и вблизи, действительно большой художник-портретист, его жена и дочь пяти-шести лет, дежурный лысый психиатр, в качестве компенсации отрастивший бороду, какие носили китобои в девятнадцатом веке и какую можно было с успехом использовать в качестве щетки для мытья бочек, две очень странные средиземноморские собаки, похожие на толстых грейхаундов, одна шоколадно-коричневая, другая светлее, цвета хаки, с несчастным видом растянувшиеся на солнце, покорно вытянув длинные шеи, и дремавшие, стоически пережидая нескончаемый человеческий разговор, и Виктор.

Мечты Виктора Бекона сформировались и покрылись глазурью весенним днем 1929 года, когда, будучи студентом предпоследнего курса Йеля, он сидел в своей комнате на кровати, уставившись на шкаф, дверцы которого были (не в первый раз) полностью открыты, обнаруживая его тщательно подобранный гардероб. Плотники построили этот шкаф вдоль всей глухой стены. Он ощущал подъем, как после приема опийно-кофеинового коктейля, которым его когда-то угостила хористка в «Чамли»[47]47
  Бар в Нью-Йорке, в котором, согласно традиции, нет вывески. Сначала там была кузница, которая во времена сухого закона превратилась в «бар шепота»: только произнеся на входе шепотом пароль, можно было пройти внутрь.


[Закрыть]: крошечные, микроскопические, теплые, почти инфракрасные лучи пробегали по его телу, доставляя едва ли не сексуальное удовольствие, которое более свойственно женщинам, предпочитающим, в отличие от мужчин, неторопливые путешествия, а не дикие скачки. Но он этого не знал. Он знал только изумительную, восторженную предоргазменную удовлетворенность, белый пенящийся океан которой бурлил у него в сознании, пока птицы снаружи щебетали песнь Эли[48]48
  Еврейская молитва с рефреном примерно такого содержания: «О Бог, мой Бог… / Пускай не исчезнет со мной / Песок и прибой, / Дыхание моря / Сияние молний, / Молитвы покой».


[Закрыть]. Напевая снова и снова вполголоса, словно тибетскую мантру: «Булабула, була-була, була-була, була-була, була-була, булабула, була-була, була-бу!» – он осматривал восемьдесят костюмов с Сэвил-Роу, ботинки фирмы «Пил», прогулочные трости, гетры, зонты и шляпы, бальные туфли, подтяжки, пояса и пальто, перчатки, рубашки и свитера из шерсти ангорских коз. А когда он причесывал волосы, ни один волосок цвета латуни не выбивался из ровных прядей и даже не пересекался с соседними волосками. Совершенные параллели до края земли, думал он, как в геометрии Евклида. Лучше, чем у Евклида. Конечно, Виктор знал, что волосы скоро начнут переселяться в мир иной, исчезая, прядь за прядью, в водостоках ванн и раковин, как нечто среднее между Алисой в Стране чудес и очень тощей змеей. Он был хорошо образован, умен и удивительно глуп. А под этими качествами скрывались черствость, равнодушие ко всему живому (мальчишкой он использовал лягушек в качестве воланов), злоба, резкая, как горечь ангостуры[49]49
  Популярный венесуэльский алкогольный напиток, концентрированная горькая настойка.


[Закрыть], и жестокость к женщинам, которая, сохраняясь даже в процессе подготовки его тела к семяизвержению, парализовала их, как будто они смотрели в глаза раскачивающейся кобре. Хотя никто из мужчин не мог ни разглядеть, ни понять это свойство, оно действовало на женщин так же, как в первобытные времена. Такие мужчины, как Гарри, рождались, чтобы защищать женщин от таких мужчин, как Виктор, но, не подозревая об этой угрозе, часто терпели поражение.

– Песчаные блохи, – объявила Кэтрин Гарри, когда они подошли к утрамбованной части пляжа, которую вода разглаживает дважды в день, а затем покидает. Им так понравилось гулять, тесно обнявшись, что теперь это им казалось гораздо удобнее, чем ходить отдельно, и в то утро они прошли таким образом весь путь до станции береговой охраны в Амагансетте и обратно. Однако, попав в поле зрения этой группы людей, они разомкнули объятия.

– Нам обязательно к ним подходить? – спросил он.

– Они видели, как мы вышли из-за дюн у нашего дома. Нельзя их избегать, а то будет выглядеть, как будто мы боимся. Нам просто надо к ним подойти, – сказала Кэтрин. – Виктор справа. Я не могу показать ему, что мне страшно или стыдно. Я не сверну. Если останемся стоять, сможем уйти довольно быстро. Только не садись, тогда нам придется задержаться на час.

– Я думал, это камень, – сказал Гарри, имея в виду Виктора. – Он где-нибудь бывает без родителей?

– Это несправедливо. Ты видишь его всего во второй раз.

– Но много раз его воображал.

Когда они поднялись на плоскую приливную полосу, разговор прекратился.

– Кто это? – спросили преподаватель актерского мастерства со смесью волнения и зависти, которая могла исходить только от того, кто был настолько похож на обезьяну, что маленькие дети при виде его думали, что их привели в зоопарк. – Для танцоров они слишком сильны. Гимнасты? Боже, посмотрите на них.

Актер втянул живот, чтобы выглядеть не хуже вновь пришедших. Только художник и его жена, отличавшиеся превосходным темпераментом, оставались совершенно спокойны. Даже адвокат ощутил себя несчастным, так как у него вместо жены был закон, никому на самом деле не нужный. Дочь художника, девочка с платиновыми волосами, спала на руках у отца, а собаки не оторвали голов от земли. Виктор не стал, как актер, готовиться к встрече с Гарри, напрягая мышцы, но, напротив, позволил себе расслабиться в знак презрения. Он так опустил челюсть, что у него растянулись щеки.

Эвелин принялась представлять всех друг другу, что заняло почти пять минут, и в конце этой процедуры, когда в облаке тумана над волнами образовалась расплывчатая, колеблющаяся на ветру радуга, она представила Гарри Виктору. Виктор поднял предплечье, как умирающий краб, не отрывая локтя от песка. Гарри полностью вытянул руку, чтобы коснуться руки Виктора, мягкой, как минога. Когда Гарри твердо и быстро пожал ее, Виктор так же быстро и ни для кого, кроме них двоих, незаметно согнул указательный палец и царапнул ладонь Гарри.

Гарри это не понравилось, и он во всеуслышание спросил:

– Что значит, когда при рукопожатии кто-то почесывает вам ладонь указательным пальцем?

– Это значит, что он вами интересуется, – сразу же ответил преподаватель, которого звали Артур Тоуни, хотя родился он Зигмундом Пржиемски. Когда все удивленно посмотрели на него, он добавил: – В некоторых кругах… Я так думаю.

– Виктор, а что вы думаете на этот счет? – продолжал свое Гарри.

– Это означает, – пренебрежительно сказал Виктор, – что человек, который так сделал, считает, что другой просто придурок.

– Это у четырехлетних так принято?

– У сорокалетних.

– И когда же это прекращается?

– Никогда, – сказал Виктор. – Это прекращается, когда придурок подыхает.

– От чего? От бешенства?

– От чего угодно, – продолжил Виктор. Он взглянул на Кэтрин, которая была явно раздражена, но, несмотря на это, румяная от утреннего солнца, выглядела потрясающе. – Может быть, от удушья при сдавливании грудной клетки. – Вдруг заметив, что ужасаются даже его родители, Виктор добавил: – От испуга, – и впал в непробиваемое молчание.

– От испуга! – воскликнул Артур Тоуни.

– Харли, – сказал Билли, игнорируя Виктора, – это моя дочь, Кэтрин. Она играет в театре.

Представлять Харли не было необходимости. Все в Соединенных Штатах знали Харли. Его глаза быстро скользнули по ней, и он пренебрежительно поджал губы. Кэтрин явно была обижена, хотя старалась этого не показывать.

– В какой картине вы снимались в последний раз, Харли? – не теряя времени, вежливо спросил Гарри.

– В «Далиле».

– Это та, где говорящая собака, или это было в «Огне над Булимией»?

– Румынией. «Огонь над Румынией». Я играл пилота бомбардировщика, который…