Текст книги "На солнце и в тени"

– В театре много евреев.

Гарри заметил, что Билли и Эвелин вздрогнули. Затем он снова сосредоточился на Кэтрин, которая сделала глоток консоме, вяло опустила ложку обратно в чашу и сказала:

– Много евреев.

– И в кино тоже.

– И в кино тоже много евреев, – подтвердила она.

– Ты же не будешь заниматься этим всерьез, не так ли? – спросил Руфус.

– Театром?

– Да.

– Уже занимаюсь.

– Ты же не хочешь провести всю свою жизнь в их обществе. Даже Гилберт и Салливан[60]60
  Драматург Уильям Швенк Гилберт и композитор Артур Сеймур Салливан – английские авторы, создавшие во второй половине XIX века четырнадцать комических опер.


[Закрыть] были евреями. – На болезненный смех, который вызвало его замечание, Руфус ответил: – Точно, были! Понимаешь, театр ими кишмя кишит. Ты же не хочешь перенимать их привычки. Ты же не хочешь привыкать к этим вырожденцам.

– Почему бы тебе не сменить тему, Руфус? – сказал Билли.

– Ну, я не у тебя в гостях, Билли, а у Эвелин. Что скажет хозяйка?

Не враждебным, а скорее наполненным какой-то непонятной тяжестью голосом, которого Кэтрин никогда у нее не слышала и который Гарри никак не мог истолковать, Эвелин сказала:

– Руфус, вы можете говорить все, что вам угодно.

– Вот я и говорю, – объявил Руфус, торжествуя, как ребенок, выигравший пятьсот бейсбольных карточек.

– Какие привычки? – спросила Кэтрин. – Какое вырождение?

– О, – сказал Руфус. – Я вижу, ты настоящая либералка. – (Хейлы были республиканцами еще до Гражданской войны.) – Я не хочу обобщать, но евреям как классу свойственны определенные особенности поведения.

– Какие?

– Такие… все время читают и пишут, отличаются чрезмерным чистоплюйством, накопительством, жадностью, бесцеремонностью, вороватостью, любят запугивать других. Крадут не открыто, заметь, но хитро, всегда с обманом. Все это чрезвычайно неприятно.

– Вы имеете в виду, – сказала Кэтрин, с четырехлетнего возраста помнившая историю об амбаре, полном банкнот, – такие махинации, как напечатать больше песет и крузейро?

Руфуса это не задело, по крайней мере он ничего не ответил на ее слова, только фыркнул, как новогодняя хлопушка, а потом сказал:

– Ростовщики думают только о себе, и еще они грязные. Разве ты не знаешь? Это сразу видно, стоит на них взглянуть. Их лица не чисты. Разве ты никогда не была в Нижнем Ист-Сайде? Они нахлынули в эту страну и разрушили ее. Она уже никогда не будет прежней. Просто ты не знаешь, какой она была раньше, и поэтому не можешь понять, что я имею в виду.

Возможно, желая разрядить обстановку, или для того, чтобы положить конец подобным разговорам, Кэтрин сказала:

– Ладно, не волнуйтесь так, Руфус. Я же не собираюсь выходить за кого-то из них замуж.

18. Целый мир

Так часто бывает в конце лета, а иногда – кратковременно – и в июле: воздух в Нью-Йорке, неделями затянутый дымкой и туманом, вдруг становится прозрачным и прохладным, обнаруживая поразительно четкие очертания предметов и яркие цвета. Ветер, рвущийся из Канады по сине-зеленым коридорам Гудзонской возвышенности, хлопает флагами, звенит железками фурнитуры, ударяя ими о флагштоки, и поднимает в гавани волны с белыми барашками. Весна может закончиться в один день, но летний зной и дымка проходят постепенно, как катаракта, пока однажды утром, когда ветер вернет ясность, не поймешь, насколько ты был слеп. Тогда открывается вид до самого Статен-Айленда, зубцы которого, словно подвешенные над водой, кажутся покоящимися на облаках, а с высоких зданий видны даже северные плоскогорья.

В один из таких дней, когда июльский туман на короткое время рассеялся, Гарри и Кэтрин в машине с опущенным верхом, сверкавшей на солнце хромированными деталями, ехали через Гудзон по мосту Джорджа Вашингтона. Дул порывистый ветер, Кэтрин придерживала соломенную шляпу за ленты и, слегка повернув голову, смотрела на север через протяженность огромной реки, ожидая, чтобы стих ветер.

– Они были для меня целым миром, – продолжил говорить Гарри, когда они поднялись так высоко над бледно-голубым Гудзоном, что казалось, будто он пилотирует самолет. – Целым миром. – Он говорил о своих родителях.

– Со мной было то же самое, – сказала она, имея в виду своих мать и отца. – Я их очень люблю, пусть даже что-то удерживает меня от выражения чувств, пусть даже теперь они мне уже не так нравятся… все равно.

– Помнишь фотографию слева над камином? – спросил он. Она помнила. Она как-то разглядывала эту фотографию, когда его не было в комнате, и ей хотелось взять на руки изображенного на ней ребенка. – Там мы втроем, и мне четыре года. Я понятия не имел, представить себе не мог, что это не навсегда. Время, казалось, никуда не идет. Но они, конечно, знали. Это видно по их глазам.

– Они кажутся счастливыми, – сказала Кэтрин, – как только может быть счастлива супружеская пара с малышом.

– Это было до того, как мама заболела. Я не уверен, что мы были счастливы, но мы были там, где нам полагалось быть, и никто из нас не хотел ничего другого.

– Именно это я и называю счастьем.

Он поднял руку, показывая, что собирается повернуть.

– Да, даже если постоянно борешься с трудностями. Трудности счастью не помеха. И это понимаешь, только когда теряешь тех, кого любишь. Кэтрин, если мы решили пожениться, ты должна кое-что узнать обо мне заранее.

– Я знаю уже достаточно, если только ты не грабишь банки.

– Нет, но тебе следует знать больше.

– Что, например?

– В моей жизни есть три вещи, которые я никогда не смогу преодолеть, которые не лечатся и не забываются. Я всегда буду возвращаться к ним, даже если это не имеет никакого смысла и ничего мне не приносит. Я скорее позволю уничтожить себя ради этих вещей, чем отказаться от них и процветать: это ты, война и мои родители. Тебя я люблю. Война всегда будет преследовать и бередить меня, несмотря на то что мы победили. А родителей я потерял. Все это смешано вместе, и каждая из этих вещей имеет большое влияние на другие.

– Но надо жить дальше, – сказала она.

– Я знаю. Я стараюсь не забывать об остальном.

– Уж это точно. Насколько мне известно, ты первый в истории моей семьи, который не считает неподобающим лежать вдвоем в одном шезлонге.

– Никто не видел, – заверил ее Гарри. – Все еще были на пляже.

– Ты заметила? – спросил Билли у Эвелин, когда они пошли переодеться к ужину. – Они думают, что их никто не видит.

– Так же, как и мы.

– Не так.

Она взглянула на него, не соглашаясь.

– Нет, я не сделал бы ничего подобного при твоих родителях.

– Ты делал то же самое.

– Я?

– Просто тогда купальные костюмы не были такими короткими…

– Короткими? Да она практически голая.

– У нас все было точно так же. Мы тогда тоже не соображали, что делаем. Они действительно влюблены. Что может быть лучше, чем два человека, одинаково и бесконечно любящих друг друга? Она не любила Виктора, а Виктор не любил ее. Теперь она от этого избавлена.

– Допускаю, что так. Но по крайней мере в будущем Виктора можно быть уверенным. А о перспективах Гарри мы ничего не знаем.

– Не сбрасывай его со счетов. Ты носишь его ремни, кладешь деньги в его бумажник, а документы – в его портфель. И не ты один.

– Это мелочи, Эвелин.

– Наши семьи, Билли, начинали с сетей и рыболовных крючков, с мешочков семян и распрямленных гвоздей – с мелочей. Это уже неплохо, и у него вся жизнь впереди. Он смелый человек. Он ей предан. Они великолепная пара. И она счастлива, Билли.

– Как долго это продлится?

Эвелин на мгновение задумалась. Сейчас она не была на публике и могла оставаться сама собой. Не надо было играть словами или говорить загадками. Большинство людей тщательно взвешивают свои публичные высказывания и менее осмотрительны в частных беседах. Она поступала наоборот.

– Надеюсь, это будет продолжаться всю жизнь, – сказала она, – но, как мы знаем, даже когда серебро изнашивается и остается только медь, если каждый день за ней ухаживать, она блестит и сама по себе.

Гарри и Кэтрин катились по улицам Энглвуда, словно зачарованные осенью. Хотя оставалось еще несколько недель до убийственной августовской жары и не опало ни листочка, казалось, будто лето подходит к концу. Спускаясь по гребню от Палисадов[61]61
  Крутой скалистый западный берег в нижнем течении реки Гудзон.


[Закрыть], они повернули в сторону первой из нескольких речных долин, которые им предстояло проехать. Последней была Сэддл-Ривер, на берегу которой, около Лоди, находилось кладбище, где была похоронена семья Гарри и куда так трудно было добираться его тетушке со Статен-Айленда.

Городки, через которые они проезжали, были странно безлюдны, поскольку с началом дня большинство жителей устремлялись на восток, к утесам Манхэттена, подсвеченным восходящим солнцем. Здешний ландшафт был даже более пустынным и тихим, чем в Нью-Гемпшире или Оклахоме. Покинувшие холмы и долины легионы офисных работников, захлопнув двери своих викторианских домов, что сигнализировало о наступающей до вечера тишине, притягивались, как магнитом, к теплу и свету, переправлялись на паромах и выходили из темных и душных туннелей в город, который делал их нервными, как сверчки.

Но сейчас в Нью-Джерси было спокойно. Маленькие реки текли неторопливо. Въехав на вершину второго хребта, Гарри увидел в зеркале заднего вида верхушки небоскребов, похожие на выстроившиеся в ряд надгробия. Впереди, ближе, но из-за перспективы словно бы на равном расстоянии, виднелись столбики надгробий, хотя дорога не вела прямо к ним, а шла через тенистую долину, следуя непредсказуемым изгибам реки. Оставалось переправиться через нее, и они будут на месте. Они начали спускаться и вскоре оказались на ровном участке.

Над длинной пустынной дорогой, по которой так мало ездили, что в трещинах между каменными плитами росла трава, деревья образовывали арку, похожую на крышу собора. Река была где-то слева, скрытая шеренгой вечнозеленых растений. Можно было слышать воду, ощущать ее запах и чувствовать кожей прохладные влажные дуновения в воздухе. Неподалеку жгли сосновые ветки, и пахучий дым стелился над дорогой, иногда делая воздух белым, пока сквозь дым снова не прорывалось синее небо.

– Почему ты остановился? – спросила она.

– Когда у меня не было машины, я ходил по этой дороге пешком и привык двигаться по ней медленно. И ни разу никого здесь не встретил.

– Это напоминает мне Аппиеву дорогу, – сказала она, – где можно пройти несколько миль, и – никого, только цикады звенят в сухом горячем воздухе.

Они совершенно естественным образом обнялись, прижавшись голова к голове, как делают лошади. Он смотрел вниз, на спинку ее платья. Ее упругие плечи были гладкими и пахли свежестью. Спина в вырезе платья была крепкой и загорелой, с крошечными тонкими светлыми волосками, невидимыми, но порождающими неотразимый серебристо-белый глянец. Хотя ни он, ни она не собирались целоваться в этом месте и в это время, но целовались они долго, прервавшись меньше чем на секунду, чтобы выключить двигатель. Возможно, они занялись бы любовью, если бы не понимали, что кто-то может на них наткнуться, хотя не видели ничего, кроме лент белого дыма, витающих среди деревьев.

Он никогда не въезжал на кладбище в открытой машине. На берегу реки росли ивы, и когда автомобиль проезжал через ворота, Кэтрин, любуясь прекрасным видом, открывающимся в южном направлении, упустила табличку с названием кладбища.

– Это здесь похоронены твои родители, – произнесла она. Он не сказал ей, куда ее везет.

– Надеюсь, ты не против.

– Я не против. Когда мы станем старше, я буду походить на мою маму, а ты станешь больше похож на своего отца. Мне бы хотелось познакомиться с ним и с твоей мамой.

Машина попетляла по серпантинному проезду, а потом резко свернула вниз, в узкие дорожки между могилами, пока он не остановил ее рядом с участком на западной окраине кладбища. Через заросли туи, приглушающие звуки, была слышна дорога, образующая ближайшую границу. Еще не открыв дверцу, она увидела повсюду еврейские надписи, которых не заметила при въезде. Губы у нее слегка приоткрылись, а глаза сузились.

– О, – тихо, почти шепотом, сказала она, – о.

Он смотрел, как она идет в сторону участка Коуплендов, который был отмечен огромным тесаным камнем размерами с изголовье кровати, и с болью сосредоточил на ней все свое внимание на тот случай, если видит ее в последний раз. Он боялся, потому что так уже случалось дважды – с другими, хотя они не шли ни в какое сравнение с Кэтрин. Как она была прекрасна, приближаясь к могилам! Какая-то подлинная эстетика присутствовала в этой сцене, позволяя ему даже здесь и сейчас получать удовольствие от вида Кэтрин в соломенной шляпе. Впечатления от окраски и очертаний ее лица в ореоле затененного золотого сияния, от алой ленты, непредсказуемо вьющейся по ветру и ломающей своими движениями совершенство круга, – все это воздействовало на древние рефлексы тела и духа, являясь частью непрерывного воспроизведения мелких и ярких деталей, из которых состоит реальный мир.

Надписи на раздельных надгробиях были сделаны на английском и на иврите. Она опустилась на колени у могилы его матери и сказала:

– Тебе было десять…

Стоя у нее за спиной и чуть левее, он кивнул, зная, что она почувствовала это, хотя и не могла его видеть. Она повернулась, чтобы прочитать надпись на памятнике его отца, а затем подняла руку и провела пальцем под строкой на иврите, воспроизводившей английскую надпись на могильном камне матери.

– Что здесь написано? – спросила она.

– Эсфирь, дочь Израиля.

После долгой паузы Кэтрин, не вставая с колен, повернулась к Гарри. Она оперлась на правую руку, чтобы не упасть, и выражение ее лица было ожидающим, но сдержанным, ничего не говорящим. Она как будто ждала чего-то от него, хотя теперь все, что имело значение, зависело от нее. Никогда не видел он у нее такого нейтрального выражения. Она казалась спокойной, но он думал, что в ней сейчас многое происходит, что она размышляет о прошлом и будущем. И в самом деле в этот миг она все приводила в равновесие, не только свою жизнь, но и жизни тех, кто пришел до нее, и тех, кто придет после, взвешивала убеждения, веру и любовь. То, что она вершила свой суд в полном безмолвии, не жалуясь, не выказывая даже намека на трудности, было чудесно и свидетельствовало о ее лучших качествах. Довольно долго она молчала, а потом улыбнулась – тихо, мягко, почти неуловимо. И в этой едва заметной улыбке была отважная декларация, широкая, как целый мир.

19. Очки

Кроме Кэтрин, единственным неевреем в комнате, как все знали, был поэт из Небраски, молодой человек с красным лицом и военной стрижкой. Он отчаянно пытался вписаться в демонстративно блестящее еврейское театральное общество, в котором каждый, кто вдруг оказывался без очков, непременно врезался в мебель, а многие имели обыкновение называть друг друга догогой. Никто не упускал возможности подробно записывать собственные мысли и предположения, пока бездоказательно, но уже непоколебимо веря, что грядущие историки театра будут кропотливо разбирать кипы их похожих на кирпичи тысячестраничных рукописей, почерк которых преобразовывался пивом, джином или водкой, то есть напитками, входившими в моду на протяжении десятилетия, из-за чего их жизни превращались едва ли не в геологические напластования.

Неизвестно, каким образом, но труппа недавно узнала, что Кэтрин Седли на самом деле Кэтрин Хейл. Мало того, что Хейл, но из тех самых Хейлов, и, кроме того, единственная дочь – Уильяма Хейла. Это не было преступлением, а сценические псевдонимы встречались чаще, чем саранча в Библии, но теперь, обнаружив, что роль для нее не так жизненно необходима, как для них, и что она так богата, что могла бы финансировать сотню спектаклей вроде того, которому они изо всех сил старались сохранить жизнь, они не знали, что о ней думать. Она сразу же стала восхитительной и отвратительной одновременно. Она всех вывела из равновесия, и все вдруг стали очень сдержанны в разговоре с ней, хотя благодаря ее доброжелательности и остроумию быстро забывали о своем намерении быть осторожными.

Сидни, режиссер, пригласил Кэтрин на ужин в свою квартиру на Банк-стрит еще до того, как обнаружилось, кто она такая на самом деле. Когда это выяснилось, он решил, что у девушки из общества наверняка имеется для сопровождения какой-нибудь престарелый мальчик из школы Св. Павла, который представлялся ему чуть более тощей копией Виктора, поэтому он позвонил ей и предложил «прихватить с собой кавалера» – так небрежно, как только мог, учитывая, что сам положил на нее глаз. Это был ход как в покере. Он надеялся, что она явится без кавалера, признав таким образом свою невостребованность, а затем, выпив вина, обратит на него внимание, а возможно, и останется на ночь. Но даже если она приведет кавалера своего класса – режиссер воображал его этаким Амурчиком в твидовом костюме, – Сидни был уверен, что быстро отделается от него, потому что человек, которого он представлял себе в качестве эскорта Кэтрин, должен был быть избалованным и бесконечно скучным. Да, он мог быть высоким и сильным блондином с точеными чертами лица, потому что у таких людей хорошая наследственность и образование, они много занимаются силовыми, укрепляющими здоровье видами спорта, едят, как канарейки, и пьют, как золотые рыбки. Но у него не было никаких шансов в мансарде, где нельзя даже выпрямиться в полный рост, в окружении молниеносно соображающих евреев, которые две тысячи лет были отлучены от солнца и спорта и сосланы в книгу, где среди оград и теней научились раскачиваться и нападать со скоростью и ловкостью орангутангов. Ни единого шанса не было у этого твидового Амура из школы Св. Павла против Сидни Гольдфарба, орангутанга театра, человека, который даже осьминога мог уговорить надеть смирительную рубашку.

Но когда он впустил Кэтрин в подъезд и она поднялась на площадку, он был настолько поражен ее присутствием, что потерял все свое остроумие. А увидев, с кем она пришла, совсем отчаялся, потому что она предала свою обязанность привести какого-нибудь рыхлого рохлю. Человек, скромно стоявший за ней, как и подобает гостю, который никого не знает, немедленно, пусть и не намеренно, стал доминировать. Хотя он хотел одного – не привлекать внимания, мощь, которую он излучал, невозможно было не заметить. В тот миг, когда его увидели остальные, громкость голосов упала на несколько децибел и разговор почти прекратился.

Он был шести футов роста, твердый как камень, с выправкой армейского рейнджера, который много месяцев провел в тренировках без каких-либо удобств, в постоянно усложняющемся ежедневном режиме. Его физическая сила впечатляла сама по себе, но была лишь частью его харизмы. Он был смуглым и угловатым и мог выглядеть суровым, хотя за внешней оболочкой легко угадывалась доброта. Если более конкретно, по его глазам можно было понять, что он думает о десяти вещах, пока вы думаете об одной, и что его умственная работа совершается не ради красного словца, но для того, чтобы выбрать лучший и наиболее подходящий вариант из постоянно растущего запаса интереснейших наблюдений и идей, которые он без особых усилий генерировал.

И все же он был застенчив и предпочитал слушать, а не говорить, а это среди театрального народа встречается настолько редко, что безмерно поражает. Кэтрин пришлось заманить его в компанию хитростью: она утверждала, что квартира Сидни настолько мала, что на ужин придет всего несколько человек. На самом деле гостей было восемь. Это заставило его нервничать, но она все время находилась рядом, и ее близость делала возможным все – она умела управлять природой вещей, но была слишком скромна, чтобы осознавать это.

Едва поняв, что Гарри не только солдат, вернувшийся с настоящей войны – это было бесспорно и очевидно, – но еще и еврей, Сидни перекинулся к поэту. По расчетам Сидни, парень из Небраски будет рад заключить с ним союз, так как в противном случае евреи выставят его дураком, а Кэтрин будет симпатизировать своему единоверцу и, соответственно, Сидни. И, несомненно, у кавалера Кэтрин, как у всех Ахиллесов, есть слабое место, которое Сидни сможет легко распознать, незаметно наблюдая за ним некоторое время, прежде чем начать действовать.

Надежды Сидни были разбиты еще раз, хотя и не совсем, после того как Кэтрин представила Гарри, и Сидни под ропот гостей, неразборчивый, но со смутным японским призвуком, вынужден был объявить, что Гарри Коупленд, чье имя он произнес так, словно это был гунн Аттила, является женихом Кэтрин. Официально об этом еще не были извещены даже Хейлы, хотя явно догадывались, пусть даже основываясь на еле заметных улыбках.

На узкой, извилистой Банк-стрит не так уж много воздуха. Дома с черными крышами и кирпичными фасадами поглощают дневной зной, который, агонизируя, облучает все живое до полуночи и дольше. В квартире Сидни были открыты все окна, и крошечный вентилятор в крошечной спальне микродозами перемещал воздух со стороны сада на улицу. Они собрались на верхнем этаже под крышей, из-за чего было жарко, как в аду, хотя в крошечной гостиной со стенами, увешанными абстрактной и буддийской графикой, двойные французские двери были открыты на террасу размерами чуть больше спасательной шлюпки. С террасы открывался вид на плохо ухоженные садики заднего двора. «Ступайте мягче, – говорил Сидни каждому гостю, – этажом ниже живет скрипач».

За обеденным столом на террасе, беседуя уже с меньшим оживлением, но все же, как это принято на вечеринках, совсем не о том, что произносилось, с напитками и сигаретами в руках сидели: Андреа, выпускница колледжа Барнарда и автор пьесы, которая была миловидна, не по годам развита и начитанна, но не решалась противоречить старшим, хотя любого из них могла заткнуть за пояс; Ролвейг, поэт, высмеивавший Небраску, где он родился и где до сих пор жили его родители, недовольный всем, что бы он ни сделал, каждый раз печалившийся и стыдившийся, когда что-то делал, но, к сожалению, не прекращавший своих занятий; женщина, чье имя звучало как-то вроде Сюрреалья, но выглядевшая так, будто ее зовут Женщина-Кошка с Луны, с постоянно обиженным, расчетливым и почти злобным выражением, – никто не знал, чем она занимается, кроме того, что когда-то она была замужем за адвокатом, который собирал марки, и была интеллектуалкой, ибо ее лицо говорило: «Я меньше вас, я отвожу глаза, я в курсе вашего превосходства, но сейчас я устрою смертельную засаду, которой вам не избежать». Еще был Томми, драматург, пребывавший под глубоким влиянием веймарского авангарда, хотя не знал ни слова по-немецки, и – Эй-Ти, его приятель, модельер большого таланта и неуравновешенности, чья способность оставаться в здравом уме полностью зависела от мягкости и терпения Томми. Их часто представляли как Эй-Ти и Ти.

Боящиеся, что их заподозрят в застенчивости, желающие блистать, одинокие, привыкшие к жестокой конкуренции, дико амбициозные, напряженные, как натянутые арбалеты, они были типичными завсегдатаями нью-йоркских вечеринок. Они страдали, как солдаты в окопах Первой мировой, и, подобно им, сражались врукопашную, чтобы полнее воспринимать окружающее, – самый большой дар, который можно получить от Нью-Йорка.

И все же воздух был расслабляющим и лирическим, уличные шумы, сначала резкие, становились приглушенными, звуки, издаваемые стадами автобусов на улицах, их дизельными двигателями, грубыми, как десять тысяч простуженных глоток, отдалялись. Синева переходила в черноту, свечи в стеклянных шарах делались ярче, и на мгновение-другое неведомо откуда долетал случайный ветерок, словно кто-то открывал и закрывал холодильник.

Пронизываемое пахучим дымком, над затухающими углями томилось на вертеле мясо молодого барашка. Гарри не выпил ни глотка хорошо охлажденного белого вина, а Кэтрин отпила совсем немного, и хотя никто из них не знал мыслей другого, обоим пришло в голову, что в предстоящих долгих разговорах нет необходимости. Опускающаяся тьма, ослабевающая жара, запах немногочисленных летних цветов, который доносился снизу из растрепанного садика, звуки города, смягченные расстоянием, грязно-розовое небо, на котором может сиять только планета, волнистый белый дым и вино, на краткое время убирающее тяжесть мира, но углубляющее эмоции и сожаления, – все просило тишины. Но это был Нью-Йорк, и разговор начался – неизбежный, неукротимый и не лишенный приятности.

Каждый более или менее знал, кем были все остальные, – из-за чего возникало множество подводных течений, очевидных и не очень. Эй-Ти был возбужден и полон надежд, что Кэтрин доверит ему создать для нее если не целый гардероб, то хотя бы платье или костюм. А ведь у нее была еще и мать, а у матери подруги, поэтому Эй-Ти мурлыкал с Кэтрин, как кот, вообразивший себя электромоторчиком. Это необъяснимым образом требовало от него устраивать бурные стычки с Андреа, автором пьесы, которая была так ошеломлена его нападками, что позволила Женщине-Кошке с Луны защищать ее, отвлекая внимание Эй-Ти откровенным и вызывающим флиртом с Томми, который когда-то придерживался традиционной ориентации.

Ролвейг, который сначала был сосредоточен на Андреа, теперь не мог отвести глаз от Кэтрин, и это обескуражило Сидни, который почему-то надеялся, что Ролвейг будет вести себя чуть ли не как евнух. Защищая Андреа, Женщина-Кошка с Луны не знала, как досадить и всем остальным, помимо Эй-Ти… и так далее. Сеть высказанного и недосказанного сплеталась, как в кадрили, где неизбежно сталкиваются все танцоры, но сплеталась гораздо крепче.

Гарри оказался сюрпризом для всех, о нем никто ничего не знал, кроме того, что можно было непосредственно почувствовать и увидеть. Хотя поначалу он молчал, они казались ему слишком медлительными. Ему хотелось бегать, гулять на солнце, плавать в бассейне и даже драться – он предпочел бы что угодно сидению на стуле и неискренним разговорам. У него было слишком много сил, слишком много забот, он был слишком здоров и энергичен, чтобы просто сидеть, если только этого не требовалось для отдыха. Но вскоре он испытал облегчение: началось очередное столкновение, в котором ему пришлось противостоять Женщине-Кошке с Луны, первой сделавшей ложный выпад.

После того, как поздоровался, Гарри впервые открыл рот, чтобы ответить на заявление юной Андреа, внушенное вином и исполненное хвастовства: мол, она будет жить только в «артистическом квартале» в окружении «людей искусства – художников».

Гарри не смог сдержаться.

– Я бы предпочел, – сказал он, – жить в коробке для тарантулов в окружении паукообразных.

Сначала они чуть было не поддержали его, думая, что он издевается над какими-то другими людьми, но потом поняли, что это была насмешка над ними. Женщина-Кошка с Луны ядовито спросила:

– И почему же?

– Потому что тарантулы добрее и умнее, они не такие конформисты, гораздо интереснее и не так волосаты.

– Иронизируете, что ли? – спросил Ролвейг. Он был из Небраски.

– Нет, – сказал Гарри, – и не собираюсь. Ирония – это всего лишь термин для обозначения трусливой насмешки над чьими-то искренними убеждениями. Если я насмехаюсь, то только открыто.

Конечно, после этого Гарри оказался в центре внимания.

– Вы воевали, не так ли? – риторически и почти сочувственно поинтересовался Сидни. Остальные, казалось, поняли, что он имеет в виду. Это привело Гарри в замешательство и заставило подумать, что с ним, возможно, что-то действительно не так. – Долгое время, да? Трудно перестроиться, правда?

– Не так уж трудно. В сущности, довольно просто приспособиться к тому, что тебя не убивают, что можно спать в кровати, пить фруктовую воду с мороженым, гулять в парке без винтовки и рюкзака весом в сорок фунтов. Это не трудно. Солдаты, вернувшиеся с фронта, на самом деле не сумасшедшие, они только кажутся такими. – Как человек, вернувшийся с войны и имеющий опыт боевых действий, он вряд ли был уникален. Но теперь он был им интересен и сам по себе, и в качестве мишени. Они жаждали продолжения.

– Вы связаны с театром? – спросила Женщина-Кошка с Луны, хотя и так было понятно, что с театром он не связан.

В ответ он отрицательно мотнул головой и почти улыбнулся.

– Чем же тогда вы занимаетесь?

– «Какова цена славы?» – ответил он. Он не любил, когда его спрашивают, чем он занимается. Ему не нравилась компания, собравшаяся на ужин, и еще до войны он часто встречал скрытую враждебность прямо, а не устраивал «дуэли из-за кустов», как однажды выразилась Эвелин. Женщина-Кошка с Луны тоже умела быть прямой.

– Потрясающее. Вы знаете название пьесы. Но я спросила, связаны ли вы с театром.

– И я сказал, что нет.

– А потом я спросила, чем вы занимаетесь.

– Занимаюсь для чего?

– Наверное, чтобы себя обеспечить, – сказал Сидни. – В Америке это выражение в основном означает именно это. – Он подумал, что здесь он Гарри уделает, и у него это едва не получилось.

– Вы имеете в виду, иначе, чем женитьбой на богатой наследнице? – спросил Гарри, направляя разговор прямо в бурю.

– Существует ли в наши дни хоть что-нибудь, – спросила Женщина-Кошка с Луны, – кроме женитьбы на богатой наследнице? Что и объясняет, почему я теперь, вероятно, никогда больше не выйду замуж?

– Существует, – сказал Гарри. – Изделия из кожи.

– Ах, изделия из кожи! – сказала Женщина-Кошка с Луны, в огромных и равных долях смешав удивление, недоверие, деланое замешательство и презрение.

– «Кожа Коупленда», – сказала Андреа, сценаристка. – Я не могу себе такого позволить.

Теперь он попался.

– Значит, это вы владеете ею? – спросил Эй-Ти.

– Да.

– И это все?

– Что вы имеете в виду?

– Вы управляете «Кожей Коупленда», и это все?

– Я только начал ею управлять. Я не собирался этим заниматься, но мой отец был настолько неосмотрителен, что умер. Так что в данное время у меня нет выбора.

– А чем вы занимались до этого?

– До этого я занимался тем, что называют Второй мировой войной. А до нее я в основном учился.

– Значит, у вас нет профессии, – сказал Томми, пораженный, что человек возраста Гарри может быть настолько не определившимся.

– У меня нет другой профессии, кроме производства и продажи кожаных изделий, что гораздо труднее, чем я себе представлял.

– Но все-таки, – сказала Женщина-Кошка с Луны, – что это такое?

– Что такое что?

– Что вы оставите после себя?

– Кожаные изделия, – ответил Гарри.

– Люди, вы в своем уме? – спросила Кэтрин. – Мы только в дверь вошли, а он уже должен держать ответ за всю свою жизнь?

– Почему бы и нет? – спросил поэт. – Мы все держим ответ, каждую минуту. Мы можем надеяться, что нам не придется. Можем притворяться, что не держим ответ за свою жизнь. Но мы держим. Когда я пишу текст песни, а людям он не нравится, это приближает мою смерть…

– Нет, не приближает, – перебил его Эй-Ти, – но должно приближать. – Эй-Ти не нравились ни Ролвейг, ни его тексты, они казались ему непостижимо норвежскими, хотя на самом деле норвежцем, или, по крайней мере, норвежского происхождения, был он сам.