Текст книги "На солнце и в тени"

– Я думал, его фамилия Бекон?

– Его мать – урожденная Батон.

– Ну, если мать у него Батон, а отец Бекон, как он может сказать, хлеб он или ветчина? У него, должно быть, было очень трудное детство. – Он посмотрел на нее. – Здесь не над чем смеяться.

Из-за этого она засмеялась еще сильнее.

– Как он выглядит?

Она совладала со смехом и обратила на Гарри прямой оценивающий взгляд. Потом вздохнула, одновременно и радостно и отрешенно, и сказала:

– Вы гораздо красивее, черт бы вас побрал, и он учился в Йельском университете.

– Я рад, что у вас сложилось правильное мнение о Йеле.

– Он бы с этим не согласился.

– В глубине души согласился бы. Всем все понятно.

– Да, – сказала она, – им все понятно. Я это сама замечала. Они словно знают, что никогда не смогут догнать… – Затем она отвела взгляд. – Нельзя ли, – спросила она, – нельзя ли… сделать перерыв? Может, мы какое-то время помолчим и просто поедим? Происходит слишком, слишком многое. Со мной все будет в порядке, но мне просто нужна… одна минута.

– Лично мне нужна неделя.

– У вас нет недели, – сказала Кэтрин. Затем она надолго припала к воде. Когда она подняла свой бокал, он увидел, что ее сердце колышет шелк блузки.

– Боже, – сказала она, отчасти из-за рецины, – а ведь это чудесно. На вкус совсем не то, что можно было бы подумать об осьминоге на гриле. Я бы никогда его не заказала.

– Я бы тоже.

– Почему же заказали?

– В первый раз я попробовал его в одной деревушке в Пелопоннесе. У меня ушло несколько дней, чтобы добраться туда по высокой, пустынной горной гряде, но сама она была на побережье, по морю недалеко от Пирея. Однако когда я там оказался, то после всех трудностей одинокого пути у меня было ощущение, что я прибыл на край земли. Потом появилась яхта, полная немцев, под большим флагом со свастикой, и в маленьком ресторане на взморье вдруг распахнулись ставни – там, как могли, обслуживали проходящие яхты. Когда немцы сошли на берег, мне это не понравилось. Все они были такими высокими, их было так много, и если у меня имелась только трость, то у них была целая яхта.

– Виктор выше вас, – сказала она, – и у него есть яхта.

– Та самая, которая не появилась?

Она подтвердила это, приподняв бровь с явно осуждающим, но все же довольно безнадежным выражением. И очень четко увидела и не могла прогнать из головы эту яхту, идущую с юга во влажном серебристом воздухе, настойчиво влекущую за собой другую эпоху, яхту, выступающую арьергардом времени, еще остающегося в силе, которая пересекает море в ином темпе и приковывает к себе внимание как привидение. Призрачная, соблазнительная, легкая, эта яхта призывала к разным формам капитуляции, каждая из которых комфортабельна и трагична. Если бы ее доставили туда на шлюпке, она лишилась бы всего нынешнего. О чем сожалела и горевала бы всю оставшуюся жизнь. Кэтрин так приблизилась к этой яхте, что исчезла бы, если бы не ветер и прилив.

Не зная, о чем она думает, Гарри призвал ее обратно в ресторан, а затем в довоенную Грецию.

– Знаете, что случилось с теми немцами?

– Они проиграли.

– И это тоже, но сначала – возможно, это было дурным предзнаменованием, – им никак не удавалось завести на своей плоскодонке подвесной мотор. Они битый час пытались его завести, каждый по очереди. Но ничего не получалось. Очень приятно было на это смотреть, потому что я знал, что им придется обратиться ко мне.

– И они обратились?

– Конечно. Это был «Эвинруд», они произносили это как Ayfinwootah. Неудивительно, что они не могли его запустить. И прямо-таки подобострастно спросили у меня, не мог бы я посмотреть, в чем дело. Я забрался на их суденышко и осмотрел мотор. Почти сразу увидел, что на бензонасосе открыт выпускной клапан.

– Это что?

– Чтобы запустить двигатель, надо подкачать в него немного бензина, сжимая грушу на насосе. Там есть выпускной клапан, такой же, как на приборе для измерения давления, он круглый, и не всегда понятно, открыт он или закрыт, но я заметил, что половина резьбы блестит, а другая половина тусклая. Блестит та часть, что обычно находится внутри клапана и защищена от соленого воздуха.

– А они этого не видели?

– Они были не из тех, кто привык что-то делать собственноручно.

– Вот как, – сказала она, думая о себе, своей семье и о Викторе.

– Так что я знал, что справлюсь, но хотел, чтобы ситуация казалась сложнее. Я снял крышку двигателя и стал ощупывать самые загадочные с виду детали. Я ни черта в них не понимал, но передвигал их туда-сюда с ослепительной скоростью, как при игре на фортепиано. Немцы смотрели на меня разинув рты. Потом я быстро поставил крышку на место и, как бы продолжая все налаживать, закрыл выпускной клапан и стал нажимать на грушу. Сначала двигатель был пуст, потом наполнился, и я знал, что он заработает. Я поправил заслонку и дроссель, обернулся к своим зрителям, сказал: «Alles klar!»[24]24
  «Порядок!» (нем.)


[Закрыть] – и один-единственный раз потянул за шнур стартера. Двигатель взревел прежде, чем шнур вышел наполовину. Если они были еще живы в конце войны, когда могли видеть американские флаги на наших автомобилях, над нашими лагерями и над их министерствами, им, возможно, раз-другой вспомнился тот случай.

– Почему вы мне об этом рассказываете? – спросила она, не потому, что не хотела слышать, но как бы побуждая его замкнуть круг.

– Потому что, отплывая, они поблагодарили меня на ломаном английском – я отвечал на еще более плохом немецком – и дали хозяину ресторана пачку купюр. Я не мог позволить себе пойти в ресторан. Денег у меня было в обрез, и пока им подавали жареную рыбу и ягненка, я съел банку сардин, которая была у меня при себе. Так что «ресторатор» подбежал ко мне, схватил мой рюкзак и затащил на бетонный участок, где стоял его ресторан. Деревушка называлась Неа Эпидавр. Несколько хлипких столов и стульев стояли на пирсе. Он сказал мне по-гречески, что немцы заплатили за мой ужин. А потом снял с себя обувь и рубашку и нырнул в воду. Я решил, что он чокнутый. Когда он всплыл, в руках у него был осьминог, которого он затем полчаса размягчал, колотя им о бетон (осьминог умер после первого же удара). Он был похож на сумасшедшего или, может, на гватемалку, стирающую белье на камнях у реки. Остальную часть дня он его мариновал, и с наступлением темноты я получил одно из лучших блюд в жизни, приготовленное на углях, как это, с рециной и всем прочим. Звезды там такие яркие, что мне казалось, будто я плыву среди них. Я был один, немцы исчезли за горизонтом. – Он сделал паузу. – Как жаль, что вас там не было.

– Я никогда бы его не заказала, – сказала она.

– Я бы тоже не стал. Подобно многим вещам в моей жизни, это было результатом непредвиденных действий Германии.

То проваливаясь во впадины, то взмывая на гребни волн, они были счастливы в присутствии друг друга, едва осознавая что-либо еще, боясь, что долго это не продлится, и боясь, что продлится, поглядывая друг на друга с огромным притяжением, что ощущалось любовью, а потом холодно отступая перед лицом практических обстоятельств. Для нее это были верность, благоразумие, следование привычной колеей, ожидания людей ее круга. Для него – страх, что она очень отличается от него, хотя это было не так, и что, даже если он ее завоюет, она скоро его разлюбит.

– Виктор сам заработал на яхту или получил деньги в наследство? Я не собираюсь его осуждать. В конце концов, я сам унаследовал бизнес отца.

– Тогда вы должны знать.

– Знать что?

– Что у них нет подобного разделения. У Беконов, Батонов, – она на секунду замялась, – и Хейлов, – называя три семьи, известные своим богатством, – никто не имеет никаких прав или претензий на деньги больше, чем кто-либо другой. Они просто есть, и каждое поколение обучается ими пользоваться. Отец Виктора тоже не сам сколотил капитал, но, с другой стороны, он его приумножил, так же, как это делает Виктор. Никто из них не склонен ни гордиться, ни стыдиться, хотя у них есть ощущение, будто они и вправду лучше, чем люди без денег, – словно те наполовину слепы и живут в подземном мире, и только Беконы, Батоны и Хейлы свободны и зрячи.

– У вас тоже такое чувство? – спросил он, думая о семействе Седли.

– Нет, – ответила она. – Я научена не испытывать подобных чувств.

– Чем научены?

– Любовью, – сказала она. – Если человек способен любить, он не может так думать. Я, даже когда была совсем маленькой, играла с детьми бонакеров. Я их любила и понимала, что я ничуть не лучше.

– Кто такие Бонакеры? – Он подумал, что это, может быть, такая семья.

– Фермеры и рыбаки на восточной оконечности Лонг-Айленда.

– Вы там жили?

– Да, какое-то время.

– И это прочное и долговечное чувство?

– Это корень моей жизни.

– Больше всего на свете, – сказал он, – я хочу познать вас.

– В библейском смысле?

Сказав это, она смутилась, но и обрадовалась.

– Да, но это не то, что я имел в виду.

– Это невозможно, – сказала она, – потому что я собираюсь замуж за Виктора. В минувшие выходные, когда мы с вами познакомились, он собирался отвезти меня на яхте в Ист-Хэмптон – это его дом в Саутгемптоне, – где должен был объявить о нашей помолвке в «Джорджике». Это такой клуб на берегу. Но у Норфолка был шторм, и ему пришлось спасаться в Чесапике. Прием тогда отменили, но назначили на воскресенье, во второй раз: двести человек. Мы не можем его отменить. У него есть кольцо, бриллиант на котором размером с шарик для пинг-понга. Он мне его пока не подарил, потому что боится, как бы я его не потеряла.

– Вы можете покончить с этим, шевельнув мизинцем, – сказал Гарри. – Никакого закона тут нет. Можете, по крайней мере, отложить. Он молод, вы молоды, так что это позволительно, даже ожидаемо.

– Ему тридцать восемь, почти уже тридцать девять. У него день рождения в сентябре.

– Он на столько же старше меня, на сколько я старше вас.

– Еще больше, если учесть его характер и здоровье. Он кажется гораздо старше. Мне это должно нравиться: так положено.

– А вам нравится?

– Нет.

– Кэтрин, а у меня есть шанс?

– Шанс у вас, конечно, есть. Но я должна выйти за него. Все этого ждут. Я с ним уже более или менее состою в браке.

– Нет, вам же всего двадцать три.

– С тех пор как мне было тринадцать… – сказала она, сожалея, что ей придется повернуть разговор в эту сторону.

– Что с тех пор, как вам было тринадцать?

Она не ответила.

– Когда вам было всего тринадцать?

– Почти четырнадцать.

– А ему тридцать.

– Двадцать девять.

– Вы были ребенком.

– Не долго.

– Ваши родители знают?

– Когда я начала репетировать в театре, отец отвел меня в сторонку. Он вывел меня в сад и объяснил, что у театрального народа иные нравы, чем у нас, и что от актрис ожидают распущенности, но что я не должна стыдиться своей девственности, должна ее хранить.

– Вы Виктору ничем не обязаны. Его надо посадить в тюрьму. Расстрелять. Уж во всяком случае, вы не должны выходить за него замуж.

– Есть другие причины.

– Какие, например?

– Я инженю. Вы знаете, что случается с инженю?

Он не знал.

– Большинство из них, – сказала она, – не будучи стратегическими мыслителями, тоже не знают. К двадцати пяти годам их выбрасывают. Одна из тысячи становится ведущей актрисой, а остальные проживают остаток жизни в плену того краткого периода, когда были в полном и хрупком цвету. Но больше никто на свете об этом не помнит, никто о них не заботится. У меня нет иллюзий по поводу моей карьеры, хотя и есть надежды.

– Не вижу связи. – Он понимал, что ее могут опутывать цепи многих обстоятельств, которые он не в состоянии просто отбросить, но ему казалось, что о перспективе ее свободы, о ее праве на свободу просто никогда не говорилось. – Вы не должны выходить замуж так рано. Вам не стоит беспокоиться о поисках мужа. И, видит бог, вы не должны вступать в брак с Виктором.

– Мои часы отличаются от ваших, – сказала она, – и я не вполне свежа.

– Это абсурд. Это не имеет никакого значения.

– Имеет. Для большинства людей имеет. Для меня имеет.

– Для меня не имеет, а я – вот он, прямо здесь.

– Я знаю, что вы прямо здесь.

– Отложите.

У нее потемнело лицо. Когда она заговорила, ее трясло от волнения и гнева.

– Вы хотите, чтобы я не выходила замуж за человека, который… трахает меня… десять лет, с тех пор как мне было тринадцать, о котором все на свете знают, что он на мне женится, который купил кольцо, пригласил двести человек, заказал банкет, арендовал клуб и сообщил об этом через чертову «Нью-Йорк таймс»? И вы этого, этого хотите, на нашем первом свидании?

– Хочу, – сказал он так, словно давал обет, что, собственно, и делал.

8. Чему ты обучен

Он помнил ее песню во всех подробностях, помнил, как тщательно она произносила каждое слово и что каждое слово само по себе было подобно произведению. Он никогда не слышал, чтобы на английском или любом другом языке говорили с такой ясностью, заботой и достоинством. Искусное произношение и расчет времени плыли в реке ее голоса, голоса, который был так пленителен, потому что, хоть и исходил из ее тела, звучал так, словно это ее душа отправилась вместе с ним на воздушную экскурсию. Он не исчезнет вместе с молодостью. Он не подвержен порче и тлению. И сама она, вопреки ее собственному мнению, не была растлена.

Она вяло настаивала, чтобы он не виделся с ней и не звонил, но позволила ему проводить ее до дому. По дороге она сказала: «Я называлась вам своим сценическим именем. Это не настоящее мое имя». После этого он ожидал услышать какое-нибудь многосложное восточноевропейское имя или, возможно, учитывая ее акцент, что-то вроде Фелпс или Хорси. «Я не Кэтрин Седли, – сказала она ему где-то на Пятидесятых улицах, когда они проходили мимо французского ресторана с красным китайским тентом. – Я Кэтрин Томас Хейл».

Одно лишь звучание ее имени показалось ему красивым, как волна, медленно завивающаяся на солнце. Он был совершенно обезоружен и, возможно, поэтому не уловил связи с Хейлами, которых она упоминала вместе с Беконами и Батонами. Кроме того, он вообще об этом не думал. Она позволила ему проводить ее домой, потому что хотела побыть с ним как можно дольше, а еще хотела поразить его, показав ему свой дом, чтобы бойницы богатства и семьи упростили для него отступление. Увидев его, он понял, что преодолеть придется очень многое и что он оказался в почти незнакомой местности. Но это его не отвратило, потому что, будучи тихим, учтивым и созерцательным, он обладал и другой стороной, воспитанной при прыжках из самолета, чтобы сражаться с более чем опасным врагом.

Когда они расстались, у него не было ни малейшего представления, что делать дальше, но он был счастлив, как тот, кто знает, что любит. И хотя Кэтрин была почти уверена, что ее курс определен и за то, что случилось между ней и Виктором, придется заплатить цену, в которой она не сомневалась, она тоже была безотчетно счастлива, то угнетена, то радостна, точно серп, летающий взад-вперед в поле пшеницы, или маятник, качающийся то вправо, то влево.

Но они уносились вперед и делали то, что должны были делать, – она была на репетиции, пела; он в своем цеху, среди вращающихся машин, – и для каждого из них город наполнялся присутствием другого.

В четверг она задержалась, потому что шла на репетицию в оцепенении и остановилась посмотреть на бегущие облака, слушая звуки автобусов и наблюдая, как лошади тянут телеги, а точильщики ножей трудятся у своих оселков. Движение у Большого цирка, как всегда, напоминало битву на колесницах. Когда она беспечно вошла в зал, опоздав и не замечая режиссера, тот на нее накричал. И тогда Кэтрин, словно звезда, которой все позволено, но которой она не являлась, сказала: «Привет, Сидни» – и рассмеялась, разряжая его гнев, просто показав, что он ее не достигает.

Хотя на всех прогонах Кэтрин пела без огрехов и упущений, она была рассеянной; оставаясь непревзойденно профессиональной и не допуская никаких изменений в технике, она, тем не менее, казалась надломленной.

– Кэтрин, ты устала? – спросил Сидни, боясь, что она разразится тирадой незаменимой ведущей актрисы, хотя ничего подобного не произошло.

– Нет, не устала, – любезно сказала она, а когда она что-то говорила, то лучше кого бы то ни было могла сказать это любезно, твердо, соблазнительно, авторитетно, загадочно и как там ей еще заблагорассудится.

– Как дела? Все в порядке?

– У меня все прекрасно, Сидни, – сказала она, а затем, закрыв глаза и слегка улыбаясь, запрокинула лицо вверх, словно в лучах прожекторов присутствовало тепло солнца, и сделала долгий вдох. У нее было ангельское выражение матери, нянчащей ребенка. Никто не мог ее понять, и оркестр молчал, словно к чему-то прислушиваясь.

– А ты не хотела бы получить длинные выходные, Кэтрин?

– Длинные выходные? – переспросила она, немного выходя из задумчивости.

– Хочешь завтра отдохнуть? Ты исполняешь свою песню уже несколько недель. На завтра мы можем поставить на твое место дублершу.

Он думал, что она может ощетиниться на это предложение, потому что дублеры для исполнителей являются тем же, чем полковники при диктатурах для руководителей государств.

– Хорошо, – сказала Кэтрин и тут же пошла за кулисы.

– Кэтрин, – крикнул Сидни, – не сейчас. Кэтрин? Завтра!

Она его не слышала.

– Она же без очков, Сидни, – заметил драматург, бывавший там слишком часто.

Режиссер опустил голову и развел руками, словно выпуская голубя.

– Она что, без очков не слышит?

– Когда я что-нибудь плохо слышу, Сид, то надеваю очки, – с правдивым, хотя и неубедительным видом сказал драматург. – А ты разве нет?

– Нет, Бартон, я не надеваю.

Кэтрин была уже на улице, переодевшись, но забыв снять грим. Она словно парила над тротуаром, полная веры, чувствуя себя так, будто знает будущее или будто ей не надо его знать.

Гарри продолжал думать о пароме, о том, как тот свел его с ней, о том, как быстро все произошло, и о том, как сильно все укоренилось. Когда в четверг она вышла из театра, он был в цеху чуть больше чем в миле от нее. Пока он переходил с места на место, помогая там, где это требовалось, окна были открыты, и он слышал колокола, уличное движение и отдаленный грохот надземки, возникавший и исчезавший вместе с ветром. Где-то в этом море звуков находилась она, идущая, или сидящая, или, возможно, смотрящаяся в зеркало в своей гримерке, где электрический свет заливает ее лицо.

Когда Гарри помогал переносить наковальню, к нему скользнул Корнелл. Возможно, из-за того, что он был высок и худ, а также достаточно стар, чтобы относиться к артриту с почтением, у Корнелла была легкая походка.

– Ты не мог бы зайти в офис? – спросил он так, словно приказал.

Опустив наковальню, Гарри вошел в офис и закрыл за собой дверь – по выражению лица Корнелла ему показалось, что так надо.

– Мы только что потеряли половину в «Саксе» на Пятой авеню, – сказал Корнелл, имея в виду их давнюю торговую точку в универмаге «Сакс».

– В самом деле?

– Они позвонили. Даже письмом не удостоили. Вот ведь как. Наша витринная площадь уменьшится в два раза – и, само собой, заказы тоже.

– Им никогда не нравилось, что за углом у нас свой магазин, – сказал Гарри, сияя.

– Чему ты так радуешься? Ты не спятил?

– Нет.

– В чем тогда дело?

– Ни в чем.

– У нас появилась новая торговая точка?

– Разве?

– Тогда в чем дело? Посмотри на себя, – раздраженно сказал Корнелл. – Мы могли бы сэкономить на электричестве, если бы вкрутили в тебя несколько лампочек. Должно быть, это женщина.

– Так и есть. Женщина.

– Господи. Хочешь сняться с комиссии? Это большая точка.

– Думаю, да.

– Что ты думаешь? Что снимаешься с комиссии или что это большая точка?

– И то, и другое.

– Ты не мог бы отложить это на какое-то время?

– Нет. В воскресенье у нее помолвка с одним типом, которого она не любит. Он спит с ней еще с тех пор, как… она была совсем юной, и он вдвое ее старше.

– Как ты только мог спутаться с кем-то наподобие?

– Не знаю. Видимо, меня привлекают низшие слои общества.

– Похоже на то.

– Я ни на миг не могу о ней забыть. Ей всего двадцать три, и все же она думает и чувствует так, что одно возвышает другое. Большинство людей до этого даже не доходят. Словно когда они видят, то перестают слышать, а когда слышат, то ничего не видят. Разделять чувства нас не учили, но в отношении сердца и разума это чистая правда. Я сказал ей об этом. Она и сама об этом думала. Это было, когда мы ужинали в греческом ресторане. Я думал, она меня даже не слышит, но потом она посмотрела на меня и сказала: «Без мыслей нет ясности, а без чувств нет цели. Зачем мне держать их взаперти друг от друга? Зачем это кому-то вообще?» Можете себе представить, какой она будет в тридцать?

– А ты можешь себе представить, каким ты будешь в шестьдесят? – спросил Корнелл. – Придурком ты будешь, если только уже не стал.

– И, Корнелл, она гораздо больше того, что говорит. Каждый жест, каждый поворот тела, каждый подъем брови или движение глаз…

Корнелл его перебил.

– Боже, – сказал он, – ты пропал.

– Так и есть, – согласился Гарри.

– Прекрасно, но тебе лучше спуститься на землю, если не хочешь все потерять.

– Бизнес?

– И бизнес, и ее. Ты же не хочешь ее потерять, верно?

– Конечно, нет.

– Что же ты собираешься делать?

– А что я могу поделать?

– Кто она такая? Как давно ты с ней знаком?

– Я видел ее только… – Он подумал. – Три раза, – сказал он, считая тот раз, когда видел ее, но не говорил.

– И впрямь не много.

– Я познакомился с ней на пароме. Мы дважды ходили перекусить. Первый раз – в кафе-автомате.

– Изысканно.

– Это было здорово.

– Как ты можешь по-настоящему любить ее, Гарри, если так мало ее знаешь?

– Я знаю ее гораздо больше. И полюбил ее давным-давно.

– Ты влюбился в образ, который сам же и создал.

– Нет. В нее. Когда я ее увидел, то очень сильно это почувствовал. Сначала заметил ее лишь мельком: она удалялась от меня. А потом увидел ее снова, мы познакомились, и мне показалось, будто я знаю ее всю жизнь.

– Увлечения случаются все время. Иногда такое происходит и со мной, а мне шестьдесят один.

– Она актриса.

– Ну и ну, – сказал Корнелл. – До чего дошло.

– Она обучалась музыке, и у нее самый красивый голос, какой я когда-либо слышал. Когда она говорит, у меня нет сил сопротивляться. Я пошел в театр, чтобы встретиться с ней перед ужином. Было слишком рано, поэтому я вошел и услышал, как она поет. Корнелл, если бы я был женат, мне пришлось бы бросить жену. Если пойти к ней означало бы, что я умру, я бы пошел.

– Нельзя судить о женщине по ее пению, Улисс.

– Можно. По ее пению можно всю ее узнать.

– Нет. Это не ее песня. Музыка не ее – если не она ее написала. Но даже если она, то песня все равно живет иначе, чем тот, кто ее исполняет. Я знаю, о чем говорю. Я полжизни прожил, прежде чем у нас появилось электричество. А у моих родственников в Южной Каролине до сих пор нет электричества. Когда я был моложе, чем ты сейчас, то все видел при свете, который давал фитиль – фитиль свечи, масляного фонаря или керосиновой лампы. Пламя вьется над фитилем, оно его не касается, не пожирает его. Не сомневаюсь, что ее песня обладает всем тем, о чем ты говоришь. Но ее песня – это не она. Иначе эта песня сожгла бы ее. Пламя никогда не бывает внутри свечи, которая нечто совсем другое. Закулисные Джонни влюбляются в это пламя, но его никогда нельзя потрогать, им никогда нельзя обладать. Оно не длится, и его нельзя любить. Ты просто только что вернулся с войны. Целых четыре года ты жил на острие. Ты по-прежнему живешь во всю мощь и все видишь в героическом свете. Но ты теперь дома. Здесь все по-другому. Здесь это не действует.

– Тогда направляйте меня, – сказал Гарри. – Я буду слушать. Но никаких гарантий не дам.

– Это я и пытаюсь делать. Именно так поступил бы и – Мейер.

– Знаю. Но вы мне не отец. Вы можете просто стоять и смотреть, как я падаю, а поэтому я с большей готовностью приму совет от вас, чем от него.

Корнелл вздохнул, а затем приступил к делу.

– Если ты ее заинтересовал, почему бы ей не отменить или не отложить помолвку?

– Ожидания, семья, безопасность, инерция. Но в основном он удерживает ее, примерно как это делает сутенер. Мне надо его убить.

– Нельзя убивать того, кого не знаешь.

– Да что вы?

– Я имею в виду, ты не знаешь его достаточно, чтобы понять, в самом ли деле он заслуживает смерти. И вообще, если ты его убьешь, то никогда не получишь ее, даже если тебе удастся уйти от ответственности.

– Откуда вы знаете?

– Я уже такое видел.

– Что же мне делать?

– Завоевать ее. Тебе надо отобрать ее прямо у него на его глазах, не раня ничего, кроме его гордости. Ранишь его иначе – и разрушишь ее любовь к тебе.

– Как я управлюсь с этим за такое короткое время?

– Насколько сильно она тебя любит? Она вообще любит тебя?

– Подозреваю, что она любит меня очень сильно. Надеюсь на это.

– Но тебе об этом не говорила?

– Словами – нет.

– Тогда тебе надо всем рискнуть.

– До воскресенья?

– В воскресенье. Так будет драматичнее. Как раз то, что тебе нужно, чтобы взломать замок.

– Как? О помолвке собираются объявить в клубе «Джорджика» в Ист-Хэмптоне. Я никогда о нем не слышал. Даже не знаю, где это. Наверное, единственный еврей, который появляется в миле от него, это их бухгалтер.

– Но готов поспорить, что у них много наших, работающих на кухне, – сказал Корнелл. – Она не еврейка?

– Кэтрин Седли? – спросил Гарри. Он любил оба ее имени, но сначала влюбился в Кэтрин Седли.

– За кого она собирается замуж?

– За меня, надеюсь.

– С кем планируется ее замужество сейчас?

– С Виктором Беконом.

– Беконом? Как на Уолл-стрит?

– Видимо. Этому Бекону тридцать восемь лет – понятия не имею, какое у него положение. Возможно, ее отец хочет объединить банковские счета обеих семей в маленьком Беконе, которого ей предстоит вынашивать, хотя она не говорила об этом так прямо.

– А, значит, она наследница из высших слоев общества.

– Думаю, так и есть.

– Это удобно.

– Нет, потому что денег я не приму, если вы это имеете в виду.

– Гарри, деньги всегда кстати. Они могут избавить от неприятностей.

– Я бы не позволил этому случиться.

– При любых обстоятельствах? Любой ценой?

Гарри подумал.

– При том, как я к ней отношусь… Да. У меня сейчас лучшее время в жизни. Я не променяю его ни на что, не говоря уже об уверенности или легкости, которые все равно в конечном итоге исчезают.

– Это тебе война внушает, Гарри.

– Не только война, Корнелл. Это внушает любовь.

– Любовь или нет, но вот что ее родители думают о тебе, еврее, катящемся к неплатежеспособности?

– Так мы уже катимся? Они обо мне никогда не слышали.

– Даже при самом благоприятном раскладе, – сказал Корнелл, – долго это не протянется и ничего не упростит.

– И не говорите. Там будет две сотни гостей, сплошь англосаксы, вроде этакого индейского племени с шампанским. Я много времени провел с ними в университете и знаю, как с ними разговаривать. Иногда они принимают меня за своего, что всегда мне льстит, потому что во многих отношениях они восхитительны, но мне бы никогда не позволили быть одним из них, даже если бы я захотел, а я не хочу.

– Тогда как ты собираешься это провернуть?

– Об этом я у вас и спрашиваю.

– Думаешь, я лучше соображу?

– Вы же христианин.

Корнелл отстранился. Он приложил ко лбу левую руку, словно прикрывая глаза от солнца.

– Ты и впрямь та еще штучка, – сказал он.

– Вы ближе к ним, чем я.

– Ты серьезно так думаешь?

– Да. И всегда будете. – Гарри был искренен.

– Должен признать, – потрясенно сказал Корнелл, – что у меня от твоих слов просто глаза на лоб полезли.

– Она заставила меня пообещать не звонить ей и не приходить к ней домой, и я пообещал.

– Ну, тогда все устроено.

– И все же я думаю, что она, может быть, по-настоящему меня любит. И мне почему-то не кажется, что ее потеряю.

– Не потеряешь.

– Нет?

– Нет. Если бы ты не сказал, что я христианин, я бы не знал, что делать. Но теперь, когда понимаю, насколько ты спятил, я это знаю. Мейер бы тебе этого не предложил, но я не Мейер, и мне можно. Это просто. И очевидно. Это пришло мне в голову, когда ты меня ошарашил.

– Что?

– Сделай то, что у тебя хорошо получается, что ты знаешь, чему ты обучен.

– А именно?

– Отправляйся в рейд.

– В рейд? Какой рейд?

– Не знаю. Ты же разведчик.

– Я не могу это сделать.

– Почему? Клуб ведь на берегу, не так ли? Должен быть на берегу. Он, наверное, стоит на утесе над берегом, чтобы его обдувало ветром.

– Нет там никаких утесов. Она говорила, что он в дюнах.

– Здорово. Это как Нормандия, только нет ни утеса, ни немцев.

– В Нормандии меня сбрасывали в глубине, вдали от пляжей, и у меня нет самолета.

– Тебе не нужен ни самолет, ни парашют. У тебя есть поезд. Высадись там. Что ты можешь потерять?

– Ее.

– А если ты там не высадишься?

– Ее.

– Надо ли что-то добавлять?

– На войне все по-другому. У меня нет лицензии.

– Ты же никого не собираешься убивать.

– Я все равно могу оказаться в тюрьме.

– Ну и что? В тюрьме хорошо кормят. – Корнелл осекся. – Нет, это не так.

– Стоит только подумать об этом, и я начинаю нервничать.

– Скажи мне, что на войне ты ничего не боялся.

– Когда начинал, боялся, всегда.

– Вот и я тоже. А когда ты боялся того, что надо было сделать, ты как поступал?

– Все равно делал что надо.

– Верно. Вот и делай. Но будь осторожен, будь деликатен, потому что все это связано с женщиной.