Текст книги "Город, которого нет"

В Преображенском приказе свет ещё горел. Солдат, услышав, что Фогель к самому графу и его ждут, пропустил.

Ушаков сидел, накрывшись шубой. И в валенках. В помещении было холодно, промозгло и темно. Горело несколько свечей. Фогель боялся, что увидит страшные картины, но ничего не было. Граф даже не удивился его приходу. Не удивился, когда Фогель упал на колени перед графом, но произнести ничего не мог. Спазм перехватил горло.

– Хотите меня о Марии, вашей служанке попытать? Не будем тратить время. Вы мне рассказываете, откуда вы знаете, где находится молодая персона, о которой вы дали мне гороскоп, а я возвращаю вам служанку. Кстати, не волнуйтесь, обращались с ней со всем вниманием. Я распорядился. Так как?

– Ваша светлость, я абсолютно ничего не знаю, кто эта персона. Это все звезды.

– И что, «треугольник» – это тоже звезды?

– Конечно, ваша светлость, только звезды. Я захватил все расчеты.– Не вставая с колен, Фогель достал ряд таблиц, графиков, атласов звездного неба. Ушаков притворно прикрыл глаза и спросил с какой-то задушевностью:

– Что, Фогель, она тебе очень дорога?

– Больше жизни. Возьмите мою, только дайте ей свободу.

– Так ты точно не знаешь ничего про персону?

– Клянусь жизнью своей, ничего.

– Хорошо. Поверю, хотя вашему племени верить нельзя. Протянешь палец – потеряешь руку. Ладно, иди, езжай и не волнуйся. Посидит твоя служанка в крепости. Я распорядился сухую ей камору выделить. Да там и сидельцев, почитай, и нет. Вернешься – получишь девку. Коли молчать будешь. Иди.

Но идти у Фогеля не получалось. Он не мог встать с колен, как ни пытался. Все шептал – извините, ваше сиятельство.

– Ладно, мы здесь и не такое видали. Прохор, поди помоги герру Фогелю встать да выйти. И помогай с береженьем. – С этими словами Ушаков погрузился в какие-то бумаги. А Фогеля вроде бы и не было.

Только выйдя из сеней избы, ощутил Фогель, что он ещё жив. И все может и сладится. И сначала даже не понял, что Прохор ему тихонько шепнул:

– Не трусь, немец. Машка твоя в крепость доставлена с береженьем и здесь допрос был, но без пытки. Да мы и видели, она вроде дитю ждет. Езжай, не боись. Счас все равно ничего не добьешься, к государыне не попадешь.

И ловко так положил в карман своего армяка два золотых, что Фогель ему тихонько сунул.

Ехал домой, в свою аптеку. А слезы бежали и бежали.

Он принял решение – уезжать.

* * *

В Кёнигсберге собрался большой совет всех прусских Фогелей. Вроде даже лютеран.

Русским Фогелем, так называли нашего аптекаря, была изложена вся история, включая, главное, Марию. Наступила тишина. Когда ктото пытался прервать её, на него зашикали:

– Тихо, Фогель думает.

Наконец, заговорил самый старый Фогель. Который, очевидно, по старости уже не скрывал ни своей конфессии, ни своего происхождения. Все почтительно называли его «Реб Фогель».

– Так, что мы имеем, – произнес он наконец. – Мы имеем аптекаря Фогеля и его девушку Марию. Которая беременная сидит по милости императрицы российской в крепости. Что нужно сделать. Во-первых, не лезть в эту астрологию. Нам и без звезд бывает плохо. Во-вторых, дать команду в Санкт-Петербург, чтобы девочке помогли так немного с едой, немного с фруктом и немного гелд. Гелд ещё никому не мешало. Этим должен заняться помощник Фогеля-аптекаря Арнольд.

В-третьих, он должен выйти на коменданта крепости. У него наверняка или запор, или понос, или чесотка, или золотуха или что-нибудь с членами тела. Коменданту нужно обещать весь комплекс лекарств бесплатно и до конца его дней. Чтоб он таки был здоров.

И его жене все румяна, белила, краски для бровей и чего там ещё теперь эти бессовестные красят.

Всем капитанам кораблей, заходящим в Неву за товаром, строго указать передавать продукты питания коменданту.

Установить связь с девочкой через известную нам даму. В чем нуждается, чтоб все было доставлено.

С этими указаниями утром пошлите гонца. Господин Фогель пока останется здесь. Но мы слышали и без ваших, герр Фогель, звезд, что государыня российская плоха. Так что, как обычно, все в руце Божьей.

10 января 1762 года Елизавета Петровна скончалась. На престол вступил странный принц гольштинский Петр III.

В его короткое и, скажем прямо, бестолковое правление были изданы некоторые указы, резко перевернувшие, в частности, жизнь Фогеля. Мы имеем в виду Указ об упразднении тайной канцелярии.

Фогель тут же оказался в Санкт-Петербурге и сам комендант крепости выделил ему помещение в своей квартире. Кстати, комендант ещё долгие годы говорил за пивом или чем покрепче, что такого провианту крепость сроду не получала.

– Даже простой солдат на часах жрал ревельскую колбасу!

У Фогеля росло трое детей. Двое мальчиков. Все рыжие.

МОЙ ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ

Рассказ Вениамина Фогеля

Я родился в Кёнигсберге в 1912 году нового, XX века. Века благословенного. Когда не было войн, вернее они были, но где-то там. Далеко. А у нас – не было. Зато было много сосисок и колбас, и другой вкусности. Которая улетала у меня, мальчишки, махом. Мама не успевала крикнуть: – мыть руки, – а всё уже в руках. Хотя мы, дети, были к правильному обхождению приучены. Ещё бы – аптекари Фогели – вот кто мы были. Конечно, когда тебе 7–9–10 годов, особенно в бытовые и иные дела взрослых не вдаёшься. Больше всё гулянки да речка Прегель, что давала нам многое. А вот хороший дом, да нарядная всегда мама, да горничная симпатичная Минна – всё это, считалось, само собой пришло, да не уйдет никогда. (Как бы не так).

Я с детства знал, что мы, Фогели – это аптеки. И на Синагогенштрассе, где стоял наш дом, и на Кузнечной, и на улице Хлебных лавок, везде были наши аптеки. Так нас и звали – аптекари. Это значит, что и папа мой – аптекарь Михель Фогель. Потом конечно я узнал, что он, мой папа, вовсе даже Моисей. Но это – потом. И дедушка мой, Эля Фогель, тоже аптекарь и прадедушка – аптекарь.

Одно время мне казалось, что все взрослые жители моего города, исчезнувшего в мгновенье, все поголовно или аптекари, или адвокаты, или банкиры. Да, да. Был и банк у нас, так и назывался – Фогель–банк.

Так кто же мы? Я – Веня, (как меня в школе и на улице ребята звали). Папа – Михель. Так вот, были мы обыкновенные немецкие, вернее, в те времена, прусские жители естественно страны Пруссия, которая потом стала Германией. Но всё потом. Потом.

А пока мы всем семейством чинно ходили в кирху, что на Дюрерштрассе. Или в Штайндаммовскую. Или ещё куда. Хорошо помню чудесное пение хоров в кирхе да звучание органа. Но вечерами в нашем доме вот что происходило. Отпускалась горничная Минна. Мама расставляла серебряные приборы, папа приносил из булочной хлеб – плетенку (халу). Мама зажигала свечи, все мы садились за стол. Вымытые, чистенькие. И уже знали – празднуем субботу. Правда, окна велено было занавешивать и на улице да в школе или где ещё и кому-либо об субботах не болтать.

Оказывалось, что мы празднуем «шабес», субботу, святой день у евреев. Вот таким образом я по субботам становился не немцем-прусаком, а просто еврейским ребёнком. Теперь понятно, чем, или кем мы были, Фогели аптечные. Мы были крещеными евреями, принявшими протестантство. Но остались евреями. И не только по субботам.

* * *

Вероятно, нужно немного сказать о кенигсбергских евреях. Хотя эти воспоминания и особенности жизни прошли через мою призму времени. Что там мальчику 10 лет, может запомнится.

Оказалось – может. Во-первых, мы, Фогели, были всеядны. И с удовольствием поглощали свиные сосиски. И колбасы были в почете. Но когда мама говорила, что вот этого есть нельзя – мы и не ели.

Помню, что все, и бедные, и средние и богатые в воскресные дни с сумками да кошёлками шагали на базар. Все мы хорошо знали немецкий – он же наш родной язык. Но дома мама и папа говорили на идиш и посмеивались над нами, детьми, что мы многое из мамэ-лошен44
  Мамэ-лошен – мамин, родной язык (идиш.).


[Закрыть] не понимаем. Но мы быстро его осваивали. Ещё бы – почти немецкий.

Особенно легко нам давались запретные выражения. Например – тухес55
  Тухес – задница (идиш.).


[Закрыть]. Или – шлимазл66
  Щлимазл – растяпа, неудачник (идиш.).


[Закрыть]. Да много чего мы понимали с пол-оборота.

Так вот, помогали мамам нести с базара яйца, пышки, мясо, масло, сыр. А базар шумел. Немецкий, польский, идиш, литовский – и все это шумит, балакает, ругается, смеётся. А ещё здорово, если на базаре встретишь Баську. Дочь семьи Резников. Сам Резник был спокойный, благочестивый еврей. Не крещёный. О Басе же расскажу позднее. Если вообще смогу рассказать. Жили мы на острове Кнайпхоф. Всего было три городка: Кнайпхоф, Альтштадт и Лебенихт, которые и составили славный Кёнигсберг. Мы, Фогели, жили, как я уже сказал, на острове Кнайпхоф. Здесь в основном обитали купцы, судовладельцы, в общем – «бизнесмены» или гешефтмахеры. А в районах Альтштадта и Лебенихта уже царила кенигсбергская аристократия: учёные, музыканты, адвокаты, журналисты, врачи.

Вообще, город был лоялен ко всем пришлым. Поэтому-то в нём не было ни гетто, ни погромов. До 1933 года, когда вдруг в жителей города разом вселилась зараза, отравившая все оставшиеся годы существования города.

* * *

А пока на нашем острове – главный храм города – Кафедральный собор. Одна его стена всегда покрыта плющом. Рядом – могила Канта. Что нам, ребятам, было совершенно не интересно. Интересно же было пробежаться по улицам, чистым и мощенным до маяка, что в конце Рыбной деревни. А запахи! Смола, битум – конопатят лодки. Салака, селёдка – ее запах не выветривается. Сейчас осень – ее и вялят на уже осеннем солнце. Город весь красновато-палевых оттенков. Черепичные крыши, запах водорослей, дождя и мокрой сирени. Туманы по вечерам с реки Прегель.

У домика смотрителя высокого моста была чудесная песчаная отмель – лучшего места для купания и не найдёшь. А потом можно промерзшим и мокрым подбежать к рыбакам, что жарят салаку. Дадут обязательно. А вкуснее этого нет ничего на свете. Когда тебе всего-то 10 лет, и ты уже приучаешься к жизни. Пока, правда, рассыльный в аптеке у папы. Но это – пока. А как интересно бегать по набережным острова смотреть корабли, шхуны, рыбачьи лодки. Впитывать запахи. Рыбы. Сирени. Горячих булочек с тмином и корицей. Аромат кофе. Жизнь было чудесна и безоблачна.

Можно было поутру пробежать все мосты острова. Лавочный, Зелёный, Кузнечный, Потроховый, Деревянный, Медовый. И сразу в замковый пруд. Это там, у рва Замка, когда ручей Лёбебах перегородили, вот пруд и образовался.

Осенью праздники.

Вот музыка, барабаны, свистульки. В длинную цепочку идут мясники. Несут колбасу, этак метров 10-15, идут к ратуше, руководству города отрезают и торжественно так вручают по значительному куску. А затем на столы колбасы, огурцы солёные, капуста квашеная. И – пиво, пиво, пиво. Нас конечно и близко к столам не подпускают. Ну и ладно. Мы и дома, ведь не хуже других живём. Всё-таки – Фогели.

А дома в эти праздничные осенние дни только и рассказов. То Минна рассказывает, какой она там Schmand under Glumse77
  Schmand und Glumse – творожный упрямец (нем.).


[Закрыть] ела, пальчики оближешь. Особенно, когда творог – как снег, а сливки – даже есть жалко такую вкусноту.

То дед Эля начинает, поглядывая на нас, рассказывать про флёк или клопс88
  Флёк – нашпигованный говяжий кишечник. Клопс – фарш говядины и свинины со специями.


[Закрыть], да так, ну никакого терпения нет. Нужно срочно расти и скорее, скорее, чтобы успеть умять такую вкусноту. И всё это Дед Эля запивал «Кровавой язвой»99
  Кровавая язва – яичный коньяк и вишневый ликер.


[Закрыть]. Было отчего стонать нам, мальчикам.

Но стонали недолго, в 1914 году бабахнула Первая Империалистическая. Затем в 1917 – Первая социалистическая. Незаметно ушёл из лавок и магазинчиков флёк и клопс. «Кровавую язву» заменил жесткий военный шнапс. А всё население города стало тихонько думать, как жить дальше. Конечно, никто и не представлял, что не будет ни ратуши, ни замков, ни памятников Фридрихам, Вильгельму, Бисмарку.

Да ладно памятники. Исчезнут и кладбища – профессорское, ветеранское. Еврейское. Исчезнут и все живущие в этом городе. И евреи. И немцы. Исчезнет сам город. Которого теперь больше нет.

БАСЯ

Рассказ Вениамина Фогеля

В Европах в начале XX века стало неожиданно модно летом посылать детей лет 8–10 на фермы. Конечно, по договоренности. Фермерам хоть малая, но польза, а детям – понимание, на каких деревьях растут батоны хлеба и где колосится картофель.

Поэтому однажды под осень мама вернулась домой довольная. С заговорщицким видом долго шепталась с папой, затем они вызвали меня и сообщили, что я еду на ферму в районе городка Пиллау. Фермер – наш, вернее их знакомый и согласился взять несколько мелюзги, чтобы знали дети, барчуки кёнигсбергские, настоящую, правильную жизнь. При этом была предупреждена – никаких капризов, нытья и тем более слёз. А с едой просто: картофля, молоко, простокваша. Что до нормированного рабочего дня, то его не будет. А будет «каторга».

Я в это время читал Гюго, французского писателя. «Отверженные». И отправление меня на ферму полностью совпало с моим желанием познать «каторгу» в полном объёме. Правда, желательно без телесных наказаний. Мама удивилась моему согласию без споров и требований.

Утром я был уже готов. Тарантас должен был забрать ещё двух мальчиков, я их знал, и девочку. Девочку звали Бася Резник. Эту семью мы знали, может даже и заходили они к нам. Но Басю я по сути видел вот так близко впервые. Оказалось, что она уже живет на этой ферме неделю и приехала домой помыться. Конечно, глупо было спрашивать, почему на ферме мыться нельзя. Оказалось, всё просто. На ферме нет водопровода, вода колодезная и пока согреешь, то да сё – нет сил. Только поел и спать. Всё это Бася хриплым голосом нам, мальчишкам, разъяснила, небрежно жуя соломину. Хм, задаётся, решил я. И был прав. Как не задаваться, когда напротив бледненьких трех мальчиков сидела ярко-красная от загара, облезлая до нельзя, с ободранными руками, коленками и совершенно босая. Но хоть и задаётся, но нет-нет, а на нас смотрела.

Мы ехали перелесками да полями всё ближе к морю. Дорога бежала. Какие-то птицы висели над нами. И запах лета всё время нас сопровождал. То полыни, то орешника, то сосен. Меня охватило чувство какой-то предстоящий радости.

Наступил вечер. Нас накормили картошкой с крупной солью. Было и молоко, всё как обещала хозяйка. Мрачный, больших размеров немец, хозяин всего, показал, где мы будем спать и сказал, что утром, в шесть часов чтобы мы были готовы. Он поставит нас на работы. Так и сказал – поставит. Басю отправил спать к хозяйке, а сам пошел на сеновал. Бормотал, звякал конской утварью, а может это были бутылки. Но мы легли на матрасики, набитые сеном и провалились. Сон у нас был крепкий, несмотря на укусы ночных насекомых -разбойников. Но я решил всё выстоять, как например Жан Вальжан у Гюго. Он же ещё и цепь с ядром на ноге таскал. С этими мыслями я провалился. Ничего не снилось. Только вероятно уже под утро мелькнула Бася, но оказалось, что это – хозяин. Он сказал коротко:

– Вставать, киндер. Одеваться и шнель, шнель, лошадей запрягать. Сегодня работаем на жнейке, собираем остатки.

Мы ничего не поняли, но на шепот одного из мальчиков «а что, завтрака не будет?» я ответил, как заправский фермер: завтрак мы ещё не заработали.

За это лето мы прошли все: и жнейку, и молотилку, и сеялку. Я научился запрягать своего Серого (так называла лошадь хозяйка) и всегда поутру был у меня кусок хлеба с солью. И Серый уже тянул свои бархатные губы к моему карману.

И всё-таки наловчились мы и в лесу побывать. Заросшими просеками собирали мы невиданное количество земляники. Дятлы с красными хохолками долбили деревья. Выбивали из-под коры жучков да червячков и тут же их утилизировали. Орехи были мягкие, а сок их молочного цвета. Кстати, находили янтарь. Вот ведь интересно. На всём побережье Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, таком же, что и Кёнигсберг – совсем нет янтаря. Хоть ты плачь. А у нас, в Кёнигсберге – навалом. В наших, Фогелевских, аптеках он пользовался особым спросом. Мой папа и ещё один провизор готовили какие-то таблетки из янтаря. Они поставляли их в мэрию и генералам русской армии. Говорят, таблетки действовали ошеломляюще на состояние как всего организма человека, так и отдельных органов. Особенно в период военных действий. Но об этом умолчим.

* * *

Ну хотя я, а ребята мне подражали, следовал курсу закалки всего организма, тем не менее некоторые сложности быта перетерпел с трудом. Одна – это еда. По-прежнему, картохи было навалом. Соль на столе крупная и это хорошо. Но когда это два раза в день и всё – то это плохо. Так говорил нам наш крепчающий от работы, прибалтийского солнца и морского ветра организм. И второе – очень хотелось помыться. Я эту проблему решил и на минуточку забыл «каторгу», Виктора Гюго и «ядро, прикованное к ноге».

Всё потому, что нашёл недалеко от фермы ручей. Он был запружен и образовался бочажок. Вода хороша была. Мыла не было вовсе, но был песок. И мы, то есть я и ребята, натирались и уже чувствовали себя не французским каторжником, а индейцами племени «Навахо», например.

Помимо гигиенических целей купания у меня была иная задача – научиться плавать. И в свободные от «каторги» вечера я осваивал эту нехитрую, как казалось, науку.

В один из дней, ввечеру я занимался этим же, ученьем, пока не почувствовал, что кто-то смотрит на меня из-за кустов. Я выскочил и бросился к одежде. Но! Ее не было. А в кустах стояла загорелая, ободранная об колючки Бася. Баська. И беззастенчиво на меня глазела. Пялилась даже, можно сказать. На мои вопли она тихонько так ответила:

– Возьми, вот всё лежит, – и показала мои трусы, брюки и майку.

– Ну ты сейчас и получишь – завопил я и, прикрыв необходимые места, ринулся в кусты. Одежду захватил и легко и быстро оделся. А Бася стояла, не двигаясь и очень странно на меня смотрела.

Когда я подбежал, чтобы дать ей тумака как следует, она неожиданно схватила меня за шею, и мы замерли. Постепенно наши головы стали всё ближе и ближе друг другу, я чувствовал, как горячо ее тело под выгоревшим платьем. И вот уже наши губы соприкоснулись. Что делать дальше, я не знал, и стояли мы так, пылая, долго, целую вечность. Пока я не осмелел и руками осторожно дотронулся до того места, где у девочек, равно как и у женщин, должна быть грудь.

Груди у Баси не было вовсе, но два упругих соска трепетали под моими пальцами. Басино тело горело и прижималась всё ближе и ближе, пока в голове моей что-то не взорвалось, и я не опустился на землю. Штаны были почему-то мокрые, а Баси и след простыл.

Несколько дней я караулил Баську, но встретиться нам не довелось, кончалась уборка сена, и с пяти утра до поздней сумерек мы крутились на полях и лугах нашего немудреного хозяйства.

Наконец, работа кончилась. Да и нам уже пора было в наши гимназии. Хозяин однажды хмуро объявил:

– Аллес капут, киндер, – и улыбнулся.

Мы были рады. И домой уже хотелось, и подустали мы всё-таки. Я же домой хотел не очень. Мне хотелось всё время видеть Басю. Она же моталась с банками, марлями, бидонами и бидончиками. В общем, доярка. Но как чуть свобода, она на меня смотрела. Было достаточно, чтобы я весь пылал.

Но тем не менее окончилась страда. Право, для нас, мальчиков, нелёгкая. Хозяйка сказала, что завтра запрягут Серого и нас отвезут в город. А сегодня будем делать праздник. Хозяйка нас осмотрела и осталась видимо довольна.

– Вон как выросли, совсем стали справные мужчины.

Мы и сами видели, что за лето мы вытянулись, брюки стали короткие, мы загорели и, главное, здорово окрепли.

А сейчас, перед праздником, мы пошли в кирху. Идти было не близко. Тропка то бежала перелесками, то шла полем. В поле большой ворон с червяком в клюве на меня внимательно смотрел и боком потихоньку отодвигался. Вид у него был важный, как у бюргера, а взгляд – презрительный. Он как бы говорил, что вот, мол, работает, червяков птенцам носит. А тут ходят всякие, от которых толку чуть, одна опасность только. Хотя я смотрел на него, как на равного. Тоже тружусь, чтобы собрать и на зиму запастись. И нечего на меня так смотреть. У тебя, мол, своя ворона. А у меня – Бася.

Вечером был накрыт стол. Мы, вернее хозяева, начали делать праздник. На столе, на чистых дощечках лежала отсвечивающая золотом копченая салака. Да сосиски с колбасой домашний были такого запаха, что мы просто застонали. А капуста, соленые огурчики, свекольный винегрет, солёные грибы. Конечно, варёная картошка да хороший шмат сала. Нет братцы, хорошо, что я крещёный. Уж очень сало хорошее, свежее, с чесноком. Перцем. Лаврушкой. А евреем уж ладно, стану я в Кёнигсберге, дома, у мамы с оладушками.

И только сейчас я понял – как же я соскучился по маме. И папе. И звяканью колокольчика над аптечной дверью.

На столе стояла бутыль с какой-то мутной жидкостью белесовато – голубого цвета. Пришли и гости из соседней фермы. Ещё одна бутылка появилась. Рядом со мной села Бася. Она была вымыта, но веснушки остались. И стала она какая-то белесая. Лопатки по-прежнему были острые, верно молоко и сметана мало помогали строительству тела. Да мне и так Баська была хороша до потери сознания. Сидеть было тесно, и я всё время ощущал то острые коленки, то локти Баси.

Я весь горел и мне казалось, что все смотрят на меня и на Басю. Но было не так. Все выпили и даже мы попробовали. Напиток был кисловатый и совсем не крепкий. Но оказалось – даже очень крепкий. С непривычки у меня закружилась голова и всё дальнейшее я воспринимал в легком, но прочном тумане.

Взрослые вели свои крестьянские разговоры. Про скотину, про погоду, конечно. Неожиданно отметили, что ребята попались хорошие, работящие.

– Да что там, – важно отмечал хозяин, – самого Фогеля сынок у меня на жнейке сидел.

– Я, я, – важно кивали головой соседи. – Только что этот Фогель так на свинину налегает.

– Да ты не беспокойся, они все крещенные. Иначе хрен два быть им аптекарями.

И у меня снова мелькнуло: кто же я. Немец, или прусак, или еврей. Или еврейский немец. Либо русский еврей.

Потом под патефон соседи с женами стояли и топали ногами. Только я сидел, не в силах отвести свои колени от Басиных.

Я не помню, как очутился в сарае, где мы спали. И мы снова стояли с Басей, прижавшись друг другу. Я уже догадывался, что нужно делать. Но решиться не мог.

Неожиданно хозяйка позвала Басю. Мол, телёнок беспокоится, и корова волнуется. Без тебя не обойтись. И хозяйка гордо поведала соседям, что эта городская Баська Резник, дочка ихнего Резника, пользуется у коров такой любовью, что куда там. Молока дают гораздо больше, а уж сливки такие, что сразу можно на рынок везти как сметану.

– Может, колдунья, – произнёс кто-то, правда, с сомнением.

– Ха, колдунья. Дак тогда бы всё молоко было бы кислое и коровы давали бы всего ничего.

– Да, да, фрау Хильда. Ты права, это ежели и колдунья, то побольше бы таких. Да что говорить, евреи, и, всё с умом, да с подходцем еврейским. Вот поэтому их поляки так не любят. Они все в нищете, а евреи, что у нас, в Пруссии, все в шоколаде. То-то же.

И хозяин предложил выпить по последней. Я же, немецкий католик еврейского происхождения, спал сном очень влюблённого мальчика. В общем хорошо спал.

Утром мы, с мешочками честно заработанной сельской продукции, ехали в город. Серый шёл грустно, как будто знал, что получил от меня последний ломать душистого хлеба с солью. А Бася осталось ещё на неделю. Нужно было успокаивать то теленка, то его маму, корову Ладду.

Мы, правда договорились, что я приду к Басе, к Резникам обязательно.

– Я приду, Бася, на всю жизнь, – шептал я, замирая от желания, любви и грусти. Будто чувствовал, что на всю жизнь я не приду.

Так и осталась у меня тоска по женщине, я потерял её там, в моём Кёнигсберге.

Прошло несколько послевоенных лет. Я освободился, пройдя, считаю, многие круги ада. Но вот недавно взял билет и поехал в город, которого нет. На вокзальной площади я взял авто, и мы быстро доехали до Янтарного, бывшего Пиллау. А оттуда до фермы, где мы работали, рукой подать.

Но фермы – не было. И я никак не мог в грудах битого кирпича среди оставшихся фундаментов, в бурьяне, в крапиве, полыни и лопухах найти дома и постройки фермы. Всё было разрушено. Жители исчезли из Пруссии в 1947 году. Все и в одночасье.

В Калининграде разыскал людей, которые занимаются историей края. Они рассказали, что в 1936 году большинство евреев уехало. А весь «бизнес» перешел в руки нацистов. Жителей города.

Дальше – хуже. Под посёлком Пальмникен немцы 31 января 1945 года расстреляли в лагере Штуттхоф всех узников – все были евреями.

ХОББИ

Хобби – по нормальному, по-нашему – увлечение. Не профессия, а именно – увлечение. Хобби может перерастать в ряде случаев в нечто большее, превращаясь в прекрасное и ценное собрание то картин, то марок или монет, значков. Собирают и просто, например, спичечные коробки. Покуда они ещё есть. Или рыболовные крючки. Поплавки! Да мало ли чем можно увлечься неожиданно и для самого себя и для окружающих.

Всё это я излагаю, потому что в ряде случаев, в экстремальных ситуациях это самое увлечение возьми да спаси тебя. От тяжёлых, каторжных работ. Например, ты играешь в шахматы. Но помимо этого, имеешь 10 лет лагерей и отбываешь эти 10 лет в Дубравлаге (Мордовия), да на лесоповале. А это 1942 год. Значит, еды почти никакой, а норму не выполнил – никакого наказания. Просто расстрел.

Вот притащили доходягу в кабинет начлага для последнего приговора. За срыв задания по поставке древесины в военное время – это саботаж. Поэтому по статье … и … – высшая мера социальной защиты. А такие наказания в 1942 году ох нужны были начальству лагерей. Так как, ежели «мышей ловить» не будешь, то просто маршируешь на фронт.

Итак! Зека втащили в кабинет. Докладывает капитан, что норма не выполняется самым злостным образом и …

Зек в тёплом кабинете уже мало что понимает, но вдруг в каком-то полу бреду бормочет:

– Нужно конем на f3.

Да, да, начальник рассматривал партию не то Ботвинника, не то Смыслова. И один, ибо в этом проклятом Явасе никто даже слова такого не знал – шахматы. Впрочем, мат все знали хорошо.

Начальник онемел. Выгнал охрану из кабинета. Через 5 минут потребовал чай, сладкий и крепкий.

Вот вам пример, когда хобби, шахматы, которыми увлекался до посадки интеллигент– физик он же враг народа, спасло ему неожиданно жизнь. Ибо больше на общие он не выходил. Лагерь же получил предупреждение – ежели кто Глаубермана повредит, то будет расценено, как порча деревообрабатывающего станка в военное время. То есть – саботаж.

Никто этого гада-очкарика конечно не трогал. Себе дороже.

Но к чему это длинная история. Вот хобби – шахматы и спасли жизнь, кстати, будущему участнику изготовления известной теперь всему свету бомбы.

Веня, проживая всё детство в Кёнигсберге, где и родился, неожиданно увлёкся нет, не марками. Или монетами. Или чем ещё. Таки нет, он увлекся радиоделом. Вот как это произошло.

Как возникает практически каждое хобби. Ведь никто не планирует мол, займусь ка я собиранием монет. Или открыток. Нет, всё внезапно, как, простите за банальность, первая любовь.

В общем, шёл Веня по своей Синагогенштрассе к речке Прегель. Повидать друзей, да наблюдать, как коптят эти вкуснейшие шпроты. Те, которые, как говорит мама, так вредны. И вдруг видит, у мусорного бачка лежит серенькая книжица. Маленькая. Типа инструкции. Сама по себе находка книжки – вещь удивительная. Ведь любому жителю славного города восточной Пруссии было ясным ясно, что ничто в городе не валяется. В виде сора, где попало. Всё чинно и благородно лежит в бачках мусорных. Да, да, достопочтенные граждане и горожане – только в мусорных баках.

Поэтому Вениамин Фогель, воспитанный мальчик, конечно удивленный, книжицу поднял, чтобы вернуть ее в мусорный приёмник.

Взглянул на заголовок. Название книжицы его удивило. «Инструкция по приготовлению и работе радиостанций с использованием кварцевых резонаторов». Издание: Общество любителей радиообщения, город Нюрнберг, Веймарская республика, 1922 год.

Венька как чувствовал, нет, не просто так на его пути валялась это инструкция. Как и почему произошло дальнейшее, он не может объяснить и по сей день. В общем он взял инструкцию, но не в бачок её бросил, что сделал бы любой житель Кёнигсберга, а положил в карман куртки. И не пошёл дальше изучать методы копчения салаки и общаться с друзьями типа Евсея, Пиньки, Герша, Менделя. Друзья были весёлые, насмешники и до крайности беззаботные. Да вот не дано нам заглядывать вперед. Нет, не дано!

В общем, Вениамин два дня просидел с книжечкой-инструкцией и вышел из комнаты своей, являя вид и задумчивый, и довольный. Он чувствовал, вот это радиоигра – это его. И он будет бить морзянку Амундсену, искать во льдах Нансена и разговаривать с далекой Сенегалией.

У папы попросил дать денег, купить набор «на все руки», купить набор «радиомастеру на каждый день» и просить Минну больше в его комнатке не убираться. Никогда. Да, и дать немного денег на покупки разного необходимого инвентаря.

Конечно, Веня был мальчиком открытым и папе всё рассказал. В смысле, про инструкцию, свои желания и свое нетерпение.

Семья у Фогелей была дружная. Расходы на пожелание Вениамина – пустяшные. Но!

Был собран совет семьи. Он традиционно собирался при всех важных жизненных обстоятельствах. Если только когда погром, то тут уже не до сборов и обсуждений. Пока же собираться можно.

Кстати, давайте немного о кёнигсбергских евреях и о Фогелях вообще, о Вениамине – в частности. В начале – о Кёнигсбергских евреях.

Конечно, всякое бывало. На то они были – народом, богом избранным. Но и гонимым – уж очень все завидовали. Как же так, мы мол тоже работаем, а всё – никак. Они – как муравьи – всё и сразу. И друг дружке помогают. Да тут ещё Лютер провозгласил:

«Евреи – наши кровные родственники и братья нашего господа… К ним надо применять закон не папской, а христианской любви…»

И превратилась Восточная Пруссия в светское государство. Появились, после долгого перерыва, евреи, по приглашению герцога Альбрехта. В начале – врачи. Затем – торговцы.

Конечно, было всяко. Но всё-таки, всё-таки. Евреи селились, богатели. Кёнигсберг был одним из городов европейских, в котором не было гетто. Никогда! И погромов! (До 1933 года). И на Синагогенштрассе была отстроена в 1815 году синагога.

А в начале XX века построено было здание еврейского сиротского приюта – редкой красоты сооружение. С круглыми мансардными окнами, оригинальные линии фасада.

Славились евреи Кёнигсберга свободными профессиями. Врачи, аптекари, адвокаты – составляли элиту города. Недаром семья Фогелей из десятилетия в десятилетие процветала. Уже стали на слуху и берлинские Фогели, и даже французские.

Конечно, кто был в любой стране меценатом? Евреи. В Кёнигсберге процветали за их счёт театры.

Традиционно думало еврейское племя – вот уж это им зачтётся. Как бы! Как бы! Да всё было хорошо, пока не пришёл 1933 год.