Текст книги "Город, которого нет"

Альбом
Москва, Аптекарский переулок.
(Фото и подбор материалов О. И. Орловой)

Вид дома со стороны Доброслободской улицы

Общий вид здания со стороны Аптекарского переулка

Сейчас дом стоит заброшенный, жильцы давно выселены, однако, судя по открытым форточкам, дом обитаем

Вид дома со стороны двора

Старая дверь

Общий вид здания со стороны Доброслободской улицы

В доме уже в 1901 г. был телефон

Фронтон дома.

За этим домиком, на нечетной стороне переулка, сейчас расположен небольшой скверик, который существовал здесь и прежде.

Краснокирпичный, с белыми деталями отделки, доходный дом № 5/21, строится в 1903 году, владельцем дома купцом Ф. А. Демидовым по проекту архитектора В. Пиотровича.

В 1905 году надстраивается четвертым этажом. Под правой частью дома лежит кирпичная труба, в которую перед постройкой был заключен тот самый ручей Кукуй, который был границей старинной Немецкой слободы

Вид дома со стороны двора

Дом № 7 – 1954 года постройки

Дом № 8 – 1955 года постройки

Призыв в РККА

Рассказывает Вениамин Фогель

Я хотел бы прежде всего рассказать, что в нашем «Басманном треугольнике» жило много выходцев из германских земель. И по приезде в Аптекарский по указанию мамы и папы я часто бегал то в дома многочисленного семейства Прове, то передавал какие-то лекарства господину Кнопу. Все немцы построили небольшие, изящные особняки по Старой Басманной, Новой Басманной, переулкам Бабушкинским, Токмаковым, Гороховским и так далее.

Я работал грузчиком в Кривоколенном переулке, недалеко от Чистых Прудов. Зимой с ребятами бегали на каток на пруд. Я считал себя уже взрослым. Даже любовь состоялась.

А к 1929 году мне пришла повестка. Надлежало явиться на медосмотр, в помещение военной комендатуры по адресу Новая Басманная, 16.

Оказалось, что это особняк Иоганна Прове, к которому я часто относил пакеты от отца с янтарным маслом.

К концу 1920 годов большая династия Прове, который ещё в 1830 годах переехал в Москву из Торна (Пруссия), практически исчезла. Моя мама как-то вечером рассказала нам, что наш папа – провидец. В том смысле, что на все предложения «власть имущих» (тут мама поджимала губы) переехать во вновь строящиеся квартиры папа отказывался категорически. И тихонько проживал в Аптекарьском бараке. А у семей Прове, Кнопов, Ферстеров, Калишей, Миндеров, Шульцев принадлежащие им особняки и доходные дома были реквизированы. В основном все семьи успели в 1918-20 годах уехать в Германию. Ну, а кто не успел, тот, к несчастью, опоздал.

Иногда к нам в барак заходил старый Прове. На лавочке они курили с дедом Элей махорку и рассуждали потихоньку, сколько еще продержится Советская власть. Старый Прове доказывал моему деду, что осталось несколько месяцев. Всё разрушено, конфисковано. Все наши, в смысле Прове, мануфактуры не работают. Банки конфискованы. Золотой запас государства растащен.

– Найн, найн, – шептал Иоганн Прове, – так государство жить не может. Рухнет, рухнет это государство рабочих и ещё каких-то солдатских депутатов. Эх, – и Прове махал рукой.

Всё пахло правдой и полностью безнадежным положением вещей. Как получилось иначе, кто это объяснит. Как бы то ни было, весной 1929 года я, держа в руках повестку, где чернилами было прописано, что мне, гражданину Фогелю Вениамину Михайловичу, надлежало явиться… мая, в 9:00 по адресу: Новая Басманная, 16. Для прохождения мандатной комиссии и медосмотра. И дальнейшего призыва на действительную службу в ряды РККА, в соответствии с действующим положением о формировании состава Красной Армии на 1929 год.

Подписал этот сероватый листок военный комиссар по городу Москва. (Подпись неразборчива).

Бывший особняк Прове снаружи был вполне пригожий. Немного смущали толстые решетки на окнах полуподвальных помещений. Впоследствии оказалось, что здесь размещается Московская гауптвахта. А это уже настораживало. Но я если и робел, то не очень. Всё-таки школа грузчика превратила меня в крепкого высокого, чуть рыжеватого как все Фогели, парня. Вполне готового к «труду и обороне».

Так вот, мандатная комиссия. Оказалось, она состоит из одного молодого военного. Сколько у него там кубиков или треугольников, либо шпал, я ещё совершенно не ориентировался. В общем, он стал сам заполнять анкету, как оказалось, моей жизни. Важно так предупредил:

– Отвечай на вопросы, призывник, коротко, ясно и самое главное – честно. Ничего не скрывай, как будто ты на исповеди, ясно?

– Не совсем, товарищ военный. На какой исповеди. Католической или протестантской. Или на исповеди у муллы. А может на собеседовании у раввина. Тем более, что бога нет и когда будет пока неизвестно. Это нам по биологии рассказывали.

Но видно этот военный был не промах.

– Ты не строй из себя умного, призывник. Ещё не понимаешь, что ты сейчас у меня в руках полностью. Я тебя за пять минут могу загнать в стройбат. А там не смотрят на рост или что ты писать умеешь. Ясно? – рявкнул военный и совершенно спокойно продолжил, – итак, начинаем заполнять анкету. Ещё раз – ясно, четко, и без вранья.

И началась моя анкета. Правда, по мере ее заполнения, военный всё больше и больше покрывался потом. Начинал нервничать и даже два раза выходил из кабинета. Чем-то я ему не нравился.

– Фамилия, имя, отчество.

– Фогель Вениамин Михайлович.

– Менял фамилию, имя или отчество и если да, то по каким причинам.

– Никогда ни при каких обстоятельствах фамилию, имя и отчество – не менял.

– Год, месяц, день рождения.

– 1912 года, апреля, 12 дня.

– Место рождения.

– Город Кёнигсберг, восточная Пруссия, ныне Германия.

Вот тут первый раз мой визави остановился, прочитал внимательно уже записанное и коротко приказал:

– Сиди здесь. Я приду через 10 минут.

Пришёл, правда, раньше. И начал продолжать работу со мной, но почему-то стал называть меня на «вы».

– Гражданство.

– Я гражданин Союза Советских Социалистических республик, получил гражданство в 1926 году по решению ВЦИК СССР.

Тут военный ещё раз выбежал из кабинета. Далее всё заполнял, но вид у него был, как будто ему мучительно больно задавать мне анкетные вопросы.

– Национальность.

– Вообще-то я немец. Но дед Эля мне объяснял, что я – немецкий еврей. А может еврейский немец. Всё потому, что мы, наша фамилия, давно крещеные. Но и веру отцов не забываем.

– А вы не будете возражать, если я запишу просто – еврей. А то немец в нашей Красной Армии как-то не очень. – Вежливо посоветовал мандатник.

– Нет, пожалуйста.

– Образование.

– Неполное среднее. Окончил 7 классов 346 школы Бауманского района.

– Служили ли вы или ваши родители в Белой армии.

– Никогда.

– Какими иностранными языками владеете.

– Немецким и русским.

– Где работаете.

– Отдел распределения макулатуры при государственной научной библиотеке, рабочий-грузчик III категории.

– Подвергалась ли ваша семья революционным репрессиям после 1917 года.

– Нет.

– Место работы родителей.

– Мама – домашняя хозяйка. Отец – старший провизор в Аптекуправлении и аптекарь-консультант Лечсанупра Кремля.

Мой мандатник долго сидел, покачиваясь. Неожиданно предложил:

– Вениамин, не хотите ли чаю.

Я отказался.

– Так, подпишите: с моих слов записано верно.

Что я и сделал.

И попал в очередь на медосмотр.

А у комиссара приемной комиссии вот какой состоялся разговор с комотом1515
  Комот – командир отделения. Военные звания в РККА в 1920–1930 годах.


[Закрыть], что заполнял анкеты1616
  Я сократил опросник ровно в три раза.


[Закрыть].

– Товарищ комиссар, разрешите доложить, анкета призывника Фогеля заполнена и им подписана. Какие будут приказания.

– Я вот что думаю, комот. Это скорее всего проверка нашей работы. Ведь не может быть, чтобы этого Фогеля не отмазал его папаша. Да где он работает! Лечсанупр Кремля! Понимаешь, с какими людьми каждый день встречается. И не отмазал – да такого быть не может. Знаешь, почему?

– Нет, товарищ комиссар.

– Да потому, что такого не может быть никогда, – и комиссар весело рассмеялся.

– Это проверка. Но не на дураков кое-кто напал. Оформляй его как полагается. У нас неприкасаемых в рабоче-крестьянской армии нет и не будет. Он грамотный? Направляй в танковое, в Ульяновск. Сейчас там как раз набор. Исполняй.

Командир отделения отправился исполнять, а комиссар комендатуры позвонил куда-то и успокоил чью-то родительницу:

– Маргарита Петровна, ваш вопрос мы порешали положительно. Нет, нет, служить будет, но в Московском округе. Может, даже при комендатуре, это как уж вы постараетесь. Да не благодарите, не надо. Мы делаем всё для блага народа и защиты наших рубежей. Всего доброго.

И с чувством выполненного долга налил себе из кипятильного бака хорошо, честно говоря, заваренного чаю.

Я же попал в большое помещение. Сидели врачи в белых халатах, в основном женщины. Это было ужасно – ты совершенно голый, а молоденькая врачиха выкрикивает:

– Фогель Вениамин, подойдите.

И началось ужасное. Наклонитесь. Раздвиньте. Обнажите. Рот открыть. Язык. Руки вперёд. Тронуть нос. Теперь левой рукой. Какая буква. Какая цифра. Повторить.

Ах ты, боже мой! Какой ужас. Все мы, пройдя все столики, уже не перемигивались. Не шутили. У меня лично было такое ощущение – меня ударили тяжёлым пыльным мешком по голове. В ней звенело и с этим звоном я и явился в наш барак. Столкнулся с пожарником и Минной, но даже не было сил отпустить что-нибудь противное. Нет, нет, господа, лучше сразу в атаку, чем стоять вот так голым. Перед милыми врачихами. В 1941 году я понял, что лучше стоять голым на медкомиссии, чем идти в танковую атаку. Особенно, когда снарядов – три, а горючки нет совсем.

Дома я чувствовал себя героем. Мама укладывала в рюкзак, ещё с Империалистической, сухари, немного сахара, коробка чая Высоцкого и сало. А что. Мы же католики. Или протестанты. Но когда сало – мы не евреи. Эти и прочее дурацкие мысли мелькали в ещё дурной и пустой голове. Правда она, это голова, запомнила напутствие деда Эли:

– Выполняй, сынок, все указания начальства. Хоть глупые, хоть умные. Но выполняй. Не показывай, что ты умнее других. Помогай слабым. И старайся никого не убить, если будет война. А она когда-нибудь да будет. И ещё. Не крути там, в армии, с девками, с подсобным персоналом. Через 2 года уйдёшь, даст бог, на гражданку и будет за тобой тянуться шлейф детей и разных историй. Будь мужчиной. Терпи. Тем более, что в СССР с презервативами колоссальный облом. Ну, их в общем нет. И аборты запрещены. Это правильно. В общем, – закончил дед, – веди себя с девками, как католик, а в армии – как еврей. То есть, ни от чего не отказывайся и ни на что не напрашивайся. И, кстати, собери своих дворовых, да пару бутылок водки, я тебе денег дам. Устрой отвальную, но это уже перед самым уходом.

Уход ожидать себя не заставил. Видно, в 1929 году призывная комиссия работала достаточно четко. В общем, пришла еще одна повестка, уже на сиреневой бумаге. Мне предписывалось взять портянки, свитер, кальсоны, кружку, ложку, миску, карандаш химический, блокнот и пять почтовых открыток. Прибыть опять в 9:00 и по тому же адресу: Новая Басманная, 16. Военная комендатура города Москвы.

Всё я сделал, как напутствовал дед, реб Эля. С ребятами во дворе хлопнул водки. Почему-то там оказались и почти все мужики двора. Много шутили. Девчонки, на которых мы и внимания не обращали, всё пытались меня целовать. Раньше надо было, Зинка, раньше, теперь уж чего за поездом бежать, – гоготали мужики.

Ребята говорили серьёзно, что и мне будут писать и к маме с папой заходить. В общем я чувствовал, что вроде где-то уже гремит бой и враг вот, на подступах. Но к счастью врага не было.

На площадке перед комендатурой нас построили и приказали стоять тихо. Слушать. Будут выкрикивать фамилии, выходи, пять шагов вперёд. С вещами.

Это «приемщик», то есть командир части, в которую судьба и приемная комиссия вместе с первым отделом тебя, солдата, зачислила.

И вот уже едем на грузовичке, на вокзал. Уже узнали, куда едем. В город Ульяновск. Был Симбирском. То есть, на родину вождя мирового этого самого пролетариата.

Ехали долго, но ничего. Теплушки, два ведра, одно – для воды. В полу дырка, откуда дует. Да и вообще для нас, ещё мальчишек, вот так, при всей теплушке справлять свои интимные дела очень сложно. Но научились не стесняться достаточно скоро. Уже даже объявляли какие-то дурацкие поговорки, вроде: ссать да родить – нельзя погодить.

Офицер, сопровождающий, выходить на остановках запретил строго-настрого и пока мы стояли где-нибудь, проводил для нас инструктаж. Оказалось, отстал от поезда, то есть от своей команды и всё – ты дезертир. А дезертир это в лучшем случае лагерь этак лет на 5–10 или того хуже.

Ну, говорит многозначительно наш сопровождающей, вам мой совет – сидите, ешьте что вам мамаши напихали и радуйтесь – вы едете на родину Владимира Ильича, в Первое Танковое училище. Вы будете элитой Красной Армии. А разные трудности для красного бойца – что как пальцы обоссать! Вот так образно наш командир готовил нас, будущую элиту Красной Армии.

Город – родину вождя – мы и не видели. Сразу – обмундирование. В каптерку сдали свое домашнее. И – курс молодого бойца. Вернее, танкиста. А это значит – подъём в 6:00. Это – самое тяжёлое. Перед училищем – плац, достаточно пыльный. В углу плаца духовой оркестр выдаёт довольно неплохую мелодию. Под неё маршировки, различные гимнастические движения. Потом по отделениям, турник, брусья. Подтянулся! Отжался! Не можешь – научим. Не хочешь – заставим. Я помню наставление деда. И постепенно втягивался в армейскую жизнь. Гимнастика, помывка, завтрак. Завтрак хорош – каша обязательно и подливка с кусочками сала. Ура, прощай кошерные запреты.

Сразу после завтрака так называемая оправка и затем – занятия. Вот это уже интересно. Классификация танков, танки иностранных армий, вождение, моторные отсеки, стрельба.

Затем – обед. Щи или борщ. Хлеба – много. Затем – каша. Ах, хорошо, когда: «ешь, когда живот свеж. Живот завянет, ни на что не взглянет».

А после обеда, когда самый что ни есть сон молодого организма, у нас в училище – час политзанятий. Чем хороши были командиры – политработники. Они говорили тихими, монотонными голосами, и никогда не рявкали, например, боец Прохоренко, не спать! Нет мы все дремали тихонько, в тетрадку потом переписывали конспект. Сразу поняли суть армейской жизни: «Сон да жратва – нам что мать родна».

А когда занятия по вождению, ремонту движка, стрельбе или радиосвязи – тут уже всем нам становилось не до сна. Интересно и, мы понимали, нужно.

Как ни странно, интересны были политинформации. Если их проводит наш брат младший лейтенант, например.

Думаете, на политинформации рассказывают об империалистах, которые только спят и видят, как бы быстрее захватить город В. И. Ленина, Ульяновск, и славное Ульяновское Первое Танковое училище. Да вот и нет. Нам надо знать, что, оказывается, в 1928 году в частях Красной Армии отмечается рост пьянства, очковтирательство, споры с начальством, самовольные отлучки и даже дезертирство. А уж об аварийности в училище и говорить не приходится. Хорошо еще, что практика управления танком включала несколько часов. И над каждым курсантом-водителем дежурили по два офицера. Всё это во время практических упражнений на полигоне.

Многое мы видели и без информации. Хоть и молодые, но вовсе не идиоты. Год 1929 не очень весёлый. Тяжёлый, а будет ещё труднее. Поэтому, говорили командиры, только воинская дисциплина да спаянность красноармейцев – вот залог успеха в момент нападения врага на нашу Родину.

Эх, ребята, ошибались, однако, наши командиры. Немногие пережили 1937 и последующие годы. Просто погибли без всякой войны. В застенках, вот где. Мы сразу научились – не напрягай мозги, не твое это солдатское дело.

А я соблюдал и заветы деда Эли. То есть, что приказывали, то и делал. И старался серьёзно заниматься и в классе двигателей, и в оружейных комнатах, а уж о радиоделе я и не говорю. Вот тут я не удержался и всё-таки вперёд вылез.

Было это вот каким образом. Командир радиокласса, старший сержант Хомутайко Семён, построил наше отделение и скомандовал зычным баском:

– Отделение, взять струмент и отвинтить радиостанции на танках.

Стояли в ангарах три легких танка (это мы уже знали) Т-26. Собственно, танки то эти были английские, «шеститонник Виккерса», как его называли в училище. Но мы купили у скупых англичан лицензию и начали эти Виккерсы клепать и клепать. У нас на период конца 1920 годов это машина была самая массовая. На нём мы всей танковой премудрости и учились.

Так вот, – кричит старший сержант Хомутайко, – на съем радиостанции – отделение, вперёд! Вопросы есть?

Вот у меня конечно и появился вопрос:

– Товарищ старший сержант, отвинчивать радиостанции, которые на лампах или на слюдяных конденсаторах?

– Повторяю для тупых, – загремел бас Хомутайко, – на танках.

Правильно говорил дед Эля, не вылезай. Не вылезай, не высовывайся. Потому что отсюда и пошла моя уже новая история служению стране победившего пролетариата. Как водится, в армии, не знаю, как в других, но в РККА было правило – стучать на ближнего при каждом удобном случае. Тем более, что старший сержант Хомутайко после каждого занятия с вновь прибывшим контингентом должен был докладывать командиру танковой роты, Лихому Илье Андреевичу, о вновь прибывших. И это правильно – нужно ведь знать, с кем пойдёшь в бой, кого пошлешь на смерть в первую очередь, а кого повременишь.

– Товарищ комроты, разрешите доложить.

К удивлению Вениамина, Рабоче-Крестьянская Красная уже к 1929 году, а то и раньше, прочно была пронизана системой доносительства. Доносили красноармейцы на своих командиров. В основном, ежели командир был явно самодур. Доносили и командиры – на вышестоящих – в надежде занять их место.

Некоторые просто увлеклись этим доносительским делом. Опасности – не так уж много – ведь подписи то нет. А выгода очевидна. В те тяжёлые для народов СССР времена выросла прослойка «ушлых», которые писали и на кулаков, и на вредителей, и на недобитых врагов, и на офицеров Белой армии, да и мало ли можно найти возможностей для подлости в сложном хозяйстве Красной Армии.

Поэтому на стол начальника училища легла записка о подозрительном курсанте Фогеле. В вину вменяется слабое прилежание в часы политинформаций, отличное знание танковой радиоаппаратуры и хорошие показатели при пушечных танковых стрельбах. Мол, без специальной подготовки овладеть этими знаниями, да на хорошем высоком уровне, невозможно. А вот выяснить, где же он приобрёл такие навыки, надлежало Органам. И подпись – курсанты первого курса. Хотя и ежу ясно – никаких курсантов и в помине не было. А писал кто-то один, уже видно опытный в деле честной борьбы за чистоту рядов нашей, Рабоче-Крестьянской.

Начальник училища, комбриг, Жабин Николай Иванович, всякого в своей военной жизни повидал. И под расстрелом был в 1918 году, когда бились с белочехами при обороне Симбирска. Тогда какой-то видно очень убедительный красный боец вдруг заявил на собрании роты, что прапор Жабин, выходец видно из дворян, очень уж не бережет красноармейские жизни. А в те времена всё было просто – собрание роты решило – да расстрелять прапора Жабина к чёртовой матери, а роте, да и всему полку с белочехами договориться. Мол, коли нужно чехам проехать на Дальний Восток – ну и пусть катятся.

Так бы и закончил свой боевой путь прапорщик Коля Жабин, идеалист 1918 года, да спас его Павел Осокин. Он просто заявил на собрании: она, рота, окружена бойцами Политсовета (что это, никто и не понял – ещё какой-то Политсовет). И ежели расстреляете преданного революции командира Жабина, то положим всю роту из пулемётов. Подействовало! А за героизм и мужество сводный Симбирский полк неожиданно был награжден орденом Красного Знамени.

Да что там, много было тяжёлого в период становления Красной Армии.

А донос лежал на столе у комбрига. И решение требовалось. Прямо скажем, донос тянул на 10–15 лет лагерей для этого самого курсанта Фогеля. Это в лучшем случае. А ежели попадется следователь Органов, очень преданный делу Партии, то получит курсант высшую меру социальной защиты. Что это за мера такая, уже давно знала вся страна.

Но комбриг, находясь на должности начальника Первого Танкового училища уже не первый год, знал многое, понимал людей и их естественные, иногда уж очень отвратительные особенности. Из этой расстрельной анонимки было ясно следующие: кто-то завидует этому самому курсанту – раз. И не просто завидует, а продолжает свою гнусную деятельность в училище, и этих анонимок, в том числе и на него, комбрига, накопилось ой сколько.

Наш Вениамин всей этой чёрной тучи, что собиралась над его немецко-еврейской головой, не видел и не чувствовал. Он пытался довести до возможности использования танковую радиоаппаратуру и в свободное время честно и регулярно писал коротенькие письма маме, папе, деду, Минне и Фирке. Письма, чего он не знал, рассматривались выборочно спецотделом училища, но пока крамолы не обнаруживалось.

Так вот что решил предпринять комбриг. Первое – посетить класс радиооборудования во время занятий. Чтобы понять, почему этому курсанту анонимщик уделяет столько внимания.

Второе – поручить спецотделу еще раз проверить объективку на курсанта и установить, каким образом он был всё-таки направлен именно в Симбирское училище. И что за этим всем кроется, если вообще – кроется.

Четвёртое – строго приказать спецотделу выявить наконец анонимщика. Разъяснить на партбюро училища, что анонимщик – это мина замедленного действия. Когда рванет – мало никому не покажется. И для себя уже решил собрать командиров – преподавательский состав училища и получить их мнение об этой анонимке. Для перестраховки. Но сделать это после всех проверочных по Фогелю действий.

Вот какие страсти пылали вокруг Вени Фогеля, к которому его друзья – курсанты относились уважительно. Всегда поможет. Объяснит. В расчётах стрельб – покажет. А уж с танковыми радио – тут он ас, хоть радиоаппаратура была на редкость отвратительна. На турнике и брусьях тоже не последний.

Итак, однажды в класс по радиоаппаратам вошёл сам комбриг! Курсанты вскочили. Преподаватель отдал рапорт.

– Хочу я немного освежить свою память по поводу радио. Если вы не против, дайте мне курсанта, который бы мне встряхнул застоявшиеся мозги, – и все тихонько посмеялись.

– Курсант Фогель, к стенду. Доложите товарищу комбригу, начальнику училища, возможности работы и проблемы с танковыми радиостанциями. – Хорошо поставленным голосом произнес преподаватель Кравчук Семён Семёнович. Сухой такой, неулыбчивый в звании комроты. Справедливо считающий, что связь в войсках, а особенно в танковом деле – основа победных действий и знать радиодело надлежало каждому танкисту неукоснительно. Поэтому из курсантов он, что называется, вынимал душу. Но и отдавал им всего себя. Он знал, что такое танк и как в нём гореть.

Венька в это время некстати был занят важным делом. Ковырял в носу. Уже уловил козюлю и тащил ее, сладострастно морщась, из носа, когда прозвучала команда – Фогель – к стенду. Поэтому вид курсанта на момент доклада был, как бы сказать, непрезентабельный. Но Венька взял себя в руки, вытер тихонько палец о гимнастерку, и довольно чётко начал излагать ситуацию радиосвязи на танках.

– Товарищ комбриг, разрешите доложить, – начал он так торжественно, что курсанты стали давится от смеха и даже комроты Кравчук скупо улыбнулся.

– В войсках на танках имеются радиостанции НТК (показывает на стенде). Всего наша радиопромышленность выпускает достаточное количество радиостанций НТК, но качество работы станции плохое, о чём я прошу разрешения доложить в конце.

– Согласен. Прошу вас, Семён Семёнович, пусть кто-нибудь из курсантов ведёт конспективную запись доклада. Очень интересно, продолжайте.

– Спасибо. Сейчас начинает к нам поступать танковая радиостанция КРСТБ, она лучше, так как используются американские радиолампы. Имеется ещё модель танковые радиостанции 10-Р на лампах RCA4II в передатчике.

– Хорошо. Можете ли вы, курсант, выделить наиболее удачные варианты танковых радиостанций?

– Товарищ Комбриг. Докладываю. Все наши танковые радиостанции являются неудачными по конструкции и абсолютно не надежными в эксплуатации. Особенно из-за плохого качества ламп. Поэтому хорошей, устойчивой радиосвязи нет. Как правило, мы включаем радиостанцию не более, чем на 20–30 минут, так как далее она перегревается. Дальность радиостанции НТК-3 по инструкциям 30 км. Но твёрдый сигнал мы ловим только на расстоянии 1–2 км. У радиостанции НТК-3 очень плохой приемник, передатчик на никудышных лампах, высокий уровень помех. Кроме этого, никуда не годятся наушники. Из-за шума работающего двигателя получать и передавать информацию практически невозможно. И ещё…

– Нет, достаточно, товарищ курсант. Садитесь.

Далее начальник училища произнес следующие.

– Товарищи курсанты. Я недаром зашёл в ваш класс. Вы знаете, что в танке всё важно. И механическая часть, и боевая составляющая. Но при отсутствии связи в условиях боя без визуального наблюдения радиосвязь – это по сути мозг и глаза танка. Поэтому, я уверен, Партия и правительство делают всё, чтобы наш танк был оснащен современной высококачественной связью. Да, у нас ещё многого не хватает. Армия наша в периоде становления. Но ежели вы, товарищи курсанты, овладеете знаниями своей техники так, как курсант Фогель – победа вашей машины над врагом обеспечена.

Комбриг встал. Преподаватель скомандовал – смирно. Комбриг ответил – вольно и попросил преподавателя Кравчука Семёна Семёновича зайти на несколько минут.

Они были с комроты на «ты», так как гражданскую ломали вместе. Затем у Семёна случилась беда – отец был арестован. И в тюрьме умер. А Жабину удалось убедить вышестоящее руководство, что лучшего командира по радиоделу училище не найдёт. В те годы вообще найти грамотного военного было очень сложно. Шёл методический разгром военных царской армии, которые не за страх, а за совесть служили родине.

– Так вот, – начал Жабин. – Скажи мне, Семён, что это такое, этот твой курсант Фогель. Ты лучше меня видишь, как он владеет материалом. Такое впечатление, что его кто-то, где-то готовил. Твое мнение?

– Я с ним часто беседую, Николай Иванович. Бесспорно, он радиотехнику знает даже лучше меня. Потому что увлечен ею с десятилетнего возраста, когда мы, как говорится, сверкали шашками за светлое будущее. – Они помолчали.

– Да у него и призыв в РККА какой-то особенный. Так вот прямо в училище. В общем, я считаю, пусть разбираются с этим Фогелем те, кто за это получает зарплату и пайки за вредность. Ну то, что этот парень для училища ценен, а для армии – нужен, это без всякого сомнения, товарищ комбриг. Кстати, перерыв заканчивается. Разрешите продолжать занятия.

– Продолжайте. – И комбриг начал бесцельно перебирать на столе бумаги.

Надо принимать решение. А оно сейчас складывается проще некуда. Донос – есть. Рождение – Пруссия. Гражданство – германское. Вот и отдать его в особый отдел – оттуда – в НКВД и забыть.

Но мешало, что-то мешало комбригу. Не мог он забыть свою расстрельную историю. Часто просыпался. Лёля, его верная Лёля давала таблетки. Или просто полстакана. Известно, чего. И снова засыпал комбриг. И снова появились озверевшие лица, рев неуправляемой солдатни, холодная стена пакгауза, у которой и должен был отдать свою жизнь прапор Николай. Нет, не мог комбриг отдать этого не совсем обычного курсанта. Николай Иванович отлично понимал: вся короткая ещё биография этого курсанта Фогеля – прямой «шпионаж и немедленный расстрел». Ну вот не мог, не мог комбриг перешагнуть через себя.

А какое счастье, что не смог! Ибо он чувствовал себя человеком, комбригом, которому нечего стыдиться смотреть в такие доверчивые глаза курсантов. Он рассказал всё Лёле, своей боевой подруге. Лёля, как всегда, крепко поплакала. Потом сказала слова, которые каждому мужчине слышать приятно. И даже больше. Да, да. Они любили друг друга.

Немного о Лёле, или Елене Константиновне. Лена знала, что её Николенька в Красной, Рабоче-Крестьянской. Но она взяла часть груза на себя. И стала неожиданно матерью училища.

Например. Ведь годы то 1929–1933-е. Самые голодные. И в училище – иногда кроме чая, ну может хлеба, ничего нет. Вот Елена Константиновна ведёт переговоры кое с кем и появляются несколько кабанчиков. И курсанты уже хвастливо на танцах девушкам говорят: да у нас вчера котлеты с пюре были. Даже добавки давали. Да, да, в эти годы в пыльном и нищем Симбирске о еде говорили все. А вовсе не о Пушкине, Лермонтове или Марксе.

В общем, Симбирск, или уже Ульяновск 1930 годов, скажем честно, напоминал город мёртвых. В том смысле, что жизнь в городе вождя мирового пролетариата не бурлила. А для Вениамина в его редкие дни увольнения и вовсе весь город был покрыт беспросветный мраком уныния и какой-то внутренний злобы. Машин не видно совсем, лошади тащат телеги с трудом. Но зато много быков, которые и развозят по городу необходимое. И тетки на улицах в каких-то странных халатах.

Курсант Фогель от всей этой городской обстановки в увольнение ходил крайне редко. Сдерживало его и то, что в увольнении нужно было драться. С ребятами из речного техникума. Драки происходили на берегу Волги, возникали мгновенно и так же неожиданно оканчивались.

А комбриг Жабин, начальник училища, всё ломал голову, как бы достойно выйти из этой ситуации. То есть, и парня спасти и самому не пострадать.

Ну-с, прежде всего вызвал особиста. Тот получил задание узнать, каким образом и кто принял решение направить этого Фогеля в Первое Танковое ульяновское училище. Затем комбриг приказал, кровь из носа, но установить анонимщика.

– Это, как осколок в теле, – объяснял особисту начальник училища. – Сегодня анонимка пришла мне, а завтра, – и Николай Иванович крепко упирался палец в потолок.

– Действуйте, и, пожалуйста, пооперативнее.

Однако, этот сложный вопрос неожиданно для начальника училища, особиста, и даже для анонимщика, имени которого мы так и не узнаем, разрешился вот каким замечательным образом. Нет, что не говори, но над головой Вени, длинного, нескладного, рыжеватого Вениамина, находилась какая-то звезда, которая его жизненные пути вероятно отслеживала. Не давая пропасть. Но и легкой жизни не обещала.

Короче, секретный пакет из комиссариата обороны СССР комбриг получил через два дня после анонимки. За подписью Клима Ворошилова. С грифом «СС», то есть, «Совершенно секретно».

Было приказано начальнику Первого Танкового училища подобрать для выполнения специального задания двух курсантов начальных классов. Со знанием немецкого языка. Откомандировать в распоряжение генштаба НКО СССР сроком на три года.

Принять двух сотрудников ГШ для предварительной проверки кандидатур.