Текст книги "Русский успех. Очерки о россиянах, добившихся успеха в США"

Контрабас и палочка Сергея Кусевицкого

Кусевицкий любит искусство как единое целое и примиряет в себе его различные проявления.

Артур Лурье

Если есть понятие «музыкальная глушь», то Вышний Волочек, родина Сергея Кусевицкого, как нельзя более ему соответствовал. Даже провинциальная Тверь смотрелась оттуда как «столица» губернии. Родители Сергея, бедные евреи, преподаватели музыки, были больше озабочены хлебом насущным, чем высоким искусством.

Сын уже в 12 лет дирижировал жалким оркестриком, который заполнял антракты в представлениях приезжих губернских звезд из самой Твери(!), и мог играть на всех инструментах, но это выглядело не более чем детская забава и приносило копейки. Отец желал сыну иной участи. Вот почему контакта с родителями у Сергея никогда не было, и в 14 лет он уже тайно покинул дом с тремя рублями в кармане и отправился в Москву.

В Москве, не имея ни знакомств, ни рекомендательных писем, он прямо с улицы явился к директору консерватории Сафонову и попросил принять его на учебу. Сафонов объяснил мальчику, что учеба уже началась и он может на что-то рассчитывать только на следующий год. Иначе подошел к делу директор филармонического общества Шестаковский: убедившись в идеальном слухе, безукоризненной музыкальной памяти и высоком росте мальчика, он решил, что из того получится хороший контрабасист. Контрабасистов хорошего уровня в оркестрах вечно не хватало. Инструмент этот считался вспомогательным, создающий фон своим звучанием, а требовал для овладения собой не меньше усилий, чем божественная скрипка. Вот почему на него находилось немного охотников толпы устремлялись в скрипичные классы. Да и физических усилий он требовал больше, как для игры, так и для переноски.

У Кусевицкого же контрабас пошел великолепно; уже через два года он был принят в московскую частную оперу и через год работы стал концертмейстером группы контрабасов. Вскоре он стал выступать с концертами, играя переложения для контрабаса пьес скрипичного и виолончельного репертуара, а также собственные пьесы.

Контрабасисты-виртуозы очень редки появлялись они раз в полстолетия, так что публика успевала забыть об их существовании. В России до Кусевицкого, кажется, не было ни одного, а в Европе за пятьдесят лет до того был Болезини, а еще за пятьдесят лет до него – Драгонели, для которого Бетховен написал специально партии в 55-й и 9-й симфониях. Но их обеих публика недолго видела с контрабасами: оба они вскоре сменили контрабасы на значительно более легкую дирижерскую палочку. Да и Кусевицкий взялся за этот инструмент практически оттого, что у него не было иного выбора; оставив в 14 лет в Вышнем Волочке дирижерскую палочку, он продолжал мечтать о ней и в Москве, и на гастролях в Берлине, где он имел большой успех, и в Петербурге. Там он появился на конкурсе в Мариинский театр просто, чтобы испытать свои силы. Всего было 23 участника со всей России и из-за рубежа на одно место. Кусевицкий выступал третьим, и после него выступления остальные участники играть отказались.

Когда музыканту было уже за тридцать, он почувствовал, что выжал из контрабаса уже все возможное и тот не приносит ему прежнего удовлетворения. И он решился начать всерьез дирижерскую карьеру, когда его ровесник Рахманинов, побывавший в роли главного дирижера Большого театра, эту карьеру для себя уже почти отставил. Кусевицкий перешел на иждивение состоятельной жены (он женился на дочери чайного фабриканта Наталии Ушковой) и пошел простым учеником к мэтру европейских дирижеров того времени Артуру Никиту. Несколько лет он довольствовался скромной ролью ученика, периодически выступая со студенческим оркестром Берлина. Хотя вскоре он стал любимым учеником Никита и его личным другом, но медленно, крайне медленно развивалась его дирижерская карьера, в отличие от инструментальной.

Только в 1910 году его пригласили на гастроли в Лондон с филармоническим оркестром. Для дебюта он избрал «Поэму экстаза» Скрябина, которую лондонская публики еще не слышала. Ценой больших усилий он преодолел прямую обструкцию музыкантов и добился успеха у слушателей.

В 1910 г. он собрал в Москве собственный оркестр из 85 музыкантов и начал там же и Петербурге собственные концертные сезоны, исполняя – блестяще! – все лучшее, что было известно в мировой музыке. Одновременно он начал обширную издательскую деятельность. Это было уникальным примером того, как денежный мешок начинал служить искусству. Дохода такая деятельность не приносила, так как значительная часть билетов распространялась среди учащейся молодежи по символической цене. Зато популярность музыканта возросла чрезвычайно. Еще и в пятидесятые годы попадались в России старые любители музыки, которые помнили эти сезоны.

С большевиками он разругался сразу же и бесповоротно, послав письмо в газеты о своем нежелании сотрудничать. Затем он пришел к Менжинскому в ЧК и потребовал визу на выезд. Менжинский для начала отказал, но музыкант пообещал, что навсегда покинет музыку, пойдет пахать землю. И Менжинский, возмущенный и еще не освоившийся в роли палача (был только 1921 год!) сдался.

Проведя три сезона в Европе, в 1924 г. Кусевицкий попал в Бостон. Возглавить Бостонский симфонический оркестр сначала предложили Рахманинову, но тот отказался. И следующие 27 лет Кусевицкий руководил Бостонским симфоническим оркестром, а с ним и всей музыкальной жизнью Новой Англии. Он застал оркестр в стадии упадка и превратил его в прославленный коллектив.

Самым трудным и подчас невыносимым делом среди обязанностей главного дирижера оказалось избавление от недостаточно квалифицированных оркестрантов. Часто на стороне этих людей оказывались связи, почти всегда традиция. Нельзя было забывать и о человеколюбии. В общем, если бы не эта обязанность, дирижеры, вероятно жили бы еще дольше – и так они занимают весьма высокое место по продолжительности жизни среди прочих профессий, что не перестает удивлять ученых. У автора есть свои соображения на этот счет. Но они увели бы нас далеко от судеб успешных русских эмигрантов в Америке.

Блистательный истолкователь классики и новых композиторов, сам посредственный композитор без амбиций, хороший организатор и великолепный инструменталист – в разгаре репетиции, отчаявшись в своем английском, он мог выхватить у непонятливого музыканта тромбон и показать на нем, как нужно сыграть трудное место – Кусевицкий своими руками создал Бостонский симфонический оркестр, каким мы его любим и ценим сегодня. Вряд ли это удалось бы кому-то другому из русских музыкантов.

Мнения музыкальных критиков о достоинствах исполнения Кусевицкого расходятся – здесь, в Америке, никогда не ценилось единообразие в суждениях. Но старые бостонские музыканты помнят о золотой поре Кусевицкого, о времени, когда нельзя было и помыслить о свободном кресле на его концертах, даже если исполнялись мудреные современные сочинения и не было звезд-солистов. Они восторгаются даже манерой, в которой были уволены им из оркестра.

Причем для них личность Кусевицкого неотделима от его ужасного акцента. Речь, которую он зачитывал на торжественном собрании, звучала для американского слуха примерно так: «Эсфените мнэ, то я считаю свой ретш на бумаджа. Инатше мнэ трюдно…» Тем не менее многие музыканты отмечают особую выразительность его замечаний на репетициях, его способность передавать тончайшие оттенки исполнения.

Он вел себя непосредственно в любом обществе. Когда пожилая дама назвала его на закате карьеры лучшим дирижером мира, он возразил ей: «Ну как же, есть еще превосходные дирижеры!» И беспомощно обернулся к жене: «Наташа, кто?»

«Genatsvale, Mr. Balanchine!»

He пытайтесь истолковать музыку. Вам все равно не удастся заставить Бетховена танцевать.

Георгий Баланчин

В России если что-то когда-либо получалось, то лишь вопреки обстоятельствам. Взять хотя бы знаменитый русский балет, который создал гениальный француз Мариус Петипа и который сейчас в основном прописан в Нью-Йорке. Но он должен был и создаться в Нью-Йорке! Именно там, на Бродвее, в 1838 г. начал 20-летний Мариус Петипа свою танцевальную карьеру. И начал неудачно, хотя ему и помогал отец, стареющий танцовщик-премьер Парижской оперы Жан Петипа. «Выстарившись», Жан в 1848 г. перебрался в Петербург, где при нем много лет состоял Мариус, благополучно состарившийся в эпоху балетного безвременья, когда считал ось, что «золотой век балета» миновал. Были, конечно, еще балеты Минкуса, но ЭТО, так, эпизоды. Да и музыка второсортная. Только в 1889 году, в возрасте 71 год, он дорвался, наконец, до постановки балета Чайковского «Спящая красавица», а в три последующих года поставил еще «Лебединое озеро» и «Щелкунчик» – самый популярный балет в США. Какое причудливое нагромождение случайностей! Петипа прожил почти всю долгую жизнь в Петербурге и затирали его же соплеменники, несравненно ниже его стоящие Жюль Перро и Артур Сен-Леон, да отец с братом. А балеты Чайковского, на которых он мог по казать, на что способен, еще не были написаны. Перенес русский балет в Штаты полугрузин Г. Баланчин.

Георгий Баланчивадзе был родом из Западной Грузии, село его деда было в 5 км от города Кутаиси. В его роду и раньше, видимо, водились затейники: «баланчи» означает по грузинский «придворный шут». Но уже его дед был православным епископом Кутаиси, а отец поехал учиться в Петербург музыке да там и остался, женившись вторично на полунемке-полурусской. Мелитон Баланчивадзе был композитором, автором первой грузинской национальной оперы. Но Георгий, родившийся в 1904 г., не думал идти по стопам отца, он мечтал стать военным. На экзамен в Хореографическое училище он попал случайно, со старшей сестрой Тамарой, так как не с кем было его оставить дома. Их приняли обоих, но Тамару потом отчислили: у нее не оказалось способностей. Георгий же успешно учился в училище и (вместе с братом Андреем, впоследствии известным советским композитором) в консерватории по классу фортепьяно. Впоследствии такое совмещение очень способствовало его карьере.

Императорское (!) хореографическое училище в 1917 г. считалось оплотом контрреволюции и как таковое было закрыто. Потом, летом 1918-го года, Луначарский уговорил Ленина выглядеть цивилизованным и снова открыть училище, уже, конечно, не императорское. Но пайки учащимся положили отнюдь не комиссарские. Точнее говоря, тщедушные балерины находились на грани физического истощения. Все только и мечтали вырваться на зарубежные гастроли и там отъесться. И Георгий, хотя он и был в 1923 г. выдвинут в руководители балета самого Мариинского театра, не составлял исключения. Все эти должности были как бы понарошку. Понарошку казалась и женитьба Георгия на балерине Тамаре Жевержеевой, ей было тогда 15 лет. Их обвенчали в капелле при училище, нарядив в свадебные костюмы из театрального реквизита. Брак был для них своеобразной защитой от ухаживаний В.Маяковского «огромного, наглого и знаменитого – ни одним из этих качеств Георгий не обладал». (Здесь и ниже цитаты из биографии, написанной Ричардом Баклом и Дж. Тарасом 16, следуют курсивом.)

Певец В. Дмитриев, на время не в превратившийся в крупье процветавшего казино, в 1924 г. сколотил группу из шести исполнителей для гастролей в Германии. Накануне отплытия произошла трагическая история, обнажившая опасные клыки молодого НКВД. В группе была юная балерина Лидия Иванова, у которой были связи с чекистами: несмотря на классовые различия, те уже уяснили, что среди балерин пропасть прехорошеньких, и это заставило их сделать первый шаг к искусству балета. Но и Иванова познала кое-что из мрачных тайн ЧК, которые не полагал ось вывозить на Запад. Институт «невыездных» тогда еще не оформился, это был следующий этап развития ЧК. И чекисты не придумали ничего другого, как убить Иванову. Причем сделали это очень неловко, инсценировав аварию моторной лодки с большой компанией, так что из мешка торчало несколько шил. Никакого расследования инцидента даже не провели. Эта история укрепила в Баланчине желание оставить страну.

В Европе все, кроме Дмитриева, нашли работу; Дмитриеву же, как своему благодетелю, артисты отчисляли некоторое время долю гонораров. Баланчин устроился работать в знаменитую балетную труппу Дягилева, который после войны собрал осколки «Русского балета Монте-Карло» и нуждался в притоке молодых сил. Баланчин выступал как танцовщик и балетмейстер во многих странах Европы, не чуравшихся беглецов из «свободной России», а во многие их не допустили. В Вене Баланчин встретился с Рахманиновым и его ждал на фронт. Он попросил написать Рахманинова какую-нибудь балетную музыку.

– Балет на мою музыку? – вскричал Рахманинов. Да вы что с ума сошли? Вон!

И выставил танцовщиков из гостиницы. Баланчин не был бы кавказцем, если бы не запомнил это на всю жизнь, и с тех пор, когда бы ни заходил разговор о Рахманинове, прекращал его словами:

– Lousy music! (Вшивая музыка!)

Отсюда можно заключить, что отношения между «россиянами» – эмигрантами были всегда не безоблачными. Может быть, это особенно справедливо по отношению к миру балета, где давно уже стало тесно от русских. По-видимому, известный танцовщик и балетмейстер Питер Мартинс выразил не только свое мнение, когда сказал, что русским пора освободить американские места, которые они занимают. Хотя все, что пахнет национализмом, и встречается в Америке очень настороженно.

Когда в 1933 г. Баланчину вздумалось собрать всех своих бывших жен в только что созданной Школе Американского балета, у станка встретились с тогдашней женой Зориной Жевержеева (по-американски Гева), Данилова, Талчиева и Леклерк. Карьера Баланчина-танцовщика была неблестящей и рано закончилась из-за травмы колена. Иногда он выходил заменять заболевших исполнителей (однажды заменял, импровизируя под хохот публики, даже в «Песне соловья» Алисию Маркову). Но в качестве балетмейстера он работал более полувека. На счету Баланчина были европейские триумфы, работа с крупнейшими современными композиторами (например, со Стравинским и Веберном), создание в 1948 Нью-Йоркского городского балета, который он же возглавлял много лет, переход этого балета в роскошный Линкольновский центр исполнительского искусства и много других достижений. Но Р. Бакл наверное не зря считает кульминацией его жизни гастроли в Москве в 1962 г. Это были не первые гастроли американской театральной труппы в СССР: еще раньше были выступления со спектаклем «Моя прекрасная леди» – мюзиклом по мотивам пьесы Б.Шоу «Пигмалион» с участием Лолы Фишер. Но на главных сценах страны, в Большом театре и Дворце Съездов, это были первые гастроли, и они имели огромное политическое значение, создавая возможность тысячам зрителей открыто выразить добрые чувства к американскому народу и тем самым показать свое неприятие официальной пропаганды, регулярно рисовавшей этот народ в неприглядном свете.

Однако мои расхождения с Р. Баклом начинаются еще до прибытия в СССР. Попытки задержать его Баланчина начались уже на польской и чешской границах, поскольку и чехи, и поляки в равной степени ненавидят как русских, так и американцев. Для такого суждения не было никаких оснований: и чехи, и поляки совсем неодинаково относились к русским И американцам, русских ненавидели гораздо сильнее, если все-таки пользоваться этим неуместным словом для описания чувств чехов и поляков. Неприязнь к американцам началась в 1968 г. и была вызвана равнодушием к подавлению «Пражской весны». Но и это чувство нельзя было назвать ненавистью.

Когда Баланчина в аэропорту Шереметьево приветствовали словами: «Добро пожаловать в Россию, родину классического балета», он ответил: «Спасибо, но теперь Америка является родиной классического балета. Россия – это родина старого романтического балета…» О справедливости этих слов пусть читатели судят сами.

«Аплодисменты на спектакле во Дворце Съездов были, но в основном по окончании спектакля. Причиной этого был превосходный буфет на верхнем этаже дворца, После первого и второго актов зрители устремлялись поскорее в буфет, вприпрыжку по быстрым эскалаторам, чтобы захватить икру, блины и колбасу, которые уже нельзя было достать в ресторанах и магазинах…» Как участник этого исторического события в роли зрителя, обязан согласиться с м-ром Баклом, но с двумя оговорками. Во-первых, история требует точности: блины сами по себе дефицитом не были, только икра и твердокопченая колбаса. Во-вторых, главная причина некоторой холодности московской публики состояла в разочаровании искусством Баланчина. Бессюжетность его балетов в сочетании с очень быстрыми, но бездушными, механическими движениями танцовщиков не воспламеняли зрителей. Самой же балетной техникой удивить москвичей было трудно. Только «Ажгон» Стравинского с участием негра А. Митчелла, который Бакл считает трудным для любой аудитории, имел настоящий успех, но и там, по мнению рецензента, «можно было спорить о допустимой мере откровенности в изображении секса». Ну, рядовых балетоманов это, конечно, не смущало, а вот ритмичная «спортивность» работ Баланчина вызывала досадливое недоумение.

Надо сказать, что гастроли происходили в очень трудный исторический момент. В библиотеках по очереди читали поразительную повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а копии делать не разрешали.

Самодур Хрущев спровоцировал карибский кризис. Американские артисты были информированы о нем гораздо лучше, чем советские зрители, от которых тщательно скрывался драматизм ситуации. Передачи по радио свирепо глушились. Американцы этого, разумеется, не понимали, они растерянно запасались в посольстве бутербродами и удивлялись беспечности москвичей. Баланчин держался стойко, ответив на чью-то просьбу о прогнозе событий: «Я как раз еще не был в Сибири». Война стояла У порога, а москвичи наслаждались балетом! Интеллигенты, те, что, придя домой, припадали к транзисторам, тем более чувствовали потребность выразить свою солидарность с американцами, особенно к концу спектаклей, когда они возвращались к действительности из неглубокого увлечения миром балета.

Впрочем, такое отношение к баланчинскому искусству не было из ряда вон выходящим. «Русские критики, как и большинство английских за двенадцать лет до того, нашли, что в исполнении американцев нет души». Не удовлетворил советских зрителей и уровень мастерства труппы: газон надо было выращивать двести лет. В Ленинграде публика проявила больше энтузиазма, Карибский кризис миновал, а Баланчин, расчувствовавшись, дал бесплатный утренний спектакль для творческих работников – платные билеты распространялись по предприятиям города. Но зато в Грузии, где Баланчин был впервые в жизни, царил полный восторг: «Нас, оказывается и в Нью-Йорке знают! Нас, а не русских!»

Поклонение Баланчин встречал не всегда, скорее уважение как добротный профессионал. В таком духе высказывался о нем и Касьян Голейзовский, с которым я познакомился тогда же: «Два других моих ученика, которые руководят балетом в Париже и Москве, гораздо изобретательнее» (имелись в виду А. Григорович и С. Лифарь.) Но Баланчин-балетмейстер был очень трудоспособным; только в Нью-йоркском городском балете он поставил 200 (!) номеров и отличался хорошими организаторскими способностями, без чего в Америке не спорится никакое дело.

Верен он был и своей установке на отсутствие звезд в труппе, особенно звезд мужчин, часто повторяя, что в его театре единственная звезда в каждом спектакле балетмейстер. Поскольку это относилось. И К другим балетмейстерам, время от времени работавшим в театре, и поскольку дело было в Америке, это не выглядело столь уж нескромно. Лишь в самом конце карьеры он вынужден был терпеть рядом с собой подлинную звезду: в городской театр балета был приглашен Михаил Барышников, надежный, как говорят американцы, «заполнитель залов». Но это уже другая страница нашего рассказа о русском успехе в Америке.

Душа Наталии Макаровой в полете

Во времена, когда литература была парализована цензурой, которая делала бесславное 3-е отделение Николая I детской игрушкой, Вагановское училище и Кировский театр расцветали, почти не затронутые общим разложением.

Наталия Макарова

Белоснежные лебеди с Мариинской сцены разлетались и ранее. Они летели все больше в Москву, иногда сами, как Уланова, Семенова, Ермолаев, Корень, иногда в форме своих отпрысков (так Елизавета Гердт, оттанцевав в Ленинграде, выучила потом в Москве Плисецкую и Максимову). Но с некоторых пор звезды Ленинградского балета устремились в полете на Запад. Этот путь начал Рудольф Нуреев, замечательный танцовщик-виртуоз, обладавший неповторимым пируэтом – собственно, в этом его соперником был только легендарный Вахтанг Чабукиани, представитель все той же ленинградской балетной школы. Но первой женщиной, которая открыла счет беглецам на Запад в новое время, была замечательная романтическая балерина Наталья Макарова.

Рожденная перед войной, в 1940 г., Наталья провела неяркое детство, которое могла ей предоставить советская интеллигентская семья скромного достатка – отец ее погиб на войне. Девочка увлекалась гимнастикой, что снабдило ее столь необходимой для балерины гибкостью, конечно же, бредила знаменитым ленинградским балетом, еще в детстве проглотила весь репертуар. Это нельзя сбрасывать со счета, поскольку в других условиях даже более благополучные дети не получали такого мощного романтического заряда. Единственным примечательным событием, которое по-своему характеризовало дерзость ребенка, был случай, когда Наталья взялась на спор съесть шесть порций мороженого, но одолела только четыре. Подобное случал ось с ней не раз, когда окончив хореографическое училище, она вступила в качестве солистки второго плана в труппу Кировского театра.

Всякая балетная труппа – это рассадник больных честолюбий, кладезь упущенных возможностей, мир, где локти приобретают остроту кинжалов, а кинжалы, конечно театральные, оказываются часто всего лишь подушечками. Но в пору, когда в Кировской труппе действовала Макарова, в 60-е годы, все это принимал об уродливую окраску из-за непререкаемого коммунистического господства.

Директором Кировского театра был некто Рачинский, в прошлом театральный пожарник. Именно он в конечном счете решал, кто достоин танцевать ведущие партии, именно он определял состав труппы на гастролях за границей, ибо его подпись удостоверяла главную особенность отъезжающих артистов – стойкость их марксистской идеологии, иначе говоря, что они не удерут за границу. Но главное не это, а то что ведущие артисты труппы, из-за тех или иных слабостей их положения, вынуждены были способствовать Рачинскому. В их числе были и знаменитые в свое время солисты, замечательные танцовщики Константин Сергеев и Наталия Дудинская. Когда Макарова вступила в труппу, они были где-то в районе пятидесяти лет и еще танцевали, но уже подумывали об отставке и вовсю старались ставить балеты. У Сергеева это получалось, но, прямо скажем, неважнецки. Недостающее художественное качество он пытался воз метить верностью «самой передовой идеологии». К.Сергеев был суровым ретроградом, который пытался насытить новые балеты (например, «Далекую планету» – балет на космическую тематику) классическими па-де-де. В таком качестве Макарова не блистала, она сама вспоминает как трудно давался ей пируэт в «черном па-де-де» из «Лебединого озера» (однажды ее таки вынесло за кулисы). Не могла она и состязаться с Плисецкой в 32 фуэте, ей не хватало виртуозности. А ее романтический дар Сергеев, кстати относившийся к ней идеально, использовать не умел.

Вслед за «выстарками», поднималась и молодая поросль танцовщиков, которые рассчитывали получить, за счет той же верности идеологии, лучшие роли. Среди последних выделялись отнюдь небесталанные балерины Н. Кургапкина и Н. Колпакова, последняя серьезно относил ась к своим обязанностям депутата Верховного совета СССР.

Маразм на балетной сцене в 60-е годы крепчал балет не желал отставать от литературы. На сцене Большого театра ставились балеты «Ангара» о пуске гидроэлектростанции и «Асель», где на сцену выезжал (под аплодисменты зрителей!) трактор. В этих условиях Н. Макаровой повезло: ею заинтересовался замечательный балетмейстер нонконформистского толка Леонид Якобсон (с Романом Якобсоном его ничто, кроме национальности, не роднит).

Их первая встреча не обещала ничего хорошего. «Что эта за секс-бомба появилась?» – спросил у кого-то Якобсон, показывая на Макарову, и внутри балетный телеграф немедленно донес это до ее ушей. Но затем он превосходно поставил для нее «Триптих на темы Родена», используя музыку Дебюсси. Одна из тем Родена, «Поцелуй», этот восторженный гимн вечной любви, создала для восемнадцатилетней балерины уникальную возможность представить на сцене то, что она еще никогда не испытывала в жизни, «Эта несколько нескромная роль подошла мне, как перчатка, вспоминает балерина, – В то же самое время я была ужасно застенчива и постоянно краснела – от комплимента, от смущения, от незнания основ балетного мира. Сексуально наивная и внутренне неуверенная, я выглядела в „Поцелуе“ как зрелая, опытная женщина. Это было особенно поразительно, поскольку в России половая зрелость приходит поздно. В Вагановском училище мы мечтали о любви и были напичканы романтической чепухой. Якобсон уловил особенности движений моего тела в ответ на музыку и эротические обертоны его хореографии.»

Артистка считает «Клопа» поворотным пунктом своей карьеры. Это была более чем вариация на тему пьесы Маяковского, это было создание нового образного мира, который соотносился с реальностью сложными перекличками любви и ненависти. Одновременно Макаровой пришлось познать всю жесткость советской системы в отношении искусства смелого и яркого, не помещающегося в тесные рамки «социалистического реализма». Балет «Двенадцать» по поэме Александра Блока был запрещен из-за неясности финала; окончательное запрещение вызвал Иисус Христос с красным знаменем в руках. Тем не менее Наталия потом сожалела, что не она танцевала шлюху Катьку и не она поделила с Якобсоном горечь этого поражения. Балет «Еврейская свадьба» был завернут уже на, генеральной репетиции из-за недопустимости темы. От большинства работ Якобсона не осталось никакого следа, они не были сняты на пленку, а артисты, станцевавшие свои партии хорошо если раз или два, не запомнили их.

Другой талантливый балетмейстер, Игорь Чернышев, «попался» на нестандартной постановке балета «Ромео и Джульета» на музыку Берлиоза. Балет «не пропустили». Трагична была судьба и многих танцовщиков, например, застрелившегося Юрия Соловьева. При этом не исключались и профессиональные балетные беды; например, травмы. Одна из них настигла Макарову в конце 60-х. Стойкость и мужество артистки, сумевшей, вопреки прогнозам врачей, вернуться на сцену, удостоились фильма, прошедшего по центральному телевидению, где ее называли «примадонной» Кировского театра.

Неудивительно, что артисты ждали зарубежных гастролей, как Золушка волшебного бала, а окончание этих гастролей и возвращение в мир «нехваток и очередей» воспринималось ими как полночь этого бала. Конечно, и за рубежом были Рачинские и Сергеевы, которые бдительно следили, например, чтобы Макарова не пересеклась на обеде у Марго Фонтейн с невозвращенцем Рудольфом Нуреевым. Была Дудинская, которая накануне отъезда из Лондона в 1970 г. показывала Макаровой фотографии ее старых спектаклей, стремясь пробудить в ней дочерние чувства к своему «отчему дому» и обсуждала грядущие спектакли. Рядом в лифте дома, где жили друзья Макаровой – семья Родзянко маячили серые тени ГБ-истов. И тут у меня мелькнула мысль: «А что если?…» Все мои смятенные чувства, казалось, сконцентрировались, убеждая метя сделать это; я знала, что мой час пробил. Это было так больно, что я начала рыдать, и плакала пятнадцать минут. Все 29 дет моей жизни промчались передо мной как единый миг….Потом я упокоилась и твердо сказала: «Звоните в полицию. Я готова».

Дальше будут невыразимо много лет сладкой и отчаянной работы с крупнейшими балетмейстерами мира Георгием Баланчиным (его Макарова считала вторым гением балета после Мариуса Петипа, создателем новой эстетики балета, в которой эмоциональный порыв диктуется танцем как таковым и не несет никакого смыслового посыла), будут Джеком Робинс, Серж Лифарь, Игорь Чернышев. Ее партнерами выступали такие мужчины-танцовщики, как Рудольф Нуреев, Антони Доуэлл, Иван Надь, Михаил Барышников, Эрик Браун, Джон Принс, Дерек Дин. 1 февраля 1978 г. она родила сына, но уже вскоре после этого события снова была на сцене.