Текст книги "Русский успех. Очерки о россиянах, добившихся успеха в США"

Набокову пришлось много раз возвращаться к роману, оправдываться, извиняться. Но исходный текст, который вынашивался столько лет, появился еще и поразительно во время: публика уже созрела для его восприятия и американские писатели не сумели к этому моменту создать адекватные опусы. Конечно, когда Набокова «распробовали», почти всем стало ясно, что он заслуживал внимания и без «порнографического» орнамента. А это и есть самая убедительная реабилитация последнего.

Как и в случае Достоевского, всех весьма интриговал вопрос о том, как соотносится описанный образ жизни Гумберта с личным опытом писателя. В ответ можно только сказать, что пуританизм университетских кампусов в 50-е гг. был таким, что человек, который за вечер выпивал рюмку сухого, уже не считался непьющим – для этого нужно пить только пепси. Писатель был далек от богемной среды, прожил всю жизнь с женой Верой, которой посвятил большинство своих книг. И вообще если бы до слуха влиятельных протестантов докатилось, что некто в кампусе живет с несовершеннолетней (а в маленьком городке все знали все обо всех), Набоков вылетел бы из университета моментально; недаром недруги до сих пор пеняют подобный грех одному историческому деятелю, хотя основания более чем зыбки.

Но половые извращения, не как норма поведения, а как стимулятор воображения, после «Лолиты» набрали силу. В романе «Ада», вышедшем после «Лолиты», возлюбленная героя романа приходится ему сестрой.

«Набоковедение», когда в него включилась несметная армия американских филологов, стало необъятным. «Ада», «Бледный огонь», «Пнин», «Посмотри на Арлекина!» и в особенности «Лолита» стали объектом тысяч книг, статей, эссе, рассуждений на тему, курсовых и дипломных работ, поисков тайных побуждений автора и даже… кроссвордов! Уже изучены вся подноготная Гумберта, разоблачена вся ложь, которую он якобы внес в свой дневник, добыта вся квинтэссенция его поступков. «Я, наверное, останусь в памяти как автор „Лолиты“» – писал Набоков с оттенком сожаления, хотя и никогда не отказываясь от романа.

Писателю неуютно жилось на свете. Индивидуалист, не способный ни к какому политическому единению, он был далек от монархической эмиграции едва ли не более, чем от большевиков, которых ненавидел. В предисловии к изданию «Лолиты» на русском языке Набоков сетовал на то, что никогда не будет прочтен советским читателем, а что читатель из советского сможет снова превратиться в русского, на это государственного провидения Набокова не хватало – слишком мало его занимали вопросы политики. Теперь Набоков обрел русского читателя и русский читатель получил в добротной американской упаковке одного из самых затейливых и изобретательных авторов нашего века.

Судьбы Алисы Розен и Эйн Рэнд

История есть смертельная схватка личности и коллектива.

Эйн Рэнд

Фармацевтам разрешалось жить вне черты оседлости. Поэтому у аптекаря Розенбаума дочь Алиса в 1905 г. и родилась не где-нибудь, а в Петербурге. По окончании гимназии в 1920-м году некрасивая, но привлекательная своей необычностью девушка поступила на исторический факультет Петроградского университета, где в одни годы с ней учился и Г. Гамов. Следовательно, ей пришлось пережить те же невзгоды, что и физику. Они, конечно, ничего не знали друг о друге, но историков как работников идеологического фронта обрабатывали особенно ревностно. Однако, если от Гамова коммунистическая пропаганда отскакивала, как горох, выдаваемый по карточкам одного и того же образца Алиса «воспринимала все изучаемое со знаком минус»: что предлагалось любить – ненавидела, что обязывали ненавидеть любила.

Среди ее преподавателей были серьезные историки, но выделялся философ, профессор Н.О. Лосский, специалист по философии Платона, знаток древнегреческой мысли. Он-то и заложил в увлекшуюся им девушку принципы рациональной организации общества, преподал азы ницшеанства. О романе Алисы с пятидесятилетним профессором мы знаем с ее же слов, хотя некоторые считают его лишь плодом хорошо развитого женского воображения.

Окончание университета прошло драматически: ее едва не «вычистили» как буржуазный элемент. Но возобладал принцип рациональности: она была уже выпускницей университета и обязана была отработать деньги, потраченные на ее образование.

Еще до окончания работа, которую Алиса, совершенно естественно возненавидела. Она должна водить экскурсантов по Петропавловской крепости. Это лишь разогрело давно теплившееся в ней презрение к безликой людской массе, которая неспособна преодолеть натуральный конформизм, труслива и жалка, которая боится смерти и оттого безоглядно верит во всякую чушь, лишь бы эта чушь отвлекала от неизбежной перспективы. А чушь эта имеет две главных разновидности. Это коммунизм, который учит, что главное – это «родное» государство, а все остальное подчиняется его нуждам. И это религия, согласно которой все во власти ненасытного и злобного существа, которое называется Богом. Таким образом устанавливалась общность коммунизма и религии.

Но сначала надо разобраться с коммунизмом, который безжалостно обрекал людей на полуголодное и бесправное существование, приманивая идеальным будущим. Этой цели подчинены написанные Алисой повесть «Заложники красных» (1933) о советском концлагере, расположенном на далеком северном острове в Ледовитом океане (прообразом послужили Соловки, слухи о которых ходили по Ленинграду еще в 20-х), и роман «Мы, живые» (1936).

Название романа перекликается с романом Е. Замятина «Мы» – мученическим и беспощадным обличением коммунистического идеала, рабочего коллектива. В романе Алисы студентка Кира Аргунова несет в себе первородный советский грех «противопоставления личности коллективу». Тем же грехом отмечены и ее любовники Лев Коваленский (сын адмирала, убежденный противник советской власти), да и следователь ГПУ Андрей Таганов, который, под влиянием любви к Кире, изменяет своему долгу перед алчным демиургом – государством. Но по советским рецептам «со знаком минус», все симпатии автора на стороне этих отщепенцев, а не на стороне коллектива. Впервые слежки, провокации, допросы, обыски и проработки стали из смутных шепотков объектом художественной литературы.

Роман последовательно опровергал ряд социальных мифов коммунизма. Например, миф о доступности медицинской помощи. Когда Лев заболевает туберкулезом, ему отказывают в санаторном лечении, так как он не член партии и профсоюза. За его лечение Кира обязана заплатить своим телом, что она и проделывает, одновременно теряя возлюбленного. В конце романа безликий красноармеец Иван Иванов убивает Аргунову метким выстрелом в сердце, когда она пытается перейти границу СССР.

А теперь перенесемся из вечно пасмурного Ленинграда за океан, в солнечный Голливуд. Эйн Рэнд не нравилась себе, но мужчины считали иначе. Она долго пыталась пробиться через голливудскую рутину, но этому мешал ряд объективных и субъективных трудностей. Наконец, после долгих неудач, в 1933 г. ее пьеса «Ночь 16 января» была принята к постановке в Нью-Йорке. Женщина обвинялась в убийстве миллионера. Перед финалом специальное жюри из зрителей решало, виновата ли она, и конец пьесы зависел того, какое они вынесут решение.

Не все критики приняли пьесу, это была известность, но не триумф. Триумф пришел, когда, оставаясь успешным сценаристом и писателем она стала еще и руководить собственным философским учением – «объективизмом». В основе этого учения лежал экономический принцип, но этот принцип был далек от ортодоксального марксизма – для нее идеалом общественного устройства стал капитализм.

В Америке до сих пор популярен роман «Родник», в центре которого находится история талантливого архитектора Говарда Рорка и его недалекого соученика Питера Китинга. Говард стремится создавать здания, не похожие на имеющиеся, работать в ярком, индивидуальном стиле. Этот путь приносит ему некоторые удачи, но главным образом поражения, в то время как приспособленец Китинг процветает, но сам-то он понимает, что не способен создать ничего высокого. Сознает свою обреченность и Рорк – ему никогда не пробить лбом стену общественного равнодушия.

В этих условиях Рорк идет на компромисс: он согласен предоставить проект жилого комплекса, который Китинг протащит, выдав за свой. Но Рорк ставит условие: ничто в проекте не должно быть изменено. Китинг, это условие соблюсти не смог: в ходе свирепых обсуждений проекта, он соглашается на некоторые переделки, которые не кажутся ему существенными. РОРК в ярости: он потерял авторство над своими лучшими идеями, не получив взамен самого главного для него – их полного воплощения в жизнь. И Рорк идет на преступление: он ночью взрывает уже готовый комплекс.

Далее разворачивается центральная для романа картина суда над Рорком. В своей защитительной речи Рорк доказывает присяжным, что он имел право разрушить комплекс, так как тот был делом всей его жизни и вся его жизнь была исковеркана переделками проекта. Он убеждает присяжных, что созидатели – это не коллективы, а отдельные мыслящие личности, что в природе нет даже такого понятия, как «коллективный разум». И Рорк добивается своего: суд оправдывает его при условии, что он за свой счет восстановит комплекс в первозданном виде. Находится и богатей, который готов финансировать стройку. Роман завершается чествованием героя.

Роман, вышедший в 1943 г., имел огромный успех, хотя вовсю шла война; но все же меньший, чем фильм, выпущенный в 1949 г. с участием Гарри Купера. Потоки заявлений обрушились на архитектурные вузы. Молодежь бредила успехом Рорка, в городах создавались клубы объективистов имени Рэнд. Незаурядные личности объединялись, для дискуссий, не теряя себя в коллективе. Роман «Атлант пожал плечом», вышедший в 1957 Г., лишь поддержал успех писательницы.

Рэнд затмила всех прочих «объективистов» известностью и радикальностью воззрений, объявляя эгоизм – высшей добродетелью. Странно, что при этом она не ссылалась на Н. Чернышевского с его проповедью «разумного эгоизма», хотя этот русский писатель часто упоминался ею по другим поводам. По Рэнд, наивысшее благо не в служении людям (это равносильно рабству!), а в развитии собственной личности, т. е. в личном успехе.

Она была и политически активна, выступив с показаниями в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Ее выступления разоблачали роль коммунистов в разложении американской интеллигенции. Возросло число последователей Рэнд, но изменился их характер: это были уже американские правые, «красные шеи» а не просто интеллектуальные индивидуалисты.

Активизировались и противники Рэнд, ведь задеты были многие кумиры толпы. Обнаружились и слабости ее позиции. Действительно, обличая власть коммунизма над душой человека и настаивая на либертарианских идеалах полной независимости личности от государства, Рэнд одновременно поддерживала это государство в его довольно несимпатичной для большинства интеллектуалов форме. Возмущенный Чарльз Чаплин покинул Америку. «Хорошо, – говорили американцы, – может, Рэнд и неплохая писательница, но стоит ли она великого Чарли?»

Слабы были и принципы, на которых держался «внутренний круг» писательницы – круг близких к ней людей. Ее муж, преуспевающий художник Фрэнк О. Коннор, С которым они прожили 50 лет, преклонялся перед женой, заранее простив ей многочисленные измены. В полном соответствии со своей этической программой, эти люди были личными друзьями, а то и любовниками Рэнд или женами этих любовников – ведь всякие идейные связи между членами коллектива принципиально отрицались!

Стоило разорваться этой единственной хрупкой нити, и бывшие «друзья» начинали «катить бочки» друг на друга и превращались в заурядных интриганов. Таким образом, к середине шестидесятых годов движение объективистов, отметив двадцатилетие (предтечи 20-х годов – не в счет), стало хиреть. Впрочем, очень мало общественных движений переживало этот критический возраст, только их участники предпочитали помалкивать по принципиальным вопросам, в то время как объективисты ни в коем случае не замолкали. Объективист № 2, Н. Бранден был обвинен Рэнд в том, что он наживается на ее имени, В свою очередь, он заявил, что она «одержима похотью к нему», что на нем лежало обязательство про водить с ней ночь в неделю, которое он не в силах больше исполнять. Ко времени смерти писательницы в 1982 г. об объективистах уже редко вспоминали всерьез, а все больше с ухмылкой. Хотя Рэнд И продолжала издавать свои работы и много выступала публично.

Однако сейчас движение переживает новый подъем. Общий тираж книг Рэнд, как художественных, так и публицистических уже превысил 30 млн., а сейчас к ним добавились еще и русские издания – почти все книги Рэнд уже переведены на русский язык. Ее творчество интенсивно изучается в бесчисленных университетах, о нем читаются специальные курсы, пишутся курсовые работы. Она попала в число самых читаемых писателей США, ведь ее можно читать и не разделяя ее взглядов, а просто следя за фабулой.

Пора уже объединить наш рассказ в одно целое, ибо, как читатель уже понял, ленинградская студентка Алиса Розенбаум и популярная американская писательница Эйн Рэнд – это одно и то же лицо. В конце 1925 г. Алиса добилась визы для посещения родственников в США и навсегда покинула Россию. Она приняла финское имя и английскую фамилию в форме названия своей пишущей машинки. Родители Рэнд не получили разрешения на отъезд к невозвращенке и умерли в ленинградскую блокаду.

Еще неважно владея английским языком, она уже бегала (с переменным успехом!) по студиям и редакциям Большого Лос-Анжелеса, пристраивая свои романы, повести и сценарии. Успех дался ей не сразу; повесть «Заложники красных» редакторы сочли неубедительным вымыслом. Даже после событий 1937 г., первый роман «Мы, живые» был назван преувеличением и к тому же чересчур интеллектуальным. Рассказы писательницы изданы впервые посмертно. Единственный повторяющийся мотив в ее произведениях – комплекс «Тоски», женщина, отдающаяся нелюбимому, чтобы помочь возлюбленному.

Любопытно, что в дальнейшем она как бы забыла о своем русском происхождении, в ее более поздних романах почти нет русских мотивов. Писателю эмигранту, даже если он хорошо владеет языком, сделать такое очень трудно. Вспомним Набокова: русские персонажи обильно заселяют не только русские, но и американские его романы. Даже в «Лолите» новый муж бывшей жены главного героя оказывается русским полковником, белоэмигрантом, хотя для сюжета это было совершенно необязательно. У. Рэнд таких персонажей нет.

Атеизм писательницы в разные годы был разной силы и разной направленности, но присутствовал неизменно. Это была единственная черта советского воспитания, которую она усвоила. Но и он больше отдавал рационализмом Бертрана Рассела, чем марксизмом. Коммунизм, в соответствии с классификацией Рассела-Рэнд, является разновидностью религии.

В 70-х годах в США приехала из Ленинграда Нора, любимая младшая сестра Рэнд. Сестры не виделись почти полвека и их сильно развело в разные стороны. Нора была настоящим интеллигентным «совком». Когда в такси Эйн задавала рискованный вопрос, Нора делала страшные глаза и показывала ими на водителя. Она читала по-английски, но к романам Алисы проявила полное пренебрежение, зато старалась купить и прочесть книги Солженицына. Рэнд же не переносила духа этого писателя за его приверженность религии и даже за «теократиям».

Вообще атеизм – это единственна черта советского воспитания, усвоенная Рэнд. Между тем дело обстоит очень непросто. Более того, нам представляется, что разновидностью религии является и сам объективизм. Основной секрет популярности Рэнд, не слабеющего интереса к ее творчеству, кроется в американском спросе на религиозность, еретическую в своей основе. Рэнд как нельзя лучше отвечала на этот запрос, ибо настаивала на обожествлении всякого истинно творческого человека, т. е. в конечном счете себя самой.

Интересна и история создания итальянского фильма по роману «Мы, живые», но она лишь косвенно связана с самой Эйн Рэнд и потому здесь не затрагивается.

«Напролет болтал о Ромке Якобсоне…»

Якобсон был, наверняка, самым привлекательным из учителей, которых я когда-либо встречал в жизни. За всем, чему он учил и что писал, стояло ощущение какой-то тайны.

Пол Кипарский, американский лингвист

Если бы не эта строчка из стихотворения В. Маяковского «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», имя Романа Якобсона не было бы известно почти никому, кроме узких специалистов, И советская энциклопедия пришла бы ему на помощь только в 70-е годы, раньше он и в ней не значился, А так, неведомо зачем этот американский лингвист застрял в памяти у всех, окончивших школу до 1990 г. в СССР хотя бы на тройки. Уж больно резал слух этот «Ромка».

Между тем, это был не только глубокий знаток, но и собственноручный создатель всей современной лингвистики, часто в содружестве с другими учеными и не очень учеными, В течение 40 лет Роман Якобсон доминировал в мировой лингвистике, пожалуй, в несколько большей степени, чем Эйнштейн в физике, хотя его называли «Эйнштейном лингвистики», а Эйнштейна. «Якобсоном физики» никто не называл – по закону субординации наук лингвистика физике не ровня. По другим оценкам, роль Якобсона в мировой лингвистике гораздо скромнее – не будем спорить.

Будучи профессором Гарвардского университета и одновременно Массачусетского технологического института, которые находятся рядом в уютном, но не затхлом от плюща районе Бостона, перехватившем у Англии славное имя Кембридж и умножившем его славу, он создал международный центр языкознания. Этот центр скреплялся только именем Якобсона и включал сотни формальных и неформальных сотрудников. Известно, что американцы часто в упор не замечают иностранных коллег, хотя бы их труды были трижды переведены и изданы здесь, Но стоит им оседлать иностранного научного авторитета и запустить его рысью по бесконечным научным прериям, как уже нет удержу от бесконечных цитирований, пересказов, развитей, обобщений, а подчас и эпигонских поделок. К. Якобсон принадлежит к этому последнему типу; он получил столько видов научного почитания, что их хватило бы с лихвой на целые отделы советской Академии наук и крупные отраслевые НИИ, деятельность которых не имеет ни малейшего упоминания в работах американских ученых.

О Якобсоне и им самим написано огромное количество толстых книг, но биографии среди них нет, и это неслучайно. В 1975 г., будучи в последний раз в России, 79-летний Р. Якобсон говорил: «Терпеть не могу сидеть и писать воспоминания. Мои мысли заняты не прошлым, а будущим, хотя его и немного осталось…» И ученый остался верен себе, хотя среди его близких друзей были поэты Владимир Маяковский и Велемир Хлебников, художник Казимир Малевич, один и: создателей «абстрактного искусства». Он был коротко знаком с Борисом Пастернаком, Николаем Заболоцким, столкнула его жизнь и (такими незаурядными фигурами как Крученых, вот почему о детстве и происхождении ученого известно очень мало. Например, что родился он в 1896 г. Верные его традиции, не станем и мы здесь приводить биографии ученого.

Собственно, с А. Крученых связана и первая публикация Р. Якобсона, вышедшая, когда ему было 19 лет. Это не научная статья, а два стихотворения, вышедшие в футуристическом сборнике Крученых «Заумная книга» (это не опечатка, так и было «накручено» у авторов), в котором, помимо стихов, были еще и соответствующие им иллюстрации художника-графика Розановой. Стихотворение, под названием «Рассеянность» начиналось такими строками:

 
удуша янки аркан
канкан армянк
душаянки китаянки
ка и так и никая
армяк.
 

Знаки препинания отсутствовали, но зато буква «я» всюду печатал ась курсивом. Спросить автора «почему?» нельзя было, так как это считалось бы возмутительным покушением на свободу творчества. Стихотворения были подписаны псевдонимом автора «алягров», порождавшим, по его мнению, в читателе нужные ассоциации. Пока для нас важно только, что по степени «зауми» стихотворение не уступало ни стихам Крученых, собранным в «книге», ни соответствующим опусам раннего Маяковского и Хлебникова.

Несколько забегая вперед, скажем, что стихи эти остались эпизодом в его творчестве, поэтом Р. Якобсон не стал, хотя псевдоним «алягров» использовал еще несколько раз. Правда, снизойдя к потребе толпы, превращал его иногда в «Алягрова». Но зато поэты, как русские, так и затем чешские, французские и, наконец, американские, относясь в целом с недоверием и неприязнью к ученым академического склада, всегда считали Якобсона своим. Стихи такого рода оказались идеальным материалом для грамматического анализа принципиально нового типа, ибо в них не было никакого смысла и означенный смысл нисколько не отвлекал от анализа формы. Недаром, одна из работ Хлебникова, которая так и называлась, «Слово как таковое», послужила поворотным пунктом для формального анализа поэзии.

Первым предметом исследования ученых была «грамматика поэзии», которая затем естественно перешла в «Поэзию грамматики». В 1915 году, будучи студентами Московского университета, Р. Якобсон, Н. Трубецкой, М. Бахтин и несколько их единомышленников создали научный кружок, названный впоследствии Московской лингвистической школой. Смысл слов да и форма слов в поэзии всегда искажены, и ученые изучали степень и вид этого искажения. Их деятельность дополнялась петроградской группой ОПОЯЗ, которая ставила перед собой аналогичные цели, Многие из них считали, что им принадлежит будущее, и называли себя «футуристами». А будущее, хотя и принадлежало только самому себе, но прощало футуристам их претензии.

Футуристы очень дружно приветствовали революцию. Им казалось, что она быстро покончит с академической рутиной и создаст обстановку для ничем не сдерживаемого порыва творчества. Расцвет карьеры Якобсона пришелся на лето 1919 года, когда он был ученым секретарем в Отделе искусств при возглавляемом А.В.Луначарским министерстве просвещения РСФСР, руководил отделом его друг художник Осип Брик. Работы Якобсона выходили в газете «Искусство коммуны». Статья Якобсона-Алягрова «Задачи художественной пропаганды» содержала манифест искусства и поэзии в новый исторический период. Причем под «художественной пропагандой» понималась пропаганда творчества современных поэтов и художников, а вовсе не художественные методы политической пропаганды и агитации, как это могло кому-то по казаться на первый взгляд. Впоследствии, двусмысленность слов в поэтическом творчестве современных поэтов, классиков (Попа и Пушкина), нередко обращаемая в «нежелательный смысл», стала самостоятельной темой его творчества.

Но революция очень скоро разошлась с «футуристами». Выяснилось, после первых же недоразумений, что революции не нужна поэзия, которая, по выражению Ленина, «кричит и выдумывает кривые слова», распугивая обывателей, вместо того, чтобы сколачивать их в единый партийный монолит. Поэзия должна была доносить до читателя в доступной ему форме «классовую правду», т. е. марксистско-ленинское мировоззрение, и одновременно доносить в ЧК на классовых врагов. Как только Якобсон это понял, он оказался в Праге, где до самой второй мировой войны работал Русский университет и вообще содержался заповедник академического мира России. Анализ современной поэзии на нескольких языках (Р. Якобсон легко освоил чешский) позволил Трубецкому и Якобсону очень быстро развить лингвистику далеко за пределы тогдашних академических рамок.

Много лет Якобсон провел в Чехословакии, последние пять – преподавателем университета в г. Брно, затем год в Дании, Швеции, Норвегии; наконец, в 1940 году, уже признанным мэтром лингвистики пожаловал в США. Он свободно говорил и писал научные статьи на дюжине языков, писал еще о многих других языках, но доминантой его творчества были русская и славянская лингвистика.

Сначала вместилищем идей Якобсона была «Пражская школа»; так назывался небольшой кружок лингвистов-новаторов, признанным руководителем которого был не Якобсон, а князь Николай Трубецкой. С этим аристократом по букве и по духу у Якобсона связывают долгие и сложные отношения. Они – близкие личные друзья, соавторы по многим работам, продолжатели идей друг друга и, естественно, ревнивые соперники, но Трубецкой был несколько старше и умер на 40 лет раньше. В последние годы он был профессором университета в Праге (чешского, а не русского) и вынужден был очень много работать над своими лекционными курсами для обычных, рядовых студентов, чтобы не ударить в грязь лицом перед чешскими коллегами; это снижало его активность как ученого. В то же время Якобсон, не обладавший громким академическим титулом, но отдававшийся целиком науке, еще при жизни Трубецкого со временем заслонил коллегу:

По-видимому, это ситуация очень занимала Трубецкого, и он пытался ослабить ее действие путем публичного обсуждения.

Недаром Трубецкому принадлежит работа о психологической роли национальной принадлежности в науке. Много раз по разным случаям выступая ярым противником антисемитизма, Трубецкой все-таки отмечает присущую еврейским ученым склонность к внешнему блеску в ущерб глубине и самоотдаче, которыми отличаются, по его мнению, ученые «евразийского», а иногда Трубецкой и проговаривается, «славянского» или «русского» типа. Впрочем, эти декларации Трубецкого очень непоследовательны и снабжены множеством растворяющих их яд оговорок. Тем не менее эта работа Трубецкого является примером попытки выяснения отношений русских и еврейских элементов в научном мире.

В России тем временем события развивались своим чередом. Творческая идеология Якобсона и Трубецкого, «формализм», совершенно утратила свой первоначальный смысл и в устах партийных «начальников» искусств стала просто популярным ругательством, подобным тем, что привычно россиянам видеть написанными на заборах, и столь же далеким от первородного смысла. Шостакович в 60-е годы отмечал, что «в формализме можно было обвинить кого угодно, так как никто не знал, что это такое…» Его самого, как и Прокофьева и Маяковского, в 1946 г. шельмовали как формалиста без всякой связи с первоначальным смыслом этого слова. Но обвиненный уже не имел права отстаивать свою правоту, по правилам игры он обязан был только каяться и обещать искупить свою вину честным трудом в рамках социалистического реализма. Благо и эти рамки никак определены не были. Отметим, что и сами основоположники формализма были прочно забыты, как забыт был и Роман Якобсон. Забыли и то, что «формализм» имел русские корни, и полное имя этого порока значилось как «западноевропейский формализм». Начисто была забыта и верность формализма пролетарской «революции», и он получил позорный ярлык «буржуазного». Только благодаря этому забвению и разрешили фамилию Якобсон скандировать всем классом при изучении стиха Маяковского. При этом, конечно, он назывался одним из полудетских увлечений Маяковского; слово «американский» в таком объяснении исчезало начисто.

Грамматический анализ поэтики творчества был только одной гранью творчества ученого. Другая грань заключалась в структуризации и наглядном геометрическом и логическом представлении грамматических конструкций различных языков, в частности восьми падежей русского языка – этого проклятия изучающих русский язык иностранцев (родительный и предложный падежи разбивались на две разновидности). Отсюда лишь один короткий шаг был до математической лингвистики – правда, этот шаг должен был быть сделан математиками. К последним Якобсон никак не принадлежал, но тем не менее, все они щедро ссылались на него. Полны ссылок на Якобсона и работы структуральных лингвистов, хотя он не был и, строго говоря, родоначальником этого направления в линвистике – оно было начато еще до первой мировой войны чешскими учеными.

Даже краткое пребывание Якобсона в Скандинавии в 1940 году не прошло бесследным и отозвалось в 50-х годах расцветом исследований детской речи.

Анализ древних литературных памятников, на первый взгляд, кажется очень далеким от футуристической поэзии, между тем он был важной гранью творческого облика Якобсона. Вечная тема авторства «Слова о полку Игореве» не обошлась без мощного вклада Якобсона, который стал одним из столпов сторонников подлинности древнего памятника. Ему и его многочисленным последователям принадлежат остроумные объяснения попадания в исходный текст «Слова» слов и речений более поздних эпох.

В отношении к советскому правительству Якобсон всегда был сдержан, никогда не впадая в антисоветскую ярость, даже когда жизнь давала для этого более чем веские основания. Причина этого лежала, с одной стороны, быть может, в западном интеллигентском чистоплюйстве с его стремлением игнорировать все, что не нравится. С другой стороны, здесь, вероятно, была и доля верности романтическим идеалам юности с революционными желтыми кофтами на знамени. В то же время, он первый, еще в середине 50-х получил про пуск В Москву И активно использовал его для наведения-мостов через железный занавес. К чему это в конце концов привело – нет нужды напоминать.

Якобсон всю жизнь прожил в ребячестве, решительно отметая попытки призвать его к взрослости. Он умер в 1982 г. в Кембридже, Массачусеттс, где прожил большую часть жизни, больше чем в любом другом месте. Там он и похоронен на кладбище, его могила снабжена очень краткой, но достойной эпитафией по-английски: «Роман Якобсон, русский лингвист».