Текст книги "Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

«Смерть Бога» беспокоила Ницше из за нигилистических последствий. (Если Бога нет, то все позволено, – утверждал Достоевский, которого внимательно читал Ницше) Все знают, что Бога нет, но продолжают лгать, самые наглые и беззастенчивые люди идут к причастию. Нехристианским же считается все связанное с властью, ответственностью, честью (Например, Л. Толстой осуждал чиновников, военных, ученых и даже художников за то, что они не опираются на христианские заповеди, а сопротивляются злу силою). Отсюда атеизм Ницше во многом вызван стремлением содействовать кризису христианства с тем, чтобы преодолеть нигилизм. Нигилизм пугает утверждением, что все мыслимое и сделанное не имеет никакого смысла и ценности. Христианская гипотеза морали противодействует нигилизму тем, что противопоставляет ему «абсолютные ценности». Бог утверждается как творец людей и прочих созданий, для которого все равны. Этим, по Ницше, мир вместе с его недостатками обрел «смысл», а человек стал считать «важнейшим адекватным знанием», знание об абсолютной ценности людей». Тем самым христианская гипотеза морали помогает им в жизни. «Она охраняла человека от презрения к себе, как к человеку, от восстания с его стороны на жизнь, от отчаяния в познании» [МАРКОВ].

Способом, в котором нечто обретает живое, здоровое бытие, Ницше объявляет вечное возвращение: постоянство в вечности обретается через повторяющееся возвращение того же самого, а не через непреходящую неизменность. В таком рассмотрении на передний план выходит вопрос не о причине сущего, а о том, почему оно всегда возвращается таким, а не другим. Этической стороной вечного возвращения является вопрошание о сопринадлежности ему: так ли ты сейчас есть, чтобы желать вечного возвращения того же самого. Благодаря такой постановке каждому мгновению возвращается мера вечного: ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением, а не то, что изначально в перспективу вечного может быть помещено. Воплощением сопринадлежности вечному возвращению является Сверхчеловек, которому удалось преодолеть дробность своего существования, который вернул себе мир и поднял взор над его горизонтом. Он, в представлении Ницше, смысл земли, в нём природа обретает своё онтологическое оправдание. В противоположность ему, Последний человек представляет вырождение человеческого рода, живёт в полном забвении своей сущности, отдав её на откуп звериному пребыванию в комфортных условиях. В своей всеобъемлющей критике морально-этических основ человеческого бытия Фридрих Ницше выступил провозвестником грядущей эпохи модернизма. Бунтарь, обличитель «рессантимента» – всего болезненного, низменного и лицемерного, что утвердилось в качестве нормы существования людей (Последнего человека), проповедник прихода носителя здоровья, жизненной силы и аристократического благородства (Сверхчеловека), он был воистину «белой вороной» в чинном сообществе представителей европейской классической философии ХIХ века. Философия Ницше, построенная на провокациях и парадоксах, отрицании утверждения и конструировании мифа, демонстрировала одновременно и уничтожение своей собственной самости, ибо ее позитивно-созидательный импульс направлен был всего лишь на перемещение воскрешенной по идеальному плану античности в «светлое будущее» всего человечества, минуя его убогое настоящее [НИЦШЕ], [НЕКРАСОВА], [ПОДОРОГА]. На собственном примере Ницше утверждал зыбкость и относительность «Я», ставя во главу угла своей личной идентичности вечный парадокс. Здесь он в первую очередь является антагонистом по отношению к самому себе: одно его суждение, как правило, опровергает другое. Как точно заметил Стефан Цвейг, «каждому “нет” он противопоставляет “да”, каждому “да” – властное “нет”». Человек, отрицающий то, во что сам свято верит и соглашающийся с тем, во что не верит; романтик, бичующий романтиков, филолог, ненавидящий филологию, поэт, презирающий поэтов, ученик, желающий уничтожить своих учителей, яростный безумец, вопиющий: «Подтолкни падающего!». Противопоставивший жизнь – духу, силу – слабости, бестиальность – святости, Ницше подписывал свои последние вещи то «Дионис», то «Распятый», персонифицируя себя с каждым из них и таким образом заявляя диалектическую амбивалентность своей личности и философии. Томас Манна, смолоду, как и большинство его современников-интеллектуалов, околдованный Ницше, но переосмысливший свое отношение к его философии в свете «немецкой трагедии», пишет, что читать Ницше – это своего рода искусство, где недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутье иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, якобы, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни; нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т. е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии; презрение Ницше к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путем принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для Сверхчеловека – все это нельзя воспринимать буквально, «взаправду». Ницше сказал о Сенеке, что его следует слушать, но «ни доверять ему, ни полагаться на него» не стоит. С ним самим дело обстоит точно так же. «Философствовать вслед за Ницше, – говорит Ясперс, – значит постоянно утверждать себя в противовес ему». Этим, собственно говоря, и занимались русские мыслители эпохи «серебряного века», в той или иной степени, подпавшие под воздействие идей Ницше.

Сочинения Ницше начали проникать в Россию, по-видимому, уже в конце 1880-х годов. <…> Российская цензура поначалу запрещала <их> распространение, делая исключение для текста «Так говорил Заратустра», который, видимо, принимала за чисто художественный. <…> Первым, поставив цель соединения христианства и язычества в перспективе Второго пришествия Христа, Мережковский заявил о Ницше как христианине нового типа. Иванов, заимствовав у Ницше неоязыческий мотив, наметил контуры дионисического мистического богословия. Роль Шестова, основоположника ницшеведения в России начала ХХ в., состоит в создании образа Ницше как религиозного учителя, открывшего новый путь к Богу.

<…>

…как замечал Бердяев, «тема Ницше представлялась русским темой религиозной по преимуществу»: Ницше, вопреки его настойчивому позиционированию себя в качестве атеиста, всерьез считали религиозным учителем, пророком нового христианства, святым, посвященным. Русский Ницше – коллективное создание мыслителей Серебряного века: Шестов набросал контуры этого лица, отдельные черты которого были вслед затем выписаны Мережковским, Андреем Белым, Бердяевым, Вяч. Ивановым. «Русский Ницше» – плод «русской герменевтики», – в данном случае, так сказать, герменевтики сравнительной – не просто интерпретации текстов Ницше, но и параллельного толкования этих последних и, к примеру, произведений русских классиков ХIХ в. Словно наведенные одно на другое зеркала, стоят в трактатах Шестова и Мережковского друг против друга Ницше и Толстой, Ницше и Достоевский, взаимно углубляясь и обогащаясь каждый свойствами своего vis-ầ-vis: в сочинениях позднего Ницше критикам слышатся голоса героев романов Достоевского, а эпический пафос автора «Войны и мира», возносящий над антитезой добра и зла, одним из них сопоставляется с ницшеанской философией жизни. Русский Ницше – это не портрет, а скорее, икона, и представленный ею лик не индивидуален, а тяготеет к универсальной человечности. Так, чтобы понять судьбы не только Достоевского, но и Кьеркегора, Паскаля, Лютера, Августина… и вплоть до библейских пророков, Шестову понадобилось вписать в их воззрения бытийственные интуиции Ницше [БОНЕЦКАЯ].

Как видно из вышеизложенного к числу русских ницшеанцев из числа литераторов относятся по преимуществу символисты и религиозные философы-персоналисты, в том числе Василий Розанов, который, оставаясь верующим христианином, перешел в начале ХХ в. на позиции резкой критики церкви и самого христианского учения. Следуя за Ницше,

он во всех своих трудах развивает философию жизни, полагая при этом, что – М.У.> именно бесконечность непосредственного бытия человека, которая никогда не может быть «схвачена» наукой, философией или какой‐то иной формой рациональности, постигается в религии [ЕВЛАМПИЕВ. Аннотация].

Розанов во многих отношениях, в том числе и литературном, где он оригинально представляет свойственную Ницше афористическую манеру авторского рассуждения, вполне ницшианец, но только с русскою душой. Поэтому, как и Горький, сказать об этом во весь голос он стесняется, справедливо полагая, что:

Ницше почтили, потому что он был немец и при том страдающий, больной. Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», – его назвали бы мерзавцем и вовсе бы не стали читать («Уединенное»).

К тому же Розанов «хоть на Бога грозится, но все ж его боится», а вот Горький твердо стоит в своем ницшеанстве на сугубо богоборческих позициях рационализма позитивистского толка. В письме к Розанову (Капри, середина апреля 1912 г.) он заявляет:

Любимая книга моя – книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с богом. И всегда, читая эту главу, мысленно кричу своим, русским, – да перестаньте же вы быть рабами божьими!

<…>

Будет побеждено и рабство перед богом: Ваше, Достоевского, Толстого, Соловьева; ведь или мы победим это, или погибнем «яко обри» [КОНТЕКСТ. С. 306].

Отметим также, что по отношению к личности представителя право-консерватиного лагеря В. В. Розанова Горький – непримери-мый противник охранительского консерватизма, выказывал глубокое уважение.

Какой у Вас огромнейший талант, какая жадная, живая, цепкая мысль. Рано Вы родились или поздно, но Вы удивительно не своевременный человек. <…> Вовсе Вы не консерватор, а – революционерище и в лучшем смысле слова, в настоящем русском, как Васька Буслаев [КОНТЕКСТ. С. 306].

<…>

Многого я не понимаю в Вас и многое не люблю, даже – простите – противно мне иногда читать некоторые строки и статьи Ваши – не Ваши. А то, что мне понятно в душе Вашей, – удивительно хорошо, глубоко, нечеловечески умной, вызывает к Вам чувство столь напряженное, живое, ласковое, что даже сердце замирает от радости. Был бы я на Руси – пошел бы сейчас к Вам и десять часов говорили бы мы с Вами обо всем, что значительно в мире [КОНТЕКСТ. С. 307].

С остальными русскими мыслителями «серебряного века», находившимися под заметным влиянием ницшеанского мировоззрения, у Горького были, мягко говоря, весьма прохладными. В научном горьковедении наличествует точка зрения, что

уже в начале творческого пути, с появлением в 1892–1893 годах в русской периодике статей, посвященных творчеству Ницше, Горький активно начинает использовать «ницшеанские» формулы для обозначения процессов «внутреннего освобождения», «революции духа», происходившей среди его героев. К этому времени относится любопытное признание, сделанное Горьким в письме к А. Л. Волынскому: «Ницше… нравится мне. А это – потому, что, демократ по рождению и чувству, я очень хорошо вижу, как демократизм губит жизнь, и понимаю, что его победа будет победой не Христа, как думают, а – брюха». Желание «сдобрить» прессную «народническую» похлебку, главным ингредиентом которой продолжал оставаться «скромный труженик», «страдалец-интеллигент», чем-то «острым» – налицо. Как известно, подобной «острой» приправой тогда же явился горьковский «босяк», заступивший на место прежнего «учителя жизни». «Босяк» же Горького, как было единодушно отмечено критикой, оказался весьма начитанным в ницшевской афористике и походя сыпал «ницшеобраз-ными» речениями… [ЗОБНИН. С. 23].

Первым, кто узрел в Горьком ницшеанца, был Николай Минский (наст. Виленкин; 1955–1937) – поэт, философ-мистик и авторитетный литературный критик «серебряного века», предтеча, по определению В. Брюсова, русского символизма. В своем обозрении «Литература и искусство» (газета «Новости», 1898, № 138, 21 мая), посвященном анализу

двух выпусков «Очерков и рассказов» тридцатилетнего провинциального писателя М. Горького, Минский обнаружил, что собранные вместе слова и жесты героев Горького далеко выходят за рамки традиционной русской морали. Прежде, рассыпанные по различным газетам и журналам, провинциальным и столичным, эти «очерки и рассказы» не давали эффекта «вспышки». Но собранные в одном месте они позволяли обобщить мировоззрение если не автора, то его персонажей. А поскольку отделять автора от героев критика традиционно не желала, то и возникло мнение, что новоявленный писатель законченный ницшеанец.

Разбирая рассказ «На плотах», Минский писал: «Правым оказывается сильнейший, потому что он большего требует от жизни, а виноват слабый, потому что он постоять за себя не умеет. Нужно сознаться, что в нашей литературе, насквозь пропитанной учением о любви и добре, такая яркая проповедь права сильного является довольно новой и рискованной» [БАСИНСКИЙ (I). С.28].

В дальнейшем о ницшеанской доминанте у Горького писали многие видные русские критики конца ХIХ начала ХХ в., самой разной политической ориентации.

Народник Михаил Гельрот в очень подробной статье «Ницше и Горький (элементы ницшеанства в творчестве Горького» (1903 г.) [МГ: PRO ET CONTRA. С. 382–431], утверждал даже, что:

доживи сам Ницше до наших дней, он к своему «единственному психологу», у которого еще можно чему-нибудь поучиться (Достоевскому), присоединил бы с обычным для него страстным увлечением и г. Горького.

Однако, заметим, Горький, вслед за Ницше, ненавидел христианский гуманизм страдания, составлявший основу мировоззрения Достоевского. Позиция «ненавистника страданий» была заявлена Горьким еще в 1913 г., в статье «О Карамазовщине» он писал:

Милосердие – прекрасно, да! Но – укажите мне примеры милосердия «кляч»! А милосердием, любовью «рысаков» к людям творилось и творится в нашем мире все, что радует нас, все, чем гордимся мы. Гуманизм в той форме как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм – плохая вещь <…>… На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже – хуже того… <…> я смотрю на сию путаницу не с точки зрения социальной неразберихи, а глазами инстинкта, биологической силы, которая внушает мне вражду ко всякому страданию.

<…>

Несомненно и неоспоримо, Достоевский – гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садистическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и – противоположность ее – мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданиием, не без злорадства однако рисуясь им пред всеми и пред самим собой… Главный и наиболее тонко понятый Достоевским человек – Федор Карамазов, бесчисленно – и частично и в целом – повторенный во всех романах «жестокого таланта». Это – несомненно русская душа, бесформенная и пестрая, одновременно трусливая и дерзкая, а прежде всего – болезненно злая: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил собаками мужика… Очень искаженная душа, и любоваться в ней – нечем.

<…>

Нам больше, чем кому-либо, необходимо духовное здоровье, бодрость, вера в творческие силы разума и воли.

Лев Троцкий в статье «Кое-что о философии “сверхчеловека”», опубликованной в 1909 г., вскоре после смерти Ницше, тоже находит немало общего между немецким философом и русским писателем-социалистом:

В нашей литературе уже несколько раз сравнивали Горького с Ницше. Сразу может показаться странным такое сопоставление, что общего между певцом самых униженных и оскорбленных, последних из последнейших, – и апостолом «сверхчеловека»? Есть между ними, конечно, громадная разница, но сходства между ними гораздо больше, чем это может показаться с первого взгляда. Во-первых, герои Горького, по замыслу и, отчасти, по изображению их автора, вовсе не униженные и оскорбленные, не последние из последнейших, – они тоже своего рода «сверхчеловеки». Многие из них – даже большинство – очутились в своем положении вовсе не потому, что они пали побежденными в ожесточенной общественной борьбе, которая раз навсегда вышибла их из колеи, нет, они сами не могли примириться с узостью современной общественной организации, с ее правом, моралью и прочим и «ушли» из общества. Во-вторых, эта группа «живя вне общества, хотя и на его территории и на счет его, она ищет оправдания своему существованию в сознании своего превосходства над членами организованного общества. Оказывается, что рамки этого общества слишком узки для ее членов, одаренных от природы исключительными, чуть-чуть не «сверхчеловеческими» особенностями. Тут мы имеем дело с таким же протестом против норм современного общества, какой выходил из-под пера Ницше. <…> Мимоходом заметим еще одну черту, общую названным писателям: это – уважение, которое оба они питают к «сильным людям». Горький прощает человеку всякий поступок отрицательного (даже для него, для Горького) характера, если он вызван рвущейся наружу силою. Он рисует эти поступки с такой любовью и так красиво, что даже читатель, стоящий на совершенно другой точке зрения, готов увлечься и залюбоваться «силою»… Таков старик Гордеев и некоторые другие герои Горького [ТРОЦКИЙ Л.(I)].

Говоря же о самом Ницше, Лев Троцкий выказывает явное уважение к идеям философа, отмечая при этом присущую им амбивалентность, и, как следствие, возможность их тенденциозного истолкования:

Не может, конечно, составлять большого труда – разыскать в многотомном собрании сочинений Ницшенесколько страниц, которые, будучи вырваны из контекста, могут послужить для иллюстрации какого угодно предвзятого положения, особенно при соответственном истолковании, <которое предполагает – М.У.> чисто словесное, текстуальное отношение к сочинениям недавно умершего немецкого парадоксалиста, афоризмы которого, часто противоречащие друг другу, допускают обыкновенно десятки толкований [ТРОЦКИЙ Л. (I)].

Напомним также, что не только Горький, но и его друзья-богостроители – Богданов, Базаров и Луначарский, помимо эмпириокритицизма исповедовали также своего рода «ницшеанский марксизм» [ЖУКОЦКИЙ][66]66
  Разделяя с марксистских позиций призывы Ницше к переоценке ценностей буржуазной культуры и по-строению нового социального миропоряд-


[Закрыть]. Свои взгляды, как уже отмечалось, все они широко излагали в дореволюционной социал-демократической прессе, книгах, и массовых лекционных курсах, в том числе в «Каприйской школе». Ницшеанство у этих русских позитивистов выступало как бы в качестве инструмента: сильная личность, человек с Большой буквы естественным образом становился наиболее деятельным и продуктивным элементом преобразования костного мира. Хотя Ленин яростно нападал на идею «богостроительства», до Революции она оставалась популярной в среде российских социал-демократов, а марксизм и ницшеанство тогда выступали рука об руку.

Для советских писателей 20-х годов «ницшеанство» Горького являлось секретом полишинеля. То мощное влияние, которое оказал на него «базельский мудрец» (как, впрочем, и на Блока, и на Андрея Белого, и на Маяковского, и на Зощенко, и на многих других писателей), представлялось им вполне естественным.

Так, в 1928 году в вышедшей в СССР юбилейной книге статей и воспоминаний о Горьком открыто обсуждался вопрос о его «ницшеанстве» [БАСИНСКИЙ (I). С.28].

Однако сам Горький о своем ницшеанстве предпочитал не распространяться. Его высказывания о Ницше всегда носили обтекаемый характер: ни хвалы, ни хулы. Но когда из-за тенденциозной адаптации наследия философа нацистами он оказался персоной нон грата в антифашистском лагере, Горький стал в своей публицистике заявлять негативное отношение к Ницше.

В статьях «О мещанстве» (1929 г.), «О старом и новом человеке» (1932 г.), «О солдатских идеях» (1932 г.), «Беседы с молодыми»

ка, они, однако, считали, что ницшеанский идеал активной, творческой жизни неприложим к буржуазному строю может быть воплощен лишь социалистическом государстве, где всеобщее равенство станет залогом свободного созидания для всех людей. Позитивное истолкование у них получил также идеал сверхчеловека, воспринятого как образец героической личности, сильного лидера, беззаветно служащего народным массам. Важной чертой, объединившей марксизм и ницшеанство, стала концепция «воли к будущему», вера в то, что поколения ныне живущих людей получают оправдание своего существования лишь как залог появления грядущего племени совершенных людей, для чего им, взамен иудео-христианского Бога, который умер, необходимо самим создать себе бога, как новый нравственно-этический идеал. В соответствии с футуристическими устремлениями ницшеанства богостроители провозгласили своей задачей дать людям сознание собственной свободы, уверенности в том, что человек – хозяин своей судьбы, и вместе с тем подчинить частные интересы созиданию грядущего социального мироустройства.

(1934 г.), «Пролетарский гуманизм» (1934 г.) и других он, по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький стал главным проводником этого мифа в СССР, что, впрочем, объяснимо, ибо в эти годы значительная часть интеллектуальной Европы (Ромен Роллан, Томас Манн и другие), напуганная фашизмом, отвернулась от своего прежнего «кумира». Интересно, что именно в это время современники отмечали внешнее сходство Ницше и Горького. Ольга Форш в статье «Портреты Горького» писала: «Он сейчас очень похож на Ницше. И не только пугающими усами, а более прочно. Может, каким-то внутренним родством, наложившим на их облики общую печать». Загадка этого «двойничества», по-видимому, волновала и самого писателя. В повести «О тараканах» Горький заметил: «Юморист Марк Твен принял в гробу сходство с трагиком Фридрихом Ницше, а умерший Ницше напомнил мне Черногорова – скромного машиниста водокачки на станции Кривая Музга» [БАСИНСКИЙ (II). С. 31].

Действительно, из-за больших «моржовых» усов (Walrus moustache), которые оба писателя носили, – а по расхожему мнению Горький в середине 1910-х годов специально отрастил усы такой формы, чтобы внешне походить на своего кумира! – при сопоставлении фотографий Ницше и Горького они выглядят очень похожими друг на друга[67]67
  Помимо усов у Ницше и Горького имеются и другие «общие места». Например, они оба жили какое-то время в Сорренто: Ницше всего лишь одну зиму в 1876/1877 гг., а Горький почти 9 лет – с 1924 по 1933 годы.


[Закрыть].

Напомним, что Сталин тоже носил большие усы, хотя и иной формы – «шеврон» (Chevron moustache), и хотя они с Горьким были совсем не похожи, усы явно выступают «объединяющим знаком» на их репрезентативных совместных фотографиях.

Несмотря на публичное поношение Ницше в 1930-х годах, в приватной сфере отзывы Горького о нем имели уважительную тональность. Так, например, в письме к известному литературоведу Д. П. Мирскому от 8 апреля 1934 года он писал, несомненно, имея в виду свои пропагандистские заявления о «здоровой советской моло-деже»: «Ницше Вы зачислили в декаденты, но – это очень спорно, Ницше проповедовал “здоровье”».

Подводя итог рассуждениям на тему о ницшеанстве Горького, еще раз подчеркнем, что в независимости от заявлений на сей счет самого писателя, с начала его литературрного пути и вплоть до 1930-х годов, как русская, так и западная критика однозначно связывала идейный пафос его творчества с именем Ницше. Недаром же в 1906 году, впервые оказавшись за границей, Горький, рекомендованный его западными почитателями сестре покойного философа Элизабет Фёрстер-Ницше[68]68
  Сам Ницше сестру не любил и называл «Мстительной антисемитской дурой» [NIETZSCHE]. Фёрстер-Ницше является основателем (с 1894 г.) «Архива Ницше» («Nietzsche-Archiv») в г. Веймар. Фёрстер-Ницше издавала труды брата в собственной редакции, а для многих материалов не давала разрешение на публикацию. В частности книга «Воля к власти» была полностью составлена ею самой на основании черновиков Ницше. Из-за тенденциозного подбора ею отрывков и прямой фальсификации отдельных текстовых фрагментов все известные специалисты по творчеству Ницше того времени от сотрудничества с ней отказались. В 1930 г. Фёрстер-Ницше примкнула к национал-социалистической партии Германии. Адольф Гитлер трижды посетил созданный ею музей-архив, где сфотографировался почтительно смотрящим на бюст Ницше и объявил его центром национал-социалистической идеологии. Экземпляр книги «Так говорил Заратустра» вместе с «Майн Кампф» и «Мифом двадцатого века» Розенберга были торжественно положены в склеп Гинденбурга. Гитлер также назначил Элизабет пожизненную пенсию за заслуги перед отечеством.


[Закрыть], получил от нее письменное приглашение посетить возглавляемый ею дом-музей «Архив-Ницше». Визит по независящим от желания Горького обстоятельствам не состоялся, но само это приглашение свидетельствует о том, что русский писатель был явно аттестован как горячий поклонник Ницше.

Другой показательный пример – утверждение Томаса Манна, что Горький, мол, построил «своего рода мост между Ницше и социализмом» [МАНН], – в его статье-послании по случаю 60-летней годовщины со дня рождения Максима Горького в 1928 году. В январе 1930 года Горький получил письмо от немецкого поэта Вальтера Гильдебранда. Оно весьма точно отражает начало кризиса этой идеи:

«Признаешь водовороты Ницше и в то же время являешься коммунистом, с другой стороны – ты коммунист, на которого Ницше смотрит с презрением. Я почитаю Райнера Мария Рильке, этого большого одинокого человека, ушедшего в себя, и в то же время я чувствую сродство и единомыслие с Вами». Но отношение Горького к Ницше в это время было уже резко отрицательным. В статьях «О мещанстве» (1929 г.), «О старом и новом человеке» (1932 г.), «О солдатских идеях» (1932 г.), «Беседы с молодыми» (1934 г.), «Пролетарский гуманизм» (1934 г.) и других он, по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький стал главным проводником этого мифа в СССР, что, впрочем, объяснимо, ибо в эти годы значительная часть интеллектуальной Европы (Ромен Роллан, Томас Манн и другие), напуганная фашизмом, отвернулась от своего прежнего «кумира» [БАСИНСКИЙ (II)].

Когда же Максим Горький был канонизирован как основатель советской литературы, ее первый классик и высший авторитет, открыто писать о его ницшеанских симпатиях было категорически запрещено: эта тема обходилась стороной в научном горьковедении более 50 лет, вплоть до эпохи «перестройки». Одновременно в СССР происходило повсеместное очернение имени Ницше, официально получившего статус «главного идеолога» немецкого фашизма. Из биографии Ницше известно, что его сильно волновала будущность его философского наследия, и насколько верно по отношению к его собственному мировоззрению в будущем будут

поняты его мысли, которые сам он определял как «странные и рискованные». В мае 1887 года он делился со своей давней приятельницей Мальвидой фон Мейзенбург опасениями, что его деструктивно-конструктивная философия, которая могла бы стать благословением для человечества, может оказаться и величайшим бедствием, и зависит это от многих обстоятельств и случайностей. В другом письме к ней он признается: «Меня все еще ужасает мысль, как совершенно неподготовленные люди однажды воспользуются моей философией». При этом он честно предупреждал мир о ее «взрывоопасности»: «Я – бедствие…», «Я – динамит»[ИОНКИС].

Как профетический философ Ницше явно чувствовал, что «в последние дни явятся наглые ругатели, поступающие по собственным своим похотям» (2-е Петр) и что имени его суждено «пострадать, чтобы очиститься». Еврейская тема у Ницше – тому особый пример, ибо именно с ней во многом связана его «подмоченная» репутация философа-гуманиста. Поскольку, как отмечалось выше, высказывания Ницше на любую тему не могут быть однозначно интерпретированы, тем более в определениях с окончанием на «-фоб» (от греч. phobos – страх) и «-фил» (от греч. philos – друг, любящий), нацисты, исключив из текстов Ницше не устраивающие их оппозиции, внесли его имя в ряды восхваляемых ими теоретиков расового антисемитизма. Нельзя сказать, что на этом пути им пришлось сильно потрудиться. В язвительной критике Ницше современного социума негативная оценка роли иудейства и евреев в истории человечества звучит достаточно звонкой нотой. Вот для примера выдержки из его знаменитого тракта «Антихрист. Проклятие христианству. Гл. 24.» [НИЦШЕ (III). С. 649–651], в котором жесткая, подчас издевательская критика христианского вероучения начинается с осуждения его корневой морально-этической основы – иудейства и его носителей евреев:

Я здесь только коснусь проблемы возникновения христианства. Первое положение к её решению гласит: христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, – оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас. По формуле Искупителя: «спасение идёт от иудеев». – Второе положение гласит: психологический тип Галилеянина ещё доступен распознаванию, но быть пригодным для того, для чего он употреблялся, т. е. быть типом Спасителя человечества, он мог лишь при полном своём вырождении (которое одновременно есть искалчение и перегрузка чуждыми ему чертами). Евреи – это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. Они оградили себя от всех условий, в которых до сих пор народ мог и должен был жить, они создали из себя понятие противоположности естественным условиям, непоправимым образом обратили они по порядку религию, культ, мораль, историю, психологию в противоречие к естественным ценностям этих понятий. Подобное явление встречаем мы ещё раз (и в несравненно преувеличенных пропорциях, хотя это только копия): христианская церковь по сравнению с «народом святых» не может претендовать на оригинальность. Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили человечество, что ещё теперь христианин может чувствовать себя антииудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод иудаизма. В «Генеалогии морали» я впервые представил психологическую противоположность понятий благородной морали и морали ressentiment, выводя последнюю из отрицания первой; но эта последняя и есть всецело иудейско-хри-стианская мораль. Чтобы сказать Нет всему, что представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу, красоту, самоутверждение, – инстинкт ressentiment, сделавшийся гением, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по себе. По психологической проверке еврейский народ есть народ самой упорнейшей жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он добровольно, из глубокого и мудрого самосохранения, берёт сторону всех инстинктов decadence – не потому, что они им владеют, но потому, что в них он угадал ту силу, посредством которой он может отстоять себя против «мира». Евреи – это эквивалент всех decadents: они сумели изобразить их до иллюзии, с актёрским гением до non plus ultra[69]69
  Крайняя степень (лат.).


[Закрыть], сумели поставить себя во главе всех движений decadence (как христианство Павла[70]70
  Христианство Павла – св. Павел (прим. 5–65 гг. н. э.) – «апостол язычников». Родился в Тарсе, имел римское гражданство. Был одним из наиболее активных гонителей христиан среди фарисеев. Обращение произошло на пути в Дамаск, Савл стал Павлом. В Дальнейшем проповедовал христианство в разных районах Римской империи, был арестован в Иудее и отправлен в Рим (как римского гражданина его не могли судить в Иерусалиме).


[Закрыть]), чтобы из них создать нечто более сильное, чем всякое иное движение, утверждающее жизнь. Для той человеческой породы, которая в иудействе и христианстве домогается власти, т. е. для жреческой породы, – decadence есть только средство: эта порода людей имеет свой жизненный интерес в том, чтобы сделать человечество больным, чтобы понятия «добрый» и «злой», «истинный» и «ложный» извратить в опасном для жизни смысле, являющемся клеветою на мир.

Итак, Ницше уравнивает иудеев и христиан в Духе, делая этим нелепой всю экзегетику христианского антисемитизма. При этом, однако, выделяя евреев как особую расу, он, таким образом, несомненно, закладывает основу для обоснования расового антисемитизма.