Текст книги "Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

В противовес коллективистическим иллюзиям русских марксистов, приводящих к «объективизации» отдельной личности, он выдвигает тезис о том, что:

Наиболее трудно защищать и утверждать человечность в жизни общества. Между тем как человечность есть основа должного, желанного общества. Мы должны бороться за новое общество, которое признает высшей ценностью человека, а не государство, общество, нацию. Наиболее замечательные и творческие люди выступают не группами, а индивидуально, но индивидуально связаны с глубиной народной жизни. Наиболее творческие индивидуальности прорываются через порабощающий круг объективации к подлинному существованию. Пределом объективации было бы превращение человека в муравья и общества в муравейник. Объективация покоится на законе и норме, не знает тайны индивидуального. Если бы существовал только закон, то жизнь человека стала бы невыносимой. Должна существовать и сфера внезаконная, сфера неповторимо индивидуальная. Но склонность человека к объективации с трудом преодолима, на ней покоились все царства в мире, на ней покоились все языческие религии, связанные с племенем и государством-городом. Человечность противостоит объективации. Человечность есть не социализация, а спиритуализация человеческой жизни. Социальный вопрос есть вопрос человечности. Мировая и социальная среда не только влияет на человека, но она и проецируется человеком изнутри. Из глубины идет выразительность, экспрессивность, и она определяет и общность, общение людей. Человек прежде всего должен быть свободен, и это гораздо глубже, чем право человека на свободу. Из рабских душ нельзя создать свободного общества. Общество само по себе не может сделать человека свободным, человек должен сделать свободным общество, потому что он свободное духовное существо [БЕРДЯЕВ (I). С.317–318]. <…>

Иногда говорят о том, что должен появиться новый человек. Это христианская терминоло-гия. Христианство было извещением о явлении нового Адама, о победе над ветхим Адамом. Человек должен вечно делаться новым, т. е. осуществлять полноту своей человечности. Нет совершенно неизменной человеческой природы, как это представлял себе Аристотель, св. Фома Аквинат, Кант, хотя и по-иному, как это представляет себе теология в господствующих формах и вместе с ней многие философы рационалистического типа. Человек меняётся, он прогрессирует и регрессирует, сознание его расширяется и углубляется, но также суживается и выбрасывается на поверхность. И возможны еще более глубокие изменения человеческого сознания, при которых мир предстанет иным. Верно лишь динамическое понимание человека. <…>. Человек никогда не будет заменен сверхчеловеком или духом других иерархий <…>. Новый человек может быть творческим обогащением и осуществлением полноты человечности, но может быть изменой и извращением идеи человека, может быть явлением не бо-го-человечности, а зверечеловечности, т. е. отрицанием человечности [БЕРДЯЕВ. С. 316–318].

Метафизические построения Бердяева служили ему основанием для фомирования оригинальных историософских концепций, касающихся главным образом судьбы России, ее геополитической роли в мировой политике, конфликта с германизмом и его экспансией на Восток и т. д. Бердяев заявлял некий особый, сугубо русский тип «исторического сознания», который в целом разделялся большинством русских мыслителей-идеалистов «серебряного века». Без сомнения, историософские воззрения Бердяева носили выражено националистический характер и в значительной степени являлись «нашим ответом» на национал-шовинистический и по сути своей расистский – антиславянский, дискурс в правых кругах интеллектуалов кайзеровской Германии.

Понятие «историческое сознание» – категория более широкая, чем «исторические взгляды», прежде всего потому, что предполагает формирование целостной системы взглядов. Слагаемыми исторического сознания являются непосредственное изучение исторических фактов, освоение разного рода исторических концепций и выработка собственных воззрений на историю и ее процессы [СПИРИДОНОВА (I). С. 24].

Судя по пометкам на книгах Бердяева, читавшихся Горьким – см. [СПИРИДОНОВА (I). С. 20–43], он разделял, естественно, негативное отношение русского философа к идеям пангерманизма с их лейтмотивом о неполноценности славянской расы. Однако в целом Горький имел иное, чем Бердяев, видение исторического будущего России и Европы. Бердяев – идеалист, как классический литературный тип он близок к гоголевскому Манилову. Горький – его антипод, и не потому, что материалист, – материализм его, как отмечалось, достаточно «загрязнен» идеалистической примесью, а в силу того, что являет собой жестко выраженный тип русского позитивиста-прагматика. Он – как классический литературный тип – гончаровский Штольц из «Обломова», и стремится сделать из склонного к праздной рефлексии «задушевного русского человека» деятельного строителя новой жизни, для которого труд – не унылая повседневность, а истинное удовольствие.

Начав с освоения истории как предмета изучения, он шел от определения своего места в истории к постижению истории в себе [СПИРИДОНОВА (I). С. 24], Дмитрий Мережковский писал в 1915 г.:

Куда идет Россия? Великие русские писатели отвечают на этот вопрос – как бы вечные вехи указывают путь России. Последняя веха – Толстой. За ним – никого, как будто кончились пути России. За Толстым никого – или Горький.

По сравнению с теми, великими, Горький мал. Мало все, что рождается; велико все, что выросло, достигло своего предела и конца. Великим кажется прошлое, малым – будущее. Вот почему Горький и те, великие, – младенец и взрослые, росток, из-под земли едва пробившийся, и дремучие, древние дубы. Но они кончают, а он начинает. Они – настоящее и прошлое, а он – будущее. Откуда идет Россия, можно судить по ним, а куда – по Горькому.

Сознание, идущее к стихии народной, воплотилось в тех, великих. Обратное движение – народная стихия, идущая к сознанию, – воплотилась в Горьком.

<…>

Лица тех, великих, – гениально личные, неповторяемые; таких лиц никогда еще не было и никогда уже не будет. У Горького как бы вовсе нет лица; лицо как у всех, собирательное, множественное, всенародное. Но правда единственных, правда личностей («аристократия» в высшем смысле) уже совершилась, достигнута; а правда всех, правда множества («демократия» тоже в высшем смысле) еще только совершается, достигается. Последнее, величайшее явление личности – в тех, великих; первое, самое малое явление всенародности – в Горьком [МЕРЕЖКОВСКИЙ (II)].

Если Горький как личность представлял из себя, согласно Мережковскому, «явление всенародности» по которому можно судить, «куда движется Росссия», то его сотоварищи – марксисты-«богостроители» Богданов и Луначарский, у широкой общественности популярностью не пользовались. В «Несвоевременных мыслях» Горький писал:

Культурная работа в условиях русской жизни требует не героизма, а именно мужества – длительного и непоколебимого напряжения всех сил души. Сеять «разумное, доброе, вечное» на зыбучих болотах русских – дело необычайной трудности, и мы уже знаем, что посевы лучшей нашей крови, лучшего сока нервов дают на равнинах российских небогатые, печальные всходы. А, тем не менее, сеять надо, и это дело интеллигента, того самого, который ныне насильно отторгнут от жизни и даже объявлен врагом народа. Однако, именно он должен продолжать давно начатую им работу духовного очищения и возрождения страны, ибо кроме него другой интеллектуальной силы – нет у нас [ГОРЬКИЙ (VI)].

Такой вот работой и занимались «богостроители». Их идеи были порождены, в первую очередь, жаждой просветительства, желанием внести в широкие народные массы марксистское учение в привычных для них христианских представлениях о Боге в его созидающей ипостаси. В отличие от них Ленин, проводя жесткую материалистическую линию, ни на какой на компромисс, даже в пропагандистских целях (sic!), с исторической «поповщиной» идти не желал. С точки зрения диалектического материализма, коей он неуклонно придерживался, его оценка учения «богостроителей» как реакционного, эклектичного и в логическом отношении достаточно путанного, была вполне справедлива. Впрочем,

…тот, кто ценит в философии прежде всего систему, логическую отделанность, ясность диалектики, одним словом, научность, может без мучительных раздумий оставить русскую философию без внимания [ЛОСЕВ. С. 138].

Как особый тип русской рефлексивной личности Горький вполне подпадает под метафорическое определение – «Человек идеи». В кругах интеллигенции конца ХIХ в. такие люди были не редкость.

Сам Горький не раз описывал в своих произведениях «человека идеи» – см., например, образ Ромася в повести «Мои университеты». И, конечно же, наиболее яркий пример такой личности – с точки зрения максимализма самовидения, это Ленин, чей образ с трогательной искренностью запечатлел Горький в своем очерке-некрологе – см. Горький Максим. Ленин: (Личные воспоминания). М.: 1924.

Характеризуя духовный климат эпохи своего созревания и вхождения в большую жизнь, Горький в статье «Разрушение личности» писал:

В восьмидесятых годах жизнь была наполнена торопливым подбором книжной мысли; читали Михайловского и Плеханова, Толстого и Достоевского, Дюринга и Шопенгауэра, все учения находили прозелитов и с поразительною быстротою раскалывали людей на враждебные кружки. Я особенно подчёркиваю быстроту, с которою воспринимались различные вероучения; в этом ясно сказывается нервная торопливость одинокого и несильного человека, кото-рый в борьбе за жизнь свою хватает первое попавшееся под руку оружие, не соображая, насколько оно ему по силе и по руке. Этой быстротою усвоения теории не по силам и объясняются повальные эпидемии ренегатства, столь типичные для восьмидесятых годов и для наших дней. Не надо забывать, что эти люди учатся не ради наслаждения силою знания, – наслаждения, которое властно зовёт на борьбу за свободу ещё большего, бесконечного расширения знаний, – учатся они ради узко эгоистической пользы, ради всё того же «утверждения личности» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 46].

Напомним, что одновременно с «торопливым подбором книжной мысли» и «быстротою усвоения» всякого рода «теории», в интеллектуальных кругах не прекращался спор «западников» и «славянофилов» – двух главных идейных течений русской мысли.

Горький, «отстаивая благотворность европейской цивилизации, раскрепощающей душу и ум человека» [КАНТОР (II)], выступает в этом извечном для России дискурсе как «истовый западник». Его западничество было вполне «типичным» и

выражалось не в презрении к России, а в отрицании ее отсталости и патриархальности: оно было во многом утопической и, без всякого сомнения, оптимистической верой в будущее русского народа, которому суждено было, по мнению западников, стать одной из ведущих культурных наций Европы и всего мира [ЩУКИН. С. 122–123].

Можно полагать, что Горький, с начала своей деятельности выступивший как «певец свободы», был знаком с точкой зрения Ивана Тургенева, считавшего «что из Европы пришла идея свободы, без которой не состоялось бы и русское искусство» и что:

Отсутствием подобной свободы объясняется, между прочим, и то, почему ни один из славянофилов, несмотря на их несомненные дарования, не создал никогда ничего живого… Нет! без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле – в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории, – немыслим истинный художник; без этого воздуха дышать нельзя [ТУРГЕНЕВ. С. 95].

В свою очередь Горький – см., например в «Несвоевременных мыслях» [ГОРЬКИЙ (VI)], писал:

Известная часть нашей интеллигенции, изучая русское народное творчество по немецкой указке, тоже очень быстро дошла до славянофильства, панславизма, «мессианства», заразив вредной идеей русской самобытности другую часть мыслящих людей, которые, мысля по-европейски, чувствовали по-русски, и это привело их к сентиментальному полуобожанию «народа», воспитанного в рабстве, пьянстве, мрачных суевериях церкви и чуждого мечтам интеллигенции.

В своем манифестировании «западничества» Горький перещеголял Тургенева: из всех значительных писателей ХХ в. он, пожалуй,

самый пылкий и самый грубый наш западник [ПАРАМОНОВ (I). С. 186–187].

Существует понятие люкримакса [ЭТКИНД], которое характеризует

тягу человека элитарной культуры ко всему настоящему, подлинному и первоначальному, а также отрицание им собственной культуры как неподлинной и ненастоящей [ЭТКИНД].

Горький – прямой антипод люкримарксиста, ибо в своей культуре он, как «азиатчину» ненавидел все «подлинное и первоначальное», превознося «элитарное» как цель, к которой должен стремиться русский народ в своем развитии. В его мечтах лапотная Русь и ее «милый и симпатичный» – в глазах западных люкримаксистов типа Зомбарта – русский народ должен будет в идеале превратиться, наконец, в

деловой народ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям.

Напомним, что Горький – «свирепый книгочей», по его собственному определению, был одним из самых начитанных писателей ХХ в… Однако, – что предствляется очень важным! – в отличие от Достоевского, Тургенева, Толстого, Томаса Манна или же Ромена Роллана, иностранными языками он не владел, и западную литературу знал только в ее русских переводах. Его точка зрения на те, или иные западные идеи формировалась не из контакта с «живым словом» автора, а опосредованно, через призму видения третьего лица – переводчика. В этом то же видится причина для крайне субъективного восприятия и даже искажения основопологающих метафизических идей. Подробно о круге чтения Горького в различные периоды его жизни см. в [СПИРИДОНОВА (I)].

Мировозренческий базис горьковского «западничества» исключительно широк и включает в себя весь философский и истори-ко-познавательный багаж, который Россия заимствовала у латинской культуры. В первую очередь речь идет о немецкой философии. Весь ХIХ век

Россия суммировала немецкий интеллектуальный опыт. Шеллинг и Гегель, Фейербах, Маркс, Ницше – все это этапы русского усвоения европейской культуры [КАНТОР (II)].

Добавим к этому перечню еще имена Артура Шопенгауэра, Эдуарда фон Гартмана, а также французского «интуициониста» и проповедника «философии жизни» Анри Бергсона[56]56
  Бергсон – один из самых ярких после Ницше представителей «философии жизни». Полагал в качестве подлинной и первоначальной реальности жизнь, которая, пребывая в некой целостности, отличается от материи и духа. Материя и дух, взятые сами по себе, являются продуктами её распада. Основные поня-тия сущности «жизни» – это «длительность», «творческая эволюция» и «жизненный порыв». Он также сформулировал представления о двух типах социальности и морали: «закрытую» и «открытую». «Зак-рытая» мораль обслуживает требования социального инстинкта, когда личность приносится в жертву коллективу. Эти идеи, как и концепция «жизненного порыва» весьма близки воззрениям Горького.


[Закрыть] и американца Уильяма Джеймса (1842–1910), одного из крупнейших представителей прагматизма и функционализма, труды которого были к тому времени почти полностью переведены на русский язык и изданы в России.

Здесь же укажем «энергетизм» – позитивистское учение, базирующееся на представление об энергии как субстанциальной и динамической первооснове мира. Наиболее известным и последовательным теоретиком энергетизма был немецкий и французский ученые-мыслители Вильгельм Оствальд[57]57
  Успехи термодинамики, основанной на рассмотрении различных процессов превращения энергии, натолкнули Оствальда на мысль о том, что именно энергия, а не материя (вещество) является «единственной субстанцией мира», к изменениям которой должны быть сведены все вообще (в том числе психические и социальные) явления. По многим позициям Оствальд разделял учение эмпириокртицистов, см. выше.


[Закрыть] и Густав Лебон[58]58
  Лебон полагал, что в силу волевой неразвитости и низкого интеллектуального уровня больших масс людей ими правят бессознательные инстинкты, особенно тогда, когда человек оказывается в толпе. Здесь происходит снижение уровня интеллекта, падает ответственность, самостоятельность, критичность, исчезает личность как таковая. Он предсказал важную роль толпы в наше время», а также «охарактеризовал методы воздействия на толпу, которые в дальнейшем применяли лидеры массовых движений: Ленин, Троцкий, Муссолини, Сталин, Гитлер, например, использования упрощённых лозу-нгов. Книги Лебона, по свидетельству современников, входили в число «настольной» литературы Ленина.


[Закрыть].

Оба утверждали, что причиной всех природных явлений является не материя, а энергия, рассматривавшаяся ими как неразрушимая субстанция, способная на бесконечные превращения, а не как некий атрибут материи. Оствальд распространил понятие энергии на все психические и социальные явления и измерял прогресс человечества мерой энергии, накопленной в данном обществе [АГУРСКИЙ. С. 60].

Кинетическая энергия, по мысли Оствальда, оказывалась подчиненной пространству, которое при этом рассматривалось как энергия потенциальная. Философская сисстема Оствальда имела выражено сенсуалистский характер, поскольку согласно ей чувственные ощущение оценивались как разница кинетических энергий. Отсутствие ощущений означало равенство этой разницы нулю. В этике регулятором у Оствальда служит «энергетический императив», где «этическое» синонимично «минимальным энергетическим потерям», в т. ч. и потерям ментальной энергии. Таким образом, согласно теории энергетизма, снимались противоречия между материей и духом.

Горький ищет ответы на «детские» вопросы у В. Оствальда, переходя от понятия материи как субстанции к понятию энергии и полагая, что высшее проявление энергии – мысль и воля человека. Энергия объединяет всех индивидов в гигантский коллектив – Человечество. Спасение – в энергетическом коллективизме, в преодолении косной материи. Писатель <…> обдумывает гипотезы Н. Федорова и Леруа[59]59
  Леруа, исходя из бергсоновской идеи жизненного порыва, рассматривал эволюцию как творческое становление, в истоках которого лежит духовная сила, действующая мысль. Впервые употребил в конце 1920-х гг. термин «ноосфера»


[Закрыть], Тейяра де Шардена и В. Вернадского[60]60
  Вернадский развивал идею Э. Леруа о ноосфере как продолжении, новом состоянии биосферы, новой эпохе, которая должна наступить в истории Земли и всего космоса.


[Закрыть]. Он разделял гипотезы ряда психологов о непосредственной передаче мысли на расстояние. Из книги московского психиатра Н. Котика «Эманация психофизической энергии» (1908) Горький заимствовал допущение неизвестной энергии, которая имеет физические и психические свойства и с помощью которой элита переделывает остальное человечество. Только человек обладает способностью творить чудеса, которой идеалисты наделяют силу, якобы существующую вне человека. Народ – вот подлинный богостроитель, ибо бог – сын человеческого духа [ЛЮБУТИН].

В своей мировоззренческой схеме марксист Горький, по существу заменяет понятие материи освальдовским концептом «энергетический императив», дезавуируя таким образом материю как фундаментальную категорию марксизма.

Богданов также сделал энергетизм частью своей философской программы и полагал, что снимает само противоречие между материализмом и идеализмом. Для Богданова имело значение лишь различие между физическим и духовным опытом, а понятия материи и духа он считал ошибочными. <…> В 1922 году <Горький> отмечает в записной книжке: «Углубление материализма до идеи: материя = энергия, а высшее качество энергии – мысль и воля человека, к этому – к выработке этой энергии и – сводятся все процессы природы». <…> Наиболее исчерпывающее высказывание на эту тему Горький делает в письме Воронскому: «Материализм не враждебен мне, но, конечно, и по отношению к нему я стою в позиции еретика. Здесь мое разноречие не в том, что, по мнению некоторых крупных ученых, материализм уже во многом не согласуется с теорией атомов и что один знаменитый физик, современный нам, самое понятие материи формулирует так: «Материя есть то место пространства, в котором мы объективируем наши впечатления». Это меня мало трогает, я не философ. Но я думаю, что материализм тоже «временная истина», а мне часто кажется, что некоторые толкователи материализма возводят его на степень истины абсолютной, вечной. А так как всякие абсолюты неизбежно напоминают боговы свойства – всемогущество, всеведение и прочие, и так как всякая религия по существу своему нечеловечна, то я опасаюсь: не проникло ли в новые слова очень старое и вредное содержание? <…> Горький <не> просто повторяет богдановскую идею снятия противоречия между материализмом и идеализмом, <но> делает при этом странную оговорку, которую нельзя найти у Богданова: материализм – «временная истина». Оказывается, для Горького задача исторического процесса – превращение материи в энергию путем освобождения связанной ядерной энергии, как в результате естественного радиоактивного распада материи, так и в результате целенаправленного освобождения энергии самим человеком [АГУРСКИЙ. С. 61–62].

Таким образом, с точки зрения ортодоксального марксизма-ленинизма Горького-мыслителя никак нельзя причислить к «материалистам». Даже в конце жизни, взяв, казалось бы, на вооружение всю большевистскую догматику, писатель по-прежнему не отказывается от идей освальдовского «энергетизма» – см., например статью «О языке» (1934 г.):

Тысячелетия тягчайшего труда привели к тому, что физическая энергия трудовых масс создала условия для роста энергии разума – интеллектуальной энергии. Разум человеческий возгорелся в работе по реорганизации грубо организованной материи и сам по себе является не чем иным, как тонко организованной и всё более тончайше организуемой энергией, извлечённой из этой же энергии путём работы с нею и над ней, путём исследования и освоения её сил и качеств [ГОРЬКИЙ (I). Т. 27. С.].

Представление об «энергии разума» определяло и интерес Горького к различным формам парапсихологии: оккультизму, магии, теософии, передаче мыслей на расстоянии…

По словам <Николая> Рериха, Горький рассказывал, что еще путешествуя по Кавказу (где-то в 1892 <году) он видел живые изображения индийских городов на чистых листах альбома, который показывал ему на ярмарке бродячий индус. Со всем присущим ему реализмом, рассказывает Рерих, Горький был абсолютно уверен в жизненности изображений, показанных ему тогда.

Для Горького оккультные явления были неотъемлемой частью природных явлений, но еще неизученных и непонятных.

<…>

Надо сказать, что в этот период убеждение в непосредственной передаче мысли были очень широко распространено и на Западе, и в России. Горький, например, хорошо знал Гюйо[61]61
  Гюйо полагал, что в идее жизни как общего плодотворного начала, на котором зиждется всё: мораль, религия, социология, искусство. Жизнь в самой своей интенсивности уже заключает начало естественного стремления к распространению, совершенно так же, как жидкость, переполняющая сосуд, разливается вокруг; в идее жизни объединяются обе точки зрения, индивидуальная и социальная, как нечто нераздельное, и нет никакой надобности противополагать их одну другой,


[Закрыть], в труде которого «Искусство с социологической точки зрения» прямо говорилось: «Передача нервных колебаний и соотносительных душевных состояний постоянно существует между всеми живыми существами, в особенности между такими, которые сгруппировались в обществе или в семействе и которые составляют таким образом особый организм… Бессознательная и прямая передача на расстоянии движений и психических состояний организма при помощи простых нервных токов, кажется, несомненна при некоторых условиях, например, во время сомнамбулизма и даже при простом возбуждении нервной системы».

<…> В возможности передачи мысли на расстояние были убеждены такие крупные русские психиатры, как Сикорский и Бехтерев. Никто, однако, не мог предложить удовлетворительной гипотезы, каков этот механизм. Горький нашел удовлеворительной гипотезу московского психиатра Наума Котикао механизме передачи мысли на расстояние. Опыты Котика были впервые опубликованы еще в 1904 году <…>. … Котик, который упоминается сейчас во многих трактатах по парапсихологии (он умер в 1920 году), оказал огромное влияние на Горького, который считал его опыты одним из величайших научных достижений. У него он и заимствовал термин «психофизические процессы», который был для него синонимом слова «оккультные». В 1908 году Котик опубликовал работу «Эманация психофизической энергии», переведенную вскоре на немецкий и французский языки, а <затем> был приглашен работать в парижскую лабораторию П. Кюри.

<…> Горький неоднократно упоминает Котика в письмах и записных книжках до 1926 года, но никогда публично. Вероятно, это объясняется тем, что гипотеза Котика так и не получила полного признания. <…> <Но> после 1908 года «психофизические» процессы, обусловливающие социальные процессы в мире, занимают центральное место в мышлении Горького. Прогресс человечества начинает им пониматься как процесс накопления мозгового вещества у людей, которые преодолели в себе животную зоологическую индивидуальность. Эти люди, по сущееству, элита человечества, которая с помощью прямой передачи психофизической энергии остальному человечеству включает его в процесс активной трансформации природы.

В письме Горького Кондурушкину (1908 г.) говорится: «Чем дальше – тем более активной становится жизнь его (человечества), ибо растет количественно, развивается качественно пси-хическая энергия человечества»

<…> В 1915 году Горький пишет: «В мире очень мало вещества, способного действенно мыслить, обогащать жизнь новыми идеями в области науки и техники, улучшать и украшать ее осмысленным трудом… Из тела каждой страны, участвующей в катастрофе, война ежедневно вырывает куски лучшего, наиболее здорового мяса, выплескивает на обезображенную землю ценнейшую кровь, разбрызгивает по грязи творческое вещество мозга».

Не случайно, что Горький с энтузиазмом поддержал предложение Оствальда, Рихарда Демеляи Эптона Синклера, сделанное в 1912 году, о создании всемирного мозга, который мыслился как Интернациональная Лига ученых.

<…> Горький пытался распространить психофизическую концепцию на классовое сознание. В феврале 1933 года в статье «О пьесах» он говорит о классовых признаках как о чем-то «очень внутреннем, нервно-мозговом, биологическом». Нетрудно видеть, как можно применить биологическую интерпретацию классовой борьбы, кстати, совершенно чуждую марксизму [АГУРСКИЙ. С. 64, 65–68].

Среди западных мыслителей, чьи идеи находили живой отклик у Горького, следует назвать также Джона Дьюи[62]62
  Центральное понятие в философии Дьюи – понятие опыта – всего того, что имеется в человеческом сознании, как врождённое, так и приобретённое; по его мнению основная задача философии состоит не в том, чтобы, «правильно используя опыт, добиваться единичных целей, а в том, чтобы с помощью философии преобразовать сам опыт, систематически совершенствовать опыт во всех сферах человеческой жизни».


[Закрыть], с которым он лично познакомился в США (см. гл. IV), Огюста Конта и, конечно же, Людвига Фейербаха[63]63
  В период его академической деятельности лекции Фейербаха слушал студент Карл Маркс, в самый поздний период жизни Фейербах сам встал на сторону марксизма.


[Закрыть] – одного из столпов классической марксистской философии.

В «Беседах о ремесле», которые печатались в 1930–1931 годах, Горький вспоминает, что он довольно рано понял решающее культурно-историческое значение труда, его организующую силу. Он называет книги <…> социальных философов, в том числе «Азбуку социальных наук» В. В. Берви-Флеровского, книги, богатые фактическим материалом, внушившие «твердую уверенность, что значение труда как основы культурного роста человечества должно быть очевидно и понятно для всякого рабочего человека, если он не идиот.

…уже <…> в 90-е годы, он был «несколько знаком с учением Маркса», под влиянием которого у него слагалась «третья мораль»: не ницшеанский принцип «падающего толкни» и не христианский – «падающего поддержи», а – «восстающего поддержи». Подводя известный итог своему общему пониманию философской ориентации, в речи «Борьба с неграмотностью» <1920 г.> Горький выделяет «основные вопросы, которые интересуют все человечество и которые впервые еще у дикарей толкнули мысль на тот путь, который привел к великим завоеваниям, которые сейчас в ваших руках:… откуда человек? Что такое жизнь? Как она началась на земле? Есть ли у нас душа? Что такое душа?» Писатель фиксирует «антропологическое» ядро философии, ее суть, восходящую к парадигме мифологического мышления, к началу становления человеческой культуры. То умонастроение, которое несла философская антропология, было близко Горькому и как писателю, и как самобытному философу.

<…>

Горький фактически воспроизводит тот антропологический круг, который был вычленен в философии со времен Людвига Фейербаха: человек – исходный пункт размышлений философа (и художника, по Горькому), и он же – конечная цель [ЛЮБУТИН].

Согласно Людвигу Фейербаху, чье учение Энгельс назвал «концом немецкой классической философии»

тайной теологии является антропология. Религия есть ни что иное как выражение, «опредмечивание» основных потребностей человека, форма его самосознания. Отсюда Фейербах приветствует позитивное развитие, состоящее в том, что человечество отрицает Бога и утверждает самого себя. Таким образом, исторический распад христианства казался Фейербаху неизбежным: как на место молитвы пришел труд, место Христа должен занять человек. Вместе с тем, устраняя или, точнее, меняя субъекта религиозных предикатов мудрости, гуманности, совершенства, доброты, моральности и т. п., Фейербах ни в коем случае не хотел их устранить. Отсюда он получил прозвище «набожного атеиста» [МАРКОВ].

Историки философии иногда называют Фейербаха «оптимистичным аналогом Ницше». Как будет показано ниже Горький в своем «богостроительстве» по существу воплощал идеи Фейербаха, которые интерпретировал в терминах Ницше. Следует, однако, подчеркнуть, что, интересуясь самыми разными идеями европейских и американских мыслителей, Горький никогда

не отождествлял себя ни с одним из этих философов целиком [АГУРСКИЙ. С. 54].

Судя по переписке Горького, где, естественным образом, можно выискать много интимного и даже сокровенного, на него Шопенгауэра «было, однако, одним из самых ранних и самых сильных».

В конце восьмидесятых годов Горький приобрел в Казани «Афоризмы и максимы» Шопенгауэра, а к середине девяностых годов уже перечитал всего Шопенгауэра из того, что было переведено на русский. Тогда же он познакомился фон Гартманом и Ницше. В 1927 году в письме к Лутохину Горький признавался, что Шопенгауэр остается его любимым чтением, а в 1931 году в «Беседах о ремесле» заметил со свойственной ему двусмысленностью, что прочел в молодости Шопенгауэра без какого-либо для себя вреда [АГУРСКИЙ. С. 54][64]64
  Напомним, что Шопенгауер был своего рода Alter ego (лат. – «другой я») Ницше.


[Закрыть].

Здесь налицо своего рода мировоззренческий нонсенс: произведения самого знаменитого философа-пессимиста и мизантропа ХIХ в. оказываются любимым чтивом великого оптимиста и человеколюбца ХХ столетия! Другим такого же рода нонсенсом является негативное отношение Горького к теории эволюции Дарвина и одновременно увлечение идеями таких ревностных эволюционистов, как упоминавшиеся ваше Эдуард Леруа и Пьер Терьяр де Шарден. Все это, однако, лишь подтверждает тезис о синкретичности и в определенной степени противоречивости мировоззрения Горького. Заявляемый им с конца 1920-х годов мировоззренческий марксизм-ленинизм, таким образом, покоился на очень хлипком, с точки зрения партийной догматики, идеологическом фундаменте.

Философская основа горьковского мировоззрения – отдельная большая тема в горьковедении, разработанная пока еще весьма поверхностно. Основное направление в ней – «Горький и Ницше». Не останавливаясь подробно на оценке личности и философии Ницше, – список литературы на эти темы воистину беспределен[65]65
  Для введения в философию «Ницше» можно рекомендовать, след литературные источники из библиографического указателя: [ДЕЛЕЗ], [ЯСПЕРС], [МАРКОВ], [НИЦШЕ], [НЕКРАСОВА], [ПОДОРОГА].


[Закрыть], – напомним, что влияние его идей в России на рубеже ХIХ – ХХ веков было очень значительным – см., например, [ЮНОЕ].

Источник здоровой культуры Ницше усматривал в сосуществовании двух начал: дионисийского и аполлонийского. Первое олицетворяет собой необузданную, роковую, пьянящую, идущую из самых недр природы страсть жизни, возвращающую человека к непосредственной гармонии мира и единству всего со всем; второе, аполло-нийское, окутывает жизнь «прекрасной кажимостью сновиденческих миров», позволяя мириться с нею. Взаимно преодолевая друг друга, дионисийское и аполлонийское развиваются в строгом соотношении. В рамках искусства столкновение этих начал приводит к рождению древнегреческой трагедии, на материале которой Ницше и разворачивает картину становления культуры. Наблюдая за развитием культуры Древней Греции, Ницше заострил внимание на фигуре Сократа. Тот утверждал возможность постижения и даже исправления жизни посредством диктатуры разума. Таким образом, Дионис оказался изгнанным из культуры, а Аполлон выродился в логический схематизм. Совершённый насильный перекос и является источником кризиса культуры, оказавшейся обескровленной и лишённой, в частности, мифов. Одним из наиболее ярких символов, запечатлённых и рассмотренных философией Ницше, стала так называемая Смерть Бога. Она знаменует утрату доверия к сверхчувственным основаниям ценностных ориентиров, в первую очередь к христианской религии – т. н. нигилизм, проявившийся в западноевропейской философии и культуре. Процесс этот, по мнению Ницше, исходит из нездоровья самого духа христианского учения, отдающего предпочтение потустороннему миру. Смерть Бога проявляется в охватывающем людей ощущении бездомность, осиротелости, потери гаранта благости бытия. То, что старые ценности не удовлетворяют человека, и он ощущает их безжизненность и вместе с тем свою бездомность, осиротелость, потерю гаранта благости бытия, свидетельствует, по мнению Ницше, о «смерти Бога», который «задохнулся в богословии», также как «нравственность – в морали».