Текст книги "Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

никогда не восхищался русской деревней и <…> «деревенской беднотой», органически враждебной психике, идеям и целям городского пролетариата[95]95
  К 1917 г. доля городского пролетариата не превышала 5 % от общей численности населения страны. По оценке властей имевших место антиправительственных выступлений отмечалось что рабочие, в отличие от крестьян, сознательно выяснили себе следуемые ими цели, твердо усвоили


[Закрыть].

Однако, придя к власти, как выразители интересов всех трудящихся, они, во имя тотальной пролетаризации страны без колебаний встали на путь истребления крестьянства, составлявшего в ней – 85 % от численности всего населения. Если исходить из высказываний Горького-мыслителя о русском крестьянстве, другого способа «окультурить» страну у них просто не было.

В своем антипочвенничестве Горький, не только провокативен, но и, несомненно, оригинален, ибо выказывает точку зрения, которая отлична от всего того, что заявлялось русскими мыслителями как до, так и после него. Вот, например, его определение культуры:

Все, что именуется культурой, возникло из инстинкта самозащиты и создано трудом человека в процессе его борьбы против мачехи-природы; культура – это результат стремления человека создать силами своей воли, своего разума – «вторую природу» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 197].

Читая обличительные горьковские инвективы в адрес русского народа-Богоносца, не стоит забывать, что идут они из второй[96]96
  См. Горький М. «Две души» [МаГ: PRO ET CONTRA. С. 91–102].


[Закрыть] – западнической части, души русского националиста-радикала Максима Горького. Поэтому результирующей составляющей этих обличений является вполне оптимистический вывод, по сути своей не отличающийся от пророчества Достоевского об особой исторической миссии России.

Еще в 1906 г. Горький предсказал: «Теперь мы, русские, потащим мир вперед». В его статьях и письмах каприйского периода все чаще мелькает утверждение, что душе русского народа предстоит великий и трагический полет над Европами. 1 июля 1909 г. он сказал в беседе с А. Е. Измайловым: «Вообще только отдалившись от России, видишь, какая великая обновительная роль ей суждена. Мне не кажется невозможным, что будет время, когда умственная гегемония, духовное

определенную программу действий и проявили в осуществлении этой программы выдержку и дисциплину. <…> черты, отличавшие их от крестьянской массы: нескрываемая неудовлетворенность своими экономическими и правовым положением; иронический взгляд на жизнь, ослабление религиозных представлений и несоблюдение сложившихся в прошлом норм поведения; особые манеры, пренебрежение законом и неповиновение властям; стремление изменить свое положение с помощью организации революционеров и массовых выступлений, направленных против предпринимателей и в какой-то мере против властей [КИРЬЯНОВ].

командование миром перейдет к России».. О том же Горький говорил гостившему у него на Капри С. С. Кондурушкину^: «Нам, русским, в ближайшем будущем принадлежит гегемония интеллектуальная». В беседе с сотрудником газеты «Новая Русь» в мае 1909 г. Горький заметил: «От русского народа я жду многого. Дайте ему только вздохнуть свободно – и будущее будет принадлежать ему» [СПИРИДОНОВА (II). С. 51–52].

Встать на путь истинных преобразований Россия, по убеждению Горького, может лишь в результате революциионного преображения энергий всех, без исключения, населяющих ее «языцев» в психическую энергию планетарного масштаба. Такое преображение должно произойти в акте коллективного волеизлияния трудящихся масс под руководством просвещенных носителей нового Знания[97]97
  Те, кто видят в мировоззрении Горького типичные для русского религиозного сознания элементы гностицизма [ЯКОВЕНКО-МУЗЫКАНТСКИЙ], считают более предпочтительным слово Гнозис.


[Закрыть], а главным результатом его станет рождения Нового Человека. На этом пути, учил он,

нужно поставить в иные условия и перевоспитать из рабов земли в хозяев её – крестьянство, порабощённую стихийными силами природы пассивную массу, которая веками эксплуатировалась и, на протяжении веков, непрерывно выделяла из своей среды жесточайших эксплуататоров; иными словами, нужно уничтожить почву, на которой развились все ужасы капитализма («О старичках», 1930 г. [ГОРЬКИЙ(I). Т. 25. С. 87]).

Поэтому

для Горького задача русской революции сводится к европеизации страны, к подавлению и изживанию ее азиатского анархизма. Единственно успешным методом этой европеизации он считает насилие, активизм: «активное», «беспощадное» для него – синоним «истинного». Содержанием же революции, то есть европеизации, должна стать техническая цивилизация, «господство над природой». И естественно, что с провозглашением программы индустриализации страны и наступления на крестьянство (этот бастион азиатчины для Горького) он сразу забыл былые разногласия с большевиками: ведь они принимали его программу» [ПАРАМОНОВ (II). С. 148].

На этом пути былой певец «свободной личности» приветствует ее умаление в Стране Советов, сведение всей полноты человеческой индивидуальности исключительно к функции служения социальному целому:

Необходимо написать историю культуры как историю разложения личности, как изображение пути ее к смерти и как историю возникновения новой личности в огне «концентрированной энергии» строителей нового мира [ПАРАМОНОВ (II). С. 149].

С конца 1920-х годов Горький уверовал, что в СССР на базе «Коммунистического интернационала» в его сталинской интерпретации идет гигантская работа по созиданию такого типа людей, что они, в конце концов, сумеют «сказку сделать былью» и тогда:

Россия <…> скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал, и что это слово именно будет заветом общечеловеческого единения… [ДОСТОЕВСКИЙ. Т. 25. С. 20],

Одновременно с этим Достоевский приписывал русскому народу исключительную тягу к «страданию», полагая, что этот мазохистский комплекс есть отражение особой глубины его христиаского миросозерцания: мол, Господь терпел, и нам велел. Он заявлял:

Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще [ДОСТОЕВСКИЙ. Т. 23. С. 36].

В этом пункте Горький выступает яростным противником своего великого соотечественника. Для него коренной духовной потребностью как русского, так и для любого другого человека является волевая активность, направленная на преодолении страдания, и как следствие – обретение человеком счастья в юдоли сей.

В письме к Константину Федину от 3 марта 1926 года он, вполне в духе Ницше, но без его скептической иронии (sic!), пишет:

Аз есмь старый ненавистник страданий и физических, и моральных. И те и другие, субъективно и объективно взятые, возбуждают у меня негодование, брезгливость и даже злость. Страдание необходимо ненавидеть, лишь этим уничтожишь его. Оно унижает человека, существо великое и трагическое. <…> Гуманизм в той форме как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм – плохая вещь <…>… На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже – хуже того… <…>

… я смотрю на сию путаницу не с точки зрения социальной неразберихи, а глазами инстинкта, биологической силы, которая внушает мне вражду ко всякому страданию [ГОРЬКИЙ-ПИСЬМА. Т. 16. С. 6].

Позднее, формулируя кредо пролетарского гуманизма, Горький пишет, что он должен

внушать не подленькую идейку неизбежности страдания, не пассивное чувство сострадания, а воспитывать активное отвращение ко всякому страданию, особенно же к страданию, вызванному социально-экономическими причинами [ГОРЬКИЙ(1). Т. 26. С. 6].

Горький по табели советского славословия был «великий гуманист»[98]98
  Используя для выделения антропоцентристских воззрений Горького понятие «гуманизм», советские горьковеды опирались в частности на его статью «Пролетарский гуманизм», напечатанную в «Правде» 23 мая 1934 года (№ 140) и одобренную Сталиным, см. Архив А. М. Горького: URL: http:// gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-361.htm.


[Закрыть] или, говоря попросту, он выказывал, уже в самом начале вхождения в большую литературу крайне антропоцентрические взгляды. Например, 23 ноября 1899 года он посылает Илье Репину письмо, в котором детально пишет о своем видении «Человека»:

Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека. Он – все. Он создал даже Бога. Искусство же есть только одно из проявлений его высокого творческого духа, и поэтому оно лишь часть человека. Я уверен, что человек способен бесконечно совершенствоваться, и вся его деятельность – вместе с ним тоже будет развиваться, – вместе с ним из века в век. Верю в бесконечность жизни, а жизнь понимаю как движение к совершенствованию духа. <…> Нужно, чтобы интеллект и инстинкт слились в гармонии стройной, и тогда, мне кажется, все мы и все, что окружает нас, будем ярче, светлее, радостнее. <…> Человек во всей деятельности своей <…> должен быть художествен, т. е. красив и силен как Бог [ГОРЬКИЙ-ПИСЬМА. Т.1. С. 377].

Апофеоз горьковского антропоцентрического манифестирова-ния – поэма «Человек» (1903):

..Величественный, гордый и свободный, он мужественно смотрит в очи Правде и говорит сомнениям своим <…> С каждым шагом я все большего хочу, все больше чувствую, все больше, глубже вижу, и этот быстрый рост моих желаний – могучий рост сознанья моего! Теперь оно во мне подобно искре – ну что ж? Ведь искры – это матери пожаров! Я – в будущем – пожар во тьме вселенной! И призван я, чтоб осветить весь мир, расплавить тьму его загадок тайных, найти гармонию между собой и миром, в себе самом гармонию создать и, озарив весь мрачный хаос жизни на этой исстрадавшейся земле, покрытой, как накожною болезнью, корой несчастий, скорби, горя, злобы, – всю злую грязь с нее смести в могилу прошлого! <…> – Я создан Мыслию затем, чтоб опрокинуть, разрушить, растоптать все старое, все тесное и грязное, все злое, – и новое создать на выкованных Мыслью незыблемых устоях свободы, красоты и – уваженья к людям [ГОРЬКИЙ (I). Т.3. С. 420].

В «Разрушение личности» (1909 г.) Горький пишет о своем видении процесса становления Человека:

Во дни своего детства, руководимый инстинктом самосохранения, голыми руками борясь с природой, в страхе, удивлении и восторге перед нею, <человек. – М.У.> творит религию, которая была его поэзией и заключала в себе всю сумму его знаний о силах природы, весь опыт, полученный им в столкновениях с враждебными энергиями вне его. Первые победы над природой вызвали в нем ощущение своей устойчивости, гордости собой, желание новых побед и побудили к созданию героического эпоса, который стал вместилищем знаний народа о себе и требований к себе самому [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 26.].

В истории русской мысли Горький входит в триаду русских писателей-классиков, заявлявших себя в качестве «учителей общества» (два других, напомним, – это Достоевский и Лев Толстой). Если до Революции он, как и его предшественники, обращается к общественности «в целом», то в молодой стране Советов его поучения нацелены на отдельные социальные группы. Горький объясняет, как надо жить, трудиться и воспринимать реальную действительность колхозникам-ударникам, Уралмашстрою, Красной Армии, шахте и бумажной фабрики своего имени (sic!), пионерам Московской области и детям Сахалина… и, конечно же, собратьям по перу.

Его высказывания быстро превращалиь в цитаты и постоянно повторялись всеми средствами массовой информации. В конечном итоге они обрели статус «прописных истин», на которых воспитывались поколения советских людей. Даже сегодня они не потеряли своей свежести и оптимистического пафоса, ибо являют собой не только художественный феномен, результат мыслительной работы классика русской литературы, но и устойчивые знаковые символы безумной и яростной эпохи, навсегда оставшейся в исторической памяти человечества как «Великий русский эксперимент».

Смысл жизни в красоте и силе стремления к цели, и нужно, чтобы каждый момент бытия имел свою высокую цель.

Человек – чудо, единственное чудо на земле, а все остальные чудеса её – результаты творчества его воли, разума, воображения.

Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую, мужественные и щедрые – вторую…

Нет силы более могучей, чем знание; человек, вооруженный знанием, – непобедим.

Человек создан затем, чтобы идти вперед и выше…

Человек! Это – великолепно! Это звучит… гордо!

Всего полнее и интереснее жить тогда, когда человек борется с тем, что ему мешает жить.

Всегда – учиться, всё – знать! Чем больше узнаёшь, тем сильнее станешь.

Гуманизм должен внушать не пассивное чувство сострадания, а воспитывать активное отвращение ко всякому страданию.

Человек должен вмещать в себя, по возможности, все, плюс – еще нечто.

Стремление вперед – вот цель жизни. Пусть же вся жизнь будет стремлением, и тогда в ней будут высоко прекрасные часы.

Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисала.

Герой – это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает смерть.

…источник всего зла и горя, всех несчастий и уродств жизни, источник этот – жадность ничтожного меньшинства людей, которые одичали, обезумели от жажды накопления денег и беззаконно, бессмысленно командуют жизнью трудового большинства, растрачивая его силы, истребляя сокровища земли.

В жизни всегда есть место подвигам.

Жизнь устроена так дьявольски искуссно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить.

Безумство храбрых – вот мудрость жизни!

Действительность всегда есть воплощение идеала, и, отрицая, изменяя её, мы делаем это потому, что идеал, воплощённый нами же в ней, уже не удовлетворяет нас, – мы имеем – создали в воображении – иной, лучший.

Последнее высказывание Горького, вместе с другими «рецептами политической активности, которые он прописывал в своей публицистике», было внедрено партией Ленина-Сталина как директивный принцип восприятия реальности в эпоху строительства социализма, что на практике закрепило в качестве пропагандистской нормы

вульгарную ложь: несуществующее принялись выдавать за сущее, фактичность подменять заданностью, наличествующее – долженствующим. Это назвали отражением действительности в ее революционном развитии. Жизнь превратилась в «систему фраз» (горьковское выражение). Это было подлинным выходом социалистического реализма. <…> В одном случае это вело к утверждению лжи как правды, а в другом – к воспеванию каторжных лагерей. Фикция может торжествовать над реальностью и ложь над правдой, только если они подкрепляются насилиием. Это и есть последнее слово горьковского <учения> «активного мироотношения» – и последнее слово всякого революционаризма [ПАРАМОНОВ. С. 163].

Глава II
Горький и вожди русской революции

Тема «поэт и царь» издавна волновала артистов и художников. Римский император Август, например, ценил поэзию, но не находил ничего странного в том, чтобы предложить Горацию место своего письмоводителя. От этой «милости» поэт сумел уклониться, но заказы цезаря исполнял исправно, а покровительство могущественного Мецената[99]99
  Меценат (Maecēnās) Гай Цильний (ок. 70 до н. э.–8 до н. э.), древнеримский государственный деятель и покровитель искусств. Являлся ближайшим советником и доверенным лицом императора Октавиана Августа. Его имя как поклонника изящных искусств и покровителя поэтов сделалось нарицательным.


[Закрыть] дало ему все: и деньги, и славу, и милости принцепса. Кто сегодня помнит, при чьем дворе служил Гете, кому посвящено «Музыкальное приношение» Баха и по какому случаю написана Генделем «Музыка на воде»? Художник с именем, но не имеющий иных средств к существованию, кроме плодов своего гения, вынужден служить Государю и искать покровительства у его приближенных.

Вот и

…Пушкин – наше всё: <…> представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами, <…> с чувством глубочайшей благодарности [Григорьев Ап.],

– принял предложение Николая I, быть «первым ценителем <его> произведений и цензором» и в письме к графу Бенкендорфу[100]100
  Граф Александр Бенкендорф – верховный глава политической полиции Империи, по поручению Николая II осуществлял «покровительствующий надзор» за Пушкиным. Спустя сто лет такие же функции в отношении Горького по поручению Сталина исполнял Генеральный комиссар безопасности СССР Генрих Ягода.


[Закрыть] восторгался:

не только частному покровительству, которым удостоил <его> Государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких – обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание [ПУШКИН. Т. 10. С. 12][101]101
  После гибели Пушкина Николай I распорядился оплатить все его долги, включая карточные, «Всего уплачено долгов Пушкина по 50 счетам около 120 000 рублей» [МОДЗАЛЕВСКИЙ].


[Закрыть].

По прошествии «Золотого века» ни один из российских государей не удостаивал чести «частного покровительства» кого-либо из известных русских писателей. В «Серебряном веке» и того более – Двор Его Величества и русское литературное сообщество в целом являли собой два враждебных лагеря. Лев Толстой – величайший русский писатель и моральный авторитет мирового уровня, в своем личном послании Николаю II (1902 г.) нелицеприятно, руководствуясь, по его словам, «только желание<м> блага русскому народу и» Императору, писал:

Любезный брат!

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку – брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. <…> Если лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним [ТОЛСТОЙ ЛЕВ. Т. 73. С. 186].

Запанибратская форма обращения к Государю, как и поучительно-наставительный тон письма со стороны российского подданного в эпоху «Золотого века» русской литературы, когда Пушкин и Жуковский принимались при Дворе и удостаивались высочайшей милости – личного общения с Государем, звучали бы как что-то немыслимо дикое и высшей степени неучтивое. Но в эпоху «Серебрянного века» сакральный ореол Государя уступил место галерее уничижительных карикатур на Самодержца всея Руси и самодержавие как принцип властвования. С самого начала царствования Николая II отношения между Двором Его Величества и русским литературным сообществом в целом, являлась, мягко говоря, неприязненными.

К началу ХХ в. бурное развитие капиталистических отношений затронуло и издательское дело, которое усилиями таких медиамагнатов, как Алексей Суворин и Иван Сытин стало и в России прибыльной отраслью частного бизнеса. Знаменитые писатели-вольнодумцы – граф Лев Толстой, Максим Горький, Леонид Андреев, Александр Куприн, получая высокие гонорары от издателей, не зависели в материальном отношении от власти, а тем паче доброхотства монарха. Однако, из-за существования государственной цензуры, ограничивающей их свободу свмовыражения, русские литераторы чувствовали себя ущемленными в правах. Поэтому писатель в русском обществе – по умолчанию считался оппозиционером. А такие всенародно известные писатели, как Короленко, Горький, Скиталец, Мережковский, Брюсов, Куприн, Леонид Андреев, Ремизов, Блок[102]102
  Блок после революции активно сотрудничал с партией социалистов-революционеров (эсеры) и даже был арестован большевиками как ее функционер во время подавления левоэсеровского мятежа.


[Закрыть] и иже с ними, будучи по убеждениям социалистами разных мастей и окрасок, свое отрицательное отношение к самодержавию и его институциям постоянно манифестировали. Поэтому между Государем и государством, с одной стороны, и писательским сообществом – с другой, постоянно шла скрытая, но достаточно ожесточенная борьба.

Вот, например, известный исторический эпизод, ярко характеризующий взаимоотношения между последним русским монархом и знаменитыми представителями писательского сообщества «Серебряного века».

В феврале 1902 года <Горький был> избран в почетные академики на заседании Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук и изящной словесности. В маарте получает от Академии извещение об этом и уведомление, что диплом ему будет послан дополнительно. Увы, академики поспешили. Министерство внутренних дел представило Николаю II доклад об избрании Горького в почетные академики вместе с подробной справкой о его политической неблагонадежности. Известны слова императора, начертанные на докладе: «Более чем оригинально». Менее известно его письмо к министру народного просвещения П. С. Ванновскому с требованием отменить избрание. Между тем в этом письме есть свои резоны:

«Чем руководствовались почтенные мудрецы при этом избрании, понять нельзя.

Ни возраст Горького, ни даже коротенькие сочинения его не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание.

Гораздо серьезнее то обстоятельство, что он состоит под следствием. И такого человека в теперешнее смутное время Акад<емия> наук позволяет себе избирать в свою среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объявить, что <по> моему повелению выбор Горького отменяется. Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Академии». [БАСИНСКИЙ (I) С. 51].

Избрание Горького было аннулировано, что немало способствовало неимоверному взлету его популярности, а в знак протеста от звания почетного академика отказались такие всероссийские знаменитости первого ранга, как Короленко и Чехов.

Горький замечателен еще и тем, что помимо писательской деятельности он успешно подвизался также и в книгоиздательском бизнесе. Причем встал «великий пролетарский писатель» на эту буржуазную, сугубо предпринимательскую стезю еще на заре своей литературной карьеры. В 1900 г. он фактически возглавил Книгоиздательское товарищество «Знание» и руководил им до 1912 г. Как книгоиздатель Горький произвёл переворот в гонорарной политике – «Знание» выплачивало за авторский лист в 40 тысяч знаков гонорар 300 рублей (в начале ХХ в. буханка хлеба стоила 2 копейки). За первую книгу Леонид Андреев получил от горьковского «Знания» 5642 рубля (вместо 300 рублей, которые обещал заплатить конкурирующий издатель Сытин), что сразу сделало нуждающегося Андреева состоятельным человеком. Кроме высоких гонораров Горький внедрил новую практику ежемесячных авансов, благодаря которой писатели словно оказались «в штате» и начали получать в издательстве «заработную плату», что было тогда в России беспрецедентно. «Знание» ежемесячно авансировало Бунина, Серафимовича, Скитальца, всего около 10 писателей.

Новацией для российского книгоиздания стали гонорары от иностранных издательств и театров, которых добилось «Знание» в отсутствие официальной конвенции об авторских правах – достигалось это путём пересылки зарубежным переводчикам и издателям литературных произведений ещё до первой публикации их в России. Все вместе это приносило Горькому солидный доход. До Первой мировой войны он, пожалуй, был одним из самых состоятельных европейских писателей[103]103
  В истории русской литературы Горький являлся самым высокооплачиваемым писателем как царской, так и советской России!


[Закрыть], что позволило ему стать одним из финансовых доноров партии большевиков, к которой он примкнул вскоре после ее образования и где являлся ключевой фигурой в области издания партийной литературы[104]104
  В 1905 г. по поручению ЦК РСДРП и при содействии Максима Горького большевик Иван Ладыжников организовал в Женеве издательство «Demos», в том же году перенесенное в Берлин под названием «Издательство И. П. Ладыжникова». Оно выпускало марксистскую литературу, сочинения М.Горького и писателей горьковской группы «Знание». Значительная часть дохода от изданий шло в партийную кассу большевиков.


[Закрыть].

Положение, всех русских писателей без исключения, кардинальным образом изменилось после Революции.

Когда партия большевиков стала у кормила государственной власти, ее руководители – вожди Пролетарской революции, посчитав необходимым накрепко привязать к себе творческую интеллигенцию, посадили ее на полное государственное обеспечение, которое предоставлялось, однако, при условии их безоговорочной лояльности режиму и отражению в актуальном творчестве его идеологии – социальный заказ. При Сталине, который в отличие от Ильича выдвигал художественную литературу, а следовательно и ее производителей – писателей, на передний фронт идеологической обработки масс, все вернулось на круги своя: в 1930-х, как и в 1830-х годах, писатели снова находились в подчинении у государства, а точнее ВКП(б)/КПСС и ее Генерального секретаря тов. Сталина, который до конца своей жизни ревностно осуществлял также функции Верховного цензора.

Из письма Сталина Кагановичу 15 августа 1934 г.:

…Надо разъяснить всем литераторам коммунистам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно. Сталин. 15/VIII.34 г. [СТАЛИН-КАГАНОВИЧ. С. 437–438].

По примеру Сталина и другие большевистские «вельможи» – они же Вожди, в той или иной степени выказывали себя покровителями литературы и искусства.

Отечественные вожди, принадлежа к одной и той же политической партии, заметно различались между собой – чертами характера, склонностью к диктату, уровнем образования и культуры, мерой догматичности, интересом к идеологии и литературе, представлениями о том, насколько свободна или несвободна может быть литература и каковы должны быть требования к ней власти [ФРЕЗИНСКИЙ (I)].

Таким образом, в СССР перед писателями была поставлена задача

последовательно оформлять и консервировать риторику власти, нигде не опережая ее на поворотах [ПЛУНГЯН],

– т. е. быть не только безоговорочным союзником, но и пропагандистским рупором Советской власти. Это немыслимое, казалось бы, после десятилетий торжества критического реализма в русской литературе требование было не только манифестировано Горьким, ставшим рупором партии, но, как ни странно, с пониманием встречено прогрессивными писателями на Западе.

Выступая 19 июня 1936 года на митинге по случаю кончины Максима Горького, только что прилетевший в Москву из Парижа Андре Жид с трибуны мавзолея Ленина (в присутствии находящегося рядом Сталина), заявил:

Сейчас в Советском Союзе вопрос впервые стоит иначе: будучи революционером, писатель не является больше оппозиционером. Наоборот, он выражает волю масс, всего народа и, что прекраснее всего, – волю его вождей. Эта проблема как бы исчезает, и эта перестройка настолько необычна, что разум не может ее сразу осознать. Это лишь одно из многого, чем может гордиться СССР в эти замечательные дни, которые продолжают потрясать наш старый мир. Советский Союз зажег в новом небе новые звезды…[ЖИД АНДРЕ (I)].

Нельзя, однако, здесь не подчеркнуть, что тот же Андре Жид оказался единственной «звездой» из числа «прогрессивных» европейских писателей, осмелившихся на Западе выступить с критикой СССР, удивительной страны, где, как он утверждал:

От писателя, от художника требуется только быть послушным, все остальное приложится.

Андре Жид нисколько не преувеличивал. И на самом деле, если советские «инженеры человеческих душ» неукоснительно следовали этому правилу, то жить они могли в припеваючи, в целом много лучше, чем кто бы то ни был из категории пролетариев умственного труда в СССР: санатории, дома творчества, Литфонд, творческие командировки и солидные командировочные, Сталинские премии и почетные звания… – все это можно было обрести и огрести, если на должном уровне выполнять социальный заказ. Следуя линии, прочерченной Максимом Горьким, коммунистическая партия и ее Верховный Вождь обеспечивали «своим» писателям право на «сладкую жизнь». В книге «Сталин в жизни» приводится такой анекдот:

Как-то после войны министр <финансов>, обеспокоенный высокими гонорарами ряда крупных писателей, подготовил на эту тему докладную записку и представил ее лично Сталину.

Ознакомившись с материалами, Сталин сказал, чтобы к нему пригласили <министра>. <…>

– Стало быть, получается, что у нас есть писатели-миллионеры? Ужасно звучит, а, <товарищ министр>? Миллионеры-писатели… – Ужасно, товарищ Сталин, ужасно, – подтвердил министр. Хозяин протянул блюдущему государственный интерес финансисту его папку с материалами: – Ужасно, товарищ <минист финансов>, что у нас так мало писателей-миллионеров… Писатели – это память нации. А что они напишут, если будут жить впроголодь? [ГУСЛЯРОВ. С. 213–214].

Однако, благоденствующим на государственных хлебах писателям, людям по природе своей пытливым, въедливым, любопытным и не сдержанным на язык, вести себя нужно было очень осторожно: все время бдеть, держать нос по ветру и, что особенно важно, иметь надежную «крышу» – друзей-покровителей среди партийных вождей, способных поддержать во внутриписательских разборках и прикрыть в случае промашек, проколов или падений на скользком пути славы советского литератора. Горький – советский писатель № 1, и в этом качестве опять-таки являлся примером всех литераторов СССР. Широко известно, что в течение добрых двадцати лет его связывали с Ленином теплые личные отношения. Они действительно симпатизировали друг другу и, хотя часто ссорились, Ленин никогда не оставлял Горького в беде. Несколько примеров, иллюстрирующих отношения Ленина с Горьким в самый трудный период их дружбы – годы Революции и Гражданской войны, будет приведено ниже.

Отношения Горького со Сталиным – отдельная большая и в научном плане еще далеко не раскрытая тема. Особо много внимания ей уделяют отечественные писатели, работающие в области документальной прозы: [БАСИНСКИЙ3], [ВАКСБЕРГ], [БЫКОВ] и др. Мы же касаемся ее лишь походя – для создания общей картины взаимоотношений Горького с Вождями русской революции.

Согласно официальной доктрине, принятой в советском горьковедении, Горький считался «большим другом тов. Сталина». Их дружба, возникшая после задушевных встреч в 1929 году, по мнению ряда историков в 1930-е годы

служила показателем градуса внимания власти к литературе и писателям. Сталин, со своей стороны, делал все возможное, чтобы их отношения выглядели сердечной дружбой единомышленников. Вся «публичная» стороны их отношений свидетельствует о том, что с конца двадцатых годов Максим Горький был очень близок со Сталиным. Он даже отдыхал вместе с вождем и его женой. <…> <Когда Горький жил на вилле в итальянском Сорренто>, Сталин неоднократно посылал к великому писателю эмиссаров прощупать его настроения и уговорить вернуться в Россию. Затем вождь начал сложную игру: с помощью таких приманок, как деньги и власть, играя на тщеславии писателя, ему удалось заманить Горького обратно в СССР. <…> Сталин сконцентрировал на Горьком все свое кошачье обаяние. В 1931 году писатель вернулся на родину, чтобы стать литературным украшением вождя. На жизнь он не жаловался, потому что ни в чем не нуждался. Максим Горький получал более чем щедрое денежное довольствие. Не стоит забывать и о миллионных гонорарах за его книги. Он жил в Москве в особняке, который до революции принадлежал известному промышленнику Рябушинскому. Помимо этого власти выделили ему огромную дачу за городом. В Крыму к услугам Горького была вилла, напоминавшая дворец. <…> Резиденции Максима Горького <…> превратились в своего рода штаб-квартиры советской интеллигенции. Великий писатель много помогал молодым талантливым коллегам, таким как, к – примеру, Исаак Бабель и Василий Гроссман, < а также Борис Пильняк, Борис Пастернак, Константин Федин и др. – М.У.> <…> Сталину Горький очень нравился. «Ко мне заезжал Горький, – сообщал он Ворошилову в письме без даты. – Мы о многом говорили. Хороший, добрый и умный человек. Он полностью поддерживает нашу политику и все прекрасно понимает. В политике он с нами против правых [МОНТЕФИОРЕ. С. 108–109].

Об «изнанке», т. е. действительных чувствах, что питали эти два столь эмоционально и духовно чуждых друг другу человека, можно только догадываться. Конечно, было в них нечто общее, объединяющее. Оба они выходцы из мелкобуржуазных низов, не получившие законченного образования самоучки-трудоголики, заядлые и внимательные книгочеи. Свою страсть к чтению Горький лично не раз декларировал, о его начитанности ходят легенды. Тему «Сталин-интеллектуал» предпочитают, как правило, не развивать. Не углубляясь в детали, сошлемся на сведения, почерпнутые из книги западного биографа советского вождя: