Текст книги "Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

упорно проводится противопоставление евреев русским как «высших» – «низшим» <…>:

«Я уже несколько раз указывал антисемитам, что если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется их умением работать, экстазом, который они вносят в процесс труда, любовью “делать” и способностью любоваться делом. Еврей почти всегда лучший работник, чем русский, на это глупо злиться, этому надо учиться. И в деле личной наживы, и на арене общественного служения еврей вносит больше страсти, чем мно-гоглаголивый россиянин, и, в конце концов, какую бы чепуху ни пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше, ловчее, трудоспособнее их».

А вот что говорится в той же книге о русских: «…мне пишут яростные упреки: я, будто бы, “ненавижу народ”. Это требует объяснения. Скажу откровенно, что люди, многоглаголящие о своей любви к народу, всегда вызывали у меня чувство недоверчивое и подозрительное. Я спрашиваю себя – спрашиваю их – неужели они любят тех мужиков, которые, наглотавшись водки до озверения, бьют своих беременных жен пинками в живот? Тех мужиков, которые, истребляя миллионы пудов зерна на “самогонку”, предоставляют любящим их издыхать от голода? Тех, которые зарывают в землю десятки тысяч пудов зерна и гноят его, а голодным – не желают дать? Тех мужиков, которые зарывают даже друг друга живьем в землю, тех, которые устраивают на улицах кровавые самосуды, и тех, которые с наслаждением любуются, как человека избивают насмерть или топят в реке? Тех, которые продают краденый хлеб по десяти рублей фунт? Я уверен, что любвеобильные граждане, упрекающие меня в ненависти к народу, в глубине своих душ так же не любят этот одичавший, своекорыстный народ, как и я его не люблю. Но, если я ошибаюсь, и они, все-таки, любят его таким, каков он есть, – прошу извинить меня за ошибку, – но остаюсь при своем: не люблю».

Допустим, все сказанное – правда (на самой деле – не все); но ведь Горький правду не любил. Зачем же он ее высказывает? Действительно, стоит ли всегда говорить правду? О наготе отца, допустим? Ведь, кроме правды, существует понятие такта; это и есть, если угодно, «культура». Да, русских («мужиков») Горький не любил; но любил ли он евреев, если решался на такие рискованные противопоставления? У Горького – все то же алиби: априорно завышенная оценка культурного человека как прежде всего хорошего работника. <…> Здесь – уже известное нам отождествление культуры с буржуазными добродетелями дисциплины и организованности, – и изнутри вырастающий мотив насилия, закабаленности культурой. При этом культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, – наиболее удобная мишень. Этот метод был принят на вооружение кое-кем поважнее Горького. «Еврейское засилье» первых двадцати лет, помимо всего прочего, сильно попахивает провокацией[87]87
  Похожее мнение еще в 1922 г. высказал и сам Горький в своем скандальном интервью Шолому Ашу, см. [ИВАНОВ. С. 57].


[Закрыть]. И этот трюк действует до сих пор <…>. В этой провокации Горький сыграл немалую роль. Это он придумал отождествить тип еврея с типом культурного насильника, своего рода социалистического плантатора. Это он редактировал книгу о Беломорканале, украсив ее портретами орденоносных энкаведешников с еврейскими фамилиями. Все, что я знаю <…> о Горьком, бесконечно убеждает меня в одном: Горький евреев не любил. Его прославленное филосемитство – маскировка, камуфляж, защитная реакция, цензура бессознательного. Осуждение антисемитизма – достаточно условный жест культурного этикета, и как раз к таким «правилам хорошего тона» особенно чутки всякого рода парвеню. Горький не любил евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему «культуру», которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала. Вопрос: не он ли, так сказать, и насадил антисемитизм в советской России? [ПАРАМОНОВ (II). С. 169–170]

На наш взгляд, ответ ясен как Божий день: «Не он!», – см. [АЕИ], [БЛЮМ], [БУДНИЦКИЙ], [КОСТЫРЧЕНКО] и др. Не углубляясь далее в этот вопрос, напомним все же, что столь раздражающее многих историков «еврейское засилье» в первое послереволюционное десятилетие явилось результатом умелой политики большевиков, которые самыми разными пропагандистскими приемами и социальными акциями сумели привлечь на свою сторону евреев. В свою очередь Белое движение, напротив, своей выражено антисемитской погромной политикой оттолкнуло от себя еврейские массы, в начале Революции выступавшие отнюдь не на стороне большевиков. Подробно об этом см. [БУДНИЦКИЙ (I) и (II)]. Если же использовать столь интимное слово как «любил» в качестве обобщающей характеристики, типа «доброжелательное отношение», то можно утверждать, что Горький евреев таки «любил». Это свое отношение к Народу Божьему он не стеснялся декларировать – в отличие, отметим особо, от всех других русских писателей. В манифестации своей любви к евреям Горький – русский, «даже преувеличенно русский» человек, вел себя, в первую очередь, по-христиански: он напоминал своим забывчивым соплеменникам, что заповедь «Возлюби ближнего твоего» (Мф. 22–39) распространяется также и на евреев[88]88
  Леон Блуа, страстный католик, писал: «Предположите, что окружающие Вас люди постоянно говорят с величайшим презрением о Вашем отце и матери и имеют по отношению к ним лишь унижающие ругательства и сарказмы, каковы были бы Ваши чувства? Но это именно происходит с Господом Иисусом Христом. Забывают или не хотят знать, что наш Бог, ставший человеком, еврей, еврей по преимуществу, по природе, что мать его еврейка, цветок еврейской расы, что апостолы были евреи, так же как и все пророки, наконец, что наша священная литургия почерпнута из еврейских книг. Но тогда как выразить чудовищность оскорбления и кощунства, которое пред-


[Закрыть]. Напомним здесь также, что филосемитские декларации со стороны русских интеллектуалов в эпоху «Серебрянного века» звучали, увы, отнюдь не часто в сравнение с постоянными антисемитскими выпадами и обвинениями в правой прессе. При всей своей пафосности:

Русский либеральный филосемитизм был <…> достаточно противоречив. Он в значительной мере являлся данью моде. И дань этой моде нередко отдавали даже те, кто внутренне был недоброжелателен к евреям. Горький хорошо это чувствовал и <…> саркастические описал такой амбивалентный либеральный филосемитизм[89]89
  В качестве одного из примеров укажем остро сатирический рассказ № VII из цикла «Русские сказки» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 10. С. 474–477], который под названием «Евреи», впервые увидел свет в сентябрьском номере журнала «Новый мир» за 1912 г.


[Закрыть] [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 60].

Горький, по натуре своей человек искренний, чувтвовал эту ситуацию весьма обостренно и печатно на нее реагировал. В качестве примера приведем второй рассказ из цикла «Публика» (1900 г.):

– Э, да он юдофил! – сказала публика. И хотя некоторые тотчас подумали, что евреи заплатили рассказчику денег за такое отношение к ним, другие же просто нашли рассказ скверным, – но однако все твердо знали, что внешнее сочувствие гонимому народу[90]90
  Представляется важным особо отметить, что согласно Горькому в начале ХХ в. евреи у представителей интеллигентной русской публики считались «гонимым народом».


[Закрыть] – необходимый признак порядочности и, были уверены, не налагает на них никаких обязанностей, а потому – все рукоплескали ему [ГОРЬКИЙ (I). Т. 5. С. 150]

Горький же относился числу тех русских людей, что помогали гонимому народу отнюдь не из желания вести себя по правилам хорошего тона и не только сочувственными вздохами, а словом и делом. И еврейский народ, испокон веку чувствительный к обидам, но при этом, как свидетельствует Священное писание, никогда не забывающий тех, кто твердо стоял за него, «засчитал ему это в праведность». Моше Клейнман, один из 12 еврейских писателей, отпущенных из Советской России в Палестину, благодаря ходатайству Горького, и таким образом обязанных ему своей свободой и, если принять во вниставляет собой унижение еврейской расы?» Слова эти обращены главным образом к христианам-антисемитам и должны быть ими услышаны. Поистине поразительно легкомыслие христиан, которые считают возможным быть антисемитами. Христианство по своим человеческим истокам есть религия еврейского типа, т. е. типа мессиански-пророческого [БЕРДЯЕВ (II)].

мание трагическую судьбы их собратьев по перу в СССР, то, может быть, и жизнью:

… писал в связи со смертью Горького: «Не в наших целях обсуждать отношения великого русского писателя к советской системе, как в период ее создания, так и в последующие годы. Но одно мне ясно без всяких сомнений, что Горький, конечно, был против той жестокости, которая была ей свойственна в отношении тех русских евреев, что верили в культуру на иврите и в сионизм, и когда ему позволяли обстоятельства, он выражал свое сочувствие стремлению еврейского народа обосноваться в стране отцов, точно также как и его борьбе за национальные ценности. За всё то доброе и справедливое, что было проявлено Горьким по отношению к еврейскому народу, его языку и культуре, сохраним о нем благодарную память и будем чтить его имя» (ж<урнал> «Хаолам», 1936, 9 июля, иврит) [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 23].

В главе IV особенности филосемитизма Горького будут рассмотрены подробно. Отметим, однако, Б. Парамонов, несомненно, прав: в горьковской публицистике

культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, – наиболее удобная мишень.

Однако здесь нельзя упускать из вида специфику момента: евреи в начале ХХ в. являлись постоянной (sic!) мишенью для нападок со стороны правоконсервативных кругов. Из всех сотен народов и народностей Империи только на них возлагали ответственность за смуты и неурядицы в стране, их «неблагонадежностью», а то и прямым предательством объяснялись неудачи русской армии, возглавляемой самим Государем Императором, на полях сражений Первой мировой войны, а потом и за Революцию и Гражданскую войну. Одним словом: евреи были пропагандистской притчей во языцах очернительского толка.

Горький, видевший в еврействе мощную интеллектуальную силу и ценивший патриотизм евреев, как граждан России, понимал, что постоянные обвинения в их адрес, всегда, отметим, оказывавшиеся на поверку грубой и бесстыдной ложью, повышают до опасного предела градус внутреннего напряжения и озлобленности в стране. Поэтому его выступления по отношению к оппонентам-антисемитам, делавшим из русского еврейства «козла отпущения» и звучала преднамеренно вызывающими и обидными. Рассматривая с подобного рода позиций все инвективы Горького, в том числе и

такие рискованные противопоставления <…> евреев русским как «высших» – «низшим»,

– нельзя не увидеть в них также провокативный литературный прием, явно заимствованный писателем у своего учителя – великого интеллектуального провокатора Фридриха Ницше. Поэтому навряд ли уместно использовать при их оценке «понятие такта[91]91
  Еврейские интеллектуалы из сионистского лагеря, внимательно прислушиваясь к критикческим высказываниям Горького в адрес евреев-большевиков, призывали в 1920-х гг. своих собратьев, оказавшихся при власти, не забывать о чувстве такта в отнношении к культурным ценностям русского народа – см., например, статьи Й.-Х. Бреннера «Такт» и Залмана Шазара «Обличение Горького» [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 463–466 и 481–484].


[Закрыть]» и «если угодно, “культура”», т. е. характеризовать форму литературного выражения в публичной полемике с точки зрения этики. И со стороны правого лагеря – вспомним грубого зоила Виктора Буренина, яростно громившего в своих критических статьях Горького, и среди товарищей-большевиков – в первую очередь самого Владимира Ленина, на этом «русском поле» в выражениях не стеснялись. Что касается критики В. Буренина, которая однажды «зацепила-таки» Горького, приведем здесь такой интересный в историческом отношении эпизод.

Накануне христианской Пасхи в Кишиневе был учинён небывалый по тем временам еврейский погром. По просьбе сионистского деятеля Якова Бернштейна-Когана Горький опубликовал воззвание, в котором резко осудил этот погром и возложил ответственность за него антисемитское прессу, действительно создавшую в России предпогромную обстановку. Среди журналистов, виновных в антисемитской пропаганде, Горький назвал сотрудника «Нового времени» Виктора Буренина. В ответ на это В. Буренин обвинил Горького в том, что тот сам способствовал Кишиневскому погрому своим культом босяков, поскольку участниками погрома, по утверждению В. Буренина, в основном, были люди подобные известным героям рассказов Горького. Напомним фразу босяка Орлова из рассказа «Супруги Орловы» о его желании «перерезать всех жидов до единого». Несомненно, статья Буренина больно задела Горького. Во всех последующих изданиях рассказа «Супруги Орловы» Горький исключал эту фразу [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С.12].

Возвращаясь к якобы русофобским выпадам Горького-публициста, отметим особо, что как ницшеанец с «двоящейся и троящейся личностью» он именно оскорбительного эффекта в своем памфлете и добивался, ибо, как и Ницше, считал себя в праве «глаголом жечь сердца людей», а посему не только «научал», но и «судил» свой народ. Вполне справедливым представляется также мнение, что

Негативные суждения Горького о русском народе в 1916–22 гг. были средством «социальльной педагогики», за ними скрывалось желание подтолкнуть обломовскую Русь к решительным действиям, избавиться от тяжкого груза дурной наследственности [СПИРИДОНОВА (II). С.10].

Критические обличения «темной Руси», вполне «традиционные» для отечественных литераторов западнической ориентации, у Горького лишены «глубины», речь идет не о

«метафизических сущностях» или о «расовых особенностях», которые якобы органически и неискоренимо свойственны монголу, арийцу, семиту и навеки будут враждебно разделять их» («Две души» [МаГ: PRO ET CONTRA. С. 94],

– а о «замечаниях на полях жизни», которые по духу мало чем отличаются, например, от высказываний «славянофила» Василия Розанова или же его антагониста-«западника» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина:

У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!

Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду.

Если на Святой Руси человек начнёт удивляться, то он остолбенеет в удивлении и так до смерти столбом и простоит.

То, что русским интеллектуалам свойственно поносить свое посконно исконное – неважно в данном случае: из куража, из педагогических или каких иных соображений – это общеизвестный факт. Не зазорно и умаление своего национального «я», обычно в ерническом тоне, в сравнение с Европой, европейцем. Здесь опять-таки можно сослаться на одного, по мнению Горького, «из чрезвычайно русских мыслителей» – Василия Розанова, отметившего эту русскую черту в себе как явно «национально-типическую»:

Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я, бесспорно, и презираю русских до отвращения. Аномалия («Уединенное» [РОЗАНОВ. С. 512]).

Но вот, чтобы помянуть еврея в своем самоуничижении «теплым добрым словом» – на такое только Горький сподобился. Говоря же о филосемитизме Горького – подробно об этом см. в гл. 4 – можно утверждать, что и в молодости, и на гребне всемирной писательской славы, и в страшные годы Революции и Гражданской войны, и при Советах – всю свою жизнь, он был душой и сердцем с евреями: и как мыслитель, и как народный заступник!

Возвращаясь к оценке мировоззрения Горького в целом, отметим, что оно не было догматически прямолинейным, как у большинства большевиков, а носило сложный синкретический характер. Существуют самые разные мнения касательно его отдельных «силовых линий», которые хоть и корректировались с годами, но в главном направлении оставались неизменными. Полагают, например, что:

Горьковский жестокий активизм, его «борьба с природой», как цель человеческого бытия и путь культуры находят свое обоснование в прагматической установке <Уильяма Джеймса – М.У.>: истина – это не состояние сознания, а состояние бытия, формируемого нами в соответствии с нашими целями. <…>. <Т. о. – М.У.> ….проповедь «классовой» ненависти, которую вел Максим Горький на страницах «Правды», была у него философски мотивирована мыслями одного из благороднейших американских умов[ПАРАМОНОВ (I). С. 192].

Проводится параллель между убеждением Горького, что культура – это в первую очередь «репрессия»,

организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей [ГОРЬКИЙ. Т. 25. С. 239),

– и концепцией философов неомарксистов из «Франкфуртской школы», утверждающих, что

индустрия культуры – это целый промышленный аппарат по производству единообразных, стандартизированных новинок в сферах искусства, живописи, литературы, кино и др. Она не несет за собой ценностных ориентиров для человека, не направлена на духовное обогащение и просвещение, являясь, по сути, развлекательным бизнесом. Индустрия культуры понимается как разновидность товара, у которого есть производитель и потребитель. В качестве потребителя выступают массы, которые посредством стандартизированного искусства являются объектом манипулирования в капиталистическом обществе. Порождая ложные потребности, индустрия культуры превращает потребителя в пассивного обывателя, равнодушного к собственному экономическому положению, как бы тяжело оно не было» [АДОРНО, ХОРКХАЙМЕР. С. 287].

Здесь, впрочем, следует иметь в виду, что Горький

в отличие от них видел в этом насильничестве культуры не минус, а плюс [ПАРАМОНОВ (I). С. 186].

В письме к Ольге Скороходовой от 3 января 1933 г. он говорит на сей счет:

Я никогда не восхищался «разумом природы», не верил в него и не верю, ибо в природе слишком много бессмысленного и вредного для человека… Верю я в разум человека, – он, человек, кажется мне органом самопознания природы, исследователем и организатором ее хаотических сил [ГОРЬКИЙ (I). Т. 30. С. 273].

Между ревизионистским марксизмом «франфурктской школы» и диалектическим материализмом сталинского закала, – а Горький-публицист в 1930-е годы стал его горячим провозвестником – дистанция, конечно, «огромного размера. Поэтому все то,

что у Адорно и Хоркхаймера есть знак полной несостоятельности современного общества, то для Горького – светлый идеал. Фашизм и все эксцессы общества потребления для авторов «Диалектики Просвещения»[92]92
  «Диалектика просвещения. Философские фрагменты» – название известной книги ведущих философов-теоретиков «Фракфуртской школы» Теодора В. Адорно (1903–1969) и Макса Хоркхаймера (1895–1973), впервые увидевшей свет в 1947 г.


[Закрыть] коренятся в самом строе западной ментальности с ее установкой на господство, на доминацию.

Сначала Запад таким манером покорил природу, а потом перенес методы технологической доминации на общество – это фашизм. Про коммунизм левые Адорно и Хоркхаймер не говорили, но тут их великолепно дополняет Горький, при том различии, что <…> кризис и крах у франкфуртцев – идеальная цель и конкретная программа для Горького [ПАРАМОНОВ (III)].

В статье программной статье Горького «О культуре» (1928 г.) читаем:

Все, что именуется культурой, возникло из инстинкта самозащиты и создано трудом человека в процессе его борьбы против мачехи-природы; культура – это результат стремления человека создать силами своей воли, своего разума – «вторую природу». Первая природа – хаос неорганизованных, стихийных сил, которые награждают людей землетрясениями, нововведениями, ураганами, засухами, нестерпимым зноем и таким же холодом. Первая природа бессмысленно тратит силы свои на создание болезнетворных микроорганизмов – бацилл, на создание вреднейших насекомых – комаров, мух, вшей, которые переносят в кровь человека яды тифа, лихорадок и так далее; она создает бесчисленное количество вредных и бесполезных растений и трав, истощая на размножение паразитов здоровые соки, потребные для произрастания питающих человека злаков и плодов. Можно подумать, что природа вообще не создавала полезных организму человеку злаков, а к тем, которыми теперь питаемся мы, первобытные люди приучили свой организм постепенно, путем длительных страданий и гибели множества людей. [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 405].

Из крайнего антропоцентризма Горького также проистекают его яростное неприятие природного начала в человеке, нивелировка классических образцов «святой простоты», типа «Дафниса и Хлои», из которой искусственно были удалено все «животное», естественно-первородное – тяга к насилию, злоба, ярость, кровожадность, и т. п., не смягченное культурой. Горький – ярый анти-руссоист. В отличие от великого французского мыслителя эпохи Просвещения[93]93
  Интересно, что будучи поборником идеи индивидуальной свободы, Pуссо признавал также законным принуждение, то есть насилие для достижения целей свободы. В этом отношении Горький в конце 1920-х годов совершил своего рода поворот к руссоизму.


[Закрыть], который, признавая совершённым все, что выходит из рук природы, считал зло порождением цивилизованного человека, умилялся над поэзией бедности и выступал «печальником» о народе, Горький считал культуру – наиважнейшим достижением человеческого разума, а зло относил на счет стихийных и «зоологических» проявлений природного начала. Человека, в свете горьковского мировоззрения, не жалеть надо, не сюсюкать над ним, печалясь о его бедности, а насталять на активный путь преодоления тягот бытия, обуздание стихийных сил природы и хищнических инстинктов капиталистического общества. При всем этом собственно культура, понимается им в первую очередь как:

… организованное разумом насилие над зоологическими <т. е. природными – М.У.> инстинктами людей [ГОРЬКИЙ (I). Т. 25. С. 239].

В этом отношении вполне логичным представляется утверждение, что:

Начав творческий путь как замечательный певец природы, Горький к концу жизни приходит к ее полному отрицанию. <…> …неприятие Горьким природы глубоко коренится в одной из русских духовных традиций. Оно есть, в частности, и у Достоевского. <…> Горькому <однако> оправданием его позднего отрицания природы как слепого и враждебного хаоса, <вероятно, послужил Шопенгауэр>. <…> Отрицание природы и призыв к борьбе с ней становятся важнейшей частью позднего горьковского мировоззрения.

<…> Горький, по <словам Воронского>, воспринимает природу как ненадежный и коварный хаос: «…Вселенная лишена гармонии и упорядоченности. Господствует неосмысленная стихия, неожиданное и непредвиденное».

<…> В <…> личном письме Воронскому Горький <пишет>: «Что же касается природы, на мой взгляд, она – сырой материал, который обрабатывается и должен обрабатываться все более активно, более умело нашей волей, интуицией, воображением, разумом в интересах нашего обогащения ее “дарами”, – ее энергиями…» [АГУРСКИЙ. С. 55–56].

По сути своей Горький декларирует взгляды, который в современном мире считатюся крайне антиэкологическими: мол, рабочему классу

было бы полезно усвоить такой взгляд на культуру: «Все, что именуется культурой, возникло из инстинкта самозащиты и создано трудом человека в процессе его борьбы против мачехи-природы; культура – это результат стремления человека создать силами своей воли, своего разума – «вторую природу».

Первая природа, по Горькому, есть

хаос неорганизованных стихийных сил, которые награждают людей землетрясениями, наводнениями, ураганами, засухами, нестерпимым зноем и таким же холодом, <она> бессмысленно тратит силы свои на создание болезнетворных микроорганизмов, бацилл, на создание вреднейших насекомых – комаров, мух, вшей, которые переносят в кровь человека яды тифа, лихорадок и так далее, <она> создает бесчисленное количество вредных и бесполезных растений и трав, истощая на размножение паразитов здоровые соки, потребные для производства питающих человека злаков и плодов. <Более того, природа> вообще не создала полезных организму человека злаков, а к тем, которыми теперь питаемся мы, первобытные люди приучали свой организм постепенно, путем длительных страданий и гибели множества людей. <…> Между всей этой враждебной или бесполезной человеку паразитивной дрянью природа создала и его, но создала таким же зверем, как все другие звери [ГОРЬКИЙ. Т. 24. С. 405–406].

Итак, не принимая «старый» мир в целом, Горький был убежден, что помимо социального неравенства в классовом обществе

коренной причиной мирового <зла>: является сама природа, и ее-то и нужно полностью преобразовать. Человечество собственными усилиями должно создать Новую Землю и Нового Человека. [АГУРСКИЙ. С. 54].

Хотя в понимании Горького всякое “религиозное чувство – это радостное и гордое чувство сознания гармонического единения человека с миром” [ГОСТЕЕВ. С. 125], – гармоничного сосуществования человека и природы он не признавал, ибо сливаясь с природой, человек не достигает с ней единства и не приобретает для себя никаких благ.

Противопоставление человека природе не может не привести к мысли о том, что самым драматическим конфликтом человеческого бытия является конфликт между разумом и инстинктом, конфликт, впервые сформулированный Шопенгауэром. В начале творческого пути Горький подчиняет разум инстинкту вопреки Шопенгауэру, подчинявшему инстинкт разуму. В рассказе «Мужик» (1900) архитектор Шебуев рассуждает: «Непомерно развитый интеллект всегда ослабляет непосредственное чувство… Когда нет в человеке равновесия, когда он внутренне искривлен и сам из себя с болью рвется куда-то… рвется потому, что ум его вступил в напряяженное противоречие с чувством… Жизнь хочет гармоничного человека, человека, в котором интеллект и инстинкт сливались бы в стройное целое». В 1906 году в записной книжке Горький истолковывает непротивление злу Толстого как непротивление инстинкту. Со временем он убеждается, что разум слишком часто оказывается пленником слепого инстинкта, унаследованного человеком от слепой враждебной природы. В очерке о Льве Толстом (1919) говорится: «Плоть должна быть покорным псом духа, куда пошлет ее дух, туда она и бежит, а мы – как живем? Мечется, буйствует плоть, дух же следует за ней беспомощно и жалко», а в рассказе «Сторож» об этом сказано как о трагедии: «У меня не хватило ни разума, ни воображения, никаких сил, чтобы соединить эти два мира, разъединенные глубокой трещиной взаимного отчуждения… На одной стороне бессмысленно и безысходно мечется сила инстинкта, на другой – бьется обескрыленной птицей разум, запертый в грязной клетке быта». <…> В 1936 году <критик Вронский> писал: «Мысль о разобщенности стихийного и разумного начала одна из основных у Горького. Это не только его мысль, но и мироощущение. Горький издавна “болен” этим вопросом, но он болен им потому, что остро всегда ощущал разлад между инстинктами и разумом, между стихией и сознанием». <Однако> в двадцатых годах <Горький> мечтал уже о царстве чистого разума, а инстинкт для него, как и для Шопенгауэра, был тем, что надо изжить [АГУРСКИЙ. С. 60].

В контексте победы разума над инстинктом можно рассматривать одобрение Горьким жестких законодательных мер по борьбе с антисемитизмом, которые большевики ввели в первые революционные годы и которых придерживались вплоть до середины 1930-годов[94]94
  Например, в 1926–1927 годах в стране была проведена массовая кампания против антисемитизма. В нее были вовлечены молодежь и профсоюзы. О судебных процессах над антисемитами сообщала местная и центральная печать; было выпущено несколько десятков пропагандистских брошюр; выпущены кинофильмы [ВАЙЦ. С. 15].


[Закрыть]. В очерках «По Союзу Советов» (1928), бывших результатом его первой поездки по родной стране после Революции, он так характеризовал два полярных типа отношения к окружающему миру:

Есть поэзия «слияния с природой», погружения в ее краски и линии, это – поэзия пассивного подчинения данному зрением и умозрением. Она приятна, умиротворяет, и только в этом ее сомнительная ценность. Она – для покорных зрителей жизни, которые живут в стороне от нее, где-то на берегах потока истории.

Но есть поэзия преодоления сил природы силою воли человека, поэзия обогащения жизни разумом и воображением, она величественна и трагична, она возбуждает волю к деянию, это – поэзия борьбы против мертвой, окаменевшей действительности, для создателей новых форм социальной жизни, новых идей [ГОРЬКИЙ (VII)].

Пафос горьковского природоборчества вполне разделялся большевиками. Например, Иван Скворцов-Степанов – старый большевик, видный идеолог марксизма-ленинизма и активный сторонник Сталина

писал в 1926 году в учебнике «Исторический материализм и современное естествознание»: «Нельзя будет не признать процессы природы грубыми, варварскими, истребительными, расточительными… Где же здесь хотя бы намек на пресловутые “предустановление”, “гармонию” и “целесообразность”? Слепое действие слепых процессов слепой природы! Бесконечно разумнее, целесообразнее, экономнее действует человек, когда он творчески… вторгается в процессы природы и начинает их контролировать, регулировать, направлять» [АГУРСКИЙ. С. 55].

Итак, по Горькому, природа изначально враждебна человеку и реальный пример этому – простой народ. «Народники» – шестидесятники, семидесятники да и ранние восьмидесятники ХIХ в. шли в народ, к корням собственной экзистенции, где, по мнению всех мыслящих русских людей этого столетия, было закопано «золотое яйцо» истинной правды. Но для Горького, хотя он и имел имидж «человек из народа», понятия «русский народ-богоносец» не существовало. Такой «народ» еще только предстояло создать, преобразовав «хаос тревожной, безрадостной жизни» в сообщество трудящихся-созидателей, связанное узами солидарности. В повести «Мои университеты» Горький пишет:

Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным, вместилищем начал прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я видел плотников, грузчиков, каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимость от его воли.

Вот несколько жестких примеров горьковской оценки материала для грядущих великих социальных преобразований – русского народа, выбранных «Несвоевременных мыслей»:

Русский народ, – в силу условий своего исторического развития, – огромное дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и почти недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты; русская интеллигенция – болезненно распухшая от обилия чужих мыслей голова, связанная с туловищем не крепким позвоночником единства желаний и целей, а какой-то еле различимой тоненькой нервной нитью.

Любимым героем русской жизни и литературы является несчастненький и жалкий неудачник, герои – не удаются у нас; народ любит арестантов, когда их гонят на каторгу, и очень охотно помогает сильному человеку своей среды надеть халат и кандалы преступника. Сильного – не любят на Руси, и отчасти поэтому сильный человек не живуч у нас.

Не любит его жизнь, не любит литература, всячески исхищряясь запутать крепкую волю в противоречиях, загнать ее в темный угол неразрешимого, вообще – низвести пониже, в уровень с позорными условиями жизни, низвести и сломать. Ищут и любят не борца, не строителя новых форм жизни, а – праведника, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей.

Из этого материала – из деревенского темного и дряблого народа, – фантазеры и книжники хотят создать новое, социалистическое государство, – новое не только по формам, но и по существу, по духу. Ясно, что строители должны работать применительно к особенностям материала, а главнейшей и наиболее неустранимой особенностью деревенского люда является свирепый собственнический индивидуализм, который неизбежно должен будет объявить жестокую войну социалистическим стремлениям рабочего класса.

Парижскую коммуну зарезали крестьяне, – вот что нужно помнить рабочему.

Мы, Русь, – анархисты по натуре, мы, жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига – что тоже правда. Нет слов, которыми нельзя было бы обругать русского человека, – кровью плачешь, а ругаешь, ибо он, несчастный, дал и дает право лаять на него тоскливым собачьим лаем, воем собаки, любовь которой недоступна, непонятна ее дикому хозяину, тоже зверю.

Особо отметим, что сами большевики в годы Революции порицали Горького за эти его «презрительны<е> плевк<и> в лицо народа» и за то, что он, по его собственным словам,