Текст книги "Бунин и евреи"

Встретив И. А. и В. Н. Буниных, Г. Кузнецову и А. Седых в Мальмё, Илья Троцкий затем повсюду сопровождал их³¹, собирая таким образом материал для своих корреспонденций.

Весьма любопытной с точки зрения «нобелевской кухни» выглядит первое письмо И. Троцкого из Стокгольма, опубликованное в газете «Сегодня» 17 ноября 1933 года «Как была присуждена Бунину Нобелевская премия»:

«Нужно хоть один раз побывать в столице Швеции в дни заседания Нобелевского комитета, чтобы ощутить атмосферу, в которой живут члены жюри <..> Если присуждение премии ученым почти никогда не вызывает возражений, то едва ли проходит год, чтобы литературная премия не вызывала взрыва страстей. Что творилось в литературных кругах Скандинавии после присуждения премии итальянской писательнице Грации Деледда³² и американскому романисту Синклеру Льюису!³³ Каким только нападкам не подвергались члены жюри. Европейские и заатлантические академии наук, университеты и отдельные профессора литературы забрасывают ежегодно Нобелевский комитет именами своих кандидатов. Посланники держав, аккредитованные при шведском Дворе, считают своим национальным долгом поддержать своих кандидатов. И хотя члены Нобелевского комитета люди абсолютно объективные в оценке художественного творчества того или другого кандидата, но они все-таки люди, и ничто человеческое им не чуждо. Можно без преувеличения сказать, что едва ли за тридцатилетнее существование Нобелевского комитета присуждение литературной премии было так единодушно встречено скандинавской печатью, как в этом году».

Далее Илья Троцкий особо выделяет роль Сержа де Шессена в деле популяризации имени Бунина, а также осторожно напоминает читателям о политической подоплеке награждения Бунина Нобелевской премией:

«…русские писатели незнакомы скандинавскому читательскому миру и мало переведены. А если переведены, то найти издателя для русского писателя-эмигранта, даже такого масштаба, как Бунин <…> нелегко. И в этом отношении огромная заслуга перед русскою литературою принадлежит, по справедливости, русско-французскому литератору Сержу де Шессену, стокгольмскому корреспонденту агентства Гавас³⁴, <который> отыскал книгоиздателя Гебера³⁵, вот уже третий год издающего произведения Бунина, и <…> упорно работал над популяризацией имени писателя и над распространением его произведений в Швеции. Он сумел заинтересовать лучших стилистов Швеции творчеством Бунина <…> Спрос на произведения Бунина так возрос, что издатель принужден был в срочном порядке заняться новым изданием бунинской прозы.<…>

Еще посейчас жюри бьется над выработкой нового этикета выдачи премий. Какой посланник будет представлять королю Бунина? Под каким флагом Бунина приветствовать? Русского национального флага формально больше не существует, эмигрант-писатель никаким посланником не защищен. <Однако> присуждение литературной премии Бунину ничего общего с политикой не имеет. Это лишь заслуженное признание художественной ценности писателя и только под этим углом должно быть расценено.<…>

Ивана Алексеевича ждет совсем исключительный прием в Швеции. В его лице нобелевский комитет и русская общественность собираются чествовать русскую литературу».

Илья Троцкий описывает наэлектризованную эмоциями атмосферу тех нобелевских дней, царившую в декабрьском Стокгольме, где «сумеречно, холодно и моросит: не то дождь, не то снег. Не разберешь… – но повсюду слышно, – Бунин, Бунин, Бунин… Самое сейчас популярное имя в Швеции. Оно не сходит со столбцов газет и страниц журналов, глядит из витрин книжных магазинов и складов, а портрет писателя украшает чуть ли не каждый газетный киоск».

А вот, для сравнения, цитата на ту же тему из книги воспоминаний А. Седых:

«Фотографии Бунина смотрели не только со страниц газет, но и из витрин магазинов, с экранов кинематографов. Стоило Ивану Алексеевичу выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: – Что такое? Совершенный успех тенора»³⁶.

В корреспонденции «Встреча И. А. Бунина в Стокгольме» от 10 декабря 1933 года И. Троцкий писал:

«Советская печать <…> замолчала награждение И. А. Бунина Нобелевской премией. И естественно, что шведская пресса не преминула осведомиться у лауреата об его отношении к советскому режиму и советской литературе. Я презираю советский режим, – сказал Бунин <…> Молодое поколение советских писателей пишет только в порядке «социального заказа». Оно лишено не только свобод, но и независимой творческой мысли <…> Разумеется, есть и сейчас в России крупные писатели и художники, но все это мастера, создавшие себе имя в досоветское время. Они насыщены культурою, образованием, большой начитанностью и не разучились еще свободно мыслить. Но этот тип писателя я не причисляю к советской литературе. Он стоит особняком и знает свое культурное значение <…> Советская пропаганда пытается изобразить русскую эмиграцию как беспочвенную массу изгнанников, лишенную не только родины, но морально и духовно деморализованную, не способную ни на какую творческую работу и обреченную на безусловную гибель. И вот одному из этих изгоев присуждена высшая награда за литературу. Не трудно понять значение этого дара для русской эмиграции! Я верю в Россию и верю в будущность русской эмиграции. Русский человек всегда и при всяких условиях остается русским. Он не может забыть своей родины и своей национальности и не способен раствориться среди временно приютившего его народа. Глубоко убежден, что эмиграция еще вернется на родину и что Россия узрит более светлые и счастливые дни…»

Побаловав читателей «Сегодня» эмигрантским пирогом с клюквой от новоиспеченного русского нобелевского лауреата³⁷, И. Троцкий сразу же спешит подчеркнуть, что высказывание И. Бунина – это, дескать, его ответ «на поведение кремлевских “господ положения”, поскольку местный советский полпред, товарищ Александра Коллонтай³⁸, поспешила, еще до приезда русского лауреата, холодно, но корректно отклонить приглашение шведской Академии на участие в нобелевских торжествах».

В своих самых «парадных» корреспонденциях от 13 и 14 декабря 1933 года «Шведский король вручил вчера И. А. Бунину Нобелевскую премию» и «И. А. Бунин в центре внимания на нобелевских торжествах» И. Троцкий подробнейшим образом описывает все детали торжественной церемонии, на которой кроме Бунина нобелевские медали были вручены трем величайшим физикам XX века – Гейзенбергу (Германия), Дираку (Англия) и Шредингеру (Австрия)³⁹. Речь Бунина в подробном изложении И. Троцкого помимо дежурных слов благодарности королю Швеции, Нобелевскому комитету и свободолюбивому шведскому народу была выдержана в сугубо личных тонах, ибо писатель сделал в ней акцент на своей судьбе, сказав сакраментальную фразу, обошедшую все газеты мира: «Кто я такой? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я <…> обязан долгом вечной благодарности».

Затем Бунин недвусмысленно дал понять присутствующим, что в свете получения им, эмигрантом, Нобелевской премии все страдания, которые он пережил «в течение последних 15 лет», становятся не «только его личными переживаниями», а приобретают символическое значение, ибо отражают неугасимое стремление всех людей «к свободе мысли и знания», которое является всеобщим человеческим достоянием и которому человечество «обязано цивилизацией».

«Под аплодисменты всего зала Бунин пожимает протянутую ему королем руку. Король передает ему золотую медаль, диплом и чек на 170000 крон. Диплом Бунина самый нарядный из всех 5 дипломов, выданных в этом году Нобелевским комитетом. Шведская художница, которой было поручено украсить диплом Бунина, мастерски справилась со своей задачей, разукрасив его в русском стиле. Лицо Бунина сияет, когда он возвращается на свое место».

Явно любуясь своим литературным кумиром, И. Троцкий не жалеет в его адрес слов восхищения:

«И любопытно: ни один из прочих лауреатов с таким достоинством и с такой выдержкою не принимал из рук короля премии, как Бунин. В его поклоне королю не было ничего верноподданнического и сервильного. Король от литературы уверенно и равноправно жал руку венчанному монарху. Это не ускользнуло от внимания шведов».

И вот, наконец, прощальный завтрак 19 декабря 1933 года:

«Нас небольшая компания: все – пишущая братия. И. А. и В. Н. Бунины, Галина Кузнецова, Андрей Седых, Сергей де Шессен, пишущий эти строки и их жены. Мы избрали древний кабачок в старом квартале столицы <…> в котором свыше ста лет назад распевал свои поэтические песни шведский менестрель и творец народного эпоса Бельман. В стенах кабачка, сохранивших в неприкосновенности свою былую прелесть, как будто реют тени <…> ушедших и здравствующих корифеев шведской литературы. Мы надеялись здесь укрыться. Но куда там! Едва уселись за стол, как И. А. был узнан, и публика устроила ему шумную овацию <…> Едем на прощание к доктору Олейникову⁴⁰. Там уже сидят и ждут провожающие.

Просматриваю наспех альбом В. Н. Буниной. Вот, думаю, можно было бы издать интереснейший альманах. Чьих только имен тут нет!? Мережковский, Гиппиус, Куприн, Борис Зайцев, Алданов, Муратов⁴¹, Шмелев… Всех и не перечислишь <…> Наш сотрудник Lolo⁴² разразился экспромтом:

 
Наш великий, наш любимый,
Наш единый, неделимый,
Милый Ян!
Нынче громкой вечной славой
И валютой величавой
Осиян!
 

<…>

Андрей Седых торопит <…> – Довольно засиживаться, едем, экспресс и лауреатов не ждет… Снова дебаркадер стокгольмского вокзала. Снова группа русских осколков, цветы, подношения и речи. Вспышка магния. Щелкают <затворы> объективов. Последнее громовое четырехкратное шведское “Ура!” Буниным и поезд трогается. Уехали… Почти сценка из “Дяди Вани”»⁴³.

27 декабря Илья Троцкий, все еще переполненный восторгами «нобелианы», в ответном письме к Бунину сообщает:

«…получил от фотографа Венкова Ваш портрет и групповой снимок. Ваш портрет, по-моему, – шедевр. Венков его выставил на одной из главных площадей Стокгольма. Групповой снимок – тоже очень удался. Полагаю, что и вы уже снимки получили. Перед отъездом из Стокгольма (23-ХП) говорил по телефону с Венковым и он мне обещал немедленно Вам оба снимка послать <…> С Вашим и Верой Николаевной отъездом пусто стало в Стокгольме, хотя газеты и не переставали о Вас говорить. Появились какие-то с Вами интервью, которые, быть может, Вы и не давали. Удостоила Вас внимания и стокгольмская коммунистическая> газета “Folkets Dagblad Politiken”⁴⁴. Из этой газеты мы узнали и “подлинную причину” Вашего приезда в Стокгольм. Оказывается, Вы и П. Н. Милюков⁴⁵ создали тайный заговор против совет<ской> власти и Совдепии.

Узнали мы также, что Вы решили пожертвовать Нобелевскую премию полностью на вооружение корпуса “белогвардейцев”, который двинется ратью на Москву. Узнали и многое другое “тайное”, что стало “явным”. Обидно только, дорогой Иван Алексеевич, что Вы все это от нас – журналистов “скрывали”… Приеду в Париж и расскажу публично о Ваших и П. Н. Милюкова кознях. Хохотали мы с

Сергеем Борисовичем <де Шессеном> над коммунистическим вздором вдосталь.

Получил газету “Сегодня” с моим последним фельетоном, посвященным нашему завтраку в “Золотом мире”, дневнику Веры Николаевны и Вашему отъезду. Надеюсь, что Зуров сохранит этот номер, и Вы его прочтете. Посмеетесь вдосталь. Что это Яша (имеется в виду Андрей Седых. – М. У.) так мало написал для “Пос<ледних> нов<остей>”? Жаль!.. Роман Галины Николаевны <Кузнецовой> “Пролог”⁴⁶ прочитал в один вечер. Чудесный роман. Скромница Ваша “дочка”, даже не упомянула о романе. Случайно увидел у Шерешевского (имеется в виду де Шессен. – М. У.) и прихватил. “Древний путь” Зурова⁴⁷ интереснее и глубже ремар-ковского “На Западе ничего нового”. Непременно о нем напишу. Здесь – в Копенгагене – должен десятки раз повторять и рассказывать о торжествах и Вашем чествовании. Рад, что все прошло “без сучка и задоринки”. Надеемся с женою свидеться с Вами в Париже, куда, вероятно, выедем в ближайшую субботу. Пользуюсь случаем послать Вам, милым Вере Николаевне и Галине Николаевне лучшие пожелания к грядущему Новому году…

Весь Ваш И. Троцкий»⁴⁸.

Марк Ефимович Вейнбаум (20 апреля 1890, Проскуров, Украина– 19 марта 1973, Нью-Йорк, США)

Согласно биографической справке из архива М. Вейнбама в библиотеке Йельского университета⁴⁹, будущий журналист, многолетний редактор и издатель газеты «Новое русское слово» родился в украинском городе Проскуров⁵⁰, в обеспеченной адвокатской семье. Окончив в 1913 г. Коммерческое училище, юноша был послан родителями в США продолжать свое образование, но по воле обстоятельств – началась Первая мировая война, затем произошла Революция в России – остался в Новом Свете навсегда. В Нью-Йорке, где он прожил всю жизнь, М. Вейнбаум учился в городском колледже, а затем в местном университете на юридическом отделении. Начав сотрудничать в русской печати – нью-йоркских эмигрантских газетах «Русское слово» и «Русский голос», печатавшихся маленькими тиражами, он прилип к журналистике, что называется, всерьез и надолго⁵¹.

Вейнбаум пришел в «Новое русское слово» с началом «первой волны» русской эмиграции. На посту главного редактора этой газеты он проработал более 50 лет (1922–1973 гг.), выказав недюжинные организаторские и публицистические способности. Как в свое время Влас Дорошевич в московском «Русском слове», он единолично определял литературные предпочтения и общественно-политическую направленность газеты. Начав в 1920-е годы с самовольной перепечатки текстов из европейских эмигрантских газет, «Новое русское слово» постепенно приобрело свое собственное лицо – политически неангажированная русская газета либерально-демократической ориентации (т. е., по сути своей, наследница закрытого большевиками «Русского слова»).

В это время газета переживала серьезные трудности не только из-за дефицита профессионалов, но и по сугубо экономическим причинам, причем последний фактор довлел над «Новом русским словом» все годы ее существования. Вот что писал об этом М. Вейнбаум:

«Временами газета окупала себя, временами ее положение становилось до того катастрофическим, что ее дни существования казались считанными. Так оно было в начале 20-х годов. Таким, или даже хуже, оно было в годы (1922–1933) тяжелой депрессии <…>. Спасала положение жертвенность всех сотрудников газеты, поддержка моральная и финансовая друзей читателей <…>.

Последний кризис “Новое русское слово” испытало в 1946 г., когда в связи с переездом в < новое > помещение не хватило средств на то, чтобы приспособить его для нужд редакции. Тогда под председательством <…> проф. М. М. Карповича⁵², при деятельном участии Андрея Седых и других сотрудников было создано Общество друзей «Нового русского слова» <…>. С помощью <…> небольших денежных взносов и крупных беспроцентных ссуд газету удалось спасти»⁵³.

По авторитетному свидетельству Андрея Седых, о коем речь пойдет ниже, к концу 1930-х годов в газете уже работала большая группа журналистов-профессионалов⁵⁴. Да и сам Вейнбаум писал достаточно много и качественно, что с уважением отмечалось его рецензентами:

«Внимательный и вдумчивый наблюдатель, одинаково хорошо осведомленный в проблемах как русской, так и американской жизни, М. Вейнбаум знает, как рассказать о своих наблюдениях и передать свои мысли в точном, ясном и живом изложении»⁵⁵,

Помимо русскоязычной публицистики, Вейнбаум писал также статьи на английском языке для таких американских газет, как The San, The Globe, The Herald Tribune.

В 1930-е годы «Новое русское слово» вело бескомпромиссную борьбу с советской пропагандой. Влияние разоблачительных материалов о политике массового произвола и беззакония, проводимой сталинским режимом, на общественное мнение русскоязычного иммигрантского сообщества Соединенных Штатов было весьма ощутимо, что вызывало открытую враждебность просоветских организаций, которые до войны «забрали большую силу» в США и, науськиваемые из Москвы, всячески вредили газете.

По воспоминаниям М. Вейнбаума, коммунисты уничтожали номера газеты в киосках, грозили продавцам бойкотом за ее распространение, срывали антикоммунистические собрания, нередко избивали своих политических противников. Самой редакции также неоднократно угрожала опасность разгрома. Так, в 1933 году, когда «Новое русское слово» оказалась первой в США газетой, сообщившей о страшном голоде в СССР, тысячная толпа коммунистов бросилась в редакцию, находившуюся тогда на 14-ой улице, однако вызванная полиция успела предотвратить расправу.

С началом Второй мировой войны «Новое русское слово» однозначно стало на патриотические антигитлеровские позиции, а после нападения Германии на СССР номера газеты «за 23 и 24 июня 1941 года были почти полностью посвящены ситуации в СССР, военным действия, письмам откликам русских американцев на начало войны. <…> Самым кратким и понятным стало название статьи сотрудника газеты Я. Лисицына “За Россию!” Он считал самым важным в данный момент единство русского народа в борьбе с агрессором: “Мы не можем помочь там. Но мы можем помочь здесь!”

Критика советского режима фактически была свернута на время войны, но общее негативное отношение ко всему “коммунистическому” сохранилось, не скрывалась антипатия и лично к Сталину. Автор данной статьи писал: “Гнусная политика Сталина была явно антирусской, – и предполагал, что, конечно, не вслух, но в душе, советские люди могут думать так же, как и он. – Хоть и сволочь Советы, но нужно защищать Россию”»⁵⁶.

Взгляды правомонархической части русской эмиграции, возлагавшей надежды на Гитлера и его режим в борьбе с большевиками, были отвергнуты газетой, как заведомо лживые и предательские по отношению к русскому народу, против которого, в первую очередь, вела войну нацистская Германия. «Не на Сталина напал Гитлер!» – характерный заголовок одной из статей в «Новом русском слове» от 18 июля 1941 года.

«Названы “пораженцами” были и те, кто предлагал президенту Ф. Рузвельту не помогать СССР в начавшейся войне, так как это только укрепит сталинский режим. Против такой <политики> были и редакционные статьи <…>, и письма читателей, в том числе белогвардейцев, (публиковавшиеся в газете – М. У.). Откровенно говоря, о своем антикоммунизме <их авторы>, прежде всего, считали себя русскими патриотами, а Германию – историческим врагом России»⁵⁷.

«Новое русское слово» в буквальном смысле слова «расцвело» с началом Второй мировой войны в результате наплыва в Нью-Йорк большого числа эмигрантов из Европы.

«С 1941 г. список сотрудников начал быстро расти. Приехал из Парижа и вошел в состав редакции Андрей Седых (Я. М. Цвибак); начал печатать свои фельетоны С. Л. Поляков-Литовцев; приехал из Франции один из столпов “Последних Новостей” А. А. Поляков⁵⁸, немедленно приглашенный на пост помощника редактора. В газете стало регулярно появляться имя М. А. Алданова, который продолжал свое сотрудничество в “Новом Русском Слове” до самой смерти. Его последний роман “Самоубийство” и был опубликован полностью в “Нов<ом> Русск<ом> Слове”. В состав постоянных сотрудников вошел вскоре публицист Г. Я. Аронсон⁵⁹, писавший в “Социалистическом Вестнике”, “Новом Журнале” и “За свободу”. Был приглашен на работу В. И. Гессен⁶⁰, автор книги “Герои и предатели”, ранее сотрудничавший в берлинском “Руле”. <…>С начала сороковых годов в газете начали сотрудничать видные евреи-меньшевики и эсеры – <…> Р. А. Абрамович, С. М. Соловейчик, <…> М. В. Вишняк⁶¹, – эти же имена мы встречаем и на страницах Нового Журнала. Это – очень характерное явление для зарубежной печати, начиная с эпохи второй мировой войны: при довольно большом разнообразии печатных органов и их политических и общественных направлений, мы встречаем почти повсюду одних к тех же сотрудников. Множество общих сотрудников можно найти у “Нового Русского Слова”, “Русской Мысли” в Париже, “Нового Журнала” и “Социалистического Вестника”. Общий либеральный демократический дух этих изданий определяет естественно и состав сотрудников»⁶².

Благодаря кипучей общественной деятельности и авторитету Вейнбаума в широких кругах американской общественности, в годы войны газета стала одним из центров оказания всесторонней помощи русским эмигрантам. На ее страницах шла прямая агитация под лозунгом «Помогите своим соотечественникам приехать в США!» С помощью газеты смогли наладить свою деятельность «Общество помощи русским детям за рубежом», «Российское объединенное общество взаимопомощи в Америке», «Литературный фонд», «Союз русских евреев» и др. эмигрантские организации.

Если в годы Второй мировой войны критика СССР и существующего в нем тоталитарного строя на страницах газеты практически сошла на нет, то с началом «холодной войны» Вейнбаум в своей редакторской политике твердо придерживался антисоветской линии⁶³, он писал в одной из своих статей⁶⁴:

«В газете встретились люди различных группировок и различных убеждений, но объединенные своей ненавистью к коммунистической диктатуре, в своей готовности бороться за свободную Россию, за благоденствие и прогресс приютившей их Америки».

М. Вейнбаум был не только успешным издателем, но и крупным общественным деятелем, к мнению которого прислушивались в кругах политического истэблишмента США. Он являлся членом Академии политических наук (The Academy of Political Science), Клуба иностранной прессы (The Overseas Press Club) и Общества представителей кинокритиков не англоязычной прессы (The Film Crities Circle of the Foreign Fanguage). Возглавив в конце 1940-х годов Литфонд – «Литературный фонд поддержки русских писателей и ученых в изгнании», он сумел превратить его в действенный инструмент помощи русским литераторам, особенно тем, кто, живя в разоренной послевоенной Европе, находился в тяжелом материальном положении. Среди получателей литфондовских пособий были такие «звезды» первой величины, как Иван Бунин, Алексей Ремизов, Борис Зайцев, Георгий Иванов, являвшиеся также постоянными авторами газеты.

Благодаря своей общественной активности, М. Вейнбаум «был человеком номер один среди <американской> эмиграции»⁶⁵, общественным деятелем, всеми силами старавшимся поддерживать в ней интерес к русской духовной традиции. Бережное, заботливое отношение к Бунину со стороны Вейнбаума и возглавляемой им газеты в этом отношении выглядит отнюдь не только проявлением сугубо личной симпатии или данью его литературному гению. В идеологическом плане, а в СССР «Новое русское слово» и его авторы справедливо рассматривались как бескомпромиссные идеологические враги, Бунин представлял собой символ «свободной России» и его авторитет в русском Зарубежье, ничем не запятнанный в годы войны, всегда непреклонно отстаивался Вайнбаумом, несмотря ни на какие выверты политической конъюнктуры. «Новое русское слово» и Литфонд – две наиболее авторитетные и влиятельные организации послевоенного русского Зарубежья, которыми бессменно руководил Марк Вейнбаум, являлись по существу защитными бастионами Бунина в бурном море эмигрантских политических дрязг и конфликтов, которое со всех сторон захлестывало тяжело больного, но до последних дней жизни «кусучего» писателя. Обо всем этом наглядно свидетельствует переписка, публикуемая в гл. V.

Андрей Седых (наст.: Цвибак Яков Моисеевич) (1 августа 1902, Феодосия Таврической губ. – 8 января 1994, Нью-Йорк)

Если правой рукой Вейнбаума в его общественной деятельности, главным образом на ниве благотворительности, был Илья Троцкий, то в редакционно-издательской работе он с конца 1940-х годов все больше и больше опирался на Андрея Седых.

Андрей Седых, он же Яков Моисеевич Цвибак – крымчанин, уроженец солнечной Феодосии⁶⁶, в которой прошла вся его российская часть жизни. Свои юные годы автор описал в нескольких автобиографических очерках, вошедших в книгу «Крымские рассказы», 1977). Есть там смешное повествование о том, как феодосийский гимназист-малолетка чуть не попал на цирковую арену, случайно став «учеником» знаменитого на всю Украину борца-тяжеловеса. Дорогу на арену мальчику перекрыл его собственный отец. Отец Якова Цвибака писал на досуге корреспонденции для газет «Южные ведомости» и «Крымский вестник»⁶⁷. Из всех многочисленных занятий Моисея Цвибака журналистика, видимо, звучала как дело особо престижное, поскольку Яша еще в раннем детстве, как он утверждал впоследствии, решил, что станет литератором.

В 1920 году, сразу же по окончании гимназии, восемнадцатилетний Яков Цвибак навсегда покидает Россию. Устроившись матросом, он уплывает на пароходе в Болгарию, а затем перебирается в Константинополь.

«Его кратковременное пребывание в Константинополе запечатлено в забавном повествовании “Звездочеты с Босфора” о том, как молодые, голодные, но изобретательные юноши-беженцы, купили старую подзорную трубу и, превратив ее в мини-телескоп, стали за деньги давать праздношатающимся гулякам на улице возможность посмотреть через нее на Луну. Конец “Пулковской обсерватории” наступил, когда небо покрылось тучами и целыми днями лили дожди. В 1935 году на 25-летний юбилей “Нового русского слова” Андрей Седых ответил на запрос о его биографических данных: “Биографии у меня нет. 18-летним юношей я продавал на улицах Константинополя русские газеты. Теперь сотрудничаю в этих газетах. Это всё. И для журналиста этого вполне достаточно”»⁶⁸.

В 1921 году Я. Цвибак объявился в Париже. Здесь он обратил на себя внимание видного российского государственного деятеля М. М. Фёдорова⁶⁹, который курировал дела русских студентов-эмигрантов. По его направлению молодой человек поступил в Высшую школу политических наук в Сорбонне, которую окончил в 1926 году. Ещё раньше, в 1922 г., он устроился на журналистскую работу в милюковскую газету «Последние новости», тогда же родился на свет псевдоним Андрей Седых, под которым Цвибак – а для широкого круга его друзей и знакомых он всегда оставался Яковом Моисеевичем – печатался постоянно с 1930 года.

В 1925 году Яков Цвибак работал парламентским корреспондентом Последних новостей, получив официальный пропуск во французскую Ассамблею, а к началу 1930-х годов уже состоял членом ее редколлегии. Кроме того, с конца каких-то годов он являлся иностранным корреспондентом рижской газеты «Сегодня» и «Нового русского слова», работал секретарем издательства Я. Е. Поволоцкого⁷⁰, в котором, еще под своей родной фамилией, публиковал и собственные книги: сборники очерков «Старый Париж» (1925 г.) и «Париж ночью» (1928 г., с предисловием А. Куприна).

Литературный дар молодого эмигранта обратил на себя внимание видных писателей русского Зарубежья – М. Алданова, Н. Тэффи, А. Ремизова, А. Куприна, И. Бунина и др., с которыми А. Седых вскоре сблизился, а богатейший материал этого периода отразился впоследствии в его мемуарных произведениях⁷¹. Продолжая работать в прессе, Седых выпустил серию книг о Париже: «Старый Париж» (1926), «Монмартр» (1927), «Париж ночью» – с предисловием А. И. Куприна (Париж, 1928), а также книги воспоминаний о русской эмиграции: «Там, где была Россия» (Париж, 1930) и «Люди за бортом» (Париж, 1933 г. – о парижской жизни низов эмиграции). Последняя книга была высоко оценена И. Буниным: «… так отлично написана она, легко, свободно, разнообразно, без единого фальшивого слова, с живыми лицами…»

К началу 1930-х годов А. Седых был в «русском Париже», пожалуй, одним из наиболее авторитетных и подающих большие надежды молодых литераторов, хорошо адаптированных также и во французском литературном сообществе. Недаром в 1933 году Бунин именно Андрея Седых пригласил в литературные секретари, и тот сопровождал его в Стокгольм для получения Нобелевской премии по литературе. К стокгольмским «звездным дням» в жизни обоих писателей мы еще вернемся ниже. В 1942 году Яков Цвибак с женой – артисткой Евгенией Липовской⁷², бежал, можно сказать, на «последнем пароходе» из оккупированной немцами Франции в США. Оказавшись в Нью-Йорк е, он принял предложение Вейнбаума сотрудничать как журналист и редактор в «Новом русском слове» и одновременно, чтобы достаточно зарабатывать себе на жизнь, стал работать страховым агентом. По воспоминаниям одного из свидетелей времени: «он продавал страховку <…> почти всем эмигрантам той волны. Он ходил по домам по вечерам, объяснял, что и как, и занимался страховкой. Иначе он и Женя, они бы умерли с голоду»⁷³.

Как крупный прозаик русского Зарубежья Андрей Седых, увы, не состоялся:

«Многим, лично знавших Андрея Седых, известно, что больше всего он любил профессию журналиста <…>, а вот к <себе как> прозаику <…> относился весьма сдержанно. “Да, я конечно писатель. Но всё-таки, какого-то необходимого для большого писателя качества, того, что было у Бунина, у меня, в конечном счете, нет, – сказал он мне как-то. Но журналист я хороший. Даже очень хороший”. В последнем он не ошибался.

Журналистский талант Андрея Седых в период расцвета его творческих сил был поистине феноменален. Он обладал необыкновенной наблюдательностью, умел быстро схватывать важные детали, делавшие его зарисовки с натуры живыми, интересными и убедительными. Причем, метко описать он мог решительно всё. В одну из наших встреч <…> Седых сказал, глядя на официанта южноамериканского облика: “Мне стоит поговорить с ним несколько минут, и я напишу о нем интересный очерк, в котором будет и его детство, и эмиграция в США, и жизнь в Нью-Йорке его семьи – жены и ребятишек”»⁷⁴.

А вот что воспоминает о «Новом русском слове» и его редакторах художник С. Голлербах⁷⁵ – представитель «второй» волны эмиграции:

«В начале 50-х годов редакция <“Нового русского слова”> находилась на втором этаже небольшого здания на 56-й улице и восьмой авеню в Манхэттене. Внизу работала типография и издательство Мартьянова, выпускавшее открытки и отрывные календари, и существующее и по сей день. Длинное помещение редакции было в конце отгорожено, и там, направо, находился кабинет главного редактора Марка Ефимовича Вейнбаума, а слева – его помощника Якова Моисеевича Цвибака, он же – Андрей Седых. Марка Ефимовича я еще застал в живых. После его кончины главным редактором стал Яков Моисеевич. Под его руководством газета расцвела. Из маленькой газетки в восемь страниц “Новое русское слово” превратилось в солидное периодическое издание. Оно стало источником информации и увлекательным чтением для всех живущих в Америке русскогово-рящих. Газета не имела определенного политического направления, но, как говорил Андрей Седых, не признавала двух “измов” – коммунизма и фашизма. В ней печатались статьи, рассказы, поэзия, имелся отдел хроники, крестословиц и отдел юмора. Последний вел человек с псевдонимом Аргус. Помню одно его изречение: “Идеалист – это человек, который убьет вас и ваших детей для того, чтобы вашим внукам жилось лучше”.