Текст книги "Бунин и евреи"

¹²³ Там же.

¹²⁴ Реале Джованни, Антисери Дарио. Западная философия от истоков до наших дней. От романтизма до наших дней (4) / Пер. с итал. Под ред. С. А. Мальцевой. – СПб: Пневма, 2003. С. 433.

Глава I
Евреи в литературно-публицистической жизни России начала XX века

В данной главе мы ограничимся лишь самыми общими сведениями, касающимися участия евреев в литературной жизни предреволюционной России, с акцентом на те или иные его аспекты, связанные с литературной борьбой, в том числе конфликтом охранительски-почвеннических и модернистских тенденций, во многом определявшим духовный климат эпохи «серебряного века».

В обширных исследованиях, посвященных евреям в царской России – как запальчиво публицистических¹, наполненных неприязненными, а то и уничижительными коннотациями по отношению к этому некогда многочисленному и самому образованному (в процентном отношении) народу «империи сотен языцев», так и сугубо научных, претендующих на всесторонний исторический анализ², – отмечается, что в начале XX в. ассимилированные евреи массово устремились в русскую литературу, главным образом в журналистику и издательское дело. В социальном аспекте это явление подпитывалось тремя факторами – энергичным процессом русификации еврейской интеллигенции, отсутствием правовых препятствий заниматься литературно-издательской деятельностью на фоне повсеместного ограничения евреев в правах и резким повышением статуса «журналист» в России. Профессия журналиста, из разряда «щелкопер» превратившегося к этому времени в уважаемую и общественно значимую персону, в крупных российских периодических изданиях была высокооплачиваемой, а издательское дело весьма доходным предприятием. В этой связи представляется вполне закономерным, что образованная еврейская молодежь, в совершенстве владевшая не только идишем и русским, но и европейскими языками (главным образом – немецким), устремилась на ниву литературного труда, где можно было самовыражаться, критиковать реалии российского бытия и одновременно недурно зарабатывать. Вполне естественно, что «еврейская волна» привнесла в русскую литературу новые темы, чувствования и точки зрении. В первую очередь, здесь следует указать, конечно, саму еврейскую проблематику и декларирующие ее еврейские персонажи. Как уже отмечалось, до начала XX в. «еврей» в русской художественной литературе, претендовавшей на всечеловечность-всемирность³, существовал исключительно как отрицательный знаковый типаж⁴. В XX в. еврейские национально ориентированные публицисты «неоднократно констатировали своего рода антисемитскую традицию в русской литературе, от Пушкина до Чехова. Некоторые из них в недоумении останавливаются перед тем фактом, что гуманная по своим задачам русская литература лишь в евреях не видела людей и изображала их только лишь в смешном или отвратительном виде.⁵

<…>

Вся подлинная жизнь еврейства оставалась для русской интеллигенции книгой за семью печатями <…>. Салтыков⁶ мог рекомендовать русской публикеь для ознакомления с этим миром только рассказ польской писательницы (“Могучий Самсон” Элизы Ожешко⁷): “Те, кто хотят знать, сколько симпатии таит в себе замученное еврейство, и какая неистовая трагедия тяготеет над его существованием – пусть обратятся к этому рассказу, каждое слово которого дышит мучительною правдою”.

Впрочем, евреи не представляют в этом отношении исключения. Многое ли сделала русская литература для изучения других “инородцев”, населяющих Россию?»⁸

Ответ неутешительный – практически ничего. Классическая русская литература, окарикатурив поляков, немцев и евреев, краем глаза зацепила еще кавказских горцев, отметив присущие им пылкость и романтизм, но в целом неизменно выказывала удивительное равнодушие ко всему не русскому, к тому огромному этнокультурному разнообразию, с которым сосуществовал великоросский этнос. Из ста с лишним народов, проживавших бок о бок с великороссами в Российской империи⁹, не один не удостоился серьезного внимания со стороны русских писателей. Даже все «украинское» оказывается на периферии русской литературы, как сугубо орнаментальное, симпатичное, но по сути своей не заслуживающее серьезного вдумчивого внимания явление культуры и духовной жизни. Что касается другого братского народа – белорусов, то их русская литература напрочь игнорирует, как бесцветную, не имеющую своих видовых особенностей, а потому не заслуживающую внимание людскую общность. В такой ситуации появление евреев на поле русской культуры, в первую очередь в литературе, естественно, вызвало резко негативную реакцию, особенно со стороны сугубых националистов, стало своего рода притчей во языцех в их полемической публицистике, постоянным поводом для обличительно-оскорбительных инвектив. Здесь, в качестве примера, можно привести писания Василия Васильевича Розанова – самого талантливого, глубокого и противоречивого выразителя взглядов консервативно-охранительского лагеря, который буквально вопиял в своих высказываниях, обращенных к мыслящей части русского общества:

«Услуги еврейские, как гвозди в руки мои, ласковость еврейская, как пламя обжигает меня, ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ («Опавшие листья: Короб первый») <…>

Сила евреев в их липкости. Пальцы их – точно с клеем, “и не оторвешь”, все к ним прилипает и они ко всему прилипают. “Нация с клеем”. <…>

Евреи делают “успех в литературе” и через это стали ее “шефами”. Писать они не умеют, но при этом таланте “быть шефом” им и не надо уметь писать. За них все напишут русские. Вся литература “захватана” евреями. Им мало “кошелька” они пришли “по душу русскую”. (“Опавшие листья: Короб второй и последний”)»¹⁰.

Принимать за чистую монету декларативную юдофобию Василь Васильича, конечно, не приходится¹¹, хотя в таких опусах как «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови»¹² он явно выступает как политический провокатор, подливающий масло в огонь омерзительной антисемитской кампании¹³. Вот мнение на сей счет Дмитрия Философова¹⁴ – видного публициста и религиозного мыслителя, тесно общавшегося с Розановым:

«О, конечно, в статьях Розанова нет ни звука о “кровавом навете”, о деле Ющинского, о ритуальных убийствах¹⁵.

Розанов отлично знает цену этим нелепым наветам. Но тем ядовитее его статьи, тем ужаснее их внутренняя бесчестность. Еще А. А. Столыпин доказывал, что в ритуальные убийства никто из русских не верит и что легенда эта создается благодаря особой атмосфере, пропитанной ненавистью к евреям. Розанов эту атмосферу сгущает и, толкуя изо дня в день о тайнах еврейской религии, подбавляет к тяжелой нововременской атмосфере еще особо ядовитые пары своей тайнописи. Если такая тайнопись, ничего не доказывающая, а лишь вселяющая сомнение, бесчестна сама по себе, то розановская тайнопись бесчестна вдвойне»¹⁶.

С другой стороны, этот «большой писатель с органическим пороком»¹⁷, культивирующий политическую беспринципность, вкупе с «фетишизмом мелочей»¹⁸, как никто другой в русской культуре, исхитрился всех и вся «вразумить». И «консерваторам», и «прогрессистам», и евреям, и русским, и даже инославным мало не показалось. Особенно досталось Православной церкви. В 1911 г. будущий священномученик Гермоген¹⁹, тогда епископ Саратовский, ходатайствует перед Святейшим Синодом о предании «явного еретика» Розанова анафеме, а нынешний «святой праведный Иоанн Кронштадтский»²⁰, которого при жизни В. Розанов весьма чтил, молитвенно просит: «Господи, запечатлей уста и иссуши пишущую руку у В. Розанова»²¹.

Зинаида Гиппиус – один из авторитетнейших литературных критиков «серебряного» века, вместе со своим мужем Дмитрием Мережковским и другими членами знаменитого Религиознофилософского общества осудившая Розанова за его статьи в поддержку «кровавого навета» и «дела Бейлиса», по прошествии многих лет утверждала, что тогда якобы «не поняли розановского взгляда на евреев, не поняли, что Розанов по существу пишет за евреев, а вовсе не против них, защищает Бейлиса – с еврейской точки зрения. Положим такая защита, такое “за” были тогда, в реальности, хуже всяких “против”; <…> Розанов имел способность интимно говорить о национальном, совсем не задумываясь, как его могут понять или перетолковать»²².

Анализ критической литературы того времени, высказываний в переписке Розанова с Флоренским²³, да и его собственные сетования на сей счет в конце жизни²⁴, позволяют утверждать, что, в отличие от Бунина и иже с ним, в том числе и самой Гиппиус, Розанов, как ни крути²⁵, выступал в «деле Бейлиса» как юдофоб-теоретик, и в этом качестве – что показательно с точки зрения духовной атмосферы тогдашнего российского общества! – оказался персоной нон грата в глазах всей демократически ориентированной русской интеллигенции. Символисты (Мережковский, Гиппиус, Соллогуб, Минский²⁶), с коими он при всей своей консервативности был близок, с ним рассорились, критические реалисты, а Бунин в особенности, игнорировали и даже презирали. Розанов тоже в долгу не оставался, уничижительно – по сравнению с возвеличиваемыми им классиками XIX в. – аттестуя современных ему писателей и литературу в целом: «Поэтому нет ли провиденциальности, что здесь “все проваливается”? что – не Грибоедов, а Л. Андреев, не Гоголь – а Бунин и Арцыбашев. Может быть. М. б., мы живем в великом окончании литературы»²⁷.

Куда более плоскими и грубыми были юдофобские наскоки Виктора Буренина – «вурдалака русской газетной критики», и в то же время одного «ин из самых даровитых писателей правого лагеря»²⁸. Буренин пользовался широкой известностью как старейший (1868–1917 гг.) литературный критик и обозреватель суворинского «Нового времени» – печатного органа, имевшего, во многом благодаря его собственной в нем активности, репутацию сервильной – «Чего изволите-с?» – реакционной и беспринципной газеты. Выступая с литературно-публицистической позиции, нововременцы хулили критических реалистов и, в частности, Бунина «за нездоровое пристрастие к изображению “мути и грязи жизни”»²⁹.

В. Н. Муромцева-Бунина писала мужу 11 апреля 1912 года:

«Сейчас я получила вырезки из газет. Очень ругает тебя “Новое время”. Кончается так: “От писаний наших венчанных лаврами изящных словесников становится не по себе”. Это по поводу “Захара Воробьева”»³⁰.

Помимо осуждения русских литераторов, писавших «очернительские пасквили» на Россию, нововременцы бичевали также иностранные влияния, на которые так падки были интеллектуалы «серебряного века», в первую очередь, конечно, европейский модернизм. В распространении западных модернистских идей и декадентских настроений Буренин обвинял – и небезосновательно! – главным образом евреев. Так, например, в просветительской активности известного в начале 1910-х гг. писателя, драматурга и публициста-сатириконца Осипа Дымова³¹, занимавшегося помимо прочего и переводами А. Шницлера³², он видел «проявление “жидовских извращений национального русского духа”»³³.

Критики консервативно-охранительского толка постоянно обвиняли русско-еврейских писателей в протаскивании модернистской эстетики в русскую литературу. Осип Дымов, Аким Волынский, Николай Минский, Семен Юшкевич… являли собой – как заявлял со страниц «Нового времени» Буренин, «еврейских литературных клопов, зажигающих русскую литературу наглой и бездарной декадентской чепухой, которую теперь выдают за самое модное и за самое превосходное “творчество”»³⁴.

Интересно, что и к Бунину, казалось бы, классицисту и коренному русаку, и не менее чем он сам охранителю русской целокупности³⁵, сей литературный Цербер так же относился со злобной неприязнью. Уже по поводу первой его книги – И. Бунин «Стихи 1887–1891», Орел 1891 год – Буренин, например, писал: «еще одна чесночная головка появилась в русской литературе»³⁶, а затем, по прошествии многих лет все в том же «Новом времени», в статье, «озаглавленной “Пасквиль на Россию”, говорил о “тенденциозном дегте”, об “изобличении России, русского народа”, о “граде хулы и клеветы” и т. д. От него не отставали и социалисты-революционеры»³⁷.

Еще более программным юдофобом являлся другой известный нововременский публицист М. О. Меньшиков, считающийся идеологом русского этнического национализма, который он обосновывал, во многом опираясь на труды Хьюстона Стюарта Чемберлена, где евреи выступают как негативная расовая сила, разрушительный и вырождающийся фактор истории. В своей статье 1909 г. «Правительство и евреи» он писал:

«При всевозможных условиях еврей – ростовщик, фальсификатор, эксплуататор, нечестный фактор, сводник, совратитель и подстрекатель, человеческое существо низшего, аморального типа. Он ненавидит христианство не потому, что держится своей первобытной и грубой религии. Он органически чужд христианству, то есть по прирожденным нравственным, вернее – безнравственным инстинктам. Книжные метафизики этого не видят, а простонародье, в которое евреи вкраплены, на своей шкуре чувствует эти неизменяемые в веках еврейские недостатки. Так называемые гонения на евреев были вызваны не чем иным, как нестерпимым засильем еврейским и их хищничеством. Уже второе столетие всюду в Европе под влиянием метафизического законодательства нет и тени гонений, но паразитизм евреев именно теперь дошел до невероятной степени»³⁸.

Вторя ему в подобного рода обличительной полемике, Василий Розанов разъяснял русскому читателю, что:

«Еврей находит “отечество” во всяком месте, в котором живет, и в каждом деле, у которого становится. Он въязвляется, врастает в землю и в профессию, в партии и в союзы. Но это не фальшь, а настоящее. И везде действует легко (с свободою) и с силою, как родной.

Он в высшей степени не чужой везде, со всеми. Общее предположение, что евреи ведь чужие, – верно только в половине. В каком-то одном и таинственном отношении они и есть везде и всем чужие. Но столь же верно и неодолимо то, что они и близки, до “единокровности”, со всеми. Отсюда проистекают некоторые мелочи, например знаменитое “жидовское нахальство”, которого сами евреи не замечают и даже не понимают, о чем мы говорим. Нас поражает и мы не выносим, что в России они ведут себя и разглагольствуют, “как мы”; а они и чувствуют себя, “как мы”, и так говорят и ведут себя. Отсюда (отчасти) побои, и – то, что евреи так этого не понимают»³⁹.

Кстати сказать, В. В. Розанов является единственным писателем из правого национал-охранительского лагеря, вошедшем в «золотой фонд» русской литературы начала XX в. Все остальные в художественном отношении не породили ничего достойного, а посему заслуженно канули в историческое небытие.

Помимо национал-патриотов всех мастей антиеврейский дискурс велся и в кругах так называемых декадентов. Здесь он носил сугубо метафизический характер. Такие звезды первой величины из стана русских символистов, как Блок, Белый, Эмилий Метнер⁴⁰ и др., были, образно выражаясь, насквозь пропитаны теоретической юдофобией, идеями расовой борьбы арийцев и семитов на европейской культурной сцене⁴¹, ⁴². Вот один только пример, касающийся личности Александра Блока:

«Литературовед Илья Груздев⁴³ рассказывал Роману Гулю⁴⁴ о “Дневниках” Блока, над рукописями которых он работал в 1920-е гг. для их издания: “Нельзя полностью издать, ну никак нельзя, – ты себе не представляешь, какой там густопсовый антисемитизм”»⁴⁵.

Весьма примечательна в этом контексте и статья Андрея Белого «Штемпелеванная культура» (1909 г.)⁴⁶, в которой автор выступил против повсеместной, как ему представлялось тогда, «иудеизации» русской культурно-общественной жизни. А в знаменитом романе А. Белого «Петербург» прозорливые критики сразу же усмотрели «помимо традиционного, “политически-бытового” антисемитизма <…> “глубоко знаменательное умонастроение ‘мистического антисемитизма’”, которое очень показательно для переживаемого времени и все более и более охватывает круги “кающихся интеллигентов”»⁴⁷.

Даже определяя «юдобоязнь» литераторов «серебряного века» как вполне естественную для костнопочвеннической среды русского общества реакцию на энергичное проникновение в его культуру «чужеродной прелести», нельзя не удивляться накалу шедшей тогда полемики, которая нередко захлестывала даже писателей из так называемого прогрессивного лагеря. Наиболее известный пример такого рода дискурса – «Чириковский инцидент»⁴⁸. Событие получило свое название по имени одного из главных участников, писателя и драматурга Е. Н. Чирикова, прославившегося в начале XX в. своей декларативно юдофильской пьесой «Евреи». Страсти разгорелись, в сущности, по пустячному поводу, но запальчивость, с которой несколько лет (sic!) велась полемика в печати и в частной переписке, свидетельствовала о накопившихся в русском литературном сообществе досады и раздражении по «еврейскому вопросу».

Суть инцидента состояла в том, что 18 февраля 1909 года в петербургской квартире актера Н. Н. Ходотова в присутствии большого числа видных представителей литературного сообщества происходило авторское чтение русскоязычного варианта пьесы еврейского драматурга Шолома Аша⁴⁹. Пьеса, написанная на идиш, представляла собой бытовую драму из еврейской жизни. После чтения – а, надо отметить, что Шолом Аш, будучи польским евреем, весьма плохо говорил по-русски, – началось обсуждение пьесы. Все выступавшие дружно хвалили автора, пока слово не взял Е. Н. Чириков, позволивший себе заметить, что его лично удивляет такое восторженное отношение присутствующих литературных критиков к чисто «бытовой» пьесе, в то время как он сам в их статьях нещадно критикуется именно за «низменное бытописательство»: «Приверженцы лозунга “Смерть быту!” прославляют ныне бытовую пьесу, и, следовательно, “русский быт умер, а еврейский не может и не должен умирать?” Возражение Ш. Аша, что для понимания его пьесы “надо три пуда соли съесть с евреями”, Чириков парировал, что и его бытовые пьесы критикуются рецензентами-евреями, не способными понять его как русского. За подписью Ш. Аша, О. Дымова, А. Волынского⁵⁰ и А. Шайкевича⁵¹ в газете на идиш “Фрайнд” (1909, 19 февраля) появилось письмо, обвиняющее Е. Чирикова в антисемитизме.

Это явно несправедливое обвинение было отвергнуто другими присутствовавшими⁵². Оскорбленный в лучших чувствах Е. Чириков выступил с заявлением “Благодарю, не ожидал” (“Русское слово”, 1909, 3 марта).

И вот по причине, которую находившийся вне эпицентра событий (на Капри) Горький определил как “своя своих совершенно разучилась познавать…”, в демократическом литературном лагере началась бурная эпистолярная и публицистическая полемика. В ней особенно отличился Владимир Жаботинский, обнаруживший в этом инциденте, где с обеих сторон эмоции пересилили доводы рассудка, знаковые черты кондового русского национализма. Его, впрочем, это ничуть не огорчило, а, скорее, порадовало, ибо таким образом подтверждается его собственный партикуляристский тезис: нечего евреям лезть на русскую литературную сцену, их туда не приглашали, а теперь, того и гляди, и вовсе погонят в три шеи.

«Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства, и жизнь доказала нашу правоту. Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказывали и на этом поприще крах. Он разыграется не в одну неделю, годы потребуются для того, чтобы передовая русская интеллигенция окончательно отмахнулась от услуг еврейского верноподданного, и много за эти годы горечи наглотается последний: мы наперед знаем все унизительные мытарства, какие ждут его на этой наклонной плоскости, конец которой в сорном ящике, и по человечеству, и по кровному братству больно нам за него. Но не нужен он ни нам, ни кому другому на свете, вся его жизнь недоразумение, вся его работа – пустое место, и на все приключения его трагикомедии есть у нас один только отзыв: туда и дорога»⁵³.

Более того, повернув, образно говоря, копье в обратную сторону, Жаботинский обвинил передовую русскую интеллигенцию в эксплуатации ассимилированной еврейской интеллектуальной элиты:

«“Никогда еще эксплуатация народа народом не заявляла о себе с таким невинным цинизмом…” Эксплуатируемые евреи тут для Жаботинского – не более чем пример; ведь отношение русской интеллигенции к другим народам – не лучше. Это она “…руками своих лучших и устами своих первых щедро оделила ударами и обидами все народы от Амура до Днепра… А. И далее, совсем уже беспощадным кнутом (“мы” здесь – единомышленники самого Жаботинского): Мы проглядели, что в пресловутом, и нас захватившем культе “святой и чистой” русской интеллигенции, которая-де лучше всех заграничных и супротив которой немцы и французы просто мещане, – что во всем этом славословии о себе самих, решительно вздорном и курьезном, гулко звучала нота национального самообожания. И когда началось освободительное движение и со всех трибун понеслась декламация о том, что “мы” обгоним Европу, что Франция реакционна, Америка буржуазна, Англия аристократична, а вот именно “мы”, во всеоружии нашей неграмотности, призваны утереть им нос и показать настоящее политическое зодчество, – наша близорукость и тут оплошала, мы и тут не поняли, что пред нами взрыв непомерно вздутого национального самолюбия… <…> Может быть, мало на свете народов, в душе которых таятся такие глубокие зародыши национальной исключительности. <…> Русскому национализму не за что бороться – никто русского поля не занял, а напротив: русская культура, бессознательно опираясь на казенное насилие, расположилась на чужих полях и пьет их материальные и нравственные соки»⁵⁴.

Вся эта публицистическая полемика тогда ни во что серьезное – с точки зрения осмысления вопроса «Евреи в русской культуре» – не вылилась, что и было подытожено формулой журналиста Г. Полонского: «“Евреи” останутся, а от “инцидента” ничего не останется» (“Еврейский мир”, 1911, № 8).

В частной переписке страсти кипели не менее остро, ну а высказывания, естественно, были откровенней и грубее. «Лучшие люди России», говоря от имени своего русского «Я», по сути своей демонстрировали точку зрения сиониста Жаботинского. Другими словами, обе стороны сходились во мнении, что каждый народ хозяин на своем литературном поле, и лезть туда чужакам негоже: «Каждый сверчок, знай свой шесток». Вот, например, высказывания на сей счет близкого в личном плане Бунину в те годы Александра Куприна – одного из немногих русских писателей, создававших в своей прозе человечные и глубоко трогательные образы евреев:

«18 марта 1909 года.

Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух указать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея!? <…>… Ты (имеется в виду Ф. Д. Батюшков – М. У.) – самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всем мире – Ты всегда далек от мотивов боязни или рекламы, или сделки. Ты защищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И уж если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи – стало быть, охамели от наглости. И так же, как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей. Я говорил интимно с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И Они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом; “Ей-богу, надоело возиться с их болячками! ” Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов⁵⁵, Иорданский⁵⁶. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и обо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну! в лучшем случае, как об… Но в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прогрессивная, партийная (представьте себе такую) собака. <…> Нельзя винить еврея за его презрительную, надменную господскую обособленность и за чуждый нам вкус и запах его души. <…> Н если еврей хочет полных гражданских прав, хочет свободы жительства, учения, профессии и исповедания веры, хочет неприкосновения дома и личности, то не давать ему их – величайшая подлость. И всякое насилие над евреем – насилие надо мной, потому что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя ко всему живущему, к дереву, собаке, воде, земле, человеку, небу. Итак, дайте им, ради Бога, все, что они просят, и на что они имеют священное право человека. Если им нужна будет помощь – поможем им. Не будем обижать их королевским презрением и неблагодарностью – наша древнее и неуязвимее. <…> Но есть одна – только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей – вообще легко ко всему приспосабливающийся – относится с величайшей небрежностью. Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от “свистуна” (словечко Л. Толстого) М. Нордау⁵⁷, и кончая засраным Оскаром Норвежским⁵⁸, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям. Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. И так, именно так, думаем в душе все мы – не истинно, а – просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом. И это будет продолжаться до тех пор, пока евреи не получат самых широких льгот. Не одна трусость перед жидовским галдением и перед жидовским мщением (сейчас же попадешь в провокаторы!) останавливает нас, но также боязнь сыграть в руку правительству. О, оно делает громадную ошибку против своих же интересов, гоня и притесняя евреев, ту самую ошибку, когда запрещает посредственный роман, – и тем создает ему шум, а автору – лавры гения»⁵⁹.

В том же 1909 г. несколькими месяцами позже Максим Горький, всегда позиционировавший себя как юдофил, раздраженно заявлял в письме к А. Амфитеатрову от 27/28 декабря:

«Я понимаю настроение А. Белого, понудившее его закатиться в антисемитизм⁶⁰. В самом деле: вы посмотрите, какая это бестактная и разнузданная публика, все эти Мейерхольды, Чуковские⁶¹, Дымовы <…> и другие, имя же им – легион! В литературе русской они кое-как понимают слова, одни слова, но дух ее совершенно чужд им. <…> Ввозят и ввозят из Европы “последние крики”, озорничают, шумят, хулиганят. И, в конце концов, от всей этой их суеты выигрывают одни только антисемиты. Факт! И давно следовало указать на “тот источник антисемитизма”»⁶².

Анализируя это эмоциональное высказывание Горького, нельзя не удивиться, что такие банальные общечеловеческие качества, как нахальство, разнузданность и провокативность, выступают у него в роли характеристик национально-культурной специфики и, как следствие, представляют собой «тот источник антисемитизма». Тот же Горький, нещадно бичуя косность, лень, распутство и др. человеческие пороки в русском народе, отнюдь не был склонен объявлять их коммуникативными характеристиками «русскости», а значит возможным источником русофобии. Кстати говоря, упомянутый Горьким Осип Дымов – очень контактный человек, друживший с большинством знаменитых писателей того времени, включая Бунина, и сам являвшийся весьма и весьма популярным сатириком, прозаиком и драматургом, в своих мемуарах отмечал, что в предреволюционной России «проблема “еврей в русской литературе” <…> была болезненной для меня лично»⁶³.

Нельзя не отметить, что в целом «еврейская тема в неантисемитской литературе была окружена известным набором ограничений (как замечено в рассказе Н. Пружанского “Начистоту” о еврее – русском писателе: “Он в литературе принадлежал к тому лагерю, где, по принципу, о евреях вовсе не говорят, а если и говорят, то говорят им одни только комплименты”; “Еврейская жизнь”, 1904, № I)»⁶⁴.

Массовое юдофильство русской интеллигенции, являясь, говоря современным языком, формой политкорректности, было часто неискренним, показным. Иллюстрацией этому может служить эпизод из литературного портрета Горького «Леонид Андреев»:

«…В 15-м году, когда из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид, вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы, мы, однажды, поговорили. <…> Он спросил: – Можешь ты сказать откровенно, – что заставляет тебя тратить время на бесплодную борьбу с юдофобами? Я ответил, что еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление “биохимическое” и объяснению не поддается. <…> – Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя – литература! Я – не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но – я не умею рассказывать анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в несчастиях их жизни, – как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него – преступник, гонитель, погромщик? – Тогда ты напрасно вступил в это общество⁶⁵ – зачем же насиловать себя? – А – стыд? Ты же сам говоришь – стыд. И – наконец – русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером – черт знает чем еще! И – всего меньше – самим собою»⁶⁶.

К мнению Горького о «неискренности» юдофильских чувств Леонида Андреева следует относиться с осторожностью. Известно, что он был крайне непоследователен в своих оценках товарищей по перу и задним числом имел обыкновение возводить на них напраслину. В первую очередь это касается именно Леонида Андреева – многолетнего закадычного друга-товарища, а затем объекта суровой и явно предвзятой критики.